Черновик рукописи первой части книги:"Забытые морские небылицы"
Веришь? – «во весь голос» – не хочу.
Кто я, чтобы быть Мессией?
Лишь о том сегодня, не смолчу,
что горжусь своей Россией
за её простую… простоту,
а ещё – нерасторопность,
и смешную отрешенность
от ухода Мира в пустоту!
«Привет, Питония»
Рукопись-черновик первого рассказа в книгу: «Курсантские байки восьмидесятых».
Критика и найденные орфографические и стилистические ошибки в тексте приветствуются, которые прошу направить администратору группы «Питер из окна автомобиля» на любом удобном ресурсе (ВК, ОК, ФБ), либо оставить прямо под текстом.
Самое начало восьмидесятых.
Апрель.
Город-герой Ленинград, здание Нахимовского училища, третий этаж, второе окно слева прямо напротив Авроры.
Восемь утра. Малая утренняя приборка.
В училище за каждым нахимовцем, как, впрочем, за любым военнослужащим во всех родах войск, закреплен конкретный участок приборки, который тот убирает два раза в день: утром до занятий и вечером после них. Это окно на третьем этаже тридцать первого класса или по-другому первого взвода третьей роты – объект моей приборки. Не удивляйся, это лишь кажется, что там нечего делать, убирая один и тот же подоконник изо дня в день утром и вечером, да ещё полтора часа в субботу во время «Большой приборки». Во-первых, окно огромное, около трех метров в высоту и двух в ширину…
Не веришь? - съезди к Авроре и посмотри на это голубое замечательное здание с минами да старинными пушками у входов со стороны Петроградской и Петровской набережных. Как сейчас помню, что мы пели про него тогда:
«В Петроградской стороне
у моста Свободы
стоит домик голубой
с пушками у входа».
…А, во-вторых, стеклянное полотно окна поделено деревянными рамами ровно на тридцать прямоугольников, так что общая длина старой прокрашенной деревяшки с учетом двух рам на окне достигает 50 погонных метров длины, да 12 квадратных метров старого стеклянного полотна, выходящего, кстати, на проезжую часть. И таких окон в классе ровно четыре. Малейшая грязинка или пылинка на окнах сразу видна, как вон та черная ворона на льдине, как раз проплывающей сейчас по Неве за моим окном. Так что «плевый», казалось бы, участок приборки, на самом деле оказывался совсем даже немалым и простым.
Но это окно моё любимое в классе! Да что там, в классе, во всем училище. Оно смотрит прямо на трап Авроры, у которого круглосуточно стоит вооруженный матрос-часовой. Каждое утро ровно в восемь у него я вместе с командой корабля участвую в подъеме флага, который, кстати, проходит по всем правилам этикета Русского флота: с отбитием склянок и звуками живой корабельной дудки, трубы. Экипаж крейсера первого ранга во всем парадном выстраивается на верхней палубе. Два сигнальщика разбегаются в разные стороны к флагштокам на бак и на ют для поднятия гюйса и флага соответственно. Трубач, разбрасывая, как соловей волшебные трели вначале играет тревожный «Большой сбор», затем торжественный «Подъем флага», а по его окончанию, задорно по-хулигански перепрыгнув с мягкой ноты си бемоль на дерзкую соль диез, веселый сигнал «Вольно». Под эти фантастические звуки морской трубы и «звон склянок», встав по стойке «смирно» у моего окна, наблюдаю, как флаг и гюйс плавно, ни на секунду не останавливаясь, медленно-медленно почти вечность ползут по короткому трехметровому фалу флагштока вверх. Точней вбок, сигнальщики до максимума растягивают их в стороны, чтоб хоть как-то увеличить путь огромных полотен…
Тогда, в восьмидесятые, на подъем флага к самому известному до сих пор крейсеру страны, как на смену караула у мавзолея в Москве, съезжались сотни горожан и, видимо, туристов, чтоб полюбоваться отточенными движениями моряков. Увы, теперь мою Аврору вывели из состава военно-морского флота. У трапа нет больше её матроса. Флаг и гюйс, похоже, висят круглосуточно, ну что ли ритуально, как на кладбище. Крейсер без Вэ-Мэ-эФ (так правильно говорить, петь) – красиво убранная могила, ну или музей, как, впрочем, его и обзывают теперь.
…Бесконечно люблю эти утренние минуты в классе. В это время здесь никого нет, а это немало для пятнадцатилетнего юноши при круглосуточном проживании в большом коллективе. Весь наш взвод разбежался по своим местам уборки, а их в училище не счесть. У окна только я и моя Аврора, с которой у нас ежедневное утреннее свидание, после которого всегда повышается настроение…
До сих пор повышается, когда теперь, утром спешу мимо неё.
…В Питере сразу после весеннего солнцестояния входят в свои права волшебные «Белые ночи»: в 07-15 на зарядке – уже… не темно, а в 21-40 на вечерней прогулке – ещё не темно. Подъем и спуск флага на фоне Ленинградских сумерек особенно впечатляющ, неподражаем. А сегодня так совсем как-то по-особому хорошо: весеннее солнце радостно сияет со стороны выглядывающих над Литейным мостом куполов Смольного собора, бросая яркие косые лучи на толстые отполированные до блеска трубы крейсера. По ярко-синей глади Невы со скоростью быстро идущего человека несутся огромные белые ладожские льдины. На одной из них в стае вечно снующих над рекой чаек действительно сидит огромная черная ворона, она, похоже, жмурится, отворачиваясь от серебрящейся на солнце воды и отраженных бликов зеркального крейсера, неожиданно раскрывает клюв и недовольно лает в нашу с Авророй сторону. Это очень смешно, весело! Мне вдруг непреодолимо хочется послать привет… ей, вороне, крейсеру и моему чудесному городу за окном, ласково во все глаза глядящего на меня сквозь волшебное окно теплого, но все-таки уже потихоньку улетающего моего детства.
Распахнув окно, встаю на широкий белоснежный подоконник во весь рост и, глядя сквозь трубы Авроры куда-то вдаль в сторону гостиницы «ЛЕНИНГРАД» на противоположной стороне истока Большой Невки, где в разломе Невы и стоит мой крейсер, медленно с чувством, расстановкой начинаю семафорить первое, что приходит в голову:
- Правая рука – вертикально вверх, левая – горизонтально: «П».
- Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».
- Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».
- Правая рука – горизонтально, левая – вертикально вниз: «В».
- Правая рука – под углом 45 градусов вверх, левая – вертикально вниз: «Е».
- Правая и левая руки подняты горизонтально: «Т».
- Энергичное одновременное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова».
- Правая и левая руки приподняты на 45 градусов внизу: «А».
- Правая рука – горизонтально, левая – вертикально вниз: «В».
- Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».
- Левая рука приподнята на 45 градусов вниз, правая – вертикально вниз: «О».
- Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».
- Правая и левая руки приподняты на 45 градусов внизу: «А».
- Энергичное одновременное движение рук сверху вниз: «знак окончания семафора».
Мне удивительно хорошо и приятно стоять на подоконнике в одной «робе», рабочем платье (удобной повседневной хлопчатобумажной одежде моряков, типа широкого кимоно). Как раз накануне мы с Сережкой Рябинским всё вечернее СамПо – самоподготовку – готовились к зачету по флажному семафору, попеременно читая и передавая друг другу всевозможные знаки, предложения, анекдоты. И вот теперь эти два слова просемафорились у меня четко, быстро, без запинки. Они вылетели сразу, сами, не задумываясь, не кочевряжась, кто знает, может быть из самой души, предназначенные всем, всем, всем и понеслись, понеслись вдаль вместе с веселой вороной на льдине. Свежий и ещё довольно-таки холодный ветер шевелит на мне коротко под полубокс остриженные волосы и хлопает огромным матросским гюйсом по мальчишеским плечам…
Говорят, не уверен, что теперь эту форму хотят изменить на какие-то там песочного цвета пиджачки и штанишки. Жаль, бесконечно жаль, коль это правда.
…Льдины, отражая солнечный свет, ярко серебрятся на фоне чистой темно-синей воды реки. Глаза слепит великолепие весеннего города. Любуюсь!.. Мой город, без какой-то там помпы скажу: прекрасен, и прекрасен в любое время года.
И тут, вдруг, прямо на капитанском мостике Авроры вижу её командира, усиленно машущего мне двумя руками крест накрест над головой – обычный знак сигнальщиков всех флотов мира, означающий: «Примите семафор».
Это очень удивительно, необычно, страшно, но инстинктивно, даже не успев опомниться, даю отмашку крест накрест руками внизу у ног, что значит: «Понял, готов к приему семафора».
Опытный капитан первого ранга пишет медленно, уверенно, не торопясь, фиксируя каждую букву и знак, понимая мою неопытность в этом деле:
- Правая рука – вертикально вверх, левая – горизонтально: «П».
- Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».
- Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».
- Правая рука – горизонтально, левая – вертикально вниз: «В».
- Правая рука – под углом 45 градусов вверх, левая – вертикально вниз: «Е».
- Правая и левая руки подняты горизонтально: «Т».
- Энергичное одновременное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова».
- Правая рука – вертикально вверх, левая – горизонтально: «П».
- Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».
- Правая и левая руки подняты горизонтально: «Т».
- Левая рука приподнята на 45 градусов вниз, правая – вертикально вниз: «О».
- Правая рука приподнята на 45 градусов вниз, левая – вертикально вниз: «Н».
- Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».
- Левая рука – вертикально вверх, права – согнута в локте и прижата к животу, образуя перпендикулярную линию с левой рукой: «Я».
- Энергичное одновременное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова, семафора».
Радуюсь прочитанному, а главное тому, что сумел разобрать сигналы командира крейсера и весело даю отмашку крест накрест внизу: «Понял».
Командир улыбается – мне это отчетливо видно, мое зрение не то, что теперь – и, напоследок, по-приятельски махнув рукой, скрывается в ходовой рубке…
Ныне часто прохожу или проезжаю, иногда с женой и внуками, мимо этого старинного, построенного в 1910-1912 годах в стиле ретроспективизма архитектором А. И. Дмитриевым здания, в котором с 1944 года разместилось Нахимовское училище. С того дня прошло уже (как у А. С. Пушкина) тридцать лет и три года, можно даже добавить – три месяца и три дня. Сейчас у меня самого, как у того командира крейсера, три большие звезды на плечах. Теперь я с внешней стороны «Питонии», но мои глаза по-прежнему сами каждый раз, когда бываю здесь, отыскивают и отыскивают то моё окно. Иногда вижу там силуэт очередного её воспитанника издавна, возможно с его основания, называющих себя Питонами (воспитанник, питомец, питон – так, кажется, нам говорили наши предшественники, а им их) и каждый раз вспоминаю то чувство случайного весеннего восторга. Каждый раз невольно перебегаю глазами с окна на ходовую рубку великого крейсера, участника настоящих славных, но забытых, увы, ныне, боевых сражений бок о бок с легендарным «Варягом».
Как жаль, бесконечно жаль, что мой крейсер вывели из состава ВМФ. Нахимовцев до сих пор зовут внуками Авроры, а она обозвана странным словом музей. Конечно, её историческое прошлое ныне несколько утратило своё значение. Но уверен, что как бы не были круты исторические повороты государства (взгляни-ка на историю Германии), но оно только тогда может называться великим, когда у него есть великая память своей истории и вместе с ней великая осознанность, преемственность этой истории, какая бы она там ни была. Да и не мной это всё, в конце-то концов, придумано, ведь весь сегодняшний оскал западной демократии, направленный в нашу сторону, уже заставил мою Родину устами … (ох, как бы только пафосно это всё не получилось) воскликнуть: «Великой стране вовсе не требуется Запад… Россия возвращается к себе самой. Россия возвращается в свою историю». И теперь, летом 2014 года, когда пишу эти строки, мне искренне верится, что моя Аврора вернется в строй боевых кораблей. Наши мальчишки-нахимовцы, как и прежде, будут вместе с её командой поднимать и опускать её настоящий военно-морской флаг. И вновь над Невой взлетит её песня: «Что тебе снится, крейсер Аврора, в час, когда утро встает над Невой…».
И вот тогда, придя сюда снова и снова, может быть, мне удастся увидеть в окне моего училища восторженное, как когда-то, лицо какого-нибудь нынешнего её обитателя, вдохновленного звуками морской трубы и звоном «склянок», возжелавшего вдруг просемафорить миру свой свежий мальчишеский привет, наполняющий паруса надежды. И мне с не меньшей радостью, с чувством глубокой ностальгии и зовущей в этот прекрасный мир романтики под названием морская стихия, захочется ответить ему и этому дорогому моему сердцу домику: «Привет тебе, милая моя Питония, от всех питонов восьмидесятых!»
Смогу ли? Смогу, точно смогу! До сих пор помню флажный семафор. А ты помнишь, Питон? Ну, конечно же, ты помнишь, ты всё помнишь…
2014г.
Автор, как обычно, приносит извинения за возможные совпадения имен и ситуаций, дабы не желает обидеть кого-либо своим невинным желанием слегка приукрасить некогда запавшие в его памяти обычные, в сущности, житейские корабельные события. Всё, описанное здесь, безусловно, является вымышленным, потому как рассказ является художественным и ни в коем случае не претендует на документальность, хотя основа сюжета и взята из дневников и воспоминаний друзей и товарищей периода 1980-1991гг.
Автор благодарит критика и корректора (ЕМЮ) за оказанную помощь и терпение выслушать всё это в сто первый раз.
«Ночная репетиция»
Рукопись-черновик второго рассказа в книгу: «Курсантские байки восьмидесятых».
Критика и найденные орфографические и стилистические ошибки в тексте приветствуются, которые прошу направить администратору группы «Питер из окна автомобиля» на любом удобном ресурсе (ВК, ОК, ФБ), либо оставить прямо под текстом.
Самое начало восьмидесятых.
Москва.
Красная площадь.
Первый день ноября… точнее ночь, около двух.
Последняя генеральная репетиция к параду.
…«Большой сбор» объявили неожиданно сразу после уроков в вечерней школе перед первым часом самоподготовки. Э-эх, поэму «Двенадцать» выучить не успел! Завтра злющий Пиллерс, начальник кафедры литературы в Ленинградском Нахимовском училище, капитан третьего ранга Петров и по совместительству наш «препод» на весь период московской командировки тотальный опрос поэмы обещал устроить. Нашу-то милую «русичку», Аллу Борисовну в Москву, в казарму не берут, она б такой несправедливости не допустила: почти десять страниц наизусть, а тут ещё бессонная ночь впереди…
Стоим. Стоим неподвижно часа два.
За спиной коренастый Василий Блаженный . Красавец. Похож на Спаса , только ниже. И, кажется, раза в два старше.
Холодно.
Дует. Речушка маленькая за спиной, а ветер как с Невы.
Влажно. Как в Питере.
Сукно «шинельки» бессильно против ветра влаги, продувает и впитывает, тяжелеет раза в три.
Плечи гудят.
Мерзко!..
Слава Богу, стою не крайним, семнадцатым в пятой шеренге 2-ой «коробки» (батальоне, то есть) нахимовцев. Шурик, ну, Сашка Бойцов - мой школьный приятель, вместе поступили в этом году – в нашей шеренге первый. Сережка Рябинский, мой сосед по парте – последний, двадцатый.
…Теперь, как погляжу, в основном по десть человек в шеренге ходят – это нечестно, так много проще и вид не тот, не впечатляет…
Не повезло им обоим!
О-о-о, ноги!
Бедные мои ноженьки. Словно по полпуда к подошвам ботинок подвесили, не поднять! И тысячи игл в пальцы воткнули, не наступить! Ну, кто, кто мог знать, что ночью мороз вдарит до минус пяти? Ду-рак «хром» нацепил вместо «микропора», свои «мозольки» берег. Правый «микропор» маловат, утром на аэродроме все до крови разодрал, четыре часа «живым мясом» топтал бетон взлетной полосы. И как тут быть?
Йод? Бинт?
Ха!..
Ру-ки, ру-чень-ки мои бедненькие, согнулись в кулак не разогнуть.
Да ладно, хватить, ныть-то, надоел. Руки-то как раз ничего, нормально, жить можно. Хотя и в хлопчатобумажных, но всё-таки перчатках, к тому ж белых, красивых. Да и в рукава их можно втянуть пока стоим в строю, поразминать туда-сюда. Правда, в правом кулаке нашатырь с ватой. Зачем? Ну, так, на всякий случай, для соседа, когда падать начнет, сознание терять. А у него для меня. И так у каждого. На втором часу по стойке «смирно» многие улетают. В конце строя, стоит шеренга дублеров. На каждый рост свой дублер.
…Мама, мамочка, вспомнилось вдруг, как прошлой осенью в ноябре ты шерстяные варежки мне в карманы засовывала и меховую шапку-ушанку одеть заставляла, а мы с Шуриком чуть за дверь и в портфель их, в портфель, идем с открытой головой, «патлы» до плеч, развиваются. Смешно!.. О-ох, где ж та ушанка теперь?..
На головах «бески», ну, бескозырки, то есть, притянутые резинкой к ушам: ленточки развиваются на ветру, хлещут по розовым мальчишеским лицам, голым затылкам выбритых под полубокс и блестящих на свету прожекторов, жарящих на площадь из-за спины. Боже, как это красиво!..
Но уши, увы, не греют.
Уши хрустят.
Особенно левое, при касании кончика с грубым сукном высокого воротника, куда удается его прижать ненадолго, а рук не поднять, белые перчатки отчетливо видно…
Э-эх, усы жалко!
Пушистые были, теплые, мягкие. Ещё три месяца назад красовались над губой четырнадцатилетнего подростка при поступлении. Вонючий «Тройной» лишь слегка унял зуд на щеках и шее от следа старой батькиной бритвы. Лицо на ветру шелушится, чешется, жжет.
Жуть!
…Эх, мамочка, где ты? Как ты? Хочу домой. Поваляться б на диванчике пару часиков, и всё, и ни-че-го больше не надо…
Часы на Спасской оживают.
Что-то мелькает на мавзолее.
Неразборчиво гудит микрофон.
И…
… вприпрыжку причудливо забрасывая ноги вперед, «линейные» с частотой 120 шагов в минуту летят по брусчатке, безжалостно с полуметровой высоты впечатав каждый шаг в прочерченную белую линию вдоль трибун, словно лисички чертят змейку следов на снегу. Затем по одному грациозно отваливаются от убегающего вперед строя и, заняв строго определенную позицию на площади, вскидывают огромный тяжелый карабин с цветными флажками на штыках высоко над головой, замирая, что статуи Минина и Пожарского на весь период прохода колон.
- Па-ра-а-а-а-а-а-ад… Сми-ирна!
Всё… разом… замерло!
Тысячи, нет десятки тысяч голов, одновременно, вскинули свои носы на воображаемые «полвторого». Выше всех взлетели, конечно, любопытные безусые «моськи» нахимовцев и суворовцев, закрывающие четырьмя «коробками» правый фланг строя напротив Спасских ворот Кремля.
- Для встречи слева. На кра-а-а-а-а-а… - бесконечная пауза – …у-ул!
Головы единым рывком повернулись к воротам. Сотни труб и барабанов взревели встречный марш.
На-ча-лось! Наконец-то!
Из ворот, стоя в сверкающем сером кабриолете – он, кажется, всё тот же до сих пор, и это здорово! - выезжает министр… обороны. Навстречу ему со стороны музея Истории на таком же блестящем ЗИЛе неспешно, километров десять-пятнадцать в час движется командующий парадом…
Медленный выход машин в центр…
Помпезный доклад о готовности…
Гордый объезд войск…
Громогласные приветствия и поздравления.
Оркестр… входит во вкус!
Короткая речь с трибуны…
Перекатывающимся эхом по площади троекратное «ура-а-а»…
Фанфары десятилетних музыкантов-суворовцев…
И-и-и, наконец-то…
…ПОНЕСЛОСЬ:
- Па-ра-а-а-а-а-а-а-ад… Сми-ирна! – пауза.
- На одного линейного диста-а-анцию – пауза.
- По-ба-таль-онно – пауза.
- Первый батальон прямо – пауза.
- Остальные на ПРА-а-а!.. – длинная пауза –…во-о-о!!!
Все, как один делаем поворот – «раз-два».
- Шаго-о-ом… - очень длинная и напряженная пауза – МА-А-АРШ!!!
Сводный оркестр, разогревшись, рыдает от восторга.
Одновременно с первым ударом барабанов по площади эхом летит многопудовый звук удара левой ноги десятитысячного войска, который в течение следующих тридцати минут уже не остановится ни на секунду.
Первыми на исходную позицию под собственную залихватскую барабанную дробь мелкими аккуратненькими шажками высыпают самые молодые участники парада суворовцы-музыканты.
За ними, отступив дополнительно более трех, – положено-то одного - линейных дистанции, выходит академия генштаба. Далее курсанты, слушатели и воспитанники различных ВУЗов, академий, спецкурсов практически всех республик Союза и всех родов войск: десантники и морпехи, спецназовцы и инженеры, разведчики и интенданты…
Оркестр смеется, плачет, парит, кружится, поёт и, конечно же, танцует…
Дирижер меняет марш за маршем, словно тасует колоду карт, сохраняя при этом ритм барабанов на уровне девяносто ударов в минуту.
С этой же скоростью, не останавливаясь ни на секунду, правая нога сменяет левую, даже когда коробка стоит на месте в ожидании команды командира «прямо».
Море разноцветных головных уборов совершают движения по площади в разные стороны огромными волнами-валами размером с батальоны-коробки.
Все, как один!
Один, как все!
Вверх-вниз. Ни одной задержки. Ни полсантиметра отставания друг от друга: ни вверх, ни вниз, ни в сторону.
Мелькают прямые линии рядов, шеренг, и даже диагоналей. Словно мелькание линий тельняшек у бегущих утром на зарядке в строю моих одноклассников-нахимовцев – помню, помню, ребята, вас всех, всех до одного.
Рябит глаза.
И вдруг…
...любимое всеми «Прощание Славянки» сменяет озорной, прыгающий из стороны в сторону, торжественный и, неизменно, танцующий, не менее известный и любимый нами, мной марш «Преображенского полка».
В это время наша «коробка» заходит за оркестр, медленно продвигаясь к белому флажку линейного курсанта кремлевской роты почетного караула. Пользуясь этим, Лешка с Ковалем, находящиеся, справа и слева от меня соответственно, под неистовство оркестра в такт ударников, при каждом шаге левой ноги, словно в танце закидывают её вправо, потянув тем самым всю нашу шеренгу, а вслед за ней и всю «коробку» в сторону. Но лишь первый вздох марша завершается, падая с верхних нот второй октавы в первую, они тем же манером, незаметно танцуют обратно, забрасывая правую ногу за левую и возвращая тем самым шеренгу, а вслед за ней и весь батальон на прежнее место в строю.
Танец плывет с нами в дальнем левом углу площади рядом с ГУМом на протяжении всего этого чудесного божественного произведения. Весело, едва заметным постороннему глазу зигзагом, мы выруливаем на последний поворот в исходную для марша позицию.
Лица веселеют, радуются.
Мы искренне улыбаемся – как и теперь, многие участники парадов.
Ногам необычно легко, тепло. Гири, налипшие к замерзшим подошвам ботинок, исчезают. Ступни от ежесекундных ударов о камень горят, как ошпаренные. Иглы ломаются. Ботинки удобны и воздушны.
Наши «бески» под тяжестью тугой резинки и непрекращающихся подпрыгиваний тел врастают в глубокую красную борозду, образовавшуюся прямо посередине лба. Это уже не беспокоит, скорей напротив… возвышает.
Руки от непрерывного размахивания становятся мокрыми. Влажные перчатки с трудом удерживают стеклянные ампулы и вату.
Уши краснеют до безобразия, как у доски под грозным взглядом Пиллерса.
Затылки по-прежнему блестят от прожекторов теперь уже с крыши музея.
По вискам катятся теплые капли пота…
- ПРЯ-АМО, - шелестит по рядам и шеренгам команда начальника училища, отданная им в хаосе звуков взмахом руки.
И…
…четыреста левых ног нахимовцев одновременно впечатывают полный почти метровый шаг по направлению к мавзолею вдоль выстроенных у кремлевской стены трибун.
Сводный оркестр вздыхает марш нахимовцев: «Солнышко светит ясное, – здравствуй, страна прекрасная! Юные нахимовцы тебе шлют привет. В мире нет другой Родины такой!..», - шепчут сотни, нет… тысячи губ присутствующих здесь нынешних и бывших питонов-нахимовцев.
- Раз, два, три, четы-ыре-е, СЧЁ-ОТ! – летит над нашими двумя «коробками», пойманная первой шеренгой команда.
- И-и-и, РАЗ! – подхватывают все, резко поворачивая головы вправо и, уставившись на командира шеренги, единственного, кто продолжает смотреть вперед, с обозначенным оркестром ритмом чеканят шаг.
Левой-правой!
Левой-правой!
Руки ложатся по швам, мизинцы сцепляются для большей чувствительности локтя соседа.
Левой-правой!
Длинная змейка аксельбантов, подпрыгивающих на груди нахимовцев нашей шеренги, гуляет, рассыпается, играет, ползет, ходит, двигается волнами неправильной формы.
- Середина вперед!.. Пятнадцатый тормози!.. Петрович пузо, пузо назад, - грозно рычит Серёга, шагающий двадцатым в шеренге и зорко следящий за нашими потугами вымучить монолит несгибаемой линии.
Левой-правой!
Теперь все внимают только ему. Это его звездный час. И Серега довольный наконец-то успокаивается, умолкает… Миссия выполнена: мы едины, мы монолит!
Левой-правой!
Децибелы сводного оркестра, оказавшегося прямо перед нами, переполняют левое ухо. Какофония звуков, многократно наложившихся друг на друга при отражении от стен Кремля, ГУМа, Собора, музея, лишает нас пространства, сознания и времени.
Левой-правой!
Левой-правой!
Никаких мыслей, лишь восторг… эйфория медленно разливается теплой струйкой по позвоночнику, унося все чувства в бесконечный простор вселенной, в его пугающую, но притягивающую нас всех пустоту тишины, покоя, неизвестности.
Левой-правой!
Прямо по кругу обруча бескозырки со скоростью 90 шагов в минуту несутся нескончаемые мурашки, с разбега падающие в глубокий красный ров, окаймляющий теперь уже всю голову, щекоча и поднимая наши коротенькие мальчишеские волосенки на самой макушке.
Левой-правой!
Шеренга превращается в единую стену ног, тел, голов.
Взгляд Сереги непрестанно равняет её, обжигая любого, кто хоть на сантиметр пересечет воображаемую линию от него до Шурика.
Девятнадцать пар глаз в каждой шеренге впиваются в лицо впередсмотрящих, улавливая малейшее движение мускул на их лицах.
Левой-правой!
В длинном проходе между шеренгами на заднем плане, как в трубе мелькает бардовый гранит мавзолея, любопытные глазенки тянутся вверх на трибуну, на секунду теряя из вида лицо первого в шеренге и тут…
…о, ужас!..
Нога падает в пропасть.
Перед самым мавзолеем в брусчатке площади притаилась неглубокая, всего-то в пару-тройку сантиметров, коварная ямка.
Шеренги одна за другой падают в неё!
На лицах впередсмотрящих по очереди читается тень ужаса, вихрем отражающаяся в глазах всей шеренги, батальона, полка.
Но…
…строй выдержал!
Левой-правой.
Лишь слегка качнулся на одно мгновение, сократив от неожиданности ширину шага.
Левой-правой.
Довольное сопение Серёги передается нам. Не зря, значит, потрачена ночь! На параде будем готовы к встрече с этой… засадой.
Левой-правой.
Мавзолей позади.
- Раз, два, три, четы-ыре-е, – едва слышны, но отчетливо видны губы Сашки Бойцова.
- СЧЁ-ОТ! – радостно подхватывают многие.
- И-и-и, РАЗ! – дерут глотку все, резко поворачивая головы вперед и расцепляя затекшие мизинцы.
- Шире шаг, - транслирует команду Шурик и мы, насколько это возможно, тянем наши носки теперь уже не вверх, а как можно дальше, вперед. Сзади на пятках десятой шеренги безукоризненно летят двухметровые «Кремлевские курсанты» из роты почетного караула, каждый раз нагоняющие низкорослых в сравнении с ними нахимовцев у самого Собора.
Коробки в той же очередности ныряют за ГУМом влево к Лубянке, оставив чудесную Красную площадь и, петляя по дворам и переулкам Китай-города центра Москвы, спешат к своим машинам.
Огромный оркестр, гремя и бахая всеми инструментами одновременно, под неистовое размахивание и подкидывание дирижерских «жезлов», их около десятка, спешно движется за нами к выходу.
Надо успеть.
С двух сторон от музея уже появились зеленые кабины тяжёлой техники, вот-вот готовые помпезно вступить торжественным маршем на разогретую нашими ногами брусчатку площади.
Всё это мы уже не видим.
Но хорошо знаем из заученного сценария парада на многократных тренировках, ежедневно проходящих в сентябре-октябре на запасном аэродроме где-то в центре Москвы.
Мы торопимся, почти бежим к нашим ПАЗикам, затерявшимся где-то здесь на набережной Москвы-реки…
Уже три ночи… утра!
Спать не хочется.
В голове гремит, грохочет, пляшет.
Подъем в шесть. Нет, кажется, в семь, отменят утреннюю пробежку в тельняшках и «гадах» вокруг московской «учебки», расположенной где-то неподалеку от Речного вокзала. Красивое место: шлюзы, канал, парк.
В девять утренняя четырехчасовая «шагистика» на аэродроме – это свято.
С трех до шести – школа.
Ах, да-а-а, ли-те-ра-ту-ра: поэма «Двенадцать – наизусть!
Всю?!
Ну, Пиллерс, …погоди!
Где тут моя Хрестоматия?
А-а-а. Серега, друг и сосед по парте забрал, читает, учит…
Виталик Куприянов, Андрюшка Соколов, Ваня Чернявский, Андрюха Горбунов и Мишка Мокин, сидя на последнем ряду автобуса, затягивают мою нелюбимую песенку про теплую Африку… из Красной Шапочки, помнишь: «А-а, и зелёный попугай…».
Видно на юг хотят, да и меня немного подразнить, говорят, когда я начинаю учить что-либо… наизусть, становлюсь зелёным.
Боже, как это мило, я и теперь зеленею, когда долго над чем-нибудь размышляю…
ПАЗик трогается по незнакомым пустым улицам. И у нас с Серегой есть целый час на десять страниц чудесного рифмованного текста Александра Блока:
«Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер,
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер
на всем белом свете…»
Да-а, про ветер это и теперь актуально… очень!
…Цитирую-то по памяти, помню до сих пор, хотя может, что и напутал, давно заметил это за собой, старшенькая говорит дизлексия, она у меня логопед, умная, но это другая история и вряд ли из «Курсантских баек»…
2014г.
Автор, как обычно, приносит извинения за возможные совпадения имен и ситуаций, дабы не желает обидеть кого-либо своим невинным желанием слегка приукрасить некогда запавшие в его памяти обычные, в сущности, житейские корабельные события. Всё, описанное здесь, безусловно, является вымышленным, потому как рассказ является художественным и ни в коем случае не претендует на документальность, хотя основа сюжета и взята из дневников и воспоминаний друзей и товарищей периода 1980-1991гг.
Автор благодарит критика и корректора (ЕМЮ) за оказанную помощь и терпение выслушать всё это в сто первый раз.
«Казачья бухта»
Рукопись-черновик третьей повести в книгу: «Курсантские байки восьмидесятых».
Критика и найденные орфографические и стилистические ошибки в тексте приветствуются, которые прошу направить администратору группы «Питер из окна автомобиля» на любом удобном ресурсе (ВК, ОК, ФБ), либо оставить прямо под текстом.
Начало восьмидесятых.
Конец лета.
Казачья бухта
Около пяти часов утра.
Плац учебного центра морской пехоты.
ТРЕВОГА!!!
Весь личный состав учебки, в том числе и мы, курсанты 1-го курса военно-морского училища, накануне прибывшие сюда из Ленинграда для прохождения практики, бойко выскакиваем на огромную, никак не меньше футбольного поля, площадь. Асфальт под ногами, так и не сумевший остыть за ночь от вчерашнего тропического пекла, плывет, излучая противный запах химии и духоты.
Одиннадцать курсантских взводов споро образуют контуры «коробок», выстроенные походным порядком вдоль четырехэтажной матросской казармы, куда и поместили нас вчера вечером по прибытию на последний этаж.
Бравый, почти двухметровый, молодцевато-подтянутый полковник Великанов, в прошлом боевой офицер морской пехоты, а ныне руководитель курсантской практики, придирчиво принимает доклады от командиров рот, то и дело, заставляя их повторить «подход-отход» к начальнику на доклад, дабы добиться четкой фиксации строевой шага на этом «святом» месте.
- По плацу ходят строевым шагом, либо бегом, - то и дело взрывается над нашими головами его нахально-брезгливый командный «рык» на очередного докладывающего офицера. - Курсанты перемещаются строем в составе подразделения, - ревет он в сторону опоздавших, всё ещё выскакивающих из казармы.
Так получалось, что при выходе из казармы хочешь, не хочешь ты всё равно попадаешь на плац, а значит: «становись», «смирно», «шагом марш», ну или «бегом марш» в составе группы со старшим во главе.
Даже ночью!
Даже по тревоге!
Всё равно, с левой, всё равно, в ногу: «А-а-а, раз»!
Полковник счастлив… Он в своей родной стихии! Возглавляемая им кафедра морской пехоты единственная в нашем училище, где служат строевые сухопутные офицеры, и потому на них традиционно возложена миссия обучения строевой подготовке всего личного состава подразделения. За это преподавателей кафедры люто ненавидят и одновременно боятся практически все курсанты и офицеры, обзывая за глаза по-морскому пренебрежительно «САПОГИ».
- Внимание. Ставлю боевую задачу, - разносится в утренней тишине звонкий глас полковника.
Воцаряется «гробовая» тишина. На всем пространстве вокруг плаца застывает в нетерпеливом молчании, даже несвоевременно разбуженные бакланы на крыше казармы, кажется, перестают шибуршать, каркать и шевелиться.
- То-ва-ри-щи офицеры, мичмана и курсанты. «СМИ-и-ирна-а»! Слушай боевой приказ! Время: «Че минус четыре»! Требую: немедленно атаковать условного противника, занявшего сопку на юго-востоке Казачьей бухты, занять позицию и обеспечить прием десанта морской пехоты со стороны моря во время «Че»… Вопросы? Задача ясна? - четко выговаривая каждое слово, букву командует Великанов, - напра-а-аво!!! Бего-о-ом а-арш.
«Раз – два, раз – два…»
Сопка со стороны учебки кажется совсем небольшой.
«Раз – два, раз – два…»
Да и находится вроде б недалеко. Вон она, рукой подать…
«Раз – два, раз – два…»
Но чем ближе к ней, тем круче подъем.
«Раз – два, раз…. Шагом… Марш…»
Светает.
Пространство раздвигается. Появляется очертание побережья. Видны голые блестящие камни, небрежно нависающие над спокойной водой отвесными неоднородными стенами кое-где с десятиэтажный дом. Из постепенно проступающих бескрайних просторов не проснувшегося моря на трудно пока определяемом расстоянии угрюмо вырисовываются тени каменных исполинов, воткнутых здесь в серебрящуюся от восходящего солнца морскую гладь, сливающуюся где-то там, на горизонте с загорающейся глазурью безоблачного неотделимого от воды утреннего неба.
Люблю, бесконечно люблю эти часы пробуждения.
Сопка взята!
Время: «Че минус один»!
Получается: мы на целый час раньше выполнили поставленную учебную задачу, осталось лишь занять линию обороны вдоль неприступного побережья, да, по возможности, окопаться как-нибудь до подхода десанта, главных сил. Вообще-то место для тренировки идеальное. Брать сопку и с берега не просто, а уж с моря, где почти отвесные стены, даже сегодняшний штиль почти невозможно, ну, как минимум, для нас, курсантов-моряков.
Теперь пора подумать и о… «земном». После трехчасового перехода ни я один уже «целую вечность» проклинаю свою ленинградскую застенчивость, что не позволила в ночной суматохе уличить секундочку для посещения казарменного ротного гальюна, в котором на наши три взвода курсантов имелось лишь пять симпатичнейших характерных отверстий в полуметровом подиуме, возвышении над кафельным полом. Всё идеально просто, функционально, сердито. Никаких перегородок, дверок, замков. Вода, похоже, постоянно циркулирует там, где-то внутри них, чистота и стерильность обеспечены. Но… трудно, знаешь ли, суметь выполнить «миссию» в публичных условиях.
- Сто-о-ой, - звуки голоса командира взвода тонут в проснувшемся живом пространстве, - ра-зо-й-дись, привал – десять минут.
Курсанты приходят в суетливое разнонаправленное Броуновское движение. Походное снаряжение: вещмешки, противогазы, саперная лопатка, литровая фляга и многое другое валятся на камни. Согнутые пополам, шаркая тяжелыми ботинками-гадами, мы мгновенно расползаемся в поисках… уединения.
Гардемарины, морские курсанты, то есть, весьма чувствительные, тонкие и ранимые натуры, нелишенные здоровых амбиций и юмора. Душа их в большей массе своей, требует красоты и изящества во всем и, прежде всего, в личной гигиене. Но здесь, на верху сопки на многие-многие километры вокруг – голая каменная плата без выступов и изгибов, лишь там, в сотне метров от нас торчит какой-то странный драный куст, выросший здесь у чудом сочащего сквозь камни странного цвета ручья.
Куст на радостях высоко тянет ветки вверх.
Наши лица заметно свежеют и разглаживаются. Слышны шутки, анекдоты, смех. Кто-то интересуется завтраком, кто-то без спроса скидывает темную робу, шерстяные береты, горячие «гады».
В общем, жизнь прекрасна и беспечна.
Солнце стремительно набирает высоту. Забиться в расщелину, либо укрыться за выступ горы от него негде, к тому ж выясняется, что сухой паек прихваченный по случаю тревоги действительно сухой, фляги из-за скоротечности выхода никто не наполнил.
Жара.
Душно.
Томительно.
Высота взята! Что дальше?
Мало-помалу, до трусов, и не только, благо женщин в ту пору в училище не принимали, оголяются все, разложив робы (рабочие платья – хотя и из хлопка, но всё же грубой толстой ткани темного цвета) в виде подстилок и скинув опостылевшие «гады».
Ни ветра.
Ни облачка.
Ни всплеска живительной морской воды.
Ни вскрика чайки.
Ничего нет.
Время остановилось!
Где десант?
Горизонт пуст. Впрочем, возможно, в этом и есть задумка учения: добиться инстинктивной, подсознательной потребности всегда быть готовым к маршу.
- Что же делать? – возникает потрясающе знакомый вопрос, вслед за которым неотступно вырисовывается и следующий, - кто виноват?
Температура воздуха и камней стремительно растет, легко преодолевая отметку в сорок градусов.
Как не крути, а ноги сами снова несут к «ржавому» источнику у ожившего куста за водой.
Лежать под палящим исчадием становится невмоготу. Одежда сама без подсказки возвращается на обгорелые плечи, дымящие «гады» - на ноги, а темно-синие береты приплющенными блинами на наши головы. Удивительно, но в грубой, темной одежде на солнце оказывается много легче, чем без неё. Вспоминаются черные овечьи бурки и папахи горных жителей Кавказа из фильмов и книг.
Команд на плановое отступление с высоты пока нет, связаться с базой, похоже, никак не удается: сотовых телефонов по понятным причинам нет, раций, как во всех известных нам фильмах про разведчиков, тоже, на флажный семафор в учебке никто не отвечает.
Что-то «не срослось».
Впрочем, посыльный с докладом о выполнении приказа, учитывая приличное расстояние марша, убыл относительно недавно, надо подождать…
Очередь к кусту с тыльной его стороны снова растет, теперь благодарному свидетелю нашей атаки и последующей обороны взятой высоты предстоит наряду с долгожданной влагой получить и изрядную порцию «свежеиспеченных удобрений». Что поделаешь, закон о суточном круговороте воды в природе ещё никто не отменял: с одной стороны куста мы набираем воду во фляги, с другой – возвращаем её в переработанном виде обратно. Выражение наших довольно-беззаботных лиц претерпевает метаморфозу, меняясь на озабоченное, утомленное, раздраженное. В глазах селится страдальчески болезненная сосредоточенность. Солнечный удар, полученный, кажется, уже всеми удобряется ещё и тепловым, что намного хуже, к тому ж Бог весть какая палочка из «живой» воды куста быстро оживает и в наших кишечниках. Всепоглощающая революция в наших животах, целиком завладев сознанием, рвется наружу.
Командиры принимают мудрое решение: начать спешное отступление, пока большинство ещё способно двигаться.
«Становись…».
«Равняйсь… Смирно… Шагом…».
«Отставить. Бегом… М-марш».
Удивительно.
«Раз – два. Раз – два»
Утомленные колонны под палящим солнцем движутся вниз явно быстрей, чем рано утром восходили вверх.
«Раз – два. Раз – два»
У самого подножия сопки вместе с посыльным пришло подтверждение правильности выбранного курса на базу.
«Раз – два. Раз – два»
Раскаленный плац, лишь слегка продуваемый морским бризом, кажется теперь живительным холодильником. Ноги, хотя и с трудом отрываются от земли, идут на автопилоте довольно-таки скоро в такт движения ротной «коробки» со средне маршевой скоростью около 90 шагов в минуту.
«А-а-а, раз! Рота-а-а… Смирн-а-а… Рав-не-ние налева-а-а…»
Несмотря на то, что строевого шага на плацу совсем не получается, наш полковник, глядя на нас, молчит, провожая, кажется, даже сочувственным взглядом до казармы.
«Стой, раз – два».
«Разойдись».
Ввалившись в казарму, мы дружно падем на прохладный каменный пол перед гальюном и в упоении, гладя его ладошками, ожидаем своей очереди восхождения на «трон». Никто больше ничего не стесняется, лишь бы поскорее унять рвущуюся из живота разрывную бомбу, пусть даже и под десятком завистливых глаз окружающих.
- Внимание по казарме, через полчаса построение на обед, - весело кричит дневальный, по случаю не участвовавший в марше.
Какой обед? Теперь даже вода не полезет в глотку, похоже, пора ползти в санчасть! Где она, кстати тут?..
- Рыжий! Андрю-у-уха! Я… в санчасть, - кричу своему командиру отделения, кутаясь в теплый бушлат из-за охватившего вдруг озноба от растущей, по-видимому, температуры.
- Ну-у, давай. А где она тут?
- Да, нь-нь-не знаю, - стучат мои зубы, - с-спрошу у морпехов.
- Хорошо, и мне потом скажи, - дает напутствие Рыжий, мой добрый товарищ, одноклассник.
Ползу по перилам вниз, концентрируясь, пытаюсь что-нибудь сообразить.
Куда ж идти?
У входа в казарму – огромная «курилка» человек так на сто… не меньше. Вот где на самом деле процветает полная «демократия и плюрализм». Ни какой тебе «лжесубординации», никаких строевых «приемчиков» и докладов. Офицеры, матросы, мичмана, курсанты сидят и стоят все вместе, все доброжелательны, все учтивы, все довольны. Народ отдыхает. Я, вообще-то, не курю, но в «курилке» бываю часто. Мне нравятся её нравы, разговоры, шутки. Люди там ведут себя совсем по-другому, как-то по-особому, домашнему, как в нашем дворе детства: свободно, расковано, непринужденно.
Взглянув на меня, прапорщик-морпех, даже не прервав своего свежего анекдота и недослушав вопроса, ткнул пальцем в направлении одноэтажного небольшого домика за казармой. Похоже, я не первый ищу… «светлый путь».
Небольшое помещение перед дверью кабинета доктора-терапевта абсолютно квадратное, нет – даже кбическое, метра по четыре во все стороны. Это необычно, потолок далеко, рассчитано, видно, на рост морпехов. Скамеек нет, не положено.
Как и все, ожидающие здесь своей очереди, прижимаюсь к стене и, медленно скатываюсь по гладкой поверхности вниз, приседаю на корточки. В голове – полный калейдоскоп: в глазах разноцветные звездочки, всё причудливо вертится, живот безостановочно режет и бурлит, в горле клокочет, тошнит. Сознание нестерпимо рвется наружу, прочь из бренного измученного тела на волю, «в пампасы». Время теряет очертания и летит к дьяволу в «трам-тарары», постепенно сжимаясь во всепоглощающую точку подобно черной космической дыре, описанной, кажется, в моем учебнике астрономии или где-то ещё, не помню, не важно.
Память работает фрагментарно!
- Кто последний? – слышу потусторонний голос.
- Я, - отвечаю кому-то.
Приемная набивается до отказа.
Кто-то в белом, возможно медсестра, сует мне градусник.
- Та-а-ак! – в дверях появляется размытая огромная фигура.
- Смирна-а-а, - звучит глухо, как эхо выстрела в горной долине «Каменный мешок» у озера Рица, знакомая, кажется, из прошлой жизни команда.
Кажется, встаю, встаем у стен все…
- Бездельники, освобождения от строевой подготовки захотели, - врывает в сознание, срывающийся на фальцет «рык».
Что-то падает к ногам. Всё плывет, качается, мягко напевая, убаюкивая и… затихая, становится… тепло, уютно, безразлично.
- Что-о-о? Нога? – неумолимым, тяжелым градом стучат по очумевшему сознанию слова, словно удары кувалды по наковальне, вызывая жуткую, невыносимую боль где-то в районе мозжечка.
- Пять кругов бега вокруг стадиона! – не унимается глас.
Медленно сползаю по стене на пол, нащупываю под ногами упавший градусник. И…
- Что у вас, товарищ курсант? – материализуется где-то там под потолком прямо надо мной неизбежность, катастрофа, ураган.
Машинально поднимаю руку с градусником вверх, не открывая бесполезных глаз и даже не пытаясь подняться, жду…
- Тут, почти сорок, - не слышу, чувствую легкое колебание воздуха над собой и понимаю, что ладонь пуста, нет градусника.
«Лечебный» бег по стадиону, похоже, отменен. И, кажется, не только мне, всем!
Железный фургон с красным крестом на борту не удивил, не обрадовал, не обеспокоил, в нем, несмотря на раскаленное солнцем железо, стало даже несколько лучше: крупная, изнуряющая дрожь во рту, горле и плечах, кажется, унялась. Духота не беспокоит и не волнует. Лица и голоса окружающих, расплываются, и исчезают вслед за временем, сливаясь в один ничего незначащий гул. Кто-то что-то говорит, просит, требует, но фургон не останавливаясь, едет по городским улицам, торопится. Вид у нас видно неважнецкий, медсестра часто оглядывается на нас, беспокоится…
Зеленый двухметровый забор, ворота появляются неожиданно.
Мы, словно тараканы, рассыпаемся по саду из открывшейся вдруг раскаленной банки в поисках… «уюта» для выпуска рвущихся на волю вулканов!.. После облегченно падаем на многочисленные скамейки, траву, асфальт, дорожки и по мере готовности, кажется, по очереди входим в приемный покой. Помещение, в длинном одноэтажном деревянном здании барачного типа, большое, прохладное, очень светлое от проникающего сюда обильного солнца сквозь два огромных от пола до потолка окна. За столом двое.
Доктор?..
Что-то говорят, слушаю, слушаем, отвечаем!
Измеряют, щупают, пишут!
Куда-то идем, раздеваемся, кидая пыльную форму в огромные зеленые баки с надписью белой краской «Карантин».
Дверь. Еще дверь. Надпись: «дезинфекционная».
Большое, темное помещение, покрытое кафелем. Внутри нет плафонов, труб, душевых кабинок, но посреди пола широкая решетка для слива воды. Вместо одной стены – закрытые распашные деревянные ворота, как в ангаре.
Стоим босиком на приятно холодном кафеле, балдеем, ждем…
Сознание на этот раз от упоительно-прохладного счастья снова незаметно отрывается, взлетая над нами. Глаза закрываются, видимо, засыпаю. Вижу длинный пустой светлый коридор. Нет, пожалуй, всё-таки не коридор – про коридор это в чужих снах и сказках – поле. Впрочем, и не поле, травы нет. Значит пустыню, только не желтую, а белую, ярко-ярко белую, даже бесцветную, прозрачную. Вокруг бесконечность, гладкая прозрачная поверхность, по которой скольжу без веса, без сопротивления и… без труда. Вдали неизвестность и вместе с ней неизбежный, всепоглощающий покой… Светлый, бесконечный покой, как награда.
За что?..
А-а-а, неважно. Всё это всего лишь «…суета сует и томленье духа…».
Совершенно нежданно открываются ворота.
В проёме стены, сотканной из свежего синего неба и сочной зеленой южной растительности, сквозь прожектора солнечных лучей медленно в фокусе глаз материализуются два прозрачных неземных создания в белых одеяниях. Почти сразу на нас обрушиваются две тяжелые струи студеной воды, разбивающейся о наши головы, пылающие тела, пол, стены на миллионы живительных капель, переливаясь здесь в темноте всеми цветами радуги. Похоже, Сам Всевышний ниспослал нам двух Своих небесных слуг, Херувимов с четырьмя сложенными вокруг тела прекрасными, белыми крыльями, вызвав их из моей прозрачной пустыни, чтоб омыть наши измученные тела и души живительной святой водой. Мы торжествуем, ликуем, впитываем и это безумно-чудесное видение, и его волшебные живительно-прохладные струи, совершенно не стесняясь и не пряча своего первозданного вида. Температура кипения наших обнаглевших грешных тел, устремившихся было к свободному парению над землей, тает, приходя к своей естественной норме.
Бла-го-дать…
Умиленно-довольные моськи курсантов блаженно взирают на ангелов…
Медленно и неуклонно сознание начинает принимать окружающую действительность, видеть этот на самом деле прекрасный земной мир, который кто-то когда-то назвал Эдемом, куда Всевышний и поселил, но, ни в коем случае, не изгнал нас всех в конечном итоге. Зеленая сочная трава, фруктовые деревья, эвкалипты, платаны, грецкий орех, пальмы, виноград и множество-множество других вьюнов открылись нашим посвежевшим лицам сквозь летящие градом капли и лучи.
Кра-со-та!..
…И тут на фоне нашего Эдема прямо перед собой мы замечаем двух совсем даже и не пожилых лукаво улыбающихся санитарок в белых, длинных, развивающихся на ветру халатах-балахонах, поливающих нас двумя мощными сплющенными их пальцами струями холодной воды, рвущейся из резиновых садовых шлангов. От этой истины мы в немом удивлении застываем, открыв рты, цементируемся, костенеем на месте, словно прирастая к каменному полу душевой.
- Выходим из дезинфекционной по одному, вытираемся, следуем в каптерку за кальсонами и пижамой, - нарочито громко кричит, видимо, старшая из них, указывая на стопку вафельных полотенец за своей спиной и незаметно подмигивая напарнице.
Курсанты по мере близости к выходу по одному пересекают линию ворот, попадая под перекрестный огонь режущих струй воды, по команде поворачиваются то влево, то вправо, стыдливо прикрываясь руками от озорных, жгучих, бесстыжих глаз молодых санитарок. Затем бегут к спасительным полотенцам, которые как назло оказываются слишком короткими для того, чтоб окончательно спрятаться от этих бестий и вернуться в своё привычное спокойно-чинное, надменно-ироничное курсантское состояние…
На утро после кисломолочной диеты и приема изрядной дозы пилюль госпитальный сад, несмотря на двухметровый забор с колючей проволокой сверху, все-таки карантин, а не курорт, видится нам настоящим живительным оазисом. Вчерашний конфуз забыт, как впрочем, и лица санитарок. Теперь куда не глянь, всюду торчат довольные физиономии курсантов, без конца и края хохочущие и без стеснения заигрывающие с многочисленным молодым женским персоналом госпиталя. Мы с удовольствием бродим в тени деревьев, без зазрения совести срывая запретные для наших неокрепших организмов неспелые абрикосы, персики, яблоки, инжир, зелёный виноград, молочные грецкие орехи и едим, едим, едим.
- Мальчики первое отделение, на посев, - кричит дежурная девчонка-сестричка, выглянув в сад из окна нашего длинного одноэтажного корпуса, расположившегося рядом с приемным бараком, куда подвозят и подвозят новые машины с нашим братом.
Мы же, не торопясь, лениво шаркая тапочками по песочным дорожкам сада и щеголяя попеременно немалыми отверстиями с двух сторон кальсон, едва прикрытыми безразмерными, явно не на наш рост коричневыми пижамами, бредем в процедурную комнату, переваливаясь с ноги на ногу, для сдачи неизвестного пока ещё нам анализа.
Бесконечно широкий коридор отделения полон народа, выстроившегося в очередь. Отовсюду то и дело раздаются шутки, комментарии, взрывы хохота. В кабинете за белой ширмой незнакомый доктор выборочно по непонятному списку осуществляет странный осмотр больных под кодовым названием «телевизор».
- Что это? – спрашивает огромный, как настоящий морской пехотинец курсант нашей роты Серега Сергеев, которого почему-то первым отправили на эту странную, пока ещё незнакомую экзекуцию.
- Шагай-шагай, - смеется молоденькая медсестра, - там тебе всё расскажут.
- И по-ка-жут, - озадачено тянет тот…
- Откуда вы, молодой человек? – слышен вопрос незнакомого доктора из-за ширмы.
- Да мы тут все… из Ленингра-а-а-да, - неистово басит на весь коридор, застигнутый врасплох великан, а уже спустя минуту, браво марширует по коридору и, задевая своей огромной головой болтающиеся под потолком лампы-люстры, распевает, - ты уже не мальчик, юный барабанщик, юный барабанщик…
- Тук, тук, тук, - весело, не понимая, к чему это он, подпеваем мы.
И всё же, всё же, нет, пожалуй, именно поэтому: я люблю тебя жизнь!.. Мы снова весело бежим по нашему чудесному госпиталю – саду Эдему, прячась за симпатичным деревянным зданием столовой, где в натянутой колючей проволоке забора проделана маленькая едва заметная опытному взгляду брешь для неуставного нашего выхода на дикий пляж нежного, мягкого, теплого, бесконечно синего-синего Черного моря.
А там, там, у этого дивного нескончаемого моря, поджидают нас воздушные, волшебные, неподражаемые создания: женщины, девушки, девчушки в цветных купальниках и белых панамках. Они лежат и ходят, купаются и прыгают, играют с мячом и смеются. А мы сидим и смотрим, сидим и смотрим на них с этого совершенно неприпятствующего нашей воли забора. Нам и, конечно же, им, так хорошо, так приятно, так трепетно!
И нет выше счастья и наслаждения!
…Эй, вы современные, креативные, либеральные, всё и вся себе позволившие завидуйте, у вас нет и никогда, увы, уже не будет этого счастья: счастья встреч, знакомств, преодоления и победы. Все ваши желания давно поглотил бездушный гадкий гаджет и вам ничего-то на самом деле больше не надо. Жаль вас…
А затем, освоившись и дождавшись, когда освоятся они, мы кричим, машем руками, хлопаем в ладоши. У забора останавливаются одна, две, много, очень много… незнакомок. Они хохочут, над нами, вместе с нами, нашим шуткам, что-то говорят в ответ, кивают, улыбаются, соглашаются, приносят нам гостинцы и конечно зовут к себе, к морю, на волю. И, как по волшебству у нас невесть откуда появляется несколько всеразмерных плавок, возможно, даже от женских купальников. И мы тут же по очереди в кустах одеваем их вместо своих нелепых дырявых кальсон и бежим купаться, знакомиться, играть в картошку, а иногда… даже целоваться, встав не стеснясь чуть поодаль от всех. Но лишь на пляж входит патруль строгой городской комендатуры, мы резво несемся обратно, к забору ныряем в нашу потайную шхерку.
А наследующий день девчонки снова и снова придут сюда, к нам и принесут своим милым курсантам-гардемаринам гражданскую одежду, фрукты, соки, изредка пиво и даже замечательное местное домашнее вино.
Эх!!! «Я люблю тебя жизнь… и надеюсь что это взаимно…»!
Ну, вот, собственно говоря, в этой байке и всё! И что б там ни говорили мне… те, другие, делящие наш общий мир на «своих» и «чужих», прикрываясь странным, красивым лозунгом о личной свободе: так и только так появляются на свет НАСТОЯЩИЕ мужчины.
А иначе?
Иначе!..
Не деля никого ни на что, взгляни сам…
А значит, дружище, давай-ка здесь, в этом самом месте, дружно и смачно возопим с тобой, спустя целую эпоху во всю нашу «луженую» глотку: «Военно-морскому флоту России, да что там, и, конечно же, Советского Союза, ВИВАТ.
ВИВАТ!
ВИВАТ!!!
Но «… не суди, да не судим будишь…» и да каждому своё!
2014г.
Автор, как обычно, приносит извинения за возможные совпадения имен и ситуаций, дабы не желает обидеть кого-либо своим невинным желанием слегка приукрасить некогда запавшие в его памяти обычные, в сущности, житейские корабельные события. Всё, описанное здесь, безусловно, является вымышленным, потому как рассказ является художественным и ни в коем случае не претендует на документальность, хотя основа сюжета и взята из дневников и воспоминаний друзей и товарищей периода 1980-1991гг.
Автор благодарит критика и корректора (ЕМЮ) за оказанную помощь и терпение выслушать всё это в сто первый раз.
«Об тройной интеграл на палубе не споткнешься»
Рукопись-черновик четвертого рассказа в книгу: «Курсантские байки восьмидесятых».
Критика и найденные орфографические и стилистические ошибки в тексте приветствуются, которые прошу направить администратору группы «Питер из окна автомобиля» на любом удобном ресурсе (ВК, ОК, ФБ), либо оставить прямо под текстом.
Середина восьмидесятых.
Октябрь.
Город-герой Ленинград.
Одно из старейших военно-морских училищ страны.
Кафедра «Корабельного устава».
…Как вчера это было. Аура того времени и того города оживает стоит лишь взять в руки эти записки. Впрочем, и сам город в последнее время под натиском событий вокруг него возвращается. Этого нельзя не заметить! Всё больше и больше узнаю в лицах горожан, очнувшихся вдруг после тяжелой амнезии, настигшей некогда всех нас в гонке, как некогда говорили, «… за накоплением капитала». Вроде б набегались, нагонялись, насытились. Да и, правда: «… не хлебом единым жив человек». Мы нежданно вспомнили про существование легендарной Авроры, провожая и встречая всем городом на Адмиралтейские верфи. Этой весной снова заметили Ладожский лед, обгоняющий автомобильные пробки вдоль набережных Невы. Опять любуемся и гордимся старыми некогда доходными домами-ветеранами на Невском, Садовой, Петроградке, Василевском, многие из которых вернулись из бесконечной, казалось, нескончаемой реконструкции. Жаль только, что ряд этих работ был проведен по новым западным технологиям, превративших наших ветеранов в банальный «новодел». Но всё равно нельзя не почувствовать, как живой дух города уже схватил своей мертвой хваткой за глотку непобедимого ещё вчера «монстра» под названиями: «уплотнительная застройка» и «многоэтажный глобализм». В мой город вернулось неповторимое, неподражаемое и незабываемое Питерское чувство гордости его жителей, чувство исключительности, которое хочешь ты того или не хочешь, но всегда заставляло горожан смотреть на другие страны и города с легкой снисходительной иронией. Не завидуй, присоединяйся! Пусть это чувство никогда не покидает нас всех, жителей огромной страны вне всяких границ: ни в Праге, ни в Барселоне, ни в Стамбуле, Париже, Лондоне – нигде!..
Э-эх, люблю тебя мой Питер, мой добрый вольный Ленинград конца восьмидесятых, никогда не переставал этого делать, несмотря ни на что и, как в песне поется, очень надеюсь, что «… это взаимно», и что так будет всегда…
- Встать! Сми-и-ир-рна! Товарищ капитан второго ранга, триста тридцать пятый класс на занятия по «Корабельному уставу» прибыл, дежурный по классу курсант Макаров!
- Здравствуйте, товарищи курсанты!
- Здравия желаем, товарищ капитан второго ранга!
- Вольно! Присаживайтесь.
- Вольно! Сесть! – вторит за преподавателем дежурный.
- Та-а-ак, - тянет многозначительно наш преподаватель, капитан второго ранга Булава, с удивлением озираясь по сторонам, – «ДЕЖУР-РНЫЙ»!!!
- «Й-я-а», - с болью и трепетом выпрыгивает из-за парты Игорь Макаров, ну, или просто, Макар, как наверно на всем белом свете обзывают всех-всех Макаровых и прочих производных от этой, безусловно, легендарной, великой фамилии.
- «Х-хде» журнал? – выстреливает в него Булава, выкатив до безобразия глаза.
- В столе, «то-а-ищ кап-то-ранга», - почти взмаливается Макар.
- Два балла! - с удовольствием и даже каким-то внутренним наслаждением, гудит ухмыляющийся Булава, доставая притаившуюся в столе пропажу и озаряя аудиторию зловещей улыбкой.
- За что-о-о, «то-а-ищ кап-то-ранга»? – обречено хнычет Макар.
- Журнал должен лежать на столе, - строго отрезает учитель, с раздражением листая страницы, - и открыт в нужном месте.
- Прощай увольнение, - стонет себе под нос раздосадованный Макар.
- Е-щё-о два-а бал-ла, - буравя его пытливым взглядом, по слогам цедит сквозь зубы Булава, - это что за пререкания, «то-а-ищ ку-сант»!
- Есть, два балла, «то-а-ищ кап-то-ранга», - с металлом в голосе звенит наш бедный дежурный, вытянувшись «по струнке».
- То-то! Молодец, - одобрительно качает непослушной шевелюрой преподаватель и, несколько потеплев в голосе, по-отечески, даже, кажется, с жалостью добавляет, - присаживайтесь, товарищ дежурный.
…Он, наш грозный наставник основ Корабельного устава был вполне молод, не старше сорока, статен, широкоплеч, подтянут, до педантичности аккуратен, красив, хотя вовсе невысок и даже слегка полноват. На занятия в класс, в аудиторию Булава являлся точно со звонком, с которым также и заканчивал свой урок. Всегда был в новой, тщательно выглаженной парадной форме: ни одной складки, ни одной пылинки. На левой стороне кителя красовались несколько рядов орденских планок. На правой – над знаками окончания училища и дальнего похода, приколот повидавший виды серебряный кораблик, известный всем морякам опознавательный «жезл» командира корабля первого ранга. Эти скромные отличительные знаки выдавали в нём настоящее боевое и пока совсем нам неизвестное прошлое, разжигая в наших юношеских сердцах здоровое мальчишеское любопытство к нему и, безусловно, раболепное уважение. Но кто же он? Как спросить этого грозного, недоступного нам командира, человека? Он, в отличие от многих кафедральных «профессоров-болтунов», никогда не покидавших учебных классов училища, не спешил делиться своими «жизненными наблюдениями», мыслями о «справедливости бытия», травить смешливые байки, коими, в конце восьмидесятых уже наводнилось наше современное медийное пространство от разного рода сомнительных командиров, никогда не заступавших на этот ответственный пост…
- Та-а-ак, - лукаво прищурив левый глаз, тянет он, придирчиво обводя нас взглядом, - какое сегодня число?
- Двадцать второе, «то-а-ищ кап-то-ранга», - вырастает над парой несчастный дежурный.
- «Очь хо-о-шо-о», - добродушно гудит Булава, - двадцать второй по списку.
- «И-йа», курсант Чикунов, - слегка помедлив, вырастает из-за стола новая жертва.
- Два бал-ла! - пряча в краешке губ лукавую улыбку, грозно выстреливает преподаватель.
- Есть, два балла, «то-а-ищ кап-то-ранга», - ни секунды не медля, чеканит Олежка, младший из братьев близнецов, учащихся в нашем классе.
- Мо-ло-дец, - одобрительно кивает наставник, - присаживайтесь, надо быть расторопней.
…В каждом большом коллективе имеются близнецы, их много в нашей жизни. Раньше, мне не довелось дружить с братьями, и не знал, что оказывается уже после нескольких дней, нет даже, пожалуй, нескольких часов знакомства с ними, распознаёшь их на «раз-два» по голосу, интонации, движению. Все мы очень разные, даже если внешне очень похожи – и это здорово! Теперь могу лишь посмеяться над фильмами и рассказами, в которых главной сюжетной линией автора является подмена одного близнеца на другого. Просто ему, автору, похоже, никогда не доводилось по-настоящему дружить с близнецами, вместе преодолевать трудности, жить. Не заметить огромной разницы между ними, нами всеми невозможно…
- Та-а-ак, двадцать два делим пополам, будет, - продолжает опрос «мучитель».
- Одиннадцать! Курсант Лобанов, - немедленно выпрыгнув из-за парты и случайно несколько беспардонно перебив преподавателя, звенит на весь класс Серёга, прозванный за великолепное владение мячом при игре в футбол и черные смоляные волосы Марадоной.
- Два-а бал-ла, товарищ Лобанов, - ухмыляясь, басит Булава в ответ, - не лезь вперед батьки в пекло, я тебя пока ещё не вызывал.
- Есть, два балла, - так же, как и Олег Чикунов, тут же не задумываясь, чеканит футболист.
- Ну, что ж, прибавим к одиннадцати… три, получим четырнадцать, - не торопясь, рассуждает капитан второго ранга, пристально заглядывая в наши с ужасом взирающие на него глаза и бесконечно буравя их своим суровым, глубоким взглядом. А затем, неожиданно удовлетворившись нашим терпением и всепоглощающим вниманием, ревет, - старшина класса!
- Есть, старшина класса, старшина второй статьи Макурин! – без заминки, запинки, будто только этого ждал, спокойно докладывает невозмутимый Сашка, в прошлом – о, чудо! - новосибирский суворовец, всё детство мечтавший там, в тайге связать свою жизнь, службу с морем.
- Что было задано для самостоятельного обучения…
Саня в точности отвечает на поставленный вопрос, доложив сверх того и номера статей корабельного устава и названия всех основных разделов в нем, заданных к самостоятельному прочтению, а затем практически наизусть, ни разу не запнувшись, докладывает сами статьи и своё мнение о них.
- Ну, что ж, два балла, - неизменно улыбаясь, снова гудит на всю аудиторию Булава, весело, даже добродушно, приязненно глядя на нашего старшину, - я не просил вас пересказывать статьи устав, а уж тем более не спрашивал вашего мнения о них.
- Есть, два балла, товарищ командир, - легко, спокойно и без напряжения в голосе рапортует непробиваемый старшина, доверительно назвав преподавателя не по званию, а по когда-то занимаемой им уважаемой должности, что в морской среде является высшим знаком уважения и внимания собеседника. А затем, слегка поколебавшись, в звенящей тишине спрашивает его, переведя взгляд на «серебряный кораблик», - расскажите нам, пожалуйста, каким кораблем вы командовали? Где? Когда?
- Ну, что ж на сегодня достаточно, - слегка смутившись и вставая с места, выдыхает Булава, на пару секунд, отвернувшись от класса. Затем, взглянув в класс, по-прежнему добродушно и лукаво улыбаясь, быстро, без остановок, почти скороговоркой добавляет, - крейсером «Октябрьская революция», но и всё об этом, переходим к новой теме, открываем конспекты лекций.
…Так он обычно всегда заканчивал опрос, выставив предварительно изрядное количество двоек прямо в журнал. В этот раз нам, похоже, посчастливилось: их было всего четыре. Надо ли говорить, что внимание на лекциях Булавы всегда было всепоглощающим. В конце урока всем желающим он разрешал задержаться на кафедре для исправления своих оценок и обычно легко без ложного жеманства, что, кстати, наблюдалось у многих педагогов, иногда, даже не спрашивая материала, а лишь заглянув к нам в глаза, исправлял свои «веселые» двойки, неизменно повторяя при этом: «Помните, товарищи курсанты: о тройной интеграл на палубе корабля вы никогда не споткнетесь, но незнание хотя б одной строчки кровью написанного предыдущими поколениями корабельного устава, способно погубить целый экипаж корабля!»…
2015г.
Автор, как обычно, приносит извинения за возможные совпадения имен и ситуаций, дабы не желает обидеть кого-либо своим невинным желанием слегка приукрасить некогда запавшие в его памяти обычные, в сущности, житейские корабельные события. Всё, описанное здесь, безусловно, является вымышленным, потому как рассказ является художественным и ни в коем случае не претендует на документальность, хотя основа сюжета и взята из дневников и воспоминаний друзей и товарищей периода 1980-1991гг.
Автор благодарит критика и корректора (ЕМЮ) за оказанную помощь и терпение выслушать всё это в сто первый раз.
«Корабельный устав»
Рукопись-черновик пятого рассказа-эссе в книгу: «Курсантские байки восьмидесятых».
Критика и найденные орфографические и стилистические ошибки в тексте приветствуются, которые прошу направить администратору группы «Питер из окна автомобиля» на любом удобном ресурсе (ВК, ОК, ФБ), либо оставить прямо под текстом.
…С удивлением вглядываюсь в желтые страницы старенького «Корабельного устава» 1959 года. Перечитывая его волшебные строки, слышу далекие голоса, ушедшей эпохи, кодекс чести которой описан именно в нем и присущ нам всем… до сих пор. И пока это так, все мы граждане одной и любимой нами славной страны имя которой Память, это ли не наш национальный код, который вечно ищут и не могут найти современные политики, историки.
Итак, коротко:
Статья №128: «В случаях, не предусмотренных уставами и приказами, командир корабля, сообразуясь с обстоятельствами, поступает по своему усмотрению, соблюдая интересы и достоинства…» государства.
Статья №137: «Командир корабля не может отступить от выполнения боевой задачи, кроме случая, когда сложившаяся обстановка настолько изменилась, что поставленная задача теряет своё значение. При этом если нет времени для сношений или нет связи с командиром соединения, командир корабля обязан … принять по своей инициативе и на свою ответственность самостоятельное решение, ведущее к достижению общей цели».
Статья №140: «Командир корабля должен управлять кораблем смело, энергично и решительно, без боязни ответственности за рискованный маневр, диктуемой обстановкой».
Статья №153: «Всякому военному или торговому судну, терпящему бедствие в море, командир корабля обязан оказать помощь всеми имеющими в его распоряжении средствами».
Статья №156: «Во время аварии командир обязан принять все меры к спасению корабля. …Убедившись в невозможности спасти корабль, командир принимает решение об оставлении корабля … личным составом. Командир покидает корабль последним».
Статья №165: «В случае падения человека за борт командир корабля в мирное время принимает все меры к спасению упавшего за борт и покидает район только после того, как полностью исчерпает меры спасения упавшего…».
Статья №643 «В период времени от подъема до спуска флага все военнослужащие с приходом на корабль отдают честь Военно-морскому флагу…».
…
2015г.
Автор, как обычно, приносит извинения за возможные совпадения имен и ситуаций, дабы не желает обидеть кого-либо своим невинным желанием слегка приукрасить некогда запавшие в его памяти обычные, в сущности, житейские корабельные события. Всё, описанное здесь, безусловно, является вымышленным, потому как рассказ является художественным и ни в коем случае не претендует на документальность, хотя основа сюжета и взята из дневников и воспоминаний друзей и товарищей периода 1980-1991гг.
Автор благодарит критика и корректора (ЕМЮ) за оказанную помощь и терпение выслушать всё это в сто первый раз.
«Корабль – дом родной»
Рукопись-черновик шестого рассказа в книгу: «Курсантские байки восьмидесятых».
Критика и найденные орфографические и стилистические ошибки в тексте приветствуются, которые прошу направить администратору группы «Питер из окна автомобиля» на любом удобном ресурсе (ВК, ОК, ФБ), либо оставить прямо под текстом.
…Юности чужда философия, особенно прошлого поколения, ей потребно счастье и беззаботность, а для этого совсем даже не требуется житейская мудрость, скорей наоборот. Ну, что-то типа «горе от ума», чем его больше, тем счастья меньше. Вот мы и не задумывались в курсантские годы над премудростями статей Корабельного устава, мы в них вживались, верили…
Ноябрь, середина восьмидесятых.
На Красной и Дворцовой площадях двух столиц отгремели наши курсантские парадные хлопоты. Быстро, весело и незаметно пролетели длинные праздничные выходные. Утром на построении нам, курсантам 3-его курса неожиданно объявили, что прямо посреди учебного семестра вместо надоедливых лекций наш курс в первый раз за всю историю училища отправляет в дальний зимний поход. Это ли не счастье! Жизнь прекрасна и интересна, скучная повседневная рутина меняется на щемящую душу неизвестность.
- «Равня-а-айсь...», – командует наш начальник курса практически сразу после нашей высадки на центральный пирс Средней гавани посреди Петровского парка города-крепости Кронштадт, заметив приближение руководителя практикой, - «сми-ир-рна-а».
- Товарищ капитан второго ранга, третий курс училища для прохождения инструктажа перед началом морской практики на учебном корабле первого ранга «Перекоп» построены, начальник курса капитан второго ранга Тинецкий, - весело на одном дыхании докладывает наш жизнерадостный Владимир Валерьевич, обладающий крайне редким, но бесподобно ценным на флоте качеством: говорить то, что думает.
- Здравствуйте, товарищи «кур-р-с-санты», - грохочет на весь парк руководитель практики, которым вдруг оказывается наш загадочный и недоступный преподаватель Корабельного устава капитан второго ранга Булава.
- Здравия желаю «то-а-ищ кап-вто-р-ранга», - залпом выдыхаем мы в ответ.
- Вольно.
- Вольно, - вторит Тинецкий.
- То-ва-ри-щи курсанты, - привычно сочно выстреливает Булава и, медленно обведя строй своим пытливым взглядом, задушевно почти по-товарищески продолжает, - поздравляю вас, наш с вами дальний поход начался! Учебный корабль «Перекоп» ждёт вас, но знайте: он не просто место временного проживания и обучения, а боевая единица флота! Каждый курсант и офицер уже вписан в боевое расписание корабля, в его экипаж, главной задачей которого является обеспечение его боеготовности и живучести. Дорожите своим боевым постом, кораблем, как домом своим родным, от каждого зависит жизнь всех. Проходя по трапу корабля, не забывайте поприветствовать флаг, как символ его, страны. Требуйте того же от всех, кто носит погоны, в каком бы звании, тот не находился. Счастливого плавания вам, курсанты!
…До сих пор замираю при виде на рейде «Перекоп», вспоминаю ту речь и услышанную позже восточную мудрость Конфуция: «…всегда и везде чтить ритуал и служить своему отечеству…» в каких бы не был с ним сношениях (добавляю от себя)…
-Ура, ура, ура, - дружно отвечаем мы и строем по команде выдвигаемся на западный пирс «Усть-Рогатки», поделившей огромную акваторию порта на Среднюю и Купеческую гавань.
Где-то в самом конце пирса, со всех сторон «утыканный» большими и малыми кораблями и судами, виднеются, отшвартованные борт о борт, огромные до пятнадцати тысяч тон водоизмещением наши учебные корабли. За ними красуются не менее крупные «белые пароходы» гидрографов, а перед ними – несчетное множество эсминцев, сторожевых, противолодочных, тральщиков, спасателей, буксиров и прочих специальных катеров и шлюпок.
- «СМИ-И-ИР-Р-РНА-А», - неожиданно обрывает наши мысли команда вахтенного у трапа «Корунда», рейдового тральщика, стоящего первым у входа на пирс.
Не успеваем мы переглянуться и притормозить для осознания происходящего, как вдруг вахтенные матросы у трапов остальных «коробок», словно сговорившись, попеременно дублируют прозвучавшую команду на свои корабли, отбивая почему-то по пять коротких звуковых сигнала корабельной сигнализации, что означает появление на стенке пирса командира самого высокого ранга для базы.
Команды вахтенных эхом разлетаются от корабля к кораблю, одновременно на разные голоса звучат сигнальные рынды, отбивающие тревожные склянки «Большого сбора». Экипажи немедленно в полном составе спешно выскакивают на юты своих кораблей, выстраиваются в парадном строю для встречи важной начальствующей персоны. Командиры, суетливо застегивая пуговицы и крючки своих кителей, наспех натягивая парадные фуражки, споро выбегают для встречи неожиданных гостей, и, увидев нас, расплываются в удивленной и добродушной улыбке, вытягиваются «по стойке смирно» и, глядя в нашу сторону, уважительно отдают честь.
Что случилось?
- Внимание, товарищи курсанты, «сми-ир-рна-а», - понеслась над нашими головами неожиданная команда Булавы, - «р-равнение на-а-а-лево».
Одиннадцать взводов-классов третьего курса училища переходят на идеально отработанный при подготовке к прошедшим ноябрьским парадам шаг и, прижав руки по швам шинелей, повернув голову в сторону развивающихся флагов на ютах кораблей, лихо маршируют всю эту двухсотметровую дистанцию стенки пирса к дивизиону учебных кораблей.
Но и здесь нас ожидает очередной сюрприз: по блистающему начищенной медью трапу огромного корабля навстречу нам суетно выбегает офицер в звании… аж капитана 1-го ранга, который, почему-то, строевым шагом направляется навстречу к нашему Булаве и первым поднимает руку к козырьку:
- Товарищ капитан второго ранга, личный состав учебного корабля первого ранга «Перекоп» к размещению курсантов, а также к бою и походу готов, командир корабля капитан первого ранга Сергеев.
- Вольно… командир, – важно выдыхает Булава, опуская слегка подрагивающую руку и, сдержано улыбаясь, пожимает протянутую руку, - здорово, что ли, братишка!
Со всех кораблей базы нескончаемым потоком идут и идут словно к диву какому умудренные опытом командиры, молодые и не очень офицеры, вездесущие мичмана, уважительно жмут нашему руководителю практики руку, что-то безумолку говорят, улыбаются, смеются, радуются.
Мы по одному забегаем на крутой трап корабля, не забывая отдать честь флагу, выстраиваемся на астрономической палубе, экипаж корабля по местам готовности, на стенке оркестр затягивает «Марш славянки».
2015г.
Автор, как обычно, приносит извинения за возможные совпадения имен и ситуаций, дабы не желает обидеть кого-либо своим невинным желанием слегка приукрасить некогда запавшие в его памяти обычные, в сущности, житейские корабельные события. Всё, описанное здесь, безусловно, является вымышленным, потому как рассказ является художественным и ни в коем случае не претендует на документальность, хотя основа сюжета и взята из дневников и воспоминаний друзей и товарищей периода 1980-1991гг.
Автор благодарит критика и корректора (ЕМЮ) за оказанную помощь и терпение выслушать всё это в сто первый раз.
«Байки ложь, да в них намек»
Рукопись-черновик седьмого рассказа-шутки в книгу: «Курсантские байки восьмидесятых».
Критика и найденные орфографические и стилистические ошибки в тексте приветствуются, которые прошу направить администратору группы «Питер из окна автомобиля» на любом удобном ресурсе (ВК, ОК, ФБ), либо оставить прямо под текстом.
Середина восьмидесятых.
Дождливый ноябрь.
Город воинской славы Кронштадт.
«Перекоп» снимается с якоря.
Мы, как и обещал Булава, с ходу попадаем в водоворот корабельного распорядка дня: нам, нашему классу досталась ночная штурманская вахта. В учебном классе всё, как в штурманской рубке: карта, приборы, инструмент, вспомогательное оборудование и… голова. Ничего лишнего, всё конкретно, функционально.
Первый раз – всё непросто!
В конце вахты около трех ночи дежурный корабельный штурман выставит первые оценки. В штурманском классе – напряженная тишина, курсанты один за другим бегают к пеленгатору, заглядывают друг к другу в карту, измеряют секстантом на астрономической палубе углы наклона к горизонту знакомых звезд. В общем: рабочая суета и легкий хаос. Время мчит, словно птица, не угонишься, не заметишь. Вот мы и не заметили, как наша кривая курса корабля на карте выползает из Финского залива в открытое море.
Молодой дежурный штурман появляется неожиданно, выдает что-то смешное, необычное и быстро располагает нас к себе. Напряжение в классе рассеивается, настроение улучшается, и мой добрый товарищ Юрка Княжев на радостях как-то умудряется-таки задать, так или иначе, интересующий всех нас вопрос о причинах такой теплой встречи нас с Булавой на Усть-Рогатке.
- О-о-о, - лукаво тянет штурман, погружаясь в состояние торжественной таинственности, - вы… ничего не знаете?
- Нет, - искренне машем головой, - расскажите, пожалуйста.
- Ну-у, не-е-ет! - почему-то расстроившись, тянет штурман, - это, пожалуй, долгий рассказ, тут так просто нельзя, нужно время. А пока, расскажу-ка я вам лучше анекдот, точней сказку, морскую. Пригодится!
…И рассказал нам старый, старый, анекдот, сказку… морскую, давно известную всем и вся, даже нам, курсантам восьмидесятых.
Впрочем, все новое – это хорошо забытое старое!
Почему?
Да потому, что «… Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи - в труде, не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…» (из неподражаемой Книги Екклесиаста, написанной, видимо, более трех тысяч лет назад).
И мы, затаив дыхание и, не обращая внимания на начавшуюся в Балтике качку, внимали молодому рассказчику, пытаясь не упустить ни одного слова, ища в ней разгадку тайны на Усть-Рогатке. Слушая его, мы забыли обо всём на свете. Да и как тут не забыть, когда на первом практическом занятии по прокладке реального курса корабля в сложных, можно даже сказать суровых метеоусловиях, вдруг посреди ночи слышишь несерьезный анекдот от совершенно серьезного наставника, который, улыбаясь полусерьезно задумчиво, говорил примерно так:
«В некотором царстве, в некотором государстве, правильней сказать гарнизоне, в новенькой избушке на курьих ножках, точнее комендатуре, жила-была себе самая, что ни на есть, настоящая «Баба-яга костяная нога» или, попросту говоря, комендант гарнизона.
Ну и, правду сказать, как же без неё можно обойтись в любой, даже нашей морской сказке? Она, как цепной пес днем и ночью следит за порядком в зоне досягаемости цепи. И все-то её страшатся, да боятся, прячутся и сторонятся, предпочитая не то, что не ссорится с ней, но даже и на глаза попадаться.
И вот как-то раз пошла эта «Баба-яга комендантская нога» по вверенному ей тридевятому царству-гарнизону осмотреть свои безлюдные владения и тут… видит: навстречу, как ни в чем не бывало, шагает… «Иван-царевич» – добрый молодец весь такой красивый в сверкающем костюмчике с золотыми пуговицами и погонами, да сабелькой на бедре. Ну, а если точней сказать, капитан третьего ранга Иванов в отпуск прибыл к семье, вот и сверкает весь на радостях, что начищенная рында на баке.
- Тьфу, тьфу, тьфу, - вырвалось от неожиданности у «Бабо-яга» нашего, - комара тебе свежего за шиворот! Жили мы тут, не тужили, и «на тебе» дожили. Раньше-то, как бывало, о морском духе слыхом не слыхивали, да видом не видывали, а тут он сам своими ногами к нам на «рожон» лезет.
Не успел наш комендант оправиться от удивления, как это беспардонное «чудо в перьях», вооруженное до зубов и разодетое в золото, – то есть в парадном с кортиком – не обращая никакого внимания на грозного коменданта, проходит мимо, беззаботно насвистывая себе под нос «Прощание славянки». А что ещё должен насвистывать, прибыв с дальнего похода в родную гавань, настоящий командир корабля?
- Товарищ капитан третьего ранга, - обиженно взревел Бабо-яг, - вы, почему не отдали МНЕ «честь»?
Удивился Иван-царевич. Остановился. Поставил сундучок – дипломат походный, то есть – на асфальт и, смерив Бабо-яга с головы до ног по складкам мятых брюк, налипшей прошлогодней грязи на ботинках и сломанным погонам кителя, процитировал слегка подправленные строки Строевого устава:
- Во-первых, товарищ майор, воинская честь военнослужащими отдается военной форме, а не… индивиду, считающему, что он светоч мысли и образец её ношения.
- Ты в своём уме, кап-три, - задохнулся комендант, обшарив взглядом вслед за «царевичем» свою непрезентабельную форму одежды. - Я-а-а комендант гарнизона, - взревел он.
- А во-вторых, - как ни в чем, ни бывало, продолжил Иванов, - военнослужащие обращаются друг к другу на «Вы».
- Да, я тебя… вас!
- И, наконец, в-третьих, протрите глаза, товарищ майор, перед вами капитан третьего ранга! – лукаво улыбается моряк. – Почему вы сами первым не поприветствовали славную форму офицера флота Российского?
- Да, но я… командир части, - неуверенно тянет майор, - вы обязаны были первым...
- Не выйдет, товарищ командир воинской части, - хихикая, перебивает Иванов, - перед вами командир корабля, а значит и воинской част.
- Да, но… я, - растерялся Бабо-яг, – вас, по крайней мере, старше. Мне сорок… почти.
- И мне сорок… почти, - смеется моряк, - так шли бы вы, товарищ комендант, сами знаете куда… по делам.
- Сам бы ты шёл… туда, - багровеет майор, - я служу дольше, у меня двадцать два года выслуги.
- Шагай, шагайте, кому говорю, - веселится командир корабля. - У меня выслуга с учетом северного коэффициента давно за тридцать перевалила.
- Тогда, тогда я тебя выше, - ревет комендант, - я сто семьдесят пять.
- И я-а-а… сто се-мь-де-сят пя-ать, - смахивая нечаянные слезы, давится от хохота «кап-три».
- Ну-у, тог-да-а-а, - вдруг успокоившись, торжественно тянет Бабо-яг, - я тебя, вас тяжелее! Я вешу…
- Да, ладно, ладно, хватит, – с сожалением машет рукой Иван-царевич, - согласен, вы тяжелее. - И, угостив коменданта ароматной кубинской сигаретой, сочувственно добавляет, - как минимум на двести грамм.
- То-то, - с упоением выдыхает Бабо-яг, пожав протянутую руку Иванова, закуривает и, поразмыслив, кричит ему вдогонку, - а почему только на двести?
- Ну, если хотите, добавьте ещё два раза по пятьдесят, - слышит тот удаляющийся дружелюбно клокочущий голос.
Комендант с удовольствием курил заграничное диво, глядя вслед редкому гостю, а затем вдруг неожиданно для всех – кто мог знать, что он умеет? – весело и задорно рассмеялся на всю улицу, которая почему-то перестала быть безлюдной»…
Штурман уходя, лукаво улыбается в усы.
Мы долго хохочем над его интерпретацией «бородатого» анекдота, мысленно аплодируя Ивану-царевичу и по-хорошему жалея нерадивого Бабо-яга, а в его лице и всех комендантов на свете с их скучнейшей в мире должностью банального сторожа хозяйства, на которой, истину говорю, не грех и озвереть… в разумных пределах конечно.
…Вообще-то каждому своё, каждому своё и… «что б ни делалось – всё к лучшему», повторяю известную с детства истину, как оказалось из теории Дао китайского мыслителя Лао-Цзы. А секрет Усть-Рогатки открылся нам чуть позже сам в многочисленных рассказах моряков «Перекопа», каждый из которых передавал эту историю по-своему, но в целом примерно так…
2015г.
Автор, как обычно, приносит извинения за возможные совпадения имен и ситуаций, дабы не желает обидеть кого-либо своим невинным желанием слегка приукрасить некогда запавшие в его памяти обычные, в сущности, житейские корабельные события. Всё, описанное здесь, безусловно, является вымышленным, потому как рассказ является художественным и ни в коем случае не претендует на документальность, хотя основа сюжета и взята из дневников и воспоминаний друзей и товарищей периода 1980-1991гг.
Автор благодарит критика и корректора (ЕМЮ) за оказанную помощь и терпение выслушать всё это в сто первый раз.
«Флаг корабля – честь экипажа»
Рукопись-черновик восьмого рассказа в книгу: «Курсантские байки восьмидесятых».
Критика и найденные орфографические и стилистические ошибки в тексте приветствуются, которые прошу направить администратору группы «Питер из окна автомобиля» на любом удобном ресурсе (ВК, ОК, ФБ), либо оставить прямо под текстом.
…Конец семидесятых.
Город воинской и морской славы Кронштадт, Усть-Рогатка.
Июнь. Суббота. Около 11-00.
По распорядку дня в базе - «Большая приборка».
Крейсер «Октябрьская Революция», только-только вернувшийся в родную гавань после боевого дальнего похода, весь в пене, воде и личном составе, облепившем его, как муравьи в муравейнике с вёдрами, щетками, ветошью и «машками» (самодельными швабрами из расплетенного каната).
Жара.
Экипажи кораблей согласно корабельному расписанию и температуры воздуха за бортом в «нулевой» форме одежде. Ну, или почти в «нулевой»: в матросских безразмерных трусах-парашютах, промокших от обилия влаги пены, а потому, неприлично прилипших к молодым матросским телам, как фиговые листочки на Атлантах Эрмитажа.
Радист флагмана, как обычно во время проведения приборки и нахождения его в базе, включил на всю гавань по громкоговорящей трансляции корабля любимую музыку экипажа, в том числе и современную, шумную и задорную.
В общем, всё, как всегда утром в субботу перед предстоящими выходными, а значит и долгожданным сходом (по очереди, конечно) личного состава кораблей на берег к родным и любимым. Моряки мысленно готовятся в увольнения, культпоходы, на танцы в Кронштадтский базовый клуб, который, увы, тогда, кажется, располагался в Морском Соборе, что и теперь не кажется мне большим кощунством – моряки Кронштадта всегда трепетно и бережно относились к нему
На ходовом мостике крейсера, подставив ласковому утреннему солнышку обветренное лицо, привычно стоит его командир, капитан первого ранга Булава. За долгие шесть месяцев боевого похода он привык находиться здесь и лично наблюдать сверху за вверенным ему флагманом. Сегодня ничто не омрачает его добродушную улыбку, за которой со всех уголков огромного корабля внимательно следит весь экипаж. Вчера комбриг торжественно зачитал приказ главнокомандующего о досрочном присвоении ему звания капитана первого ранга. Вечером в Доме офицеров пройдет фуршет по случаю благополучного возвращения «Октябрьской революции» и присвоения ему высокого воинского звания.
Булава – самый молодой командир корабля первого ранга в базе и, как говорится в его характеристике-представлении к внеочередному званию, самый грамотный, решительный, прямой. Последнее качество, кстати, редко встречается у людей и теперь, и тогда! Но в море без него никак, там всё тайное – становится явным. Да и в повседневной жизни с таким человеком легко. Ну, удобно, знаешь ли, иметь дело с прямым, конкретным человеком, который говорит, что думает, а думает, что говорит. А в сочетании ещё и с таким качеством, как «болезненное неравнодушие» к происходящему вокруг, обаяние Булавы в среде моряков возрастало многократно, притягивало...
И вот в самый разгар Большой приборки гавани на стенке западного пирса Усть-Рогатки со стороны КПП как-то совершенно тихо и незаметно появляется вполне себе немалая группка из нескольких сухопутных генералов и десятка полтора других старших офицеров. Похоже, в базу пожаловали штабные! «Пришельцы» медленно продвигаются вдоль кораблей, живо обсуждая что-то, жестикулируя и с трудом, кажется, перекрикивая весёлую музыку крейсера, заполонившую собой всю Среднюю гавань Кронштадта. В какой-то момент торжественный вход оркестра в любимый всеми моряками севастопольский вальс заставил их и вовсе умолкнуть. В этот момент два полковника, видно решившие проявить инициативу, отделяются от группы, скоро направившись к крейсеру. Не обращая внимания на доклад вахтенного матроса на стенке пирса и не отдав честь боевому флагу крейсера, они с едва скрытым страхом влетают по узкому бесконечному трапу на ют корабля. По кораблю звучат пять тревожных звонков, дежурного офицер спешит на встречу с неизвестностью. Личный состав, флагмана, да и остальных кораблей, его хорошо видно со всех точек базы, прерывает плановую приборку и воззряется на странное действо. По-видимому, старший из прибывших, грубо перебив доклад дежурного сходу набрасывается на него и по-армейски косноязычно, трехэтажно выражает крайнее недовольство формой одеждой личного состава, музыкой и… кораблем в целом. За этим безобразием с ходового мостика внимательно наблюдает командир. Сотни встревоженных глаз, несмотря на разыгравшуюся «бурю в стакане» на юте крейсера, направлены к нему, вверх, чем вызывают ещё большее раздражение сухопутных.
- Сейчас прольется чья-то кровь, - с ужасом выдыхает опытный матрос на юте.
- Радиорубка, Ходовой мостик, - заглушив, кажется всё и вся в округе, ревут динамики крейсера.
- Есть рубка, - немедленно отзывается дежурный радист.
- Выключить трансляцию по кораблю.
- Есть выключить трансляцию.
- Внимание всему личному составу корабля, говорит командир крейсера «Октябрьская революция».
Всё в гавани останавливается и умолкает, даже время.
Тревожная тишина, повисшая на мгновенье, мучит, саднит, не отпускает, оставляя лишь крошечную надежу на благополучный исход, выход из создавшейся ситуации.
И тут!
- ВА-А-АХ-ТА, - на разрыв дребезжат мембраны динамиков голосом Булавы, нависнув всей своей массой на краю ходовой рубки над огромным кораблем.
- Е-е-есть вахта, - с ужасом отзывается вахтенный офицер также по громкоговорящей связи на всю базу с юта.
- СМЫ-Ы-ЫТЬ з-зе-лень с па-лу-бы, - брезгливо по слогам выдыхает крейсер.
- Есть смыть зелень с палубы, товарищ командир, - по-мальчишески восторженно выкрикивает, почти визжит молодой офицер, и мощная струя морской воды из шланга в руках опытного моряка, приученного не раздумывая выполнять команды командира, выдавливает непрошеных гостей… за борт.
Впрочем, вероятней всего они просто сбежали по трапу. Но две зелёные фуражки ещё несколько суток плавали в волнах гавани, вызывая незлобный хохот моряков над невежественными офицерами, посмевших не отдать честь флагу боевого корабля.
В итоге Булава оказался у нас в училище и, похоже, был лишен своего досрочного звания. Расстроился он по этому поводу, или нет, не знаю, но убежден, что по-другому поступить НАСТОЯЩИЙ командир ни одного корабля мира в данной ситуации не смог бы.
«Каждому своё…» и «что б ни делалось – всё к лучшему»!..
2015г.
Автор, как обычно, приносит извинения за возможные совпадения имен и ситуаций, дабы не желает обидеть кого-либо своим невинным желанием слегка приукрасить некогда запавшие в его памяти обычные, в сущности, житейские корабельные события. Всё, описанное здесь, безусловно, является вымышленным, потому как рассказ является художественным и ни в коем случае не претендует на документальность, хотя основа сюжета и взята из дневников и воспоминаний друзей и товарищей периода 1980-1991гг.
Автор благодарит критика и корректора (ЕМЮ) за оказанную помощь и терпение выслушать всё это в сто первый раз.
«Зов океана»
Рукопись-черновик девятого рассказа в книгу: «Курсантские байки восьмидесятых».
Критика и найденные орфографические и стилистические ошибки в тексте приветствуются, которые прошу направить администратору группы «Питер из окна автомобиля» на любом удобном ресурсе (ВК, ОК, ФБ), либо оставить прямо под текстом.
В конце ноября 1984 года наш учебный корабль «Перекоп» вышел из Па-де-Кале навстречу Гольфстриму и быстро крепчающему океанскому шквалу. В два ночи при входе в Бискайский залив ветер достиг отметки 30 метров в секунду.
…Стопудовый порыв без усилий отрывает мои ноги от трапа на входе Астрономической палубы. На высоте 20-ти метров от ватерлинии, уцепившись за его поручень, я, как бесхребетный морской вымпел на флагштоке корабля, трепыхаюсь преимущественно параллельно с горизонтом. Лишь спустя минуту чудом сползаю вниз на палубу и по-пластунски добираюсь до поста сигнальщика за глухими леерами самой верхней палубы.
- Плащ в рундуке, - кричит мне в ухо матрос-напарник на эту вахту.
Укутавшись, встаю рядом с ним и «бараном пялюсь» в черную стену. Рыдающий, свистящий ураган поглощает всё невидимое мной пространство: ни света, ни цвета, ни мыслей, ни даже запаха и звука… Ничего нет, лишь черная пугающая чужая пустота и давящий сатанический фальцет океана!
Огромный корабль, как щепка в бурном весеннем ручье, крутит веселые восьмерки в трех координатных измерениях. Амплитуда свободного падения по высоте превышает полкабельтова. Перегрузки в подошве волны превышают космические. Глаза со временем, привыкнув, различают густо покрытые эпилептической пеной контуры пятиэтажных великанов, надвигающих на нос «Перекопа». Тысячи звезд, с расстояния вытянутой руки, обрушивают свой скупой сиреневый свет на нас и… океан. Черно-зеленая в проблесках носового фонаря океанская бездна пятикилометровой толщи воды проглатывает целиком, вплоть до ходовой рубки весь бак и полубак корабля, одаривая нас и всю верхнюю астрономическую палубу тоннами разрубленной воды, брызг и пены.
Сознание проваливается, исчезает в пугающей пустоте беснующегося пространства, улетая навстречу с… Всевышним. Тело с частотой дыхания океана переходит из состояния полного безмятежного отсутствия, в нестерпимо-жгучее ощущение вывернутой наволочки.
В груди растет неведомое чувство раболепного трепета, страха, ужаса. Оно растает, обволакивает, поглощает.
Жуть!
- Фал вымпела сорвало, - возвращает меня на корабль матрос, тыча пальцем куда-то вверх в непроглядную темноту неба.
В такт круто валящейся вправо и вниз палубы, внезапно он исчезает в черной мгле, обогнав очередной накат пятиэтажного циклопа.
Прижавшись спиной к переборке леера, я с ужасом нахожу болезненно бьющийся морской ходовой вымпел на оборванном фале топа огромной, как Александрийский столп, главной мачты «Перекопа». Бесформенные серые тени, шибко скользящие по яростно горящим звездам, то и дело проглатывают его сиротливое подергивание.
Всё вокруг, даже океанские гиганты, перестают существовать.
«Александрийский монстр» полностью завладевает мной, парализует. Тонны воды, прокатывающиеся по, казалось, недосягаемо высокой палубе рядом со мной, становятся ничтожны. Глаза в каком-то невозможном инфракрасном излучении ощущают его движение. При каждом провале корабля под волну он взлетает на пару метров по отвесным ступеням мачты. Затем, крепко прижавшись к ней во время очередного удара океанского вала о бак корабля, крепко сливается с мачтой воедино.
Время встало. Этой муке, кажется, не будет конца, предела!
- Мостик, ГКП, - вдруг хрипит «Каштан» у самого уха.
- Есть, мостик, - без запинки, не раздумывая, ору в «банан».
- Доложите о помехе справа.
- Судно, справа, сорок, - не обращая внимания на ветер, вскакиваю во весь рост и, отыскав огни, докладываю, - идет параллельным курсом.
- Понял, мостик, - весело отзывается нутро живого «Перекопа».
Моряк возвращается.
Обветренное красное лицо его спокойно. Белые скрученные пальцы не разгибаются. Разорванная ветром роба болтается, как туника на ковбоях. На шее и плечах видны кровавые полосы от ударов ослабших фалов.
Оглядев горизонт, матрос забирает у меня микрофон «Каштана», именуемый на флоте «бананом», и одобрительно кивает. Похоже, слышал доклад.
Вымпел весело хлопает на ветру параллельно горизонту.
Страх исчез.
Океан перестает быть жутким. Он прекрасен в своем естественно-неторопливом дыхании и музицировании.
Стихия поёт, танцует, зовёт и… манит.
Внутри растет новое незнакомое чувство.
Чувство уважения, возможно даже поклонения, к моему новому товарищу, к этому кораблю, ко всему военно-морскому флоту и, наконец, к себе самому.
Я радуюсь сопричастностью с бушующим, нет – дышащим живым океаном. Пространство вокруг вдруг открывается передо мной во всю положенную ему широту и высоту.
Восторг! Нескончаемый восторг овладевает мной.
Боже мой! Я люблю тебя, океан!!! Я люблю, как ничто и никогда!
Я люблю тебя флот и… кричу тебе сквозь время и пространство, как когда-то кричали восторженные курсанты восьмидесятых: «Военно-морскому флоту России, да что там, и конечно Советского Союза, Виват!..»
2015г.
Автор, как обычно, приносит извинения за возможные совпадения имен и ситуаций, дабы не желает обидеть кого-либо своим невинным желанием слегка приукрасить некогда запавшие в его памяти обычные, в сущности, житейские корабельные события. Всё, описанное здесь, безусловно, является вымышленным, потому как рассказ является художественным и ни в коем случае не претендует на документальность, хотя основа сюжета и взята из дневников и воспоминаний друзей и товарищей периода 1980-1991гг.
Автор благодарит критика и корректора (ЕМЮ) за оказанную помощь и терпение выслушать всё это в сто первый раз.
«Сапог, подвинься»
Рукопись-черновик десятого рассказа в книгу: «Курсантские байки восьмидесятых».
Критика и найденные орфографические и стилистические ошибки в тексте приветствуются, которые прошу направить администратору группы «Питер из окна автомобиля» на любом удобном ресурсе (ВК, ОК, ФБ), либо оставить прямо под текстом.
Середина восьмидесятых.
Март.
Старейшее военно-морское училище города Ленинграда.
Длинный звонок, возвещающий завершение второй пары занятий. Обеденный перерыв. Небольшой общий холл учебного, административного и библиотечного корпусов второго этажа, точней узкий проход из адмиральского коридора к нему.
Несмотря на то, что в адмиральском коридоре расположены практически все кабинеты командного состава училища, здесь, в этом проходе всегда многолюдно. В это время курсанты спешат из учебных классов, многочисленных залов библиотек, лабораторий, лекториев на построение в места расположения рот. Преподаватели же возвращаются в преподавательские своих кафедр, идут в столовую, кафе на первом этаже под этим холлом, спускаются по лестнице в самый большой и удобный внутренний Минный двор училища. Одним словом в это время здесь царят рабочий хаос, демократия, суета. Никто и никогда не останавливается ни в холле, ни тем более в этом узком проходе, памятуя о двух постулатах моряков: «Не скапливаться в узкостях» и «по трапам не ходить».
Никто и никогда, но… не сегодня, не сейчас!
Теперь сей оживленный проход неожиданно оказывается блокирован. Плечом к плечу курсанты и старшины, мичмана и офицеры всех курсов, рангов, возрастов молча стоят здесь и, воззрившись куда-то вглубь его, сосредоточено лукаво улыбаются. Там, в самом узком месте коридора происходит что-то невиданное, небывалое: упершись суровыми взорами друг в друга, стоят непримиримые непреступные глыбы: начальники кафедр морской пехоты и морской практики полковник Великанов и капитан первого ранга Бравый. О чем-то оживленно беседуют!
Эти два офицера старшего начсостава, пожалуй, самые уважаемые, значимые, заслуженные, строгие и… справедливые преподаватели училища. «Горе» первокурсникам, да и всем остальным курсам, когда кто-то из них дежурит по училищу. Нет более дотошного, придирчивого и дотошного руководителя, чем они. И до всего-то им есть дело! И нет ничего, куда б ни проник их всесущий глаз в это время. А перед отправкой курсантов в увольнение они лично с глубоким пристрастием осмотрят каждого. Как известно, курсанты большие «пижоны»: брюки клеш, фланелька ушита, ботинки на платформе, ленточки до самого низа спины, кокарда согнута, шинель подрезана.
Полковник Великанов – молодой, стройный, подтянутый офицер в прошлом настоящий «служака» морской пехоты. Форма одежды на нём, лишь красным просветом погон, да отсутствием золотых «веток дуба» на козырьке огромной седловидной фуражки отличающаяся от остальных моряков, негласно считается эталоном для подражания всеми. А поскольку кафедра его единственная, которая хоть какое-то отношение имеет к настоящей армейской строевой подготовке, то естественно эталоном является и его строевая выправка, умение выполнять армейские строевые приемы на плацу. За это его самого и других преподавателей кафедры курсанты по-морскому обидно прозвали «сапогами»! Зато все строевые смотры в училище поручают проводить именно им. А раз так, то и во главе колонны старшего начальствующего состава всегда стоит начальник кафедры морской пехоты, что вызывает у всех, даже у многоопытных старожил, некоторый страх, трепет перед ним, раболепное уважение.
Почти… у всех, но все же не у всех!
Капитан первого ранга Бравый – много старше полковника, опытней, в прошлом настоящий командир корабля первого ранга, имеет ряд боевых наград, которые скромно уложены на его кителе в обширный ряд медальных планок. Он в совершенстве знает «морское дело», обладает не менее шикарным командным басом, способным задавить всё, даже штормовой шквал. Лекции первокурсникам на кафедре читает исключительно сам, в разговоре с ними не громогласен, как многие, доверителен, спокоен. Его несколько излишний вес при таком-то внушительном росте выглядит весьма и весьма солидно, грозно, мощно. Лохматые седые брови в сочетании с лысеющей, глубоко зачесанной назад шевелюрой, придают лицу бывшего командира корабля, да и всему облику безгранично-огромные размеры. К тому ж фамилия Бравый широко известна далеко за пределами училища, в том числе и за счет двух младших братьев, один из которых – известный кинорежиссер, другой – руководитель высокого ранга в горисполкоме.
- Прочь с дороги, - сухо, привычно зычно, не задумываясь, выстреливает полковник на входе в узкость со стороны адмиральского коридора, по-видимому, даже не разобрав, кто перед ним.
- Са-ам прочь, с-сапог, – играя желваками и нахмурив косматые брови, на инфразвуке выдыхает капитан первого ранга в ответ, вваливаясь всей своей необъятной массой в этот же проход со стороны холла.
Что уж там говорить о курсантах, сами адмиралы на портретах, густо развешенных здесь на стенах, от удивления открыли рот.
- Вы отдаете себе отчет, - вытянувшись в струнку, как на плацу, несолидно взвизгивает, пожалуй, впервые в жизни сорвав голос на фальцет, морской пехотинец, - «то-а-ищ ка-пер-ранга»!
- Че-е-го-о-о? – грозно, словно старинный многотонный паровоз, сошедший со стапелей запасного пути, гудит бывший командир корабля, не сбавляя хода. – С-сапог, подвинься, говорю тебе!
- Да-а я-а-а… те-бя-я, - задыхается Великанов и, не закончив, также продолжает движение, выпятив грудь и полностью отдавшись во власть эмоциям.
Через мгновение полковник всей фигурой упирается в огромную «трудовую мозоль», ничего не поделаешь, положенную по статусу и возрасту «кап-разу». Руки обоих строго опущены вниз, прижаты по швам. После некоторого сотрясения тел они застывают в странной, курьезной, нелепой, смешной, достигшей кульминационно-всепоглощающей высоты позе, олицетворяющей бесконечно бестолковое, но сугубо интеллигентное противоборство, нет – лучше соперничество, армейских и морских ритуалов и традиций. Что поделать? – они издавна присущи вооруженным силам нашей «великой и необъятной» страны вообще и нашему училищу в частности. Да и куда без них?
Силы их… абсолютно равны!
Ни одному не удается сдвинуть с места другого. От двух гигантов исходит невидимый заряд энергии, который пронзает нас всех, чудом оказавшихся рядом. У нас захватывает дух! Наши симпатии очевидны, но в холле висит гробовая тишина. Лишь учащенное, тяжелое дыхание начальников кафедр, да напряженные лица невольных свидетелей, говорит о серьезности происходящего.
В какой-то момент возраст почтенного капитана первого ранга сказывается, Бравый первым начинает уставать и шаг за шагом сдавать свою позицию в проходе. Дыхание его сильно учащается, рот приоткрывается, голова опускается, утыкаясь лбом в подбородок полковника, взгляд мутнеет, теряя ориентацию в пространстве и времени.
Напряжение возрастает! Что же делать?
И вдруг… полковник Великанов останавливается, а затем и вовсе отшагивает на полметра назад, да так, что «кап-раз» чуть было не падает. Ему даже пришлось немного придержать его за локоть. Сурово сверкая глазами, взгляды их снова на мгновенье сходятся, морской пехотинец тихо, одними губами, так что никто ничего не может разобрать, что-то говорит.
- Боже мой, что же это я, - шепчет он и, посторонившись, освобождает проход, - проходи, проходите Александр Степанович.
- Да ладно, Виктор, - тяжело дыша, машет рукой тот и, немного отступив назад, почти доброжелательно басит, - мне ж на кафедру, проходи сам.
Так они ещё несколько секунд удивленно всматриваются друг в друга, а затем совсем неожиданно для нас и… себя, наверно, буквально на секунду, улыбнувшись, синхронно вытягиваются по стойке «смирно», одновременным кивком головы отдают честь и, повернувшись кругом, идут в разные стороны. Курсанты, мичмана, офицеры, с неподдельным уважением и обожанием к этим патриархам воинской доблести, показавшим как должно поступать истинному офицеру, да что там, и любому по-настоящему честному Человеку в ситуации захлестнувших его собственных гнусных амбиции, почему-то называемых глупым сочетанием «собственное достоинство» (привет «Аристономии»), поступив просто по совести и по чести. Вот уж действительно пусть «… всякий человек да будет скор на слышание, медлен на слова, медлен на гнев, ибо гнев человека не творит правды…» (из Послания Иакова).
Мы мгновенно расступаемся перед ними, расползаясь по стенкам узких коридоров училища, вытягиваясь, как только что они вытянулись друг перед другом по стойке «смирно», отбросив всякие намеки на иллюзорное либеральное позерство, и смотрим им вслед, понимая, что кличка «сапог» нашему полковнику Великанову, ну, никак, не подходит.
2015г.
Автор, как обычно, приносит извинения за возможные совпадения имен и ситуаций, дабы не желает обидеть кого-либо своим невинным желанием слегка приукрасить некогда запавшие в его памяти обычные, в сущности, житейские корабельные события. Всё, описанное здесь, безусловно, является вымышленным, потому как рассказ является художественным и ни в коем случае не претендует на документальность, хотя основа сюжета и взята из дневников и воспоминаний друзей и товарищей периода 1980-1991гг.
Автор благодарит критика и корректора (ЕМЮ) за оказанную помощь и терпение выслушать всё это в сто первый раз.
«Как-то на форте или мы вместе»
Рукопись-черновик одиннадцатого рассказа в книгу: «Курсантские байки восьмидесятых».
Критика и найденные орфографические и стилистические ошибки в тексте приветствуются, которые прошу направить администратору группы «Питер из окна автомобиля» на любом удобном ресурсе (ВК, ОК, ФБ), либо оставить прямо под текстом.
Середина восьмидесятых.
Лето.
Катерная практика. Финский залив. Полдень. Штиль. Солнце… издевается.
Тихо – смертельно!..
Лачуга «Морянка» бесшумно вползает в гаваньку одного из забытых Кронштадтских фортов. Нос яхты небрежно царапает осыпающуюся стенку пирса. Высокая трава острова, согнувшись к земле, хрустит под ногами. Огромные камни, сложенные когда-то, узнаваемо сохраняют крепостные валы. Серая со змейкой свежих подтеков краска некрасиво оплевала грозный пейзаж, вырисовав уродливую одноименную с названием шхуны надпись.
Душно. Парит. Над водой появляется испарина, отрывая линию горизонта от моря. Морские ласточки пока ещё высоко. Охота идет бойко. Гнезда на молах без охраны. На форте врагов нет. Редкие яхты заходят сюда. Люди, бывает, кормят птиц. Неприметная лачуга исчезает, растворившись в густой дымке. Солнце, промокнув, теряет очертания.
Охота окончена, ласточки возвращаются.
Где яйца?..
Улей птиц с ужасающим воем уходит ввысь.
В тени огромной ивы поднимает голову кот, Бог весть кем, забытый на острове. На сочных одуванчиках бабочки, встрепенувшись, раскрывают на крыльях узор. Их чувствительные усики приподнимаются, встав в параллель кошачьих виброусов. Они не причем. Мышей и цветов на форте в изобилии. Но «…спорить с водопадом – пустое…». На войне нет правых.
Тогда кто?
Горизонт пуст, исчез. Вода и небо слились. Солнечные лучи, рассыпаясь на мелкие брызги на воде и дымке, слепят, душат. Где-то там за их безжизненной стеной враг-шхуна.
Птицы, обессилив, валятся в гнезда. Их стон рвет тишину, душу. Красные клювы ласточек-чаек широко раскрыты. Крылья, как бумеранги, наготове.
Беззвучия воды, неба, солнца, гнетут.
Где... правда?
Звуки беды постепенно гаснут, идут на убыль.
Вода безразлично горит. Солнце ползет к закату, купаясь в восхитительном восходящем водяном потоке. Тишина и покой безжалостно накрывают форт.
Лишь две ласточки обречено мечутся над камнями. Их силы давно на исходе. Наконец черные точки тяжело уходят в бесконечность, закрыв дневную суету двумя глухими хлопками о крепость.
Две красные кляксы заслоняют уродливые буквы, возвратив камням величие!
Плач «неразлучников» сливается с пустотой.
Теперь всё, как надо!
Мы едины, мы снова вместе…
2015г.
Автор, как обычно, приносит извинения за возможные совпадения имен и ситуаций, дабы не желает обидеть кого-либо своим невинным желанием слегка приукрасить некогда запавшие в его памяти обычные, в сущности, житейские корабельные события. Всё, описанное здесь, безусловно, является вымышленным, потому как рассказ является художественным и ни в коем случае не претендует на документальность, хотя основа сюжета и взята из дневников и воспоминаний друзей и товарищей периода 1980-1991гг.
Автор благодарит критика и корректора (ЕМЮ) за оказанную помощь и терпение выслушать всё это в сто первый раз.
«Да, Зайчик!»
Рукопись-черновик двенадцатого рассказа в книгу: «Курсантские байки восьмидесятых».
Критика и найденные орфографические и стилистические ошибки в тексте приветствуются, которые прошу направить администратору группы «Питер из окна автомобиля» на любом удобном ресурсе (ВК, ОК, ФБ), либо оставить прямо под текстом.
Октябрь 1985 года, кажется 13-ое.
Воскресенье.
23-00.
Курсант старейшего военно-морского училища страны или, как теперь модно говорить, гардемарин спешно движется по его длинным тесным коридорам, возвращаясь из нарядного актового зала Революции, прозванного «ЗР», где только-только завершился танцевальный вечер. Расстояние до спального корпуса по внутренним петляющим коммуникациям огромного комплекса из почти сотни зданий неблизкое, никак не меньше полутора километров.
Он почти бежит. Улыбается!
Сегодня на танцах к нему явилось чудо: он познакомился с Ангелом, сошедшим прямо с небес, как некогда Золушка впорхнувшая в руки скучающему на балу принцу. Но в отличие от неё его Фея не убежала с боем курантов – в ЗР это завершающий вечер встреч вальс, – потеряв свою туфельку, а напротив, явила её, дав свой номер домашнего телефона. Да вот беда: на танцах курсанты всегда в идеально подогнанных по фигуре парадных фланельке и брюках, в которые нет никакой возможности всунуть ни записную книжку, ни шариковую ручку, ни какой-либо другой сообразно эпохи «гадкий гаджет». В общем, ничего нет, куда можно б было записать номер!
Гардемарин очень рад «туфельке», бережно несёт её в своей цепкой памяти по бесконечным темным коридорам, непрестанно повторяя заветные цифры: 393-45-69, 393-45-69, 393-45-69. Но не так-то просто удержать их. Во-первых, в спину, совсем рядом дышит беззаботный смех, вечно подтрунивающих и подшучивающих друг над другом курсантов-однокашников, по разным обстоятельствам оставшихся сегодня без увольнения и теперь бредущих к своим кубрикам параллельными курсами. А, во-вторых, впереди маячит высокая фигура Борьки Баранова, Бэба, их «непробиваемого» старшины роты, курсанта старшего курса, который никого не пропустит мимо, не озадачив чем-нибудь… бестолковым, да так, что всё на свете из головы вылетит. А посему курсант, набрав «в рот воды» и заткнув уши, тянет, удерживая расстояние меж двух огней, до кубрика, мысленно повторяя: 393-45-69,393-45-69, 393-45-69.
…Боже мой, какое всё-таки счастье, что люди в двадцатом веке таки придумали телефон! Это теперь он не кажется чудом, поскольку есть у всех и каждого, даже у трехлеток в детском саду. А тогда, в восьмидесятые городские телефонные автоматы в училище можно было сосчитать на пальцах одной руки. Да и в городе далеко не у каждого в квартире имелся свой номер, - горожане по несколько десяток лет ожидали своей очереди. Считалось огромной удачей, если у твоей подружки дома есть свой аппарат. Возможность поговорить с другим миром сквозь волшебный звуковой портал воспринималась нами не иначе как чудо, а потому у телефонного аппарата, висящего в главном холле нашего факультета, всегда царила особая торжественная обстановка. Длиннющая очередь «страждущих» не иссекала ни днем, ни ночью! Несмотря на то, что все дороги с факультета шли именно через этот зал, в нём всегда царила абсолютная тишина. Все проходящие здесь умолкали, боясь прервать драгоценный сеанс связи товарища с другой полной грёз и тумана волшебной страной. У телефона никто и никогда не суетился, не торопился сам и не торопил другого, не «лез» вне очереди, не «давил на глаз» погоном, должностью, положением. У телефона все равны! Вот уж действительно – полное торжество демократии и плюрализма. Процесс разговора с внешним миром свят и не обсуждаем, хотя и открыт до безобразия: никаких, даже подобий кабинок для уединения в огромном зале нет. Вся очередь невольно является свидетелем и участником разговора…
Утром, первое, что приходит в голову гардемарину – это цифры: 393-45-69. Номер записан, на коробке зубной пасты в тумбочке, но это уже не к чему, теперь они навсегда в его сознании (ныне по ним отзываются их внуки). Глупая отстраненная улыбка прочно поселилась на его лице. Вспоминая вчерашний день, ничего кроме яркого всепоглощающего сияния прекрасного небожителя, возможно даже и с настоящими крыльями за спиной, курсант не может вспомнить. Ему срочно, очень срочно надо набрать эти семь цифр в телефоне, чтоб удостовериться в реальности своих волшебных грез, но для того придется пересилить свою стеснительность и заговорить с девушкой первым, да к тому же ещё и при всех. А это непросто. Ох, как непросто! После нескольких лет жизни в казарме разговор с другим миром у любого из нас вызовет некоторое неудобство, а то и трепет, страх. Впрочем, это уже не про него, теперь ничто не сможет остановить его, лишь, как и ожидалось, немалая очередь у аппарата в холе несколько остужает его пыл: приходится ждать.
…Тогда городской телефонный автомат соединял абонентов на три минуты, лишь после того, как установленная в специальную щелочку двухкопеечная – ну, или десятикопеечная монетка, они одного размера – проваливалась вовнутрь. За тридцать секунд до окончания лимитированного разговора аппарат напоминал о необходимости положить следующую монетку, противно пикая в ухо звонящего. В принципе это совсем недорого, даже по тем меркам, но такого количества монет, сколько требовалось курсанту для утоления жажды общаться со своим чудом, не напасешься. Все внутренние кафе и магазины училища вытрясены на изнанку в поисках «двушек» и «десяток»! Вот и приходилось чудить: пробив в дежурной монетке крохотное отверстие и продев сквозь неё прочную нитку, курсант выдергивал свое сооружение во время звонка из аппарата за пару секунд до конца сеанса, а затем, установив в щель вновь, получал очередной трехминутный глоток «счастья». И так без конца. Но проделать такую операцию мог лишь настоящий профессионал: если дернуть нитку чуть раньше, то «абонент» на другом конце решит, что связь прервалась и положит трубку, а набирать номер вновь, повторно по правилами очереди запрещено; а если опоздать, то телефон ни за что не выпустит монетку из своего чрева…
Первым по телефону долго, весело и умно со вчерашней своей «жертвой» треплется Билл, Володька Белкин, который непринужденно и ненавязчиво наводит свою новую подружку на мысль о необходимости срочно посетить его на КПП и принести что-нибудь вкусненькое. Ну, в смысле поесть (молодой организм, знаешь ли, всегда требует кушать), но ни в коем случае не выпить, курсанты – это не «шпаки» там какие-то. Во-первых, к выпивке девчонки не допускаются, а во-вторых, не пьют гардемарины вот так запросто без причины, без повода. Правду, правду говорю, не кивай снисходительно, перед собой-то чего врать.
За ним, слегка стесняясь и заикаясь, Шурик сговаривается со своей женой, где и как они встретятся сегодня вечером, куда пойдут, что необходимо взять с собой. Женатикам хорошо: их с третьего курса отпускают ночевать домой.
После Макар звонит своей «носатой» - так он в шутку называет свою новую «пассию» - и почему-то врёт ей, что в следующий выходной стоит «на тумбочке», дневальным, видно со своим земляком Левкой на приключения какие собрался. Очередь тихо хохочет над его «честным» гнусавым покашливанием в кулачек, который он часто использует в разговоре с девчонками, чтоб не рассмеяться… над самим собой.
Наконец к аппарату выдвигает наш внешне безэмоциональный старшина роты Бэб. Огромный, широкоплечий, круглоголовый «молодой человек», неторопливо положив в автомат свою «правильную» монетку, набирает номер и, небрежно, развернувшись лицом в холл, угрюмо впивается невидящим взглядом вглубь уползающего из него длинного коридора. В этот момент по коридору во главе со старшиной второго взвода Юркой Князем, взявшегося исполнить роль Бэба в его странное отсутствие, вваливается вся наша рота, двинувшаяся согласно распорядку дня в столовую. Не увидев, почувствовав пронизывающий взгляд удава (ну, Бэба, то есть) мы останавливаемся, как «вкопанные». Претерпев быструю метаморфозу от непринужденной предобеденной суеты до глубоко озабоченной гипнотической амнезии, рота останавливается, постепенно плотно заполняя и без того не пустующий холл. Сотня удивленных глаз впиваются в Борьку, в наших ищущих взглядах застывает законный вопрос: ждать или идти дальше?
Но команд не поступает!
Бэб смотрит перед собой привычно спокойно, сурово, безропотно, прошивая взглядом всех и в тоже время не видя никого.
В холле висит гробовая тишина, слышны длинные гудки автомата, монетка падает и…
- Привет, Зайчик! – как обычно, не разжимая челюстей, громко, словно перед строем, выдавливает сквозь зубы Бэб.
Все с неподдельным интересом смотрят ему в рот, ждут.
- Да… Зайчик! – роняет он через полминуты и снова… умолкает.
Некоторое замешательство холодным ветерком бежит по лицам присутствующих.
- Нет… Зайчик! – чуть сдвинув брови, выдыхает старшина.
Курсанты внутренне подбираются, буквально впившись в него глазами.
- Не мо-гу-у-у, Зай-чик! – разжав, наконец, челюсть, возмущенно выстреливает он и, сверкая глазами, надолго… застывает на месте.
Напряжение в зале достигает апогея. Рота курсантов, в припадке душащего смеха, не получив никаких команд, скореньким маршем строго по одному растворяется в пространстве длинного коридора от греха «подальше». Лишь крайне заинтригованный Билл, вечный насмешник Макар, да наш настойчивый курсант, вознамерившийся-таки, во что бы то ни стало дозвониться до своей Феи-Ангела, не могут покинуть холл, не дослушав этого потрясающего монолога с… «Зайчиком».
- Ну-у, хо-ро-шо, Зайчик, – неожиданно потеплев, по слогам выдыхает Бэб и нежно кладет телефонную трубку на место.
На его обычно недвижимом лице сияет странная глупая детская улыбка. «Волшебный портал», кажется, подействовал и на него. Он удивленно смотрит вперед, на курсантов, мимо них, сквозь них, он не здесь, там… с «Зайкой». Вряд ли он заметил, что ещё минуту назад здесь была вся его рота.
- Хо-ро-шо, Зай-чик, - словно заучивая свою гениальную речь, по слогам повторяет Бэб и, мельком глянув на часы, неохотно идет в роту, медленно «одевая» на лицо привычно-бесстрастную равнодушную маску старшины, которая никак уже не лезет на него обратно…
2016г.
Автор, как обычно, приносит извинения за возможные совпадения имен и ситуаций, дабы не желает обидеть кого-либо своим невинным желанием слегка приукрасить некогда запавшие в его памяти обычные, в сущности, житейские корабельные события. Всё, описанное здесь, безусловно, является вымышленным, потому как рассказ является художественным и ни в коем случае не претендует на документальность, хотя основа сюжета и взята из дневников и воспоминаний друзей и товарищей периода 1980-1991гг.
Автор благодарит критика и корректора (ЕМЮ) за оказанную помощь и терпение выслушать всё это в сто первый раз.
Рассказ: «Ларуня с Юрковского»
Рукопись-черновик тринадцатого рассказа в книгу: «Курсантские байки восьмидесятых».
Критика и найденные орфографические и стилистические ошибки в тексте приветствуются, которые прошу направить администратору группы «Питер из окна автомобиля» на любом удобном ресурсе (ВК, ОК, ФБ), либо оставить прямо под текстом.
…Уже не середина, но и всё же далеко не конец восьмидесятых.
Начало июня. Где-то на Балтике. Минная гавань.
Морской тральщик «Контр-адмирал Юрковский» грустно переваливается с борта на борт на провисших от безветрия швартовых концах чуть в сторонке от кораблей Бригады. Ласковая летняя волна нежно гладит его по обшарпанным повидавшим виды бортам…
Боевому славному пути корабля, построенного в далёкие довоенные годы и вскрывшего ни одно минное поле противника, пришёл свой неминуемый конец.
Что тут поделаешь?
Всё когда-то заканчивается, хотя в это и не верится порой, особенно в юности. Да и то здорово, – почти пятьдесят лет в строю. Небывалый, надо прямо сказать, срок для любого корабля!
А и славный таки был проект: крепкий, надёжный, маневренный, устойчивый на любой волне, да и в быту удивительно удобный. Впрочем, все эти очевидно положительные качества делали его и довольно-таки уязвимым, как тральщика, по уровню физических и магнитных полей. Да это и понятно, – он ведь полностью железный будто крейсер, да и те уже давно во многом используют совершенно иные композитные материалы. Вот и оказался Юрковский в славные для флота Российского восьмидесятые годы последним действующим кораблем довоенной постройки.
…В один из таких безрадостных для тральщика день группа курсантов четвертого курса старейшего Ленинградского военно-морского училища в дневной «мертвый час» – послеобеденный сон! – прибыла к кораблю для прохождения летней курсантской практики.
Грустное, однако, предстаёт перед ними зрелище: главная мачта морского тральщика-великана завалена, артиллерийские установки сняты, вьюшка и кран-балка демонтированы, а многочисленные «медяшки» на давно некрашеной верхней палубе тусклы и не чищены.
На корабле остаётся лишь дежурный экипаж из полутора-двух десяток человек, которому меж тем, вполне удаётся содержать аварийный корабль в чистоте и относительном порядке.
– Падайте на свободные койки в носовом кубрике, – выслушав доклад курсантов, выдал вахтенный матрос у трапа. – После подъема доложу о вашем прибытии старпому…
Нет ни одной более важной должности ни на одном военном корабле мира, да, пожалуй, и на гражданском судне тоже, чем должность старшего помощника командира корабля (капитана). Всё материально-финансовое хозяйство любой «посудины» именно на нём, а оно, нужно прямо признать, на любом даже самом маленьком кораблике весьма немалое и беспокойное. Успешность выполнения экипажем поставленной боевой задачи всегда на 50 процентов зависит только от него, отсюда и такое трепетное отношение к нему: уважение и… страх!
…Свободных мест в кубрике оказалось много – весь кубрик.
Личный состав Юрковского, похоже, расположился в дальнем кормовом жилом отсеке, как говорится: поближе к камбузу (корабельной кухне) и подальше от начальства (офицерские каюты, всегда располагают поблизости с ходовой рубкой).
Аккуратно заправленные койки тремя тесными ярусами от потолочной переборки до палубы спадают вниз.
Курсанты после суточного переезда, не раздеваясь, валятся на нижний ярус, живо и громко обсуждают последние события, лишь Стариков, любитель ведения рифмованных записок в своём путевом блокноте, по привычке лезет наверх, где тут же проваливается в сморивший его сон после долгого переезда. Впрочем, выспаться-то ему как раз и не удаётся: во сне он всё время бегал по огромному нескончаемому полю с высокой шершавой травой, надоедливо забирающейся ему за шиворот и… в рукава.
Знал бы он, что это была за трава.
– Экипаж, подъем! – на самом интересном месте, когда он уже было, смирился с неудобствами, влетает в сознание команда вахтенного у трапа. – Личному составу «Большой сбор»!
Курсанты, как и весь экипаж, выскакивают на верхнюю палубу, занимая, как и положено в таких случаях, своё место в конце строя на юте.
– О, да кто ж это к нам пожаловал? – с некоторым сарказмом разводит руками коренастый старшина первой статьи, по-видимому, самый опытный среди моряков. – Каким это ветром небожителей занесло к нам, смертным на списанную посудину?
– Восточным, восточным ветром, – парирует Стариков. – На прославленный боевой тральщик Балтики для прохождения практики из стольного города… да из Питера.
– Зем-ля-ки, – блаженно тянет, расплываясь в детской улыбке, бывалый моряк. – Да я ж сам… с Петроградки, почти три года дома не был. Ну, как там, как там мои островки: Заячий, Елагин, Крестовский? – перечисляет, мечтательно закатывая глаза вверх. – А на Гроте по-прежнему идут баталии гардемаринов с кадетами?
– Идут-идут! – улыбаются в ответ курсанты, окружив неожиданно объявившегося тут товарища. – Куда ж им деваться-то?.. Да и всё остальное, слава Богу, на месте, ждут тебя в целости и сохранности.
– Владимир, – первым протягивает руку серьёзный Володька Белкин, старший среди группы прибывших курсантов на практику в гавань – комсорг роты.
– Проще Билл, – весело перебивает Игорь Макарский, – а я … просто Макар.
– Очень приятно, просто… Макар, – по очереди каждому крепко жмёт руку старшина. – Дмитриев Серёга, – представляется, – по прозвищу Сир Питерский, для своих… просто Серый.
– Очень приятно Сир Серый, – жмёт руку Павел Конев, – просто Пашка.
– Просто Феликс, – протягивает руку и Стариков.
– Ой, погоди-ка, погоди, – отдернув руку, неожиданно останавливает его старшина. – Что это у тебя там? – округлив глаза, смотрит на протянутую руку. – Да это ж, кажись, Африканка к тебе забралась погреться.
– Какая ещё… Африканка? – Из широкого правого рукава курсантской «робы» выглядывает, плавно покачиваясь на ветру, симпотичнейший лысенький розовый хвостик с маленькой кисточкой на кончике…
Нужно отдать должное, ни один мускул курсанта при скоплении вокруг него экипажа ни товарищей не дрогнул у «железного» Феликса на лице.
…Не суетясь и не поскуливая, будто повидавший виды «морской волк», каждый день, вытаскивающий из своих рукавов всякого рода нечистей, Стариков уверенным резким движением руки сверху вниз вышвыривает незваную гостью из своей одежды. Вот только направление полета для незваной гостьи курсант почему-то выбрал ни морскую пучину за бортом, что было бы вполне логичным и правильным в данной ситуации, а верхнюю палубу Юрковского…
Жалко, видать, стало животинку! Впрочем, как выяснится позже, крысы в большинстве своем великолепные пловцы и ещё неизвестно, чтобы для неё оказалось бы приятней: приземлится на жесткую палубу или приводнится в ласковые теплые воды июньской Балтики. Но про это Стариков, конечно же, ещё не знал, да и не мог знатью
…Африканка, пролетев около полутора десятков метров, удивительным образом легко и ловко, словно кошка, сгруппировалась и, мягко приземлившись, точнее прибортовавшись к переборке надстройки, ловко лезет по отвесной металлической стене вверх.
– Вот… это… да-а! – поражённо разводит руками Пашка.
– Африка-анка, – с уважением тянет Серый. – Мы этих тушканчиков, два года назад в дальнем походе, где-то в африканских портах подхватили. Они хоть и небольшие, но шустрые, жуть, всю отечественную популяцию грызунов с корабля выжили.
– Весело тут у вас, однако, – брезгливо глядя на крысу, нервно сглатывает Макар. – Такую бестию голыми руками не возьмешь, да и цвет у неё какой-то необычный
– Кажись черный, – отзывается Билл, заворожено следя, как грызун грациозно лезет по абсолютно вертикальной скользкой стене.
– А ещё у неё, – ухмыляется Серый, – белая грудка и на кончике хвостика небольшой завиток, кисточка.
– Да ты, Сир Серый, прямо ботаник, – язвит Макар.
– А у моей, Ларуни Африкановны, – лукаво округляет глаза Феликс, – ещё и белое пятнышко на задней лапке.
– Вот кто ботаник, – смеётся Пашка, – точней, зоолог. Твоя Ларуня это сразу оценила, вот и забралась к тебе погреться. Так и знай, – скоро она опять к тебе явится, в трюмах-то, небось, не сахар сидеть.
– Это мы ещё поглядим, к кому она явится, – хмурится Стариков.
– Поглядим-поглядим, – беззаботно парирует Пашка. – Ты только койку не меняй, чтоб она нас с тобой не перепутала.
– Равняйсь, – прерывает их веселье команда дежурного по кораблю. – Смирно!..
Одним словом рабочий день на Юрковском после развода личного состава старпомом покатился своим чередом согласно утверждённому распорядку дня: занятия, мероприятия, регламенты, ремонты и прочие строго запланированные работы, коих на корабле всегда пруд пруди. Про весёлое курсантское происшествие в кубрике до самого отбоя никто и не вспомнил. Рутинные и до безобразия педантичные события корабельного расписания захлестнули стажеров с головой. Лишь вечером, вновь оказавшись в злополучном кубрике, готовясь отойти ко сну, они вновь вспоминают о веселом происшествии.
Умудренные опытом Феликса, случайно забравшегося в тихий час на верхнюю койку под кабель-трассами, разбегающимися по всему кораблю под потолочными переборками и являющимися, соответственно, живыми крысиными магистралями, они принимают некоторые меры.
Первым делом по научению Сира Питерского курсанты прячут все свои съестные припасы в верхнюю железную тумбочку. Во-вторых, устраиваются на ночь на средний труднодоступный для крыс, как сверху, так и снизу, ярус. Ну, а в-третьих, сняв, как и положено, с себя верхнюю одежду, способную привлечь внимание грызунов, с головой забираются под одеяло, плотно подвернув его со всех сторон под матрас…
В общем, на этот раз, курсанты, кажется, подготовились к встрече с Ларуней как следует, и та, похоже, почувствовав эту их излишнюю напряжённость в кубрике, решила, не торопиться к ним.
…– Ты что-о-о… с ума сошёл? – вдруг возмущенно громко на весь кубрик в кромешной темноте сквозь зубы цедит Макар, проснувшийся, похоже, от неожиданного удара в спину.
– Да ничего я не сошел, – трёт быстро надувающуюся на лбу шишку Стариков. – По мне, кажись, опять кто-то бегает.
– Кажись, кажись, – несколько успокоившись, ворчит тот.
– Креститься нужно, когда… кажется, – в шутку подхватывает комсорг, как раз спускающийся в кубрик по трапу из офицерской кают-компании, где долго не мог оторваться от финских развлекательных передач, принимаемых на специально сконструированную там местными умельцами антенну.
– Сам крестись, – огрызается в ответ Феликс, – и вообще...
– Да, тихо ж вы… – шипит на всех, видно, только что проснувшийся недовольный Пашка.
Он скоренько выбирается из своего укрытия и, суетливо включив свет, заговорчески шепчет Старикову:
– Лежи смирно, не спугни, – и суетливо подхватив свой огромный тяжёлый рабочий ботинок, кивает остальным, – все с «гадами» за мной!
Спустя секунду «вооружённые до зубов» ботинками курсанты в весёлом возбуждении окружают Старикова.
– Да вы что… с ума сошли? – непроизвольно вжимается в койку тот.
– Да не дрейф, казак, – подбадривает Билл, – атаманом будешь.
– Сейчас мы с твоей Африканкой разберёмся, – шепчет из-за его плеча Макар.
В этот самый момент Пашка одним рывком срывает с обезумевшего от страха Феликса одеяло, и три пары толстых каучуковых каблука зависают прямо над ним. К счастью для последнего, там никого, кроме него самого, конечно, не обнаруживается.
– Феликс, да ты… просто лунатик? – медленно ощупывая каждую складку простыни, наволочки, матраса, а заодно и его безразмерные трусы-парашюты, выдыхает Макар.
– Да сам ты… лунатик, – огрызается Феликс, активно отбиваясь от товарища.
– Да тихо ж вы… – снова прерывает веселье неугомонный Пашка. – Слышите? – прикладывает к уху рупором ладонь. – А ведь и действительно что-то шебуршит…
Где-то рядом, кажется, прямо под самыми их ногами, кто-то явно и отчетливо чем-то хрустит, царапает и попискивает. Перепуганный Феликс, словно ужаленный, снова подскакивает на своем ложе и снова, в очередной раз, врезается любимой шишкой в верхнюю железную койку.
– Да угомонись ты, – шипит на него уже Билл, указывая пальцем на герметичный железный рундук с их сухим продовольственным пайком. – Кажись, здесь...
– Лунатик, лунатик, – шёпотом передразнивает Пашку раздосадованный Феликс. – Креститься надо, крестится, – это он уже в сторону Билла, – а сами туда же… кажись, кажись.
Но вслед за остальными, бесшумно ныряет с койки на палубу и, подхватив, свои ботинки-гады, также встает в строй позади, правда, друзей в боевую позицию напротив злосчастной тумбочки-рундука.
– От-кры-вай, – командует Билл, и Пашка резко распахивает дверку.
Семь тяжелых матросских «гадов» тут же двумя практически одновременными залпами влетают вовнутрь, с грохотом врезаясь друг в друга, а заодно и в припрятанные там им съестные припасы. Последний восьмой ботинок, готовый к немедленному завершению боя, беспомощно за ненадобностью – внутри, кажется, никого не оказывается! – повисает в руке вечно витающего в облаках своих мыслей Феликса. Охотники с некоторым трепетом и сомнением опасливо окружают поле битвы, всматриваясь в развороченный под ударами судьбы сейф-тумбу.
Пашка, брезгливо поморщившись, первым тянет свой башмак из железного ящика и вдруг… по-девчоночьи противно визжит, роняя его прямо на ногу стоящего чуть позади Билла, и молниеносно бросается прочь в сторону трапа на выход. Билл же, обиженно рыча, непроизвольно подпрыгивает от нежданной боли вверх и, врезавшись там головой в кабель-трассы, неуклюже валится вниз, всплеснув руками и случайно «оттоптав фазу»…
Ну, по-русски говоря, задев своим бойцовскими кулачищами – он когда-то, в школе серьезно занимался рукопашным боем, – корабельный электровыключатель (по-корабельному – пакетник), случайно выключает свет.
…Макар же, метнувшийся было вслед за Пашкой на выход, в темноте налетает на Билла и, по инерции выставив вперед руки, цепляется ими, по-видимому, за спину уносящегося прочь товарища.
Буквально за мгновение до этого и погружения кубрика в темноту из рундука что-то мелькнуло в его сторону, производя при этом странный неистовый боевой клич на ультразвуке.
Ещё секунда – и всё стихает!
Курсантский переполох чудесным образом достигает ушей дежурного по кораблю, который, естественно, спешит на поиски источника…
Увиденное им, после аварийного включения разбитого Биллом пакетника, как и полагается, станет главной новостью следующего дня всего экипажа, да и не только его.
…Пашка, стоя на четвереньках у нижней ступеньки трапа, усердно таранит головой косяк двери. Билл, с воинственно намотанным на руку, Бог-весть откуда взявшимся у него, ремнём, затравленно выглядывает с нижней койки в дальнем углу кубрика. Макар, к удивлению всех, плотно укутанный своим и Феликса одеялами, лежит поперек их коек в среднем ярусе рядом с открытой тумбочкой.
А Феликс?
Бедный Феликс, брошенный и забытый всеми, стоит один одинёшенек посреди кубрика с высокоподнятым ботинком над головой и с ужасом взирает на свои не по размеру огромные синие форменные трусы, повисшие под какой-то тяжестью на глубоко втянутом внутрь и без того дохлом животике. Там, на самом интимном месте, намертво вцепившись лапками в удобную хлопчатобумажную ткань, висит его замечательная приятельница, Ларуня Африкановна, сверкая белой правой задней лапкой. Несмотря на её небольшой вес, его семейные парашюты медленно, но неуклонно по закону всемирного тяготения ползут вниз.
Ощущая полную свою беспомощность, – ну не лупить же себя ботинком по сокровенным местам! – курсант в какой-то критический момент подпрыгивает и, вывалившись из своей «набедренной повязки», виснет в чем мать родила на ручках аварийного люка в потолочной переборке.
Ларуня же, ощутив твердую поверхность под собой, как истинная хозяйка ситуации, неспешно следует к злосчастному рундуку, где издевательски легко протискивается в незамеченную никем малюсенькую щель в его основании…
Остаток ночи свет в кубрике курсанты не гасили вовсе. Всё это время они посвятили тщательнейшему исследованию кубрика в поисках других возможных входов и выходов в него. Пашка на этот раз не стал хохмить, решив, видимо, что это он «накаркал» второе пришествие Ларуни своим глупым спором. В связи с этим он всю следующую неделю по научению моряков посвятил установке везде и всюду на подходах к кубрику петлей-ловушек. Феликс же, напротив, по-своему расценив свою популярность у грызуна, в примеченную им щель под рундуком, каждый раз перед сном незаметно стал засовывать небольшой кусочек мякиша хлеба, дабы задобрить свою незваную гостью.
К счастью, ни в эту, ни в следующую, ни в какую другую ночь в течение всей их практики Ларуня больше ни разу не попалась им на глаза, по-своему, похоже, оценив труды курсантов. В результате к концу практики, через месяц, про неё все несколько подзабыли. Во всяком случае, перестали думать о ней, пугаться, говорить, а, если и вспоминали, то больше с беззаботным хохотом, даже приязнью.
…Так незаметно пролетает месяц.
Подходит время прощаться с минной гаванью и Юрковским. Неожиданно наступает крайний, как говорят моряки, а попросту последний день практики. Личный состав тральщика по случаю выходного воскресного дня практически весь убывает в увольнение. На корабле остается лишь дежурная вахта, да наши курсанты. Погода на редкость отменная: солнце сквозь белоснежные перьевые облака богато одаривает верхнюю палубу приятным мягким тёплым светом. Ни жарко, ни холодно, – что ещё нужно для полного счастья, чтоб поваляться на давно забытом всеми ходовом мостике старого боевого тральщика в кругу друзей?
Сразу смекнув благоприятность момента, вездесущий Пашка каким-то чудесным образом где-то достает полулитровую бутылку замечательного прибалтийского ликера «Вана-Таллин», скрытно притащив её в широком рукаве робы на корабль. Он-то и предлагает друзьям сотворить небольшой пикничок, отвальную, так сказать, по случаю завтрашнего убытия домой на клотике корабля.
Кто ж откажется от вполне пристойного, а главного заслуженного пиршества?
Конечно же, курсанты соглашаются и, пригласив подружившегося с ними земляка, с радостью в давно непосещаемом никем укромном для посторонних глаз местечке накрывает «поляну», предварительно «сгоняв» ещё за колбаской, булочкой, лимонадиком в гарнизонный универсамчик.
И вот, в самый разгар прощального веселья, когда, опять же Бог-весть откуда, в руках вечно поющего на всех посиделках Пашки появляется гитара, Ларуня напоминает о себе, пожаловав в центр их импровизированного столика, – раскинутого прямо на чистейшей, кстати, палубе чьёго-то лицевого полотенца! Там она, неспешно просеменив, издевательски мелькая белым пятнышком на задней лапке, к приготовленному артистом бутерброду, уселась прямо напротив него.
Курсанты, поглощенные пением и музыкой товарища, естественно, прихода их недоброй старой знакомки не замечают.
Разгоряченный Пашка, допев и доиграв свой очередной шедевральный куплет, под одобрительные возгласы присутствующих, не глядя, хватает со скатерти приготовленное им снадобье и… тащит его в рот.
Все, кроме него, ещё мысленно принимающего овации, с ужасом замечают бесстрастно сидящую на колбасе бутерброда крысу, похоже, даже не собирающую его покидать, но, как и в прошлый раз, от неожиданности замирают парализованные.
Ларуня же, не желая быть укушенной, перед самым носом артиста издает громкий воинственный писк и, кажется, как и в прошлый раз с Феликсом, ретиво прыгает прямо ему в лицо. Пашка же в ответ тоже точно так, как и тогда ночью в кубрике издает свой страшный душераздирающий… визг в диапазоне девичьего сопрано – ну, настоящий певец, что тут скажешь! – и ретиво бросается прочь со всех ног куда глядят глаза.
Вслед за ним, преимущественно, правда, стиснув зубы, молча, мчатся наутёк и все остальные …
Что произошло дальше? – узнать достоверно не представилось возможным, мнения присутствующих друзей о происшедшем после почему-то сильно разошлось. И хотя все они в один голос придут к мысли, что спустя секунду после прыжка Ларуни на Пашку, они буквально на леерах поймали его, готового сигануть с высоты пятого этажа за борт вслед за отправленной им туда гитарой и злополучным бутербродом. Но, как и почему, недоеденный кусок колбасы с того самого сэндвича оказался в десяти метрах от места баталии рядом с характерной едва заметной щелью в переборке, а главное, куда исчезла только-только открытая полулитровая бутылка, объяснить никто из них не взялся.
…Позже, вернувшись к жизни, артист с пеной у рта станет утверждать, что это он, справившись с чудо-крысой и, пожертвовав на то и гитарой, и бутербродом, в запарке метнул вслед за ней, точнее в неё, ту тяжёлую бутылку, и даже хотел потом броситься вдогонку за ней, да его, кажется, не пустили.
Кто знает, может, всё так и было, курсанты не станут с ним сильно спорить, лишь улыбнутся, уверенные в том, что Ларуня восстановила-таки свой статус-кво с ним, отобрав от Пашки, в ответ на два своих предыдущих посещения Феликса, две его, Бог-весть, откуда взятые, дорогие вещи.
Морской тральщик «Контр-адмирал Юрковский».
Конец июня. Минная гавань. Где-то на Балтике.
Уже не середина, но всё-таки ещё далеко не конец восьмидесятых...
2017г.
Автор, как обычно, приносит извинения за возможные совпадения имен и ситуаций, дабы не желает обидеть кого-либо своим невинным желанием слегка приукрасить некогда запавшие в его памяти обычные, в сущности, житейские корабельные события. Всё, описанное здесь, безусловно, является вымышленным, потому как рассказ является художественным и ни в коем случае не претендует на документальность, хотя основа сюжета и взята из дневников и воспоминаний друзей и товарищей периода 1980-1991гг.
Автор благодарит критика и корректора (ЕМЮ) за оказанную помощь и терпение выслушать всё это в сто первый раз.
Последние изменения внесены 24.07.2020г.
Книгу можно приобрести по адресу: