Глава 2. Прикосновение.
Всё зашевелилось.
Здоровяк закинул автомат за спину, подошел к одной из кучек обоев и зачерпнул руками безжизненную бумагу. С неизменной улыбкой на изрытом шрамами лице он помял остатки стенного украшения.
Рядом, прямо на холодных плитах лежал в полусне человек, отрекшийся от всякой заботы и воспоминания о себе. Таких в ТЦ было много, у них даже могли быть собственные жилища, но укладывались они всё равно, как правило, только там, где от холода и твердости лежанки стеснялись слабые мысли.
Шорох обоев одернул человека - вяло удивляясь самому себе, он поднял голову от пола и посмотрел запавшими глазами на улыбчивого здоровяка.
- Голову намнешь так, - мужчина в капюшоне наклонился и подложил под голову лежащему сверток бумаги.
В том выросло удивление, он затрепыхался на полу в озабоченнности, не зная, что предпринять и мучительно вспоминая, как благодарить. Здоровяк кивнул ему и пошел дальше, а тот уже унялся в прежней забывчивости, лежа головой на свертке бумаги.
Тем временем другая фигура сошла с платформы -длиннорукий человек с похожей на большую лампочку головой и широко раскрытыми глазами. Его руки висели тонкими, костлявыми канатами, которые оканчивались непропорционально великими кистями, словно мощными клешнями. Он пронзительно всматривался в детали окружения, всё оценивая и измеряя. Судя по крайне недовольному выражению физиономии, увиденное им не соответствовало необходимым критериям.
Длиннорукий мерными шагами направился по этажу, упираясь взглядом в очертания и контуры всех вещей, проглядывая их вдоль и поперек. Его взор застопорился на ветхом жилище из коробок, сооруженном прямо посреди прохода. Там тоже жил человек, чьего внимания к собственному существованию хватило лишь на возведение подобного укрытия, а еще на собирание всякого хлама, сваленного в картонных тупиках самодельного домишки.
Длиннорукий надел очки, отчего его глаза стали чудовищно огромными, а взгляд невыносимо требовательным. В два шага он достиг картонного домика, буравя все его углы и формы жуткими силами своего зрения. Хозяин коробок задрожал, но взыскательный взгляд не выделял его из совокупности рассматриваемых частностей.
Длинные руки методично натянули на себя резиновые перчатки, а затем одна из них ринулась вглубь коробкового схрона, мимо трепещущего человека. Она цепко ухватила и вытащила наружу нечто мягкое и зловонное.
- Крыса! Зачем тебе крысиный труп?! – обладатель страшных глаз сморщился, брезгливо удерживая мертвечину на вытянутой руке.
- Ну, это, это был мой друг, ну… - забормотал человек.
Пронзительный, почти сжигающий взгляд упал на крысиного друга.
-Убрать! Немедля! – с визгливой повелительностью потребовал длиннорукий, бросая мертвую животину на пол.
Человек закивал, и, точно репетируя крысиные похороны, зажестикулировал бессвязными пассами.
Завороженный и напуганный, Федя наблюдал происходящее с третьего этажа. Он чувствовал шевеление пластов привычного мироздания и масштабность этих изменений потрясали мысли, душу, кости и всё, что между и рядом с ними. Так страшно ему еще не было - в том плане, что его объяло совершенно новое качество страха, не пережитого никогда ранее.
На полусогнутых ногах мимо проскользнул юноша, одетый в подобие мешка. Не обратив на онемевшего Федю внимания, он вобрал воздух рядом с ним и устремился далее, быстрой, крадущейся походкой.
Всё менялось слишком стремительно. Способность сознавать и определять объекты тревоги давала терминальный сбой и Федя всё более удалялся от уравновешенной системы страхов, к всеобъемлющему безымянному ужасу. Паника вдавилась в грудь психической тяжестью, но, как и всегда, Федя удержал её в себе, являя миру лишь учащенное дыхание.
Мельтеша взглядом, он понимал, что следовало скорей бежать в свой укромный, понятный уголок!
Вращаясь в эмоциональной буре и с трудом прибегая к рассудку, Федя побрел домой. Он прикладывал все усилия, чтобы казаться беззаботно идущим и ничем не удивленным, так как не считал, что вправе придавать огласке смуту души. Федя скромно присел в углу своего, как ему казалось, жилища, всем своим видом показывая, что озабочен не более, чем одним пустяковым помыслом.
Частыми вдохами он проталкивал панические поползновения в те места существа, где находилось для них потаенное место : за створками разума, в казематах души, среди пустот неосознанности.
Наконец, Федя вдохнул, не давясь производными ужаса и , посмотрев вокруг, догадался, что в беспамятстве забрел к соседу.
Тут лежало много музыкальных инструментов, но немногие в изначальном виде. У Фединых коленей стоял барабан бонго, пробитый, но в провале имеющий натянутые струны. Причем тянулись они странно, не параллельно, а во многих местах пересекаясь – из этих струн, как будто бы, сплеталось женское лицо, имеющее, что сказать, но не готовое сделать это звуками.
Лежала тут и гитара с тканью, натянутой на резонаторное отверстие и с флейтой вместо грифа. Пол же устилали оркестровые тарелки, клавиши от пианино и куски самых разных музыкальных орудий, еще не связанных местным мастером в нечто новое и достаточно осмысленное.
Всё это нагромождение музыкального инструментария , заполонившее пол, потолок и стены, пронизывалось нервной системой струн. Они пересекали комнату под разными углами – тянулись вдоль пола, от стены к потолку или от потолка к полу. Любое движение здесь мгновенно давало звуковую реплику из недр разросшегося до размеров павильона акустического организма.
Когда Федя вошел, оно поприветствовало его нестройными голосами периферийных окончаний.
Лежащий на спальном мешке в дальнем конце комнаты человек напоминал дремлющего паука в царстве сотканной им паутины мелодий. Он пошевелился, слыша через пелену сна удаленные звучания, и своим движением пробудил другие отзвуки акустической сети – дисгармоничные, но убаюкивающие. Они были приятны и интересны ему, потому что чем-то походили на уже давно им искомое.…
Человек был одет в черную куртку и серые штаны. На ногах болтались явно большие по размеру ботинки без шнурков. Сам он не обладал выдающимся ростом, из-за чего его по глупости порой называли карликом. Голова его утопала в черной гриве, включающей в себя висящие усы и буйно растущую , даже из шеи, бороду. Он мог показаться старым, но под волосяным и плотским покровом, на самом деле, оставался молодым.
Некогда этот юноша нашел пластинку Моцарта, сразу узрев в ней грандиозную реликвию. Люди заверили его в том, что Моцарт – выдающийся древний творец прекрасной музыки, давно утраченной и истертой в веках. И еще они сказали, что у него теперь есть уникальная возможность притронуться к величественным мелодиям, стоит лишь найти аппарат для воспроизведения пластинок.
Юноша задумался, вроде бы даже нашел такой аппарат, но ставить пластинку не стал. В нем возникло подозрение, ставшее уверенностью, что любое воспроизведение записанного звука по определению бытия ложно. И если он притронется к этой мелодии посредством какого-либо механизма, то навсегда запомнит искаженную красоту, и не познает истинную, ту, что вкладывал Моцарт в свои потрясающие композиции.
Полагая, что всякий звук есть отзвук той не услышанной им композиции, юноша решил посвятить себя поиску ее изначального, девственного воплощения. Себя он отныне прозвал Моц, забыв другие имена, как далекие от мотивов истины.
Моц стал собирать музыкальные инструменты, самостоятельно осваивая игру на них. Ему говорили, что он скорее их терзает; совали ноты, говоря, что на них нужно ориентироваться. Но Моц нотам не верил, считая, что они убивают искренность. Он ценил и вслушивался во всякий звук, во всякое акустическое колебание, разыскивая во всём этом отголоски гения Моцарта.
Моц подслушивал храп людей, разбивал бутылки об стены, поглощал слухом хруст штукатурки и лязганье ножниц – любой напев бытия представлял для него интерес и казался возможностью постигнуть замысел усопшего композитора.
Многие из собранных им инструментов он ломал, вникая ухом в треск дерева и треньканье лопающихся струн. Скрещивая наполовину поврежденное музыкальное оборудование с бытовыми предметами, Моц получал новые звуки и, хотя все они были не тем, что отпечаталось на заветной пластинке, они, по крайней мере, были настоящими, а значит, хоть сколько-нибудь причастными к музыке Моцарта.
Федя, бывало, заходил к Моцу. Его особенно привлекала металлическая бочка, стоявшая в углу живущего акустикой помещения. Ее внутренность плотно пересекали струны, а на струнах висели разные колокольчики и жестянки. Достаточно было кинуть монетку, чтобы услышать ее нестройный, но уникально мелодичный спуск. Разумеется, Федю эти звуки пугали, как и сама бочка с чудаком Моцом в придачу, но этим страхом он трепетал почти увлеченно.
Сейчас Федя внимал тихим гармониям паутины звуков, потому что эти ноты страха он знал, а те, что раздавались с другой стороны, никогда не слышал. Он всеми силами вглядывался в музыкальную колыбель Моца, отворачиваясь от всего, что за дверной рамой, как от несуществующего.
Невольно он чувствовал неясные события, улавливал фразы и обрывки слов, но всеми силами разума отказывался их сознавать. Даже скрежет ногтей Марины, донимавший его много ночей, прекратился. Может быть , Феде удалось вывести его за скобки воспринимаемого, а может она и сама угомонилась – напуганная или завороженная чем-то.
Настроившись на знакомый облик страха, явленный в дрожании струн, Федя позволил своему телу быть изможденным, душе усталой, а разуму утомленным. Он погрузился в мягкую дремоту, в которой все тревоги, уподобившись насекомым, расползлись по сущностным чертогам – щекоча, но не напрягая.
Мимо прошелестел мешок и липкие шажки неизвестного юноши, втягивающего носом достижимый ноздрями мир. Однако, Федя дремал, став пока что ни для кого недостижимым.
Минуло сколько-то неисчислимого времени, до того как суетливое утро ТЦ огласилось криком:
- Проснитесь! Очнитесь! Вы что, не видите?! Не слышите?! Не знаете?! – и этот крик продолжился, не смея утихнуть.
Крик принадлежал Дане – он в местном быту был вроде будильника или петуха.
Его неудержимо влекло напоминать людям об утраченном ими смысле, о бесцельности прозябания в рамках будней. Даня бегал по коридорам, тряс полуживых бродяг на полу, врывался в павильоны, всюду восклицая и бросая призывы, иногда даже что-нибудь ломая. Он отчаянно хотел спасти людей, пробудить их к какой-то осмысленности, но всё что ему удавалось – это издавать искренние, но очень раздражающие всех возгласы.
У Дани был старший брат, а может просто друг, с таким же именем – Данила. В противоположность щуплому братишке, Данила имел высокий рост и телосложение верзилы. От брата или друга его отличала еще и неизменная угрюмость и молчаливость. По общему согласию с жителями ТЦ он связывал Даню по ночам и развязывал по утрам, в определенный час. Так в этом обществе регулировали время: примерно в девять утра по коридорам начинал бегать парнишка с возгласами, через полчаса Данила выпроваживал его наружу, где он занимался тем же самым, но меньше кого-то мог потревожить. Ближе к вечеру неугомонного крикуна вылавливал его возможный родственник и волок в их обиталище, где откармливал и связывал на ночь.
Даня понимал, что из его бестолковых порывов просто извлекли общественно полезную функцию. Но это не то, чего он хотел, и он продолжал гореть изнутри благородной страстью вернуть людям огонь жизни, как свершали это, по легендам, герои древности.
Даня не мог не кричать, тая надежду в ком-то зародить сомнение - мысли он имел довольно короткие и из них не складывалось лучшего метода спасения людей.
Федя давно свыкся с “будильником” и даже считал его приятелем, но сейчас его вскрики разрушили дремоту и сладкое оцепенение. К тому же заворочался Моц, тревожа струны и гремя пустыми банками, окаймлявшими его спальный мешок.
- А… чего такое?! – Моц присел, кинув одну из банок в дальний угол. Не ради хулиганства, а для новых звуковых впечатлений - без них он не представлял ни начала, ни конца дня.
-Федька, - наигранно мелодично произнес хозяин акустической паутины, поигрывая на струнах.
-Да… я тут зашел тебя проведать, а ты спал, решил твои инструменты послушать, вот, - прилагая усилия, Федя говорил непринужденно.
-Опять с ума сойти думал? – ухмыльнулся Моц.
Федя делился некоторыми своими страхами с теми людьми, которых к себе приближал. Моц, например, знал о том, что он боится острых, громких и резких звуков, а еще сойти с ума, без или с участием этих звуков.
-А там чего? – Моц, конечно же, был весьма чувствителен к акустическим колебаниям и сразу уловил, что в ТЦ завелись какие-то совершенно новые музыкальные всплески.
Он быстро встал, прошел через комнату, намеренно и с долей импровизации задевая ее мелодичные нервы и органы. В этой мимолетно рожденной дисгармонии присутствовал некий влекущий мотив.
-Пошли, посмотрим… - мотнул головой Моц, а потом вдруг спросил, - А я не храпел, не сопел во сне? А если да, на что это было похоже?
Федя покачал головой и Моц , широко улыбнувшись, шагнул наружу, открываясь неизведанным напевам бытия.
Федя остался один и, чтобы избежать страха одиночества, положил на колени барабан бонго, на пробитой поверхности которого плели девичье лицо. Оно показалось ему красивым. Захотелось приласкать струны ее волос, но он побоялся в них что-нибудь нарушить, как-то осквернить чистоту внешнюю и слышимую.
Подошел дядя, с удивлением глядя на племянника. Он знал о его страхе темноты, большой высоты и острых предметов и ничего из этого тут не приметил. Пожав плечами, дядя ушел в суматоху происходящего вокруг.
А Федя всё смотрел в это искусственное лицо из струн, обреченное просуществовать не только в рамках рваного барабана, но и в том, чтобы вечно быть в профиль. Только лишь…
- Красивая девушка, - произнес добродушный голос.
Над Федей стоял здоровяк в капюшоне с автоматом за спиной, упершись плечом в дверной косяк. Он улыбался чуть печально, но вроде не притворно.
Неожиданно Федя разозлился, что кто-то влез в его интимные мысли и злость его, смешавшись со страхами, выплеснулась наружу.
- Это просто кусок лица из струн, - бросил он, не глядя на собеседника.
- Может , оно и так. Но ты ведь не знаешь, как звучат черты ее лица. В них, наверняка, есть и голова в целом, и тело, и даже ясная вселенная, которая ими продолжается. Погладь лишь один ее волос и убедишься.
Федя посмотрел на здоровяка с подозрением. Бегло сопоставил его лицо со своим, увидев в собеседнике статного, возможно, лысого мужчину 35-лет, чей облик избороздили и изрезали шрамы. У него была скромная борода, как и у него самого, так же растущая немного вправо.
Федя кивнул, его пальцы чуть коснулись струнного локона…