В шестидесятые годы главным кумиром молодежи уже был Владимир Высоцкий. В армии подавно. Каждый, кому удавалось дотянуться до гитары, сразу начинал на ней бренчать и хрипеть не своим голосом. Возмущение расценивалось как злейшее кощунство. В казарме еще терпеть было можно, мало свободного времени. Любое праздное его убивание, тем более в полный голос, возбуждало старшин и вдохновляло их на дурацкие фантазии. Кому охота после этого вышагивать по плацу или хоронить окурки?
А вот в летнем лагере возле технического парка, куда переселили взвод обслуживания техники, чтобы не терять драгоценное время на прибытие к месту работ, сдерживающих факторов не было. Как только заселились, первым делом скинулись и приобрели гитару. Тряслись над ней, как снайпер над любимой винтовкой. Она хоть и стоила всего семь рублей, но попробуй еще достать!
В палаточном городке не было звукоизоляции в виде капитальных стен. И разносились дурные голоса с тремя аккордами по всей степи. Поначалу им так же хрипло вторили волкодавы с окрестных чабанских стоянок, потом или привыкли или сорвали голоса, и фанаты барда одержали окончательную победу. Да и неудивительно – они пели по очереди, а собаки разом.
Старшине, жертве неуклюжего медведя, начисто лишенному музыкальности, эти упражнения осточертели. В Высоцком ему нравилась осмысленность. Поэтому автора слушал с удовольствием, даже блатные его песни были сюжетными. Изящества и высокой художественности как от бессмысленных «Ландышей» от него никто не ждал, а свою позицию, во многом совпадающую с позицией почитателей, он доносил до слушателя великолепно. Не буду соревноваться с «высоцковедами», не мой хлеб. Скажу только, что эти самые «Ландыши» в любом исполнении старшина слушать еще мог, а вот в перепевах Высоцкого сразу ощущал фальшь. А, может быть подмешивалась зависть, он тоже пробовал освоить эти самые аккорды, да не далось. Таких непоющих оказалось всего несколько человек.
Поднять открытый бунт, выразить протест или применить власть, что было возможно, благодаря командирскому положению старшины, было чревато потерей уважения, приобретением репутации низвергателя нравственных устоев. Этого он себе позволить не мог, в армии все держится на взаимовыручке и никакое положение старшину в дальнейшей службе уже не оправдало бы.
В числе его единомышленников оказались Потрух с Трифоновым. Сами они неплохо освоили инструмент и научились подражать поэту, но каждый по-своему. Толя от своего искусства не один раз пострадал, так как не столько подражал Высоцкому, сколько пародировал присутствующих исполнителей, некоторым из них недоставало чувства юмора и мозгов, зато мускулов было в избытке. Приходилось спасаться. Бегать он тоже был не мастак, брал изворотливостью. Один раз даже пришлось симулировать обморок. Боря, напротив, признавал только свое исполнение и не терпел чужого. В итоге Потруха лишили допуска к гитаре, а Боре она доставалась в порядке очереди. Получалось, что наслаждался он раз в тридцать меньше, чем терпел мучения.
Приговорены к этому были на все лето, даже произошло драматическое происшествие, спровоцированное этой повальной страстью.
В часть вернулся из дисбата легендарный солдат, однокашники которого уже два года как демобилизовались. Был осужден на два года в самом конце своей службы. По закону службу после дисбата нужно заканчивать в своей части. Фамилия его была символичной – Высоцкий. Звали Борей. До посадки его никто не застал, смотрели как на инопланетянина, как с ним себя вести не знали. Офицеры помнили как разгильдяя, получить пользу в службе от него не надеялись и боялись, что он начнет своим поведением тлетворно разлагать личный состав. Долго ломали голову, куда бы его пристроить до осени с наименьшими потерями. Потом додумались заслать его с глаз долой к технарям в палатки. Обязанностей на него не налагали, взяли слово, что будет вести себя правильно, никому не мешать. Старшине разрешили применять в неординарных случаях к нему физическое воздействие без явного повреждения организма.
И залег этот почетный солдат на нары в одной из палаток. Вел себя прилично, старался никому не мешать. Вот только гитару из рук не выпускал. А так как за соблюдением режима, ввиду отсутствия офицеров, строго спрашивать было некому, то его завывания могли раздаваться чуть не до утра. Особенно, если высыпался днем.
Надо отметить, что пел он превосходно. Даже на невзыскательный вкус старшины. Гитарой владел виртуозно, пожалуй, лучше настоящего Высоцкого, а хрип довел до полной идентичности. Но непрерывное удовольствие, оказывается, тоже может стать невыносимым.
Особенно, когда перерывы в пении стали бессистемными и не поддающимися логике. Боря мог среди ночи два-три раза в промежутках сна во весь голос запеть своим чудесным баритоном и переполошить всех. Потом начал вставать с нар только для похода к кухонной палатке и по естественным надобностям. Иногда уходил в степь и возвращался часа через два с охапкой свежей травы для матраса. Из палатки порой доносился запах дыма с приторным привкусом. Когда при встречах он стал смотреть на людей то бегающим, то остекленевшим взором, догадались, что пристрастился к анаше. Недостатка в сырье не было, вокруг естественные плантации маньчжурской конопли. Местные к ней равнодушны, моду на употребление завезли кавказцы и представители азиатских республик. Интересно, что им вреда она не приносила. Как-то умудрялись соблюдать меру или помогала генетическая устойчивость. А вот русские «скуривались», быстро. Так же как азиаты спивались. Только кавказцам не вредили никакие пороки. Могли безвредно для себя, что пить, что курить.
Наш Борис Высоцкий был чистокровным рязанцем, поэтому чужеродное зелье подействовало на него особенно губительно. Поспособствовало безделье и неограниченное употребление ввиду отсутствия начальства. Стала привычной картина в перерывах во время минутного затишья украдкой пробирающегося Бори на кухню или в туалет. Днем он бегал в одних трусах, а ночью, спасаясь от комаров, завернутый в простыню. Картина еще та. Доложить на него было нельзя, это противоречило кодексу советского гражданина. Так он быстро доходил до ручки. Бриться старшина еще раз в два-три дня заставлял, а умывание он забросил совсем, хотя лагерь стоял на берегу ручья, а забайкальское солнце палило нещадно. Дошло до того, что стал бояться людей, а люди его. Переселили в отдельную палатку, освободив для этого подсобку повара. И теперь он жил в ней как вурдалак, изредка появляясь ночью замотанный в простыню и завывая круглосуточно под звон семиструнки. На гитару уже никто не покушался. В рядах даже самых рьяных поклонников бардовской песни наступило заметное к ней охлаждение.
Однажды утром Толя Потрух, обладающий богатой мимикой узкого и длинного, почти полуметрового лица, по привычке скроил ему при случайной встрече гримасу, на что Боря взвизгнул и шарахнулся от него в свою палатку. Против ожидания из нее не послышалось привычных аккордов. Тревожная тишина продолжалась и во время завтрака, вплоть до ухода всех в парк на работы. Во время работы все ощущали какой-то дискомфорт, чего-то не хватало. Потом хватились, что нет воплей из палаток.
Старшина пошел в городок. Повар сказал, что Боря так и не пел. Пошли смотреть, в чем дело. Боря закрылся изнутри, а когда подняли низ палатки, он запустил туда сапогом. Старшина попробовал с ним заговорить, в ответ получил виртуозный мат, какого до этого и не слыхивал, несмотря на пролетарское происхождение. Наверное, специальный «дисбатовский». Дело пахло керосином.
Посовещавшись, решили, что он докурился и надо лишить его этого удовольствия. Пошли в палатку, попросили у него анаши покурить. Реквизировали весь кисет, заодно забрав гитару и пригрозив, что не посмотрят на его заслуженность, разговор будет коротким. Но пришлось назначить на ночь наряд для присмотра, чтоб не перерезал спящих людей или чего еще не натворил.
Всю ночь Боря не подавал признаков жизни, утром взвыл и начал требовать кисет и гитару. Старшина был хозяином слова, во взводе человек десять его земляки и одноклассники, поэтому физической расправы не боялся. На угрозы Бори пообещал ему такое, что дисбат санаторием покажется. Боря снова затих до обеда. В обед пришел к кухонной палатке, съел три порции каши, попросил еще раз кисет с гитарой и ушел в палатку.
Часа через два до парка донеслись вопли. Перепуганные солдаты кинулись к палаткам. Навстречу им несся со всех ног повар, а за ним Боря с «разводягой» - тяжелой дюралевой раздаточной поварешкой на метровом черенке. Увидел подкрепление, бросил орудие и снова скрылся в палатке.
Вечером вышел в люди и стал требовать кисет и гитару. Потом кинулся почему-то опять на повара, но увидев Потруха, напугался и скрылся в своем логове. Когда заглянули, то увидели, что жует траву.
Позвонили в часть, объяснили ситуацию. Через час пришла санитарка с лейтенантом медицинской службы. Боря ему повиноваться отказался и сидел в палатке, осыпая всех угрозами.
К двери палатки подогнали машину, открыли заднюю дверь, вытащили из салона все предметы, которые могут послужить оружием и попробовали взять Борю силой. Ничего не получилось. Он сражался как лев, упав на пол, отбиваясь ногами. Солдаты бегали вокруг него, насколько позволяла теснота помещения, но он крутился на спине и пинался с такой яростью и проворностью, что казалось, будто у него не две ноги, а не меньше восьми.
Отдышавшись, лейтенант подробно расспросил, как и в чем проявились у Бори отклонения. Узнав, что первым сигналом была рожа, скроенная Потрухом, приказал всем выстроиться в плотный коридор от двери до машины, а Потруху зайти с противоположной стороны палатки, поднять ее низ и воспроизвести гримасу.
Боря лежал, вцепившись в матрац, готовый отразить очередное нападение. Когда Потрух всунул свою, не уступающую размерами лошадиной, голову со звериным оскалом, он взвизгнул и сиганул в машину вместе с матрацем. Старшина, отвечающий за имущество, попытался выхватить матрац, но был укушен Борей за палец и отскочил, зажимая кровоточащую рану. Лейтенант закрыл дверь и увез больного вместе с лежанкой.
Как потом выяснилось, у Бори приключилась ломка, которая бывает страшнее белой горячки у алкоголиков. А с матрацем он не хотел расставаться, потому что тот был набит вместо соломы коноплей.
Про репертуар Владимира Высоцкого не вспоминали целую неделю. Но зависимость бывает не только наркотической. Как-то Серега Баканович снова взял в руки гитару, затем еще кто-то и вновь, в отсутствие старшины, стали раздаваться хриплые голоса. При старшине не отваживались, его сразу передергивало, и он хватался за забинтованный палец.
В этом вопросе была попытка поставить точку. Однажды Толя после ужина объявил, что авансом угощает весь коллектив с условием, что ему простят небольшой проступок, касающийся всех. Заинтригованные сослуживцы перебрали все возможные варианты нанесенного им урона. Сдались и согласились. Толя торжественно выставил две бутылки спирта.
Когда сосуды опустели, а лица раскраснелись, Серега привычно зашарил рукой сзади себя под нарами. Гитары на месте не оказалось. Толя признался, за что просил прощения. Ее только что пропили.
P. S.
Перерыв был недолгим. До первой получки.