Кто-то, скорее всего, скажет, что, мол, сейчас на дворе совсем другое время и потому, дескать, всё это теперь уже больше никому не нужно. Однако, лично я не верю в то, что это не нужно вообще никому. Это – во-первых. А, во-вторых, считаю, что сегодня, учитывая подлые и пошлые реалии современности, как раз, тем более нужно напоминать о тех вещах, о которых здесь пойдёт речь. Напоминать вновь и вновь.
Сначала обратимся к никогда не стареющему наследию великого русского поэта Николая Некрасова. Вчитайтесь в это его удивительнейшее, пронзительнейшее стихотворение, написанное в середине позапрошлого века:
Николай Некрасов
ВЛАС
В армяке с открытым воротом,
С обнажённой головой,
Медленно проходит городом
Дядя Влас - старик седой.
На груди икона медная:
Просит он на божий храм,-
Весь в веригах, обувь бедная,
На щеке глубокий шрам;
Да с железным наконешником
Палка длинная в руке...
Говорят, великим грешником
Был он прежде. В мужике
Бога не было; побоями
В гроб жену свою вогнал;
Промышляющих разбоями,
Конокрадов укрывал;
У всего соседства бедного
Скупит хлеб, а в чёрный год
Не поверит гроша медного,
Втрое с нищего сдерёт!
Брал с родного, брал с убогого,
Слыл кащеем-мужиком;
Нрава был крутого, строгого...
Наконец и грянул гром!
Власу худо; кличет знахаря -
Да поможешь ли тому,
Кто снимал рубашку с пахаря,
Крал у нищего суму?
Только пуще всё неможется.
Год прошёл - а Влас лежит,
И построить церковь божится,
Если смерти избежит.
Говорят, ему видение
Всё мерещилось в бреду:
Видел света преставление,
Видел грешников в аду;
Мучат бесы их проворные,
Жалит ведьма-егоза.
Ефиопы - видом чёрные
И как углие глаза,
Крокодилы, змии, скорпии
Припекают, режут, жгут...
Воют грешники в прискорбии,
Цепи ржавые грызут.
Гром глушит их вечным грохотом,
Удушает лютый смрад,
И кружит над ними с хохотом
Чёрный тигр-шестокрылат.
Те на длинный шест нанизаны,
Те горячий лижут пол...
Там, на хартиях написаны,
Влас грехи свои прочёл...
Влас увидел тьму кромешную
И последний дал обет...
Внял господь - и душу грешную
Воротил на вольный свет.
Роздал Влас своё имение,
Сам остался бос и гол
И сбирать на построение
Храма Божьего пошёл.
С той поры мужик скитается
Вот уж скоро тридцать лет,
Подаянием питается -
Строго держит свой обет.
Сила вся души великая
В дело Божие ушла,
Словно сроду жадность дикая
Непричастна ей была...
Полон скорбью неутешною,
Смуглолиц, высок и прям,
Ходит он стопой неспешною
По селеньям, городам.
Нет ему пути далёкого:
Был у матушки Москвы,
И у Каспия широкого,
И у царственной Невы.
Ходит с образом и с книгою,
Сам с собой всё говорит
И железною веригою
Тихо на ходу звенит.
Ходит в зимушку студеную,
Ходит в летние жары,
Вызывая Русь крещёную
На посильные дары,-
И дают, дают прохожие...
Так из лепты трудовой
Вырастают храмы Божии
По лицу земли родной...
<1855г.>
А это – не менее пронзительный (хотя, и содержащий местами некоторые, отмеченные и соответствующим образом прокомментированные мною, огрехи) рассказ, повествующий о событиях несколько более близких к нам по времени (хотя, и тоже – достаточно давних), в чём-то перекликающийся с приведённым выше стихотворением Н. Некрасова:
Протоиерей В. М. Демидов, 1941г.
ОБРАЩЕНИЕ И РАСКАЯНИЕ ПАРТИЗАНА ЖУКРЫ-КОЛОБА
В одно из своих посещений Харбинской китайской тюрьмы, где содержались уголовные преступники-смертники, мне пришлось познакомиться с одним осуждённым на 15 лет каторги (ей заменена ему смертная казнь) русским, бывшим Трапицинским партизаном – Михаилом Жукрой-Колобом.
Молодой, статный, красивый парень производил впечатление не совсем нормального человека: он как-то странно озирался, как будто чего-то искал, или боялся, что его похитят, крутил в руках случайно попавшуюся бумажку и что-то тихо про себя шептал.
Он сидел в тюрьме в ожидании отправки в глубь Китая, куда обычно высылали смертников и тех, кому казнь заменена бессрочной каторгой.
Был великий пост и я, по заведённому обычаю, обходя камеры, предлагал заключённым русским, не пожелает ли кто из них прийти на беседу к православному священнику, поговорить, или передать на «волю» какую-нибудь просьбу. Обычно на мои беседы и богослужения в тюрьме приходили все русские, татары и даже китайцы: некоторые от любопытства, от «зелёной» скуки и тоски, а некоторые проявляли и серьёзное желание «узнать про душу» и просто побеседовать интимно с русским человеком. Михайло Жукра-Колоб партизанил в большевицком отряде знаменитого в своём роде живодёра Трапицина, боровшегося с белыми армии Колчака. (Примечание Анатолия Кульгавова: Кстати, зверства самих колчаковцев, о которых в тех краях до сих пор буквально ходят легенды – это отдельная тема.)
Тропицин, как известно, до основания уничтожил город Николаевск-на-Амуре, выжег все предместья и перерезал малочисленный японский гарнизон. Все храмы города Николаевска были осквернены, священники, за малым исключением, перебиты, некоторым удалось спастись бегством в ночную тьму, а жители поголовно были зверски умерщвлены включительно до грудных младенцев.
Редкие очевидцы, чудом спасшиеся от Тропицина и его кровавой спутницы Нины Лебедевой, рассказывают о таких кошмарных ужасах, перед которыми бледными становятся все картины «Сада пыток» Мирбо, повествующие о жестокостях китайских революционеров. (Примечание Анатолия Кульгавова: На самом деле, здесь – явная неточность, внесённая автором либо умышленно, по причине политической предвзятости, либо неумышленно, по слабости человеческой, поскольку действие упомянутого романа «Сад пыток» происходит в Китае ещё в 19м веке, при самой, что ни на есть монархии)
Михайло Жукра-Колоб был одним из приближённых Тропицина и прошёл с ним весь кровавый путь, но в конце своей страшной карьеры всё же не избежал и сам большевицкой тюрьмы. За одно громкое дело в казачьей станице на реке Зее, когда его отрядом было вырезано всё население этого места, он был арестован большевицкой разведкой и посажен в тюрьму в Благовещенске. (Примечание Анатолия Кульгавова: Вот видите, уважаемый читатель! Сказанное лишний раз подтверждает, что подобное поведение было большевикам глубоко отвратительно и они же сами карали своих же соратников, позволявших себе подобные мерзости!) В ожидании суда, он работал с партией своих товарищей по несчастью и в туманное утро на берегу Амура ему удалось броситься вплавь под обстрелом стражи и благополучно переплыть на китайскую сторону в Сахалян.
Извещённые о побеге большевиками китайские власти отправили Жукру-Колоба в Харбине в тюрьму, где он ожидал суда и высылки на юг Китая. В беседе со мной, в присутствии свидетелей, своих сотоварищей, он, не стесняясь, повествовал о своих страшных преступлениях, подробно рассказав, какие нечеловеческие муки ему пришлось пережить, когда в нём проснулась совесть и он пришёл в себя…
«…Как в тёмном лесу бродил я в эти годы. Будто какой туман навалился на меня: режу и жгу, а сам не знаю для чего? Убивал ни в чём не повинных женщин, стариков, не щадил грудных детей и даже мне как будто удовольствие доставляло видеть, как они корчатся в предсмертной муке… Эт… то… бросишь его, маленького, тёпленького, в сугроб снега да пырнёшь его штыком, а он – вылазит… Ты его опять в снег, и он не хочет сдыхать… лезет и за штык хватается.
Потеха! Сколько я переколол таких… страсть! и счёту нет. И не жалко было: потому, озверел я в те поры. Кровь даже во сне грезилась. А потом попал по делу в Благовещенске в тюрьму. Там сидел один «контра»: так мы называли всех белых. То был товарищ прокурора окружного суда из Благовещенска. Его «товарищи» после кончили. Сидя в тюрьме, он всё книжку читал: ему разрешили. Я однажды спросил: что за книга?
-Евангелие, - ответил он.
Мне было любопытно: пошто человек читает книжку, коли ему осталось жить всего только пару дней?
А можно, мол, полюбопытствовать, что в ней прописано?
-Отчего же, - говорит, - Книга – это утеха для несчастного человека, вот для таких, как мы с тобой.
И стал он читать мне Евангелие.
По-правде сказать – я хошь и грамотный, но ни коли не слыхал: жил на хуторе, в лесу дремучем и пням Богу молился…
Заинтересовал меня он чтением.
Чем дальше, тем всё больше и больше становилось мне не по себе. Значит, в разум стал приходить.
В сочельник русского Рождества, в тюрьму передали с воли нам кое-какие гостинцы. Стража часть оставила себе, а кое-что перепало и нам.
И стал он читать, значит, как Ирод приказал перебить всех младенцев в Вифлееме от двух лет и ниже. Когда он читал про это, я вдруг почувствовал какой-то озноб: будто я вдруг сделался нездоровым. Руки, ноги опустились и я стал весь дрожать. Что с тобой, спрашивают, а я и сам не знаю, что творится… Только весь ослабел и свалился. Отправили в госпиталь. Пролежал две недели, трошки поправился, опять вернули в тюрьму, но уже я потерял покой: не сплю и всё дети мне мерещатся. Я его, младенчика, в сугроб норовлю втолкнуть, а он лезет, кричит и слезинка повисла на щеке. Не забуду эту слезинку… Плачет ребёнок, а мне охота его скорее добить, чтоб не мучился. А теперь не даёт мне покою…
Когда прокурор, мой сожитель по тюрьме, прочитал, что Ирод-детоубийца был заживо изъеден червями и в страшных муках умер, то вдруг я почувствовал, братцы мои, будто и у меня внутри зашевелились черви. Вот живо, до боли чую, что внутри меня зашевелились червяки и мне трудно дышать… Я просил доктора осмотреть меня, исследовать, и он сказал, что, наверное, у меня солитёр так как я день ото дня тощал и худел: я ел хлеб, а хлеб меня ел…
Эх! Была не была. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
Порешил я убегти. Как только вывели на работу на берег реки, в ту пору я уже хорошо поправился, выбрал я утро потуманнее и айда вплавь. Стража стреляет, а я ничего не чую: только бы на другую сторону перемахнуть. Благополучно достиг Сахаляна, а там пожалуйте прямо на Маньчжурию, опять в тюрьму.
Да за что же?
Я супротив китайских властей ни в чём не повинен и так считаю, что меня выпустят. Будто произошла ошибка: меня арестовали вместо другого кого-то… Мне так сказал адвокат… Вот и вся моя повесть… Плохо стал себя я чувствовать с тех пор, как прокурор прочитал мне Евангелие. Лишился совсем я покою: или не сплю целыми ночами, либо мучают меня по ночам страшные сны… вскакиваю, кричу не своим голосом и всё мерещатся мне убитые дети.
Господи! Когда же конец этой муке? Сказывали мне в тюрьме, что будто есть где-то в Пекине старый китаец, православный монах, что будто он успокаивает вот таких, как я. Беспременно найду его как только высвобожусь из тюрьмы».
Много и долго беседовал Жукра-Колоб о своих видениях, иногда становилось просто страшно его слушать.
В одно из посещений, он заявил желание открыть всё «на духу». Не меньше двух часов продолжалась исповедь. Несчастный рыдал, как малый ребёнок, рвал на себе волосы, изрекал проклятья на себя и дал обещание уйти в православный монастырь в Китае.
Конечно, - прибавил он при прощании, - какой из меня будет монах: не в монахи я собираюсь поступать, а хочу только жить в монастыре: буду смирно работать и сам в тайне замаливать свои страшные преступления… Разве мне есть прощение у Бога? Не таковский я человек.
Покинув Маньчжурию в 1927м году, я потерял из вида Жукру-Колоба, но вот недавно в газете «Россия» я прочитал сообщение кандидата богословия Аркадия Упшинского в его статье «Русские продолжают оставаться народом-богоносцем», которое мне напомнило о встрече с бывшим партизаном. Вот, что было сообщено в газете14го ноября 1941го года:
«В прошлом году на одном из пустырей Харбина обосновался в неглубокой яме и прожил в ней две суровых маньчжурских зимы один из аскетов, некто Колобов. Стремясь к нравственному совершенству при помощи изнурения плоти и отшельничества, он выкопал себе неглубокую яму на пустыре, обложил её со всех сторон камнями, чтобы она была достаточно глубока, и, постлав на дно солому и закрываясь сверху соломенными матами, он провёл там безвыходно две зимы и не замёрз, хотя мороз и доходил до 40 градусов по Цельсию.
На нём была старая, изодранная рубашка, большой медный крест висел на груди. Рваные брюки были на ногах и шапка на голове. В таком виде он лежал в своём жилище, из которого в особенно холодные дни валил пар. В те дни, когда мороз был настолько силен, что не позволял спокойно постоять на улице даже минуту, прохожие узнавали, что аскет был жив, слыша пение молитв, доносившееся из ямы.
Скудную пищу из хлеба и воды приносили Колобову его друзья. Это всё, чем он питался. Сам он был человеком лет 32х с интеллигентным, располагающим к себе лицом и голубыми глазами, светившимися добротой. Через два года он куда-то бесследно исчез. Вероятно, он сделал себе где-нибудь в другом месте новое жилище и переселился туда, чтобы избежать духовной гордости, которая могла зародиться в нём, в силу того, что люди стали считать его за большого подвижника».
В этом сообщении аскет назван просто по фамилии Колобов. Очень может быть, что это и есть тот самый Жукра-Колоб, с которым нам пришлось встретиться в Харбинской тюрьме. В конце того же 41го года нами было получено из Циндао от протоиерея В. Синайского, который, между прочим, пишет, что в одном из городов южного Китая появился какой-то очень странный русский человек, весь обросший волосами, в рубище и заплатах, живёт при русской церкви, работает грузчиком на пристани, а заработанные деньги раздаёт китайским «кули», рабочим, потерявшим трудоспособность. Имени своего он никому не называет и просто говорит:
«Ежели ты верующий, то помолись за разбойника Михайлу»…
Не Жукра ли замаливает и заглаживает свои грехи?
А сколько их ещё таится в недрах того самого народа, который в поисках лучшей доли, своими собственными руками разорил родной дом – родину и отдал её на растерзание международным хищникам!
(Примечание Анатолия Кульгавова: Последний абзац содержит крайне субъективное суждение, с которым мы категорически не можем согласиться.)
(Перепечатано из газеты "Собор", являющейся приложением к газете "Град Китеж" Ишимско-Сибирской Епархии Русской Православной Церкви За Границей, № 2 (8), апрель 1997го года, г. Ишим)
Чего только не бывает в жизни! Как же всё удивительно! Как непредсказуемо! И, если честно, не хочется высказывать какие бы то ни было комментарии ко всему тому, о чём говорилось только что. Потому и не буду этого делать, предоставляя читателю чувствовать и размышлять самостоятельно, оставшись наедине с самим собой и со своей собственной совестью, которая, как известно, являет собою ни что иное, как Голос Господа Бога, звучащий внутри у каждого из нас.
2017г.