У нашей дальней родственницы Анны была обычная семья: муж и сын, были живы родители. Проблемы начались после смерти ее матери. Восьмидесятидвухлетняя женщина уходила долго и мучительно. Во время этой тяжелой болезни дочь всегда была рядом. Ни одна сиделка, ни в одной больнице не обеспечили бы того ухода и той заботы, какими окружила ее заботливая дочь.
После смерти матери с Анной что - то произошло, она изменилась. Ранее обычная женщина, прежде живущая своими насущными земными проблемами и заботами, а теперь обремененная комплексами несуществующей вины за эту смерть, она занялась эзотерикой и самоанализом с сопутствующим обязательным самобичеванием, поиском смысла своей жизни и смысла жизни других. Убежденность в своих взглядах она, как водится в нашей стране, нашла в вере в Бога, которая укрепилась под воздействием телевизионных религиозных программ. К обычным для нее телевизионным женским историям, которым Анна уделяла свое свободное время, она добавила религиозную тематику, которой так богато сегодня наше государственное теле - и радиовещание. Массивное влияние на ее сознание сладкоговорящих или, когда им надо, мечущих молнии телепроповедников, сделало свое дело. Из обычной женщины, твердо стоящей на ногах, вполне довольной своей жизнью и знающей что и как делать сейчас, завтра и через год, она стала планировать свою жизнь по церковному календарю с его религиозными праздниками, ограничениями и условностями. Если праздник – значит в церковь, значит исповедь, значит причастие. Любое занятие, которым предстояло озаботиться, любое, даже небольшое дело требовало всестороннего обдумывания: не противоречит ли оно чему-нибудь предначертанному, не кощунственно ли оно. С ее ранее вполне обычной сменой настроения, которая присуща всем и каждому, также произошла метаморфоза. Спокойная и слегка флегматичная Анна буквально превратилась в эмоционально - нестабильную женщину с внезапной сменой настроений, когда в течение дня у нее неоднократно чередовались периоды счастья, сменяемые глубоким унынием со слезами. Первыми это увидели ее близкие, затем почувствовали и остальные.
Я заметил эту новую особенность ее характера во время нашей совместной экскурсии на Валаам. Анна получила три экскурсионные путевки на своей работе в магазине, где она ударно продавала мягкие игрушки для подрастающего поколения. Однако ни ее муж, предпочитавший проводить выходные на даче, ни ее сын, занятый своими юношескими проблемами, не захотели составить ей компанию. А моя мама и я - с радостью. Мы вообще ни разу там не были и предвкушали интересную и информативную поездку. «Только возьми с собой юбку и платок, Люся, без этого в собор не пустят,» - веско закончила телефонный разговор Анна.
Оказавшись на теплоходе, Анна, открыв чемодан, первым делом бережно достала несколько иконок и с любовью расставила их в одном ей известном порядке на единственном столике каюты, заняв его практически целиком. Наши возражения заставили ворчавшую Анну избирательно вернуть несколько иконок обратно в чемодан, оставив немного места для моей книги, так как я привык читать перед сном. Освободилось место и для моих очков. Днем я щеголял без них, но при серьезном чтении они мне были необходимы. Маминой книжке также нашлось место. К отплытию вся площадь крохотного столика была поделена между претендующими сторонами.
На теплоходе пригласили на ужин. Тут и выяснилось, что Анна - вегетарианка. Уважительно поприветствовав это добровольное самоограничение, я с удовольствием слопал дополнительный невостребованный куриный бульончик и котлетку. Анна ограничилась салатиком с компотом. Разместившись после ужина в каюте, Анна достала какие-то тонкие книжицы, торжественно объявив, что сейчас мы будем изучать жития святых. По одной брошюрки для каждого святого старца. «Вы должны знать, что надо посмотреть на святом острове», - был ее железный аргумент. С ним нельзя было не согласиться. На робкое мамино предложение пройтись по палубе и взглянуть на Петербург с воды, было убежденно сказано, что у нас всех, живущих на Земле, времени мало, отвлекаться на всякие глупости нельзя и надо заняться главным. Главное, я считал, для каждого из нас разное. О, счастливые те времена! Я тогда наивно думал, что все смогу и времени у меня полно, чтобы успеть везде. Тем не менее, момент для прослушивания жития святых старцев был выбран удачно. Будучи студентом, я только в предыдущем семестре сдал реферат «Ценности по Канту», а теперь был озадачен уже следующей курсовой работой «Философия Шопенгауэра». Мне было интересно, смогу ли я перевести предстоящую беседу из религиозной плоскости и анализа жизни отшельников в философские кущи и там уж повитийствовать на базе только - что полученных знаний. Я решил остаться и послушать Анну, мама, вздохнув о пропущенных красивых Невских видах, вежливо осталась с нами в каюте.
Я недооценил упорства и твердости духа этой женщины, читающей в религиозном экстазе сомнительной достоверности рассказ о жизни мужика, проведшего несколько лет в какой - то яме. Эмоционально-театральное чтение выдавало и глубокое сопереживание этому отшельнику, и желание приобщить слушателей к великому таинству веры, которым обладала она, но не знали мы. Все мои попытки увильнуть от прослушивания горестей и трудностей главного героя и перевести наше пассивное прослушивание в беседу, а оттуда в интересующие меня темы, были бесплодны. «Не надо думать, ты слушай», - вот был ответ на все мои все более настойчивые попытки сменить канву вечера.
Объявление танцев по громкой связи выручило нас. «Извини Анна, мы устали немного. Сейчас сделаем паузу и вернемся», – легко пообещала мама, и мы упорхнули из каюты. На палубе во всю разлилось веселье. Маму тут же подхватил какой-то молодящийся толстяк предпенсионного возраста и закружил в танце. Мама охотно подхахатывала развеселившемуся партнеру, мгновенно выбросив из головы наполненные трагизмом и безысходной грустью листочки жития, оставшиеся на нижней палубе неспешно чухающего по волнам теплохода. Чувствуя себя поручиком Ржевским, я выхватил прямо из толпы какую-то жутко стеснительную школьницу в болоньевом плаще и дурацком детском берете. Та, видимо, Толстого в школе еще не изучала, и явно не походила на Наташу Ростову на ее первом балу. Тем не менее, она вручила мне свою потную ладошку и мужественно оттопталась на деревянных ногах со мной в танце. Под оценивающие взгляды ее родственников я отвел незнакомку назад к взволнованным родителям. Пропищав что-то в благодарность, она спряталась за спины взрослых и больше я ее не видел.
Нагулявшись и наплясавшись, надышавшиеся свежим невским воздухом, мы вернулись вниз в каюту, где уставшая Анна, дочитав очередное житие святого, уже легла, отвернувшись лицом от всего мирского к стенке. «Ну, теперь точно не утонем», - брякнул я с верхней полки, оглядев святое воинство на столике, и увидел, как вздрогнула под одеялом Анна, и будто судорогой, как от удара плетью, свело ее спину от моей неудачной шутки. Однако она смолчала. Не вступая в ненужную беседу, пожелав друг другу спокойной ночи, два противостоявших лагеря отошли ко сну довольные собой и недовольные оппонентом.
Утром недовольство Анны возросло. Пока я стараясь побыстрее выбраться из каюты, чтобы не мешать собраться обеим женщинам, Анна заявила о своем плохом самочувствии, вызванном недостатком сна прошедшей ночью. Страх перед перспективой оказаться на тонущем судне у нее был действительно нешуточным. Когда же страх стал проходить, то спать ей стали мешать беспрестанные хождения по коридору, потом поскрипывание корабельных переборок, потом что –то еще. Но все эти страдания были ничем по сравнению с моим вызывающим поведением накануне. Выяснилось, что томимая бессонницей, она переживала за мою неразумную душу и за мрачные перспективы моего загробного существования. С трудом удерживаясь от своих неуместных шуток, я максимально ускорил процесс одевания и прикидывал, как ловчее и быстрее выскочить из каюты , и надел обувь уже в общем коридоре. Но Анна успела все- таки высказать мне всё, что ее раздражало во мне. Пока я натягивал джинсы, в спину я услышал, что и вчера, и сегодня, я оскорбил в ее лице чувства верующих и должен быть доволен, что она, учитывая наши родственные отношения, не подаст на меня в суд и не предаст анафеме.
Суровая природа Валаама, выплывающего из тумана на следующее утро, буквально пленила нас всех. На фоне роскошной, казалось, нетронутой человеком природы, на серых камнях, буквально выросших из синих вод Ладожского озера, под лучами ласкового солнца, в окружении богатейшей растительности острова небесно-голубые купола Спаса-Преображенского собора действительно выглядели прекрасными и величественными. Кое-кто из пассажиров, в том числе, конечно, Анна, начали креститься. Вчерашнее недовольство между нами растаяло, и рассеялся туман под лучами летнего солнца.
Прибытие теплохода ждали. На пристани кучковались немногочисленные местные жители и монахи - экскурсоводы. К последним были прикованы все взгляды экскурсантов. По своей близорукости я довольно долго не мог понять, куда смотрит народ и почему никто не обращает внимания на великолепный прибой, рассыпающийся мелкими брызгами после мощного удара волн о высокие скалистые берега Валаама. Разобравшись в чем дело, я взглянул на встречающих и, сравнив эти две кучки людей между собой, отдал пальму первенства местным жителям – уж больно колоритно они выглядели. Очевидно, что приход теплохода был для островитян праздничным событием. Два десятка людей, в основном немолодых женщин, одетых не по погоде в фуфайки самых разнообразных фасонов и самосвязанные шерстяные кофты с оттянутыми карманами, все как одна в головных платках, предлагали туристам сувениры. Предлагались бумажные образки с изображениями разнообразных, но удивительно похожих друг на друга старцев. Тут же лежали картинки с молитвами на все случаи жизни: молитвы утренние, дневные, вечерние и на ночь, молитвы во здравие и за упокой, молитвы о прощении и на любовь, и, что особенно восхитило меня, о сдаче экзамена – что только не предлагалось туристам изобретательными продавцами. Понятно, Анна была в числе самых активных покупателей этой церковной атрибутики. Ее объемистая сумка пополнялась столь стремительно, что я подумал, что честь тащить ее в конце экскурсии уставшая Анна доверит мне.
«Почем опиум для народа?» - вспомнив товарища Бендера гаркнул я ей на ухо, отчасти из озорства, отчасти чтобы избавить себя от такой перспективы. По ее яростному взгляду, я понял, что моя задача выполнена, и Анна скорее умрет от усталости, чем доверит мне свое свежеприобретенное сокровище. Он была последней в стайке туристов, двинувших от продавщиц далее к кучке спивающихся мужиков - аборигенов, безуспешно предлагающим свое подозрительное пойло. Эту непрезентабельную группку интеллигентная публика обошла сторонкой так, будто и не заметив ее.
Теплоход, прогудев приветствие, последний раз вздохнув своими мощными машинами, причалил к пристани и затих.
Людской поток экскурсантов по команде энергичной тетки разделился на многие ручейки по группкам, каждая из которых потянулась за своими экскурсоводами. Ну, конечно же, мама благополучно забыла юбку дома, и явилась сюда хоть и в платке, но в джинсах. Таких женщин в нашей группе было несколько. Сурово покачав головой, Анна нагнала страха, заявив, что их, нехристей, теперь в храм, а, соответственно, потом в рай не пустят. К счастью, в больших корзинах перед храмом экскурсанток уже ждала эта немудрящая женская одежонка и доступ в храм был открыт для всех. Вопрос о рае остался открытым и дискуссионным.
Седобородый монах лет шестидесяти провёл нас по всему собору, рассказывая его историю, показывая реликвии и реставрированные уникальные росписи. Было действительно интересно. По острову нас водил уже другой монах. Молоденький, очень худой, высокий и сутуловатый, чуть старше меня, в мешковатой рясе и в сапогах, он выглядел довольно комично. Многие не могли сдержать улыбок, глядя на него, однако, когда он заговорил, улыбки, были буквально стерты с наших праздных лиц. Сильный и глубокий голос, казалось, достигал сердец слушателей и придавал особую ясность и значение его словам. А говорил он замечательно, заставляя экскурсантов слушать его речь как музыку – всей душой, невольно верить ему. Его общие рассуждения о святости этого места, о желании монахов отделиться от ничтожности и мерзости мира, туристическое общество слушало без вопросов и возражений. Я тоже оказался под властью голоса, забыв на короткое время про все, не имеющее отношения к теме экскурсии. Наверно, это и называется гипноз.
Вопросы возникли потом, когда подошли к монашескому скиту – цели нашей экскурсии. С подвигами отшельника, поселившегося здесь в яме, я был уже знаком по вчерашним вечерним чтениям. Монах поначалу вещал прямо по житиям этого страдальца. Но если у меня вопросов накануне не было, то здесь они возникли у более, чем я, подготовленной публики.
Вопросы посыпались как горох:
- Он что, здесь двадцать лет жил, а зимой как, людей вообще не видел?
- А что он ел, что пил?
- А как он мылся, а с одеждой как, а стригся как, зубы чистил?
- И как его волки не съели?!
И так далее, и в том же духе. Вопросам не было конца. Я взглянул на Анну. Ее лицо пошло красными пятнами, губы дрожали. Видимо, хотелось ей криком кричать, рыдать, призвать этих глупых экскурсантов к Богу, просить милости за них, несчастных, отравленных антихристом.
- Пожалуйста, Анна, помолчи, не спеши высказывать свои убеждения! Ты послушай этого монаха. Его учили. Он сто раз на такие вопросы отвечал. Ну, не сто, он ведь молоденький, пусть двадцать раз. Не надо сейчас выступать, – так я умолял Анну. Надо отдать должное: она нашла в себе силы промолчать.
- Да, – подтвердил наш экскурсовод, - двадцать лет сидел безвылазно. Раз в неделю ему хлеб приносили, на краю ямы оставляли. Воду сам собирал дождевую, ее и пил. Не мылся, не брился, не стригся, зубы не чистил. Волков на острове нет. Змей ядовитых тоже нет.
- Кошмар! Так он же коростой покрылся, вши завелись! Гигиена где?
- Ну, покрылся, ну вши. У всех отшельников так. В баню они не ходили.
- А зачем это все?
- Как зачем, в рай хотел попасть.
- Больные фантазии, – сделал свое заключение врач-психиатр, вчерашний мамин партнер по танцам, оглянувшись при этом на нас. Минутная пауза была прервана новыми вопросами. Заговорила бледная женщина, по виду библиотекарь:
- Вот Дисмас - благоразумный, разбойник с Иисусом на Голгофе на кресте висел. Он перед смертью покаялся и первым в рай вошел.
Монах утвердительно кивнул:
– Было такое.
- Ну, так если уж ты так веришь, не лучше ли только перед смертью покаяться, чем всю жизнь в дерьме жить?
Народ заволноваться. Вопрос был действительным интересным. Да и бранное слово было столь удивительно слышать от интеллигентной женщины, и взоры всех присутствующих устремились сначала на нее, а затем на монаха. „ Нет, не библиотекарша она,“ - подумал я, - наверно, историк. Кто еще имя этого разбойника знает?
- У каждого свой путь на небеса, – уклонился от ответа экскурсовод, горько вздохнув при этом, вспомнив, вероятно, что-то глубоко личное. – Страдание - это возможность выразить свою любовь.
- Вот уж не уверен, - сказал спортивный парень, - а пытались с ним поговорить?
- Было дело, - чуть смущенно отвечал монах, - пытались поговорить с ним, о здоровье спросить хотели.
- А он?
- Сначала матом своим, из мирской жизни привнесенным, крыл. Если не помогало, какашками кидался. Так всех и отучил.
Его уже не слушали. Кого-то замутило. Кто–то не выдержав, охнул. Двое каких-то парней заржали. Я снова взглянул на Анну. Она плакала. Мама подошла к ней.
- Не надо, Аннушка, не плачь.
- Я люблю его.
- Кого его?
- Отшельника.
Встревожено взглянув на меня, мама взяла Анну за руку и отвела ее в сторонку. Экскурсия закончилась. Разбившись на группки, люди брели обратно к теплоходу. Мы возвращались втроем.Только теперь Анна заговорила. Глубоко страдая, со слезами в голосе, она говорила, что любит всех людей на земле, любит все живое, всех животных, птиц и мошек, каждую веточку и травинку, каждый камешек – короче, всё. Мама строго поглядывала на меня, всем своим видом предостерегая от лишних вопросов и прося вообще ничего не говорить – ни звука.“Меня никто не понимает, а я ведь хочу счастья для всех, ведь бог - это любовь! “– меж тем продолжала Анна. Мама только сочувственно гладила ее руку, пытаясь снизить эмоции. А я все пробовал систематизировать то, что видел и слышал сегодня. Я уже не собирался полемизировать с Анной, понимая что это бессмысленно, утешая себя очередной цитатой любимого мной Оскара Уальда : «Большая сила в человеке, который сможет промолчать, даже если он прав». Я должен был уложить новую информацию в систему собственных понятий и убеждений, чем незамедлительно и занялся.
- По понятиям формальной логики, - рассуждал я, вспоминая лекции по искусственному интеллекту и все того же Канта. – Бог, даже если он существует, то это объект, а любовь – это, без сомнения, его свойство. Так, с этим разобрались. Бог не может быть любовью, а любовь не Бог, а его свойство, такое же свойство, как, например, милосердие и сострадание. Рассуждая примерно таким же образом, я не слышал более маминой беседы с Анной, заметив однако, что мама выглядит очень обеспокоенной, а Анна нервничает все больше и больше.
Надышавшись свежим озерным воздухом, по возвращению на теплоход мы сразу легли спать – было не до разговоров. Утром, прощаясь с Анной, и несколько искусственно поулыбавшись друг другу, мы договорились созвониться и, с облегчением вздохнув, разошлись в разные стороны. «Я буду за вас молиться, » - уже уходя, пообещала Анна. Это были последние слова, которые я от нее слышал.Занимаясь своими делами, я и думать забыл о проблемах Анны. Лишь краем уха слышал, что она вышла на пенсию и резко ограничила свой круг общения, предпочитая чтение священных писаний и жития святых. Наши контакты с ее семьей, как – то сами собой прервались.
Последняя моя встреча с ней заслуживает отдельного упоминания. Дело в том, что рядом с институтом, где я учился, был пивной бар. Место для бара было выбрано удачно. Непрекращающийся поток студентов обеспечивал хозяину гарантированную выручку. Было очень удобно по дороге из института к метро заглянуть в этот своеобразный мужской клуб и залить в себя живительный пенистый продукт. Дальше путь подвыпившего студента шел мимо только что реставрированного женского монастыря на Карповке, а там уже и метро рядом. Понятно, что проходя мимо монастыря, обители женских горьких судеб, мы, чуть подпившие двадцатилетние лоботрясы, не могли не обсуждать осевших там монашек. Ну, конечно же мы рисовали в своем воображении мушкетерскую Констанцию Бонасье и других прекрасных пленниц. И вот однажды мы с другом, после принятой пивной порции свернули с проторенной дорожки и, зайдя во двор монастыря, зашли в первую попавшуюся дверь. Перед нами открылся, что называется, казенный коридор, неотличимый от коридоров скучных государственных учреждений. На полу мы увидели пять или шесть женских фигур. Все в черном, они, стоя на коленках ожесточенно и безостановочно терли тряпками идеально чистый напольный кафель. Услышав скрип открывающейся двери, одна из женщин подняла голову, и я, встретившись с ней глазами, неожиданно узнал Анну. Я не могу сейчас рассказать, что выражал в себе этот взгляд, Ее энергетика несла мне столько горя, тоски и отчаяния, мольбы о помощи, что я буквально вздрогнул и впал в краткий ступор. Можете мне поверить, такое со мной случается крайне редко. Мгновенное замешательство было прервано появлением мелко семенящей горбатой и скособоченной старухи с клюкой. Ее пылающие гневом глаза резко контрастировала над полуживой плотью, и были обращены на Анну. Старуха сделала вид, что не заметила нас.“ Что, коровы, расселись,“ – завопила она резким высоким голосом, обращаясь как бы ко всем, но глядя только на Анну. А ну, марш отсюда. Все на молитву. Бесшумно поднявшись и опустив головы вниз, женщины гуськом потянулись за удалявшейся злобной старухой. На меня Анна больше не взглянула.
Придя домой, я рассказал родителям об увиденном. Те, прежде всего, позвонили по старым телефонным номерам, пытаясь поговорить с мужем или сыном этой несчастной женщины, Оказалось, что там живут уже другие люди, и они ничего не знают об съехавших до них жильцах. Поговорить с Анной родителям также не удалось. Церковное начальство заявило, что послушницы дали обет прервать связи с внешним миром. Уйти они, конечно, могут, но пенсии, которые переводятся в монастырь, им не вернут. Пусть как хотят, будут жить дальше без пенсий. Милиция отказалась вмешиваться в этот вопрос, депутат вообще нес полную ерунду, и папа, еле сдерживая себя, только сжимал кулаки. Заявление в прокуратуру было отклонено. Что еще родители могли сделать? По случайным сведениям и слухам, которые удалось собрать родителям о семье Анны, было известно лишь то, что отец Анны умер и что ее уход в монастырь пагубно сказался на крепкой некогда семье. Я не буду сейчас пересказывать все слухи на эту тему, ясно было лишь одно: дом разрушен. Теперь Анне, даже если бы и захотела, возвратиться было бы некуда. Я могу лишь обратиться к ней и таким, как она, и спросить: „ И зачем? “