Еврейский маугли Рабинович
--------------------------------------------------
Шестьдесят километров по Слуцкому шоссе и около десяти по грунтовой дороге. В колхоз Большевик мы добирались из Минска за два часа. Прежде в деревне никогда не ночевали, а в этот раз решили остаться.
В правлении, вся в новенькой джинсе, раскрашенная как мужчина, который изображает женщину в театре Кабуки, молодуха сказала:
- Идите да Муращыхи. Акрамя Муращыхи нихто вас не возьмець. Гразна ў яе, але адну ноч пацярпице. Можа у вас какая музыка хорошая есць? - спросила она без всякого перехода. - Я бы прикупила.
Я подарил ей кассету с последним альбомом группы Чили. Она потеплела ко мне и наклонившись полушепотом сказала:
- Гэты сын у яе, я прашу прабачэння, яурэй, але яго ніколі дома не бывае, ён увесь час дзе-небудзь у лесе бадзяецца.
Муращиху мы нашли сразу по надежной примете – напротив ее дома стояла водяная колонка-качалка.
- Вы Муращиха? - спросил я у женщины лет пятидесяти пяти, которая вышла нам навстречу из сарая с ведром, содержащим что-то тошнотворное.
- А што? - спросила она.
- Нам переночевать.
- Она посмотрела на нас, измученных рабочим днем минских марамоев, и спросила:
- А колькі заплаціце?
- Ваша услуга, называйте цену, - сказал я.
- Вы выпіваць будзіце? – спросила она.
- Будем, - опережая меня, сказал мой товарищ .
- А што ў вас?
- Водка.
- Нальеце паустакана, а я вам яшчэ і яешню зраблю.
Мы сразу же согласились. Муращиха оказалась на водку охочая и выпила не полстакана, а полбутылки, остальное мы убрали, потому, что поняли, если не сделать этого, она выпьет все.
К нам Муращиха отнеслась без всякого любопытства, ни о чем не распрашивала. Она быстро опьянела от выпитого, встала пошатываясь, бессмысленно походила по дому и сказала:
- Кладзецеся дзе хочыце, дом вялікі. Электрычэства ў мяне няма, - и привычными движениями, как водитель, который садится в большой грузовик, полезла на печь.
Зажигая спички, на ощупь, мы стали искать в темноте место, где могли бы лечь и уперлись в огромный книжный шкаф, полный книг, который разгораживал комнату на две половины. За шкафом стояла, бывшая когда-то двуспальной, большая кровать. Мы легко поместились на кровати втроем, легли, как были в одежде, подложив под голову рюкзаки и уснули.
Проснулся я от света сильного фонаря, который бил мне в глаза.
- В чем дело? – спросил я не без раздражения.
- Ты кто такой? - спросил у меня кто-то невидимый за фонарем.
- А вы кто такой? - спросил я, возмущенный такой бесцеремонностью.
- Отвечай, когда у тебя спрашивают.
Из темноты появился двойной ствол охотничьего ружья и уперся мне в голову.
- Моя фамилия Рабинович, - быстро сказал я.
- Рабинович, - сказал человек с ружьем и убрал ствол, - вот ты-то, bлядь, мне и нужен. Вставай.
Я поднялся и последовал за незнакомцем. Мои коллеги-шабашники даже не проснулись.
- Ты в электричестве разбираешься? – спросил человек с ружьем.
- Немного, - сказал я, - Напряжение прямо пропорционально силе тока и обратно пропорционально...
- Посмотри, что тут, а я тебе посвечу, - перебил он меня и осветил фонарем электросчетчик с белыми керамическими предохранителями.
- Пробки перегорели, нужно жучки делать, - сказал я.
- Делай что нужно, - сказал человек с ружьем.
- Проволка нужна.
- Такая подойдет?
Он посветил вниз и я увидел большую окровавленную собаку, лежавшую на полу, на шею которой петлей был надет кусок провода.
- Зачем же вы убили собаку? – дрогнувшим голосом спросил я.
- Это не собака, - сказал он.
Я восстановил электричество и, когда загорелась, висевшая на длинном плетеном проводе, двухсотваттная лампа без абажура, увидел перед собой мужчину совершенно нетипичной для этих мест внешности, высокого, заросшего черной щетиной, черноглазого с длинным крючковатым носом. Он протянул мне руку и сказал:
- Рабинович, Фима.
Я пожал руку и сказал
- Очень приятно.
- У тебя выпить есть? – спросил Фима.
Я вспомнил о сохранившейся половине бутылки водки.
Фима быстро собрал на стол, разлил водку, чокнулся с моим стаканом, стоявшим на столе, сказал: “Зай гезунд” и выпил.
- Видишь, я тоже немного по нашему шпрехаю, - сказал Фима, закусывая огурцом. Ты мне скажи, как поживает Абрам Ефимович?
- Я не знаю Абрама Ефимовича.
- Ну, вы там в Минске Рабиновичи разве не знаете друг друга?
- В Минске много Рабиновичей, всех невозможно знать.
- Абрам Ефимович Рабинович – мой батька. Не слыхал такого?
- Увы, к сожалению.
- Не надо так отвечать, - сказал вдруг Фима Рабинович со злостью.
- Как?
- Как будто я дурнее тебя. Я, между прочим, сын председателя колхоза.
- Я вам верю, - сказал я.
- Нет, не веришь.
Мой бацька стал председателем колхоза в сорок девятом году, а в пятидесятом родился я. Моя матка Муращиха была самая лучшая в деревне. Он с ней сошелся и жил.
- А почему Муращиха? - спросил я.
- Потому, что фамилия Мурашко. Она на своей фамилии была. Они без брака. Бабы тогда не сильно рассчитывали замуж выйти, соглашались и так. Она рассказывала, он красивый был, костюм носил каждый день, ботинки, зубы золотые, член партии, фронтовик. Его семья в Минске осталась, а его по зову сюда. Что там в городе случилось, неизвестно, чем-то он там провинился, но только он за пределы колхоза не выезжал до самого 54-го года. Сперва скучал, а потом стал привыкать, на охоту ходил. Ружье от него осталось. С Муращихой стал открыто в одном доме жить. Они на этой кровати, где вы сейчас, спали. Меня любил, баловал, свою фамилию дал и назвал в честь своего деда. Книжки мне такие раскладные покупал. Радиоприемник большой у него был, летом ставил на окно, включал, вся деревня приходила музыку слушать, танцевали. А в пятьдесят шестом, как вызвали его в район и сообщили, что типа амнистия, так он даже домой за вещами не зашел, сразу уехал в Минск. Больше мы его не видели. Меня, когда семь лет исполнилось, матка в школу-интернат сдала. У нас здесь своей школы не было. До тринадцати лет я там находился, а потом сбежал. Двадцать километров пешком шел. И потом, сколько раз ловили, все равно сбегал, пока не перестали искать.
- Почему вы убегали, - спросил я, - что в интернате было так плохо? -
- А то ты не знаешь. Лучше быть немцем, чем евреем. Немцев простили, а евреев никогда.
- А что евреям прощать?
- Да нечего, поэтому и не прощают. Ты почему не пьешь? - показал он на мой нетронутый стакан.
- Я вообще-то не пью, тем более завтра на работу.
- Ну, тогда я сам выпью, - сказал он и не дожидаясь моего согласия, махнул порцию себе в рот. - Я не курю, это в лесу мешает, а выпить могу. У меня наследственное. Муращиха пить стала, когда батька нас кинул.
В их армию я не пошел. Ушел в лес и там жил аж до 72-го года, пока амнистия на 50 лет советской власти на мою статью не вышла. А когда я в военкомат пришел, они мне сказали, что я дурень, мог бы и не прятаться, потому что меня комиссовали, как психического. Типа нормальный советский человек должен хотеть в армию идти, а ты не хочешь, значит ты ebнутый. Оказалось , что и в колхозе меня не могут заставлять работать, по второй группе инвалидности.
- И чем вы сейчас занимаетесь? – спросил я.
- Как русский барин живу, приемник слушаю, книжки читаю, от бацьки, вон, целая библиотека осталась, на охоту хожу. У меня сколько школа просила эти книжки, я не отдаю.
- Вы ни разу в городе не были?
- Нет, и не хочется мне в ваш город. Я - Маугли. Еврейский Маугли. И не надо этого 'вы', мы Рабиновичи не чужие с тобой. Он неожиданно сильно обхватил меня за шею, поцеловал в щеку и сказал:
- Хочешь, я тебе убитого волка подарю.