И вот однажды Дед решил, что меня можно и должно брать с собой в баню. Бабушка, конечно же, противилась, выговаривала, мол, парнишку и сама в тазу – воды нагреет – и прсспокойненько вымоет. Но разве может Женщина переспорить Деда! В моменты сугубого противостояния он почему-то именовал Бабушку Маланьей, хотя она отродясь и по крещению звалась Еленой.
- Молчи, Маланья! – Отрезал Дед и Бабушка смирилась, прошептавши напоследок что-то вроде: «.Господисусе...ибо, не ведают, что творят». Что касаемо меня – радости не было предела - я же уже мужчина! Какой может быть таз! А дальше началась упаковка меня во всё ненавистное, тёплое, включая платок, чуть ли ни на голову – но это фигушки! Только на плечи и под пальто. А дальше трамвай - и тёмное приземистое здание, из дверей которого при распахивании вырывался пар, на момент скрывая портрет товарища Кагановича, зачем-то увенчивающий вход. Помнится, бани звались Хивинскими. Раздевание, сокрытие вещей в шкафчик, приспосабливание верёвочной петли с ярлыком-номерком от шкафа на запястье также помню, потому что впервые и в диковинку. Затем блуждание по залу, полному моющихся. Не вдруг, но нашлась свободная шайка, поскольку некоторые аж с тремя сидели: в одной ноги парили, в другой мыло разводили, а третью припасали с тёплой водой на обмывочку.
- А теперь в парилку! - Скомандовал Дед.
Я беспечально шествовал впереди, а сзади Дед с шайкой. Кстати, на мой вопрос: почему шайка, а не тазик, Дед ответил проще некуда: « Так заведёно».
А в парной… Ох, мне сразу не глянулось это помещение. Даже внизу жарко и пахло чем-то незнакомым. Слева кирпичная стена с железной дверцей, а дальше широкие ступени, идущие наверх в темноту.
- Ого-го! – раздался голос из темноты. – С новобранцем! Пошли к нам, парень!
- Иди-иди, - сказал Дед, - тебя зовут. – И легонько подтолкнул меня ладонью в спину.
Я ступил на одну ступеньку, потом на вторую – охоньки! Жарынь охватила всего, и я скатился вниз.
- Ха-ха-ха! - Засмеялись наверху в темноте в несколько голосов.
- Иди, - повторил Дед
- Деда! Там жарко. Пошли домой. Меня бабушка помоет.
- Бабушка? – Загрохотало сверху. – Может, этта девчонка? Глянь: у него писюлёк есть ли?
- Деда… совсем жалобным голосом заканючил я.
- Старшина! – Вновь зазвучал всё тот же голос сверху. - Дык, он может и не русский у тебя?
- Русский, русский. И писюлёк при нём. Иди. - И дед вновь подтолкнул меня к лестнице.
Я, может, и упёрся бы, да только насмешки по поводу писюлька меня задели. Что я мужчина и отличаюсь от каких-то девчонок, я уже понимал и тем был немало горд.
А наверху !!! Глаза привыкли к темноте и я, поднимаясь, углядел пятерых здоровенных дядек. Двое просто сидели. А двое других охаживали в два веника пятого. Тот покряхтывал и всё приговаривал: «Братцы, славяне, не жалейте! По полной, по полной». Я только и успел заметить, что обеих рук у него нет по самые плечи. И тут он закричал: « Эй, бля, кто там, бзданите ещё шаечку». Загремела железная дверца, зашипела вода на камнях, взвился пар и меня, как сдуло, вниз. А там Дед с припасённой шайкой холоднючей воды. Жах – вода с маху на голову, остужая разгорячённое тельце.
- Дед, ещё! - И ещё одна спасительная шайка, в момент наполненная водой из толстого крана. Незабываемое ощущение! Сразу мурашки выступили.
- А теперь опять наверх, - скомандовал Дед. – Быстро!
- Нееет! – Заверещал я. – Неееет!
- Идём, идём! – опять воззвал чей-то голос из темноты.
- Нееет! Я боюсь!
- Ха! Он боится! А как ты в солдаты пойдёшь, если боишься?
- Не нужны мне ваши солдаты! Я в матросы хочу.
- Братишка! – зазвучал уже другой голос. – Тем более! Свистать всех наверх!
- Иди, - сказал Дед.
И я пошёл. Кто-то из парильщиков легонько наподдал-наподдал мне веником. Я вновь скатился вниз к Деду под спасительный холодный водопад. А сверху кто-то неразличимый вослед гулко заметил: «Вот теперь видим, что русский».
Потом дед драил меня свежей лыковой мочалкой, и я жаловался, что мыло ест глаза. А вокруг и рядом мылись взрослые дядьки, у многих из которых тела изъедены были недавней войной. Потом из парной появился явно моряк, у которого на груди рассекал волны наколотый трёхорудийный крейсер. Затем из парной, прихрамывая, вышел и тот, что без обеих рук – весь морковного цвета.
Потом мы с Дедом остывали на лавке в предбаннике, и Дед поздравлял меня и соседа с легким паром. А сосед, обращаясь к Деду, говорил: «товарищ старшина». И они чокались гранёными стаканчиками.
Из поездки на трамвае запомнился только толстый иней на стёклах вагона. А раздевала меня дома Бабушка, выговаривая Деду и за парную, и за распитие – запах она мигом учуяла. Но этого почти и не помню, поскольку дораздевала она меня, когда я уже крепко уснул в её ласковых руках.