Ты всегда говорил столь странные вещи, мой друг. И вот теперь ты мёртв… Я всё ещё не оценил утрату, хоть наши разговоры были столь бесценны, но мрачными мыслями полон до краёв. Увидев тебя в гробу и высокомерно прервав рыданья женщин властным взмахом руки, я хотел вглядеться в твои чистые глаза и спросить… О чём же спросить? Нечто вроде: «Ну и как оно там, за порогом жизни? Что ты видишь теперь, мой друг?..».
А затем я ушёл. Я не хотел видеть этот пошлый спектакль; от бабьих стенаний я выходил из себя. Я пришёл на могилу позже и мрачно стоял там, задавая в пустоту всё тот же вопрос: «Что там, что ты видишь, скажи?..». Мы так много говорили об этом, что теперь, оказавшись в посмертии, ты в некотором роде опередил меня и узнал что-то, чего знать мне пока не дано. В некотором роде я чувствовал досаду, ведь, как правило, в словесных перепалках и в потасовках, которые порой случались, победителем выходил я. И вряд ли прощу себе когда-нибудь, что однажды ударил тебя ногой в лицо. С холодной и расчётливой жестокостью…
Весть о твоей гибели поразила меня так, что я впервые осознал выражение «будто удар молнии». Действительно, я в буквальном смысле остолбенел. Не мог пошевелиться и, кажется, ничего не соображал, будто в ступоре. Меня хватали за руки и что-то пытались объяснить, но я поверить не мог, что это случилось. Смерть поджидает каждого из нас, но когда тебе в лицо говорят, что умер твой лучший друг, с которым вы виделись буквально пять дней назад, это довольно сильно воздействует, причём именно на вторичную нервную систему, чем на психику. Несмотря на тотальный ступор, эмоционально я был почти спокоен. Лишь лёгкое ощущение досады за то, что мой друг ушёл в небытие прежде меня, а мне предстоят скучные годы рутины и повседневности. Я знал, что больше ни с кем не смогу говорить о действительно глубоких вещах, о тёмных предметах, которые в одинаковой мере захватывали нас. Порталы и миры непознанных сфер волновали нас бесконечно, и что-то подсказывало мне, что мой отважный друг шагнул в мир иной в виде некоего опыта, о значении которого я мог приблизительно догадаться.
* * *
Это была книга, полагаю. Та самая книга без обложки, которую нашёл он в архивах старой библиотеке, куда он частенько ходил, будучи не в шутку увлечённым чтением английской литературы, в особенности питая неподдельную страсть к жанру готического романа и романтического мистицизма. Он несомненно опережал меня в своих штудиях, ибо я занимался в основном более предметными вещами – химией и биологией, нацелившись на получение медицинского образования. Художественная литература занимала не слишком много моего внимания, тогда как мой друг читал беллетристику в огромном количестве и сам весьма недурно писал.
И вот в один из дней я получил от него письмо, в котором он взволнованно приглашал меня к себе, дабы поделиться своей уникальной находкою. Подробностей он не сообщал, но и сказанного было предостаточно для того, чтобы я, увлечённый интригой, бросил все свои дела и направился в гости к моему другу. Довольно часто мы переписывались просто из любви к эпистолярному жанру, но я не припомню, чтобы этот метод сообщений мы использовали для срочных вызовов. В этом просто не было необходимости: при встрече мы проводили долгие беседы, патетически зачитывая друг другу свои новые стихотворения и фрагменты сочинений самого разного толка.
Прибыв к другу, я был изумлён его состоянием: никогда доселе я не наблюдал в нём такой смеси экспрессивной весёлости и крайнего мистического оживления, как я мог бы это характеризовать. Его небесно чистые глаза всегда удивительно лучились, но в этот раз они поистине сияли.
«Что случилось?», - деловито и даже резко спросил я.
В ответ он лишь засмеялся. Никогда его таким не видел…
Не менее получаса он изводил меня своим интригующем хихиканьем, и я уж стал свирепеть, в очередной раз подозревая, что ему просто нравится вот так потешаться за мой счёт. Наконец, я вскочил и собрался уж было уходить, ну, вне себя, в неистовстве, как мой друг быстро и весело проговорил:
«Ну ладно, ладно, успокойся, сейчас я всё объясню…».
И я, конечно, тотчас успокоился и, усевшись обратно за стол, мрачно задымил в окно, не глядя на друга. Он тем временем копошился, разворачивая какой-то свёрток, на который я не обратил внимания. Я и потом не посмотрел, когда он позвал.
Только докурив, я перевёл свой тяжёлый взгляд на него. Он сиял, держа обеими руками какую-то книгу, будто некий священный текст.
Книга, судя по виду, была очень старой. Обложка на ней полностью отсутствовала, поэтому, полагаю, ни имени автора, ни выходных данных книги опознать было нельзя.
Не говоря ни слова, он положил книгу на стол и жестом призвал меня посмотреть. Я приблизился, вглядываясь в удивительные рисунки, которые друг показывал мне. Это были весьма диковинные существа, породить которые мог бы лишь весьма необычный разум. Я по сей день помню, к примеру, нечто похожее на льва с алым языком и веером из огромных скорпионьих хвостов с ядовитыми жалами. Затем были карлики с поразительно злобными лицами, какие-то цветы и насекомые, ведущие осмысленную жизнь, и конфигурации светил, указывающие на сокровенные даты. Текста в книге было мало, и, конечно, я тотчас же узнал латынь.
«Любопытно», - сказал я. – «Я мог бы попытаться перевести что-нибудь прямо сейчас».
Действительно, это был неплохой повод, чтобы проверить мои навыки в латинском языке, и я затребовал у друга тетрадь и ручку. Взглянув на текст перед собой, я тотчас начал переводить с произвольного места. Не без гордости заметил я моему другу, что текст не вызывает у меня сложностей в понимании.
«И что же там?», - оживлённо спросил он.
Естественно, я лишь криво ухмыльнулся и не сказал ни слова. Наши отношений были всегда для меня полной загадкой…
* * *
Конечно, со временем я перевёл все страницы и предоставил их другу, разъясняя некоторые спорные вопросы. Кое-что из сказанного было специфической терминологией, в которой мне приходилось разбираться по большей части интуитивно. Осмысленного текста получалось очень мало, однако, несмотря на лаконичность изложения, слог автора книги был исполнен некоторой необыкновенной поэтичности. Пройдёт несколько недель, прежде чем я проникся этим жанром (это был, как мы уже поняли, алхимический текст) и смог передать его смысловое наполнение моему другу. Я несколько раз переписал текст, отрабатывая слог до блеска гениальности, однако, надо признаться, к пониманию это нас вовсе не приблизило. Впрочем, сама редкая находка сполна окупала всё. Оба мы только и думали, что об это книге, ставшей для нас неким сакральным раритетом, к поклонению коему мы подошли вплотную…
Сейчас, размышляя хладнокровно, я в который раз пытаюсь найти зацепки в тексте, который знал уж досконально, тем более, что в книге было примерно шестьдесят страниц, заполненных в основном рисунками. То ли автор подразумевал некие коды понимания, то ли нам просто не дано было постичь алхимические доводы, но кроме глубокой поэтичности я ничего в текстовом поле не находил. Я сам мог бы писать такие книги, причём откровенно игнорируя то, что какой-нибудь Бальзак или Толстой называл бы «содержанием». Содержать, полагаю, можно проститутку, а вот мысль – едва ли.
Друг мой тем временем самостоятельно перевёл текст на свой манер, изыскивая те самые смыслы, которые можно было бы хоть как-то применить в нашем столь банальном мире, и делился со мною своими находками. Ему действительно удалось найти две или три инструкции, которые чем-то отдалённо напоминали некий лабораторный опыт с туманными константами и совершенно неясным исходом. Взяв себе имя Валазиус Сиерра, мой друг оборудовал одну из комнат в своём доме под лабораторию и начал собирать всё, что могло бы ему пригодиться. Кроме того, он затеял обширную переписку и исследовал туманные вопросы практического мистицизма или «перфектума», как он это называл. Я посоветовал ему не перенапрягаться и в свою очередь продолжил свои медицинские штудии, изучая вполне земные вещи, хотя химия мне уже не казалась столь весомой…
Время от времени я получал от друга короткие невнятные сообщения, и, зная его, я легко определял, на каком отрезки пути он находится. Совершенно ясно, что он был в полном тумане и о каких-либо целях не было и речи. Я прислал ему несколько книжек по химии, намекнув на то, что это поможет в лабораторных опытах и займёт его рассудок чем-то боле определённым, но друг мой шёл своим путём, изучая тексты совсем иного рода. Лишь после его смерти я узнал о той огромной работе, которую он вёл. Судя по письмам, он свёлся с десятками различных людей, кои понимали его лучше, чем я, увы. В этих письмах был всё тот же удивительный латинский язык лаконичных метафор и крайней туманных инструкций. «В свете утренней зари наполни чашу Марса росой предвечного горенья…».
Надо сказать, я тоже что-то из этого почерпнул, и писал в эти годы постоянно. Я выпустил несколько книг стихов, которые были приняты весьма благосклонно, но занимался я химией, чтобы изучать флору желудочных бактерий. Не знаю, какие звёзды могут светить в брюхе – подобное представить я не мог…
«Какие истины познал ты?..», - безмолвно вопрошал я моего друга, и едва ли когда-нибудь о том узнаю я…