В провинциальном городке, где я родился, было немало цинковых крыш. И когда шёл дождь, по-весеннему шумный и торопливый, крыши городка оживали. Они покрывались кружками и кружочками с торчавшей по центру иглой, блестели по всему скату и кутались в серебряный пар.
Каждая крыша во время дождя издавала своё, неповторимое звучанье. Одна шипела по-кошачьи, другая гудела пустым чердачным нутром, и била в тибетский барабанчик третья, смягчая звуки блестевшими повсюду подтёками.
В водосток, имевшийся почти у каждой крыши, вода попадала струйками, закрученными в спираль. Текла по его слабому наклону и с шумом проваливалась в трубу, расплёскиваясь у самой земли и пуская пену.
Каждый участок крыши также издавал свой, особый звук, похожий на звук симфонического оркестра. Это была музыка лета, мирные переговоры неба и земли, кончавшиеся порой вспышками лиловых молний. Музыка лета звала в сады, полные антоновских яблок, и говорила о проблемах роста пшеницы на колхозных полях и судьбе будущего урожая.
Много воды утекло с той поры, много радуг освещало провинциальный городок своим таинственным светом. Изменился и сам городок, занесённый микросхемами Билла Гейтса по самые крыши. Изменился и я, пройдя через разрушенную до основания страну, рыночные войны и социальные сети, похожие на барахолку, где искренность и пошлость, искусная живопись и мазня соседствовали друг с другом.
Но и в наступившие времена, когда идёт дождь, барабаня теперь уже по импортной черепице, душа моя волнуется. Она летит туда, где когда-то, радуясь найти себе пристанище, вошла в тело новорождённого малыша. И слушает тёплый майский дождь как шестую симфонию Бетховена.