На «Сапсане», в отличие от «Стрижа» или, тем более – «Ласточки», всю дорогу показывают художественные фильмы, выверенные, много раз смотренные и не только в дорожных условиях.
Вот и сейчас, по дороге в Питер посмотрел от начала до конца «Простую историю», где Мордюкову избрали председателем колхоза, а она еще и влюбилась в секретаря райкома – Ульянова. Незамысловатый по сюжету фильм, думаю, мало кто помнит в деталях, но в сердцах брошенное героиней: «Хороший ты человек, Андрей Егорович, да не орел!», - цитируется часто.
И вот, от нечего делать да с учетом того, что продремал перегон «Нижний – Москва», посмотрел эту простую историю целиком, за один, что называется, присест. Поскольку содержание было все же знакомо, так как пусть и урывками, но несколько раз в год наше ТВ балует нас «золотом» из Госфильмофонда, я и наблюдал за героями, не особо вдаваясь в их переживания, при этом что-то вспоминал свое, что-то додумывал …
На целине колхозов не было. Вернее, я их не помню, так как с началом освоения целины, т.е. к середине 50-х годов прошлого века, приходившихся на мое раннее детство, колхозы укрупнялись, объединялись и становились следующим этапом развития советской народной державы – совхозами. В каждый совхоз входило несколько сел, или, вернее сказать, населенных пунктов. Потому что иногда они даже не имели названий. Называли их отделениями. Первое отделение, второе… Но наша Барышевка имела и имя и номер. Она была отделением №6. Но практически всегда и все именовали ее Барышевкой. Сейчас – с гордостью…
Правда, один колхоз в нашем районе все же оставили. Он вскоре стал образцовым, как и село, в котором он располагался, и оставался таковым до самого последнего дня советского периода существования Казахстана.
У меня, учившегося в этом селе с пятого по десятый класс, сформировалось мнение, что колхоз был сохранен в качестве примера для изучения обществоведения. Я слышал что-то о зерне и сене, выделяемом колхозникам в конце года на трудодни, но во всем остальном никаких явных отличий от совхоза, в котором жили и трудились мои родители, не наблюдалось. Да и имевшиеся отличия образовались, на мой взгляд, не из-за формы собственности и хозяйствования, а благодаря председателю – всесоюзно известному Кан Де Хану, Дмитрию Хасеновичу, как у нас уважительно называли на русско-казахский лад этого энергичного корейца.
В совхозах были не председатели – директора. А в отделениях руководили управляющие, назначенные, приезжающие, как правило, откуда-то.
Тогда больше читали. Не было телевизоров. В книжках часто встречались управляющие – управляющие поместьями, рудниками (у Бажова, например), заводами… Может, поэтому в моем детском отношении к управляющему было что-то осторожное, боязливое, снизу. Есть он и есть все остальные. Этими остальными чувствовали себя, по-моему, и все взрослые. Да еще и звали нашего на то время управляющего не по-нашему – Василий Евлампиевич.
Иначе было в колхозе. Во всяком случае, в том, где мне представилось пожить во время учебы в школе. Там председателя уважали, конечно, прежде всего, благодаря личности. К кому-то другому, возможно, относились бы по- другому. Но к нашему, который руководил колхозом всегда, с 30-х, относились именно уважительно. И управляющих в колхозе не было, в отдаленных селах которые в колхозе именовались бригадами, были бригадиры.
Но под впечатлением киношной «простой истории» я вспомнил не о председателе, не об управляющем, а об агрономше, как чаще называли Зинаиду Ивановну – молодого специалиста, приехавшего в наше малюсенькое село и поселенную «на квартиру» к нам, к моим родителям. Говорили, что она из Казани. Целина тогда привлекала людей ото всюду. Не всегда учитывая их желание. Но Зина – Зинаида Ивановна такое решение принимала, почему-то думаю, сама.
Помню, как в первое же лето она показывала свои миниатюрные поля. За зиму наша квартирантка сдружилась с молоденькой фельдшерицей – Валентиной Тихоновной, квартировашей через 3-4 дома от нас у Боревички, которая жила совсем одна, так как сын Эдик был в армии, и свой огород обработать одна не могла, почему, наверно, часть земли и пустовала. Вот на этой земле молодая агрономша и разбила свои «поля» - небольшие аккуратные грядки, на которых посеяла разные сорта пшеницы, овес, ячмень. Что-то она там наблюдала, подсчитывала, записывала.
Правда, на следующее лето, по-моему, Зинаида Ивановна свои опыты уже не возобновила.
Ей не было тогда, по-моему, и двадцати. Только что закончила техникум, это четыре года учебы. А если поступала не после 10-го, а после 7-го класса, то вообще получалось 18 лет! Но для меня она сразу стала Зинаидой Ивановной. И в этом рассказе всякий раз затрудняюсь, как ее назвать в очередной раз, чтобы соблюсти писательские каноны и избежать навязчивых повторов.
Почему выбрали нашу семью, не знаю. Можно ли было отказаться от «квартирантки», тоже как-то не спросил в свое время у мамы, а сейчас уже не у кого спросить.
Сестры и старший брат к тому времени закончившие нашу «четырехлетку», учились вне дома. Так что оставался только я да родители. И из двух комнат одну отвели квартирантке.
Конечно, я вовсю наблюдал за этим событием, да и за новым человеком, все изменившим в нашей жизни. Полупустой родительский шкаф был заполнен объемной шубой, «китайской», как их называли. Она была широкая, сейчас говорят – «трапецией», с огромными манжетами. Искусственная, что подчеркивалось как «плюс», в отличие от современных понятий.
В нашем селе такой шубы не было ни у кого. Потом я видел где-то, но это были темно-коричневые сооружения, а у Зинаиды Ивановны – бежевая. Она очень красиво смотрелась на ней зимой, с белыми валеночками – фетровыми, тоненькими-тоненькими, и очень белыми, так как она чистила их иногда мелом или зубным порошком. Да и использовала их редко, наверно, чтобы не испачкать, только пару раз в клуб надевала. Куда в них по нашим снежным сугробам да наледям пойдешь…
К шубке была и соответствующая шляпка, меховая. Описать шляпку я не смогу. Но такие шляпки всегда показывают в старых фильмах, и не только в отечественных. Сразу скажу, что еще была шляпка фетровая, к демисезонному пальто, тоже светло-коричневая, с фетровыми же бантиками и цветочками, совсем не вульгарными, оцениваю сейчас. Кажется, все описал.
В общем, родительский шкаф был заполнен. А возле стола, рядом с выделенной квартирантке кроватью с высокой-превысокой периной и огромными пухлыми подушками был водружен на ребро большущий фанерный ящик «из-под спичек», где разместились остальные вещи, после чего ящик был накрыт не то скатертью, не то большой салфеткой, и на него в тот же день Зинаида Ивановна выставила красивую плексигласовую рамку с фото улыбающегося молодого человека. Я больше смотрел на рамку, представляющую собой две плексигласовые пластины, скрепляемые внизу такой же плексигласовой планкой с прорезью для основных пластин. А между ними размещалась фотокарточка. И было все просто, но обращало внимание своей функциональностью, продуманностью.
- Олежка, - смущенно пояснила девушка маме, указывая кивком на фото. Мама, думаю, сдержанно улыбнулась.
Вскоре я узнал и фамилию «жениха», как я для себя стал называть его – Курочкин. Скорее всего, по конвертам приходивших писем. Было немножко смешно, таких фамилий у нас в селе не было. Но слышал, по-моему, в каком-то фильме.
Жених служил в армии. Вот почему-то при всем своем любопытстве, хотелось бы сказать – любознательности, не запомнил обратного адреса, где он служил.
Зинаида Ивановна прожила у нас довольно долго, не меньше двух лет, пока приезжавшая каждое лето бригада армян (грачи прилетели, - шутили в их адрес) не построила новые дома, один из которых выделили ей. Сейчас последовательность событий в моей памяти не сохранилась. Да это и не важно.
Как-то прибежал после школы домой, была зима. Несмотря на то, что было еще светло, Зинаида Ивановна была не на работе. Через приоткрытую шторку на двери в ее комнату, а двери как таковой там вообще не было, ее заменяла плотная штора, я увидел, что Зинаида Ивановна лежит прямо сверху на кровати, утопив лицо в подушку, и периодически всхлипывает.
Мама предостерегающе глянула на меня, да еще и пальцем показала, чтобы молчал. Я ничего не понял, пока мама не прошептала, что Зина плохое письмо получила.
Дальнейшее не помню. Конечно, она выходила из комнаты. Удобств-то в доме не было никаких. Но не помню.
Потом мама рассказала, что письмо было от «Олежки». И куда-то исчезла так понравившаяся мне плексигласовая рамка для фото.
Потихоньку все наладилось. У Зинаиды Ивановны было много работы. Вот не знаю, чем длинной зимой занимается агроном, но помню, что домой она приходила уже в сумерки. Но всегда была готова помочь сделать домашнее задание, помочь в рукоделии, которым тоже нас загружали в школе.
Помню, задали сделать рамку для подарка мамам к Международному женскому дню. Картонную рамку нужно было оклеить какими-то крупами, горошинами, блестками, в общем, всем, на что фантазии хватало. Правда, фантазии ограничивались поделочными материалами. Ведь кроме фольги от чайных пачек практически ничего не было. Зато гороху и круп было вдоволь. И большую деревянную коробку акварельных красок, с керамической ванночкой для воды,старший брат подарил. Получил за что-то в качестве приза в школе. И все равно работа не клеилась.
Тогда Зинаида Ивановна взяла процесс в свои руки. Может, это и неправильно, но я тоже со своими детьми все поделки в школу делал, признаюсь, почти только своими руками. Не реализовался в детстве?
В общем, у меня рамка получилась почти изящная: по краю цепочка из лущеного гороха, рисовыми зернами выложен орнамент. Фон – из манной россыпи. А внизу внутри выложенного тем же рисом эллипса Зинаида Ивановна красивым почерком вывела «Мар8та». И залила клеем, который вскоре подсох и образовал посверкивающее «стеклышко». С тех пор эта формула «Мар-8-та» мне всегда вспоминается, когда заходит речь об этом забывающемся понемногу праздничном дне.
А Коля – мой друг, забежав позвать на улицу, увидел, как Зинаида Ивановна увлеченно украшает рамочку, мою рамочку, на следующий день рассказал Анне Егоровне – нашей учительнице, что Валерка не сам рамку делал…
Мы недавно эту историю вспоминали, когда заезжал на свою малую-премалую родину, где Коля живет и сейчас со своей милой женой Галей, моей, кстати, двоюродной сестрой.
Переезжали в новый дом осенью. Вещей было немного. Застекленная веранда, большие гулкие комнаты, пусть и две всего, но простор… Пахнет краской. Мы с мамой первое время часто заходили к Зинаиде Ивановне, когда шли «в поселок», через новую улицу. Иногда вечером она приходила к нам, за молоком, да и просто поговорить.
Запомнилось, как однажды в разговоре с мамой Зинаида Ивановна поделилась, что раньше думала, что за квартирование очень дорого хозяева (мои родители) берут.
- Вот стала жить одна, быстро поняла, что 250 рублей (это был обоюдно согласованный размер квартплаты) это не так и много, едва хватает на еду. А еду еще и готовить надо, а тут тетя Тоня (моя мама) все сама готовила, да повкуснее старалась, - не стесняясь, рассуждала Зинаида Ивановна.
В новом доме Зина прожила недолго. Вскоре вышла замуж, после с мужем переехала на центральную усадьбу совхоза. Мужа ее я не знал, он, по-моему, жил не в нашем селе. Хотя мать его, Костенчиха, жила здесь, хотя очень отличалась от деревенских баб – не имела «хозяйства», не работала в совхозе, одевалась «по-городскому», часто куда-то уезжала, привозила на продажу какие-то платья, кофты, каких в наших «смешанных товарах» купить нельзя было. Называли Костенчиху «спекулянткой», не вкладывая в это слово ничего плохого.
Слышал от родителей, что что-то жизнь семейная у Зои почему-то не сложилась. Муж пил, что не было тогда редкостью, и даже избивал ее. В это не верилось, так как в моих глазах Зинаида Ивановна оставалась не такой, как другие односельчанки. И вообще до сих пор она остается в памяти жизнерадостной молодой женщиной – девушкой, с которой мы разбивали в нашем маленьком палисаднике (так она назвала сделанную отцом маленькую загородку перед окнами хаты) непривычные для нашей Барышевки цветочные клумбы, искали и находили грибы: в березовом лесу – кружевные грузди, под скошенным сеном прямо на опушке – выводок маслят, как она учила меня плавать на Колутоне, а я орал – не от страха, хватаясь за ее крепкие руки, шероховатый купальник.
Помню даже этот купальник – плотно облегающий ее сбитую фигурку. Купальник был из буклированного (это я сейчас знаю) трикотажа, немножко ее полнил, но зато за него было удобно хвататься, когда она хотела отпускать меня «в свободное плавание», руки не соскальзывали. Вот у находящейся рядом Валентины Тихоновны - фельдшера темно-синий купальник был эластичный, скользкий, не ухватишься. Правда, была она повыше и казалась в своем купальнике стройнее подруги.
Однажды, будучи уже взрослым, был на этой самой «центральной усадьбе», где и сейчас живет моя сестра. Не помню, где и как, но сестра подвела меня к невысокой женщине с грубоватым обветренным лицом, в рабочей одежде и представила: «Вот, Зинаида Ивановна, наш Валера…». Это была она, наша квартирантка. О чем говорили, не помню. Помню только бесцветные, без эмоций глаза женщины, очень плохие зубы…
Куда подевалась моя Зинаида Ивановна!? Перемолола целина! Жизнь перемолола!
Та встреча выудила из памяти и вот такой случай, связанный с нашей агрономшей. В студенческие годы довелось квартировать непродолжительное время с одним из односельчан, который приехал в город на какие-то годичные курсы, решив переквалифицироваться из шоферов в бухгалтеры. Ему было тогда, наверное, лет тридцать пять. В молодости Иван работал на бензовозе. Так как дел для бензовоза было немного, то он использовался еще и как транспортное средство для поездок руководства нашего совхозного отделения на центральную усадьбу, для объезда полей и так далее.
Ивану очень хотелось учиться, не добрал он этого в свое время. Сейчас по вечерам он рассказывал, как прошел день, что изучали. По общим предметам, которых они тоже касались, я ему что-то помогал, консультировал. Но все же больше мы рассуждали на отвлеченные темы. Вспоминали то, что так или иначе было общим и помогало поддерживать разговор. Признаюсь, я был не очень разговорчивым, особенно, когда выходили на весьма волнующие, как оказалось, собеседника темы взаимоотношений полов. Хотя не оставляли равнодушным эти беседы и меня, восемнадцатилетнего паренька. По рассказам Ивана получалось, что наша невзрачная Барышевка по наличию и накалу страстей, самых разных, ничем не уступала какой-нибудь деревушке на юге жаркой Франции, описываемых, например, Золя в «Ругон-Маккарах». Некоторые из романов антологии, в том числе, естественно, «Земля», мною уже были прочитаны к тому времени.
Однажды, рассказывал одним из вечеров Иван, на объезд полей управляющий поехал вместе с агрономом. Иван называл ее Зиной. На тряской полевой дороге девушка, стараясь отдалиться от управляющего, поневоле прижималась плечом к водителю. А Иван, кстати и некстати переключая рычаг скоростей, касался локтем соседки, не остерегаясь особо. Шутник был!
Дорога была пустынной, поэтому нет-нет Иван бросал взгляд то на Зину, то на управляющего. Тот сидел молча, прикрыв глаза, но не спал. Агрономша как-бы заинтересованно рассматривала проплывающие мимо поля. Иван чего-то ждал. Развитая интуиция, подкрепленная каким-никаким жизненным опытом, что-то подсказывала.
Подъехав к очередному полю, начальники заходили в посевы, рассматривали почву, растения… Под знойным казахстанским солнцем быстро устали и заехали на опушку леса, отдохнуть в тени березок. Зина больше молчала, прижавшись спиной к стволу невысокой березки. Василий Евлампиевич тоже присел неподалеку. Иван, в ожидании развития незамысловатого сюжета, поднял капот машины и склонился над парящим мотором.
- Ваня, ты езжай пока, вернись часам к трем, - произнес негромко подошедший управляющий, коснувшись рукой плеча шофера и заговорщицки глянув тому в глаза.
Иван понимающе захлопнул капот, вытер руки, взглянул на отвернувшуюся в сторону агрономшу, газанул и попылил, выдавив сквозь зубы крепкое словцо, адресованное управляющему.
В боковое зеркало он успел увидеть, как тот подошел к девушке, поднял ее, потянув за руку, и повел в разросшийся подлесок...
Пока писал эту простую историю, и в «Стрижах» стали демонстрировать кинофильмы.