ГЕОРГ АЛЬБА
«Чайковский, джаз и тайное общество!
Посвящается композитору Р.К. Щедрину
(музыкальный роман)
гл. 1 AIN’T MISBEHAVIN’
No one to talk all by myself,
No one to walk with but I’m on the shelt…
Поступить, поступил… а жить на что? На стипендию в 30 рублей не особо разгуляешься. Кстати, когда сдавал, случилось неприятное знамение. Вышел из Консы сияющий (приняли!). Желая перекусить, зашел в дешевую ближайшую столовку завода Гудок, той самой знаменитой, где известные Ильф и Петров, бывало, сиживали, обдумывая «стульев» и «теленков».
Взял нечто аппетитное за 38 копеек, принялся молодецки уплетать, а папочку с документиками положил на свободный стул рядом. Закончив трапезу, в духовном воспарении бодрым шагом покинул заведение, помнившее знаменитых сатириков. Пройдя пару кварталов, обнаружил - в руках пусто, а ведь держал что-то. Ба! Холодный пот коварно освежил лоб. Где она? Была только что в руках. Со скоростью, явно превышающей дозволенную Эйнштейном для потока света, перебираю варианты. Варианты долго бьются друг о друга лбами, затылками и упорно молчат. Один, наконец, проговаривается: «Ты ее в столовке забыл!»
Бегом назад – ведь ценнейшие бумаги: справки разные копии и прочее … Врезаюсь в нагноившуюся толпу у входа, разрубая ее пропеллером бешеного нетерпения.
- Полегче, молодой человек! Ну, и молодежь!
- Не толкайтесь!
- Хам, нахал, грубиян!
- А еще в очках!
Чудо! Стул не занят и уголок гадкой папочки подмигивает из-за кромки пятнистой как шкура леопарда скатерти (заводская столовка – не меняют годами!) Хватаю и, обгоняя ленивый звук реактивного самолета, устремляюсь назад, оставляя после себя горы растолканных, раздавленных и расплющенных зевак. Ну и ну! Пронесло! Так-то вот предаваться сладостным мечтам после сытно-столовского супа: мол, поступил, какое счастье и удача – теперь почти композитор «в законе».
Поселился в новое, только построенное общежитие на Малой Грузинской. Светлое 4х-этажное здание с двухместными «каютами», просторной «палубой» (холл), пальмы в кадках и множество репетиториев в «трюме» (подвале). Если в «каютах» стоят пианино, то в «трюме» – рояли (еще лучше). Чем ни «Титаник»? Плыви себе в Новый Свет, только, смотри, на айсберг не напорись!
Прежде, чем попасть на шикарный «Титаник», - счастье случилось в конце августа – жил в период сдачи вступительных экзаменов летом на некой старой «барже», хоть дырявой и ржавой, но все еще державшейся на плаву, благодаря своей честной дореволюционной постройке. Тоже 4х-этажное каменное здание на Малой Дмитровке. Улица поднимается под уклоном к Пушечной, зовя за собой и рельеф здания-баржи, как бы вытаскивая его на крутой берег. «Баржа» без лифта, да и в смысле высоты один этаж считается за два, так что тянуло на все современные восемь.
Селили сюда тех, кто допущен к вступительным экзаменам, а если не сдал, то быстро выметайся.
В период моего недолгого там пребывания – комнаты многоместные в отличие от новой обители – удалось пообщаться с некоторыми неординарными личностями. Раз шестнадцатый поступал некий веселый армянин из Баку. Будучи скрипачом, он стремился выбиться в композиторы, предлагая удрученной, но титанически (опять «Титаник») терпеливой комиссии из года в год один и тот же бодрый опус, называвшийся «Танец шута». Он всегда искренне удивлялся, напарываясь на очередной ледяной отказ (теперь айсберг!). Правда, в отличие от тех несчастных пассажиров, наш герой, оказавшись в ледяной воде отсева, не тонул, и на следующий год вновь таранил прежнюю преграду, услаждая уши комиссии тем же «Шутом». Кажется, он так и не поступил, но бодрости духа, говорят, не утратил.
Обитал недолго в нашей просторной, прокуренной, похожей на кают-компанию, комнате и будущий известный дирижер Дмитрий Японенко, прибывший из славного города на Неве поступать по своей мануальной специальности в аспирантуру. Он симпатизировал джазу и нередко просил меня слабать полюбившийся фокстрот. А я и рад стараться: хлебом не корми - дай джаз поиграть!
Где-то там, за поворотами бесчисленных коридоров, мелькал со скрипочкой в руках тонкий-звонкий как эльф, буйноволосый Пивоков, ныне известнейшая личность. Более подробно он обрисовался в общежитии на Малой Грузинской, познакомившись там и с будущей своей первой женой, пианисткой Валерией Костниковой, тоже, как и супруг, ленинградкой. Она впоследствии вероломно «кинула» никому еще неизвестного скрипача, предпочтя увешанного как рождественская елка всеми лаврами маститого дирижера Неждественского, годившегося ей, если не в дедушки, то в отцы. Брак, как ни странно, оказался прочен подобно тому айсбергу, и не растаял по сей день, несмотря на общее потепление климата. Брошено-бешеный Володя Федорович духом не пал, смычок из рук бойца не выпал, быстро переметнулся – смодулировал в другую тональность – к Светлане Уродной, молодой тогда вдове. Об этом «скрипичном дуэте» судачила вся Москва. Но вскоре, обладавший деловой хваткой молодой скрипач, сварганил своих знаменитых «Московских спиртовозов», и плавно отпочковался от дамы бальзаковского возраста. Она, не долго печалясь, организовала струнный оркестр из покинутых женщин «Вдовий бунт», тоже получивший широкое признание. Но все это потом, а пока…
В старой общаге-барже нравы достаточно либеральны: приходи, когда хочешь, хоть под утро; приводи, кого хочешь, даже даму на ночь; кури, где хочешь, даже в кровати; да и на питье спиртного смотрели снисходительно, лишь бы соблюдали относительную чистоту, не делая мимо унитазов и не заблевывая раковины. Старожилы-студенты, да и поступальщики со стажем, рассказывали презабавные истории, происходившие здесь на Малой Дмитровке.
Помимо сезонных абитуриентов, там жили обычные студенты с разных курсов. Они и творили в течение года не всегда пристойные делишки, ставшие чуть ли не мифами древней Греции. Особо впечатляла история о том, как некие озорники-старшекурсники отметили окончание учебного года.
Кухни на этажах огромные, общие, с несколькими газовыми плитами, большими столами и шкафами, где хранились личные и общественные тарелки, сковороды и кастрюли. Имелись и тазы – кому голову помыть, кому постирать, кому варенье сварить, а кому и… Вот в таком огромном эмалированном тазу, наполненном до краев фекалиями, – наверное, весь этаж постарался – стоявшем на газовой плите, варилось странное «варенье». Так оригинально решили отметить подвыпившие шутники окончание сезона. Лето. Все на каникулы. Ищи-свищи виноватого! Дело к ночи, и жильцы разбрелись по комнатам. Лишь старичок сторож бодрствовал внизу у входных дверей, блюдя ночной порядок. Он начал подремывать, когда непристойный запах защекотал его, чуткие на все нарушения дисциплины, ноздри. «Чем пахнет? - заерзал вахтер на скрипучем стуле. – Батюшки, да откуда же такая вонища?» Страж вскочил, скрипнув подагрическими коленками и быстро определил, в прошлом служив в войсках химзащиты, что очаг где-то наверху. Неужели придется корячиться по кривым ступенькам нескончаемой каменной лестницы? Лифта нема. А что делать? Так и попер вверх бедняга как альпинист-разрядник, профессионально отдыхая на каждом этажном уступе. Зловонный дух все крепчал по мере восхождения, и подумывалось о родном противогазе или хотя бы о несерьезной марлевой повязке на худой конец. Почти как на фронте в газовую неприятельскую атаку. Слава Богу, сейчас хоть химическое оружие, кажись, запрещено… Как же студенты сами не задохнутся? Приоткроем секрет: они, сукины дети, укутались простынями и одеялами – гадость заранее тщательно продумана и подготовлена. Вот ведь музыканты какими шутниками бывают!
Наконец, дед покорил проклятый «Монблан» и, войдя в кухню, еле дыша, все понял.
- Бандиты, негодяи! – возопил «верхолаз», выключая синеглазый огонь под раскаленным тазом. – Так ведь и до пожара недалеко, ладно бы вонь! Какая сволочь такое придумала? А еще культурные – на своих скрыпычках да хвартепьянах играють! Завтра ректору доложу, вашу мать растуды!!!
Неизвестно чем кончилось – история умалчивает. Но вряд ли кто пострадал: и волки остались целы, и овцы сыты, по обыкновению.
И еще одна историйка на похожую тему.
Войдя в первый раз в класс гармонии, сев за стол-парту и откинув створку, прочел старательно вырезанные, наверное, перочинным ножичком слова: «Чайковский – говно». Ну и ну, подумалось. Многому меня здесь научат, коль такое отношение к гению. Правда, на памятнике работы Мухиной, что водружен перед фасадом, такие перлы пока не обнаруживались. Но чем черт не шутит? Лиха беда начало!
И последнее на эту скабрезную тему. Легенда или быль, передающаяся из поколения в поколение: в органном классе насрали в орган! Вот до чего порой нелюбовь к полифонии и лично к Баху доводит…
ГЛ.2 ALEXANDER’ RAGTIME BAND
Come on and hear, come on and hear Alexander’s Ragtime band,
Come on and hear, come on hear – it’s the best bend in the land.
Грузные шаги моцартовского Командора доносились издали, когда она приближалась по паркетным, отдававшим суровой мраморностью, полам. Дама принадлежала к тем легендарным «девушкам с веслом», что украшали советские сады и парки тех славных лет. В походке чеканилась кованость средневековых ботфорт, и слышалось позвякивание острых шпор. Коня, жаль, у нее не было. Статная, высокая, плотнотелая, с маленькой, но смекалистой головкой – недаром комендант общежития. Но имелись изъяны. Страдала слоновой болезнью, когда ноги делаются, словно причальные чугунные тумбы на пристанях. Поэтому, несмотря на еще вполне репродуктивный возраст, катастрофически теряла половую принадлежность, становясь неким средним между мужиком-вышибалой в юбке – к тому же голос опустился в большую октаву - и располневшей плясуньей кордебалета на заслуженной пенсии. Короче, портить с ней отношения нежелательно. Ее побаивались и уважали за строгость и справедливость.
Вселился я в комнату на последнем, четвертом, этаже, пройдя сквозь очистительное горнило беседы с ней: «Откуда родом? Сколько лет? На каком отделении? Куришь, пьешь?» Испытание прошло успешно, особых подозрений не вызвал. За исключением одного: «Чего так рано приперся? До занятий неделя!» - Столицу посмотреть, -оправдывался я. Затем меня вписала в толстый как «Капитал» Маркса журнал учета, выдав постоянную корочку-пропуск и заветный ключ, который по уходу надо непременно оставлять на вахте. Но вернемся к зданию. Только что построили, можно сказать «прямо из-под пера», хотя лифта нет. Да и зачем стремительной молодежи лифт? И без него вознесутся в поднебесье! Дом по-хрущевски невысок. Тогда всю Москву ими застроили, на радость прежде ютившемуся в трущобах трудовому народу.
Первая ночь прошла спокойно. В комнате пока один. Обстановка как в приличной гостинице: помимо двух кроватей, стоящих по стенам напротив друг друга, общий платяной шкаф, две тумбочки с ночниками, у окна просторный письменный стол с лампой, общее освещение люминесцентное. Имелся и небольшой «предбанник» с вешалками для одежды и полками для головных уборов. Просто шик! Только сочиняй – и я воспарил духом! Совсем забыл: имелась и раковина с двумя кранами «хол» и «гор». Вот какой сервис! А если ночью приспичит, можно грешным делом, «не отходя от кассы», в раковину отлить – гастрольная жизнь научила – ведь за струю не поймаешь. Не общежитие, а «объеденье»! Кстати, на первом этаже, в холе, имелся и буфет, смущавший ноздри жильцов с 8-ми утра и до 10-ти вечера – красота! Чтобы окончательно добить завистливого читателя, добавлю, на каждом этаже многокабинковые сортиры, а в подвале, где помещались репетитории, - еще и многокабинковый душ, мужской и женский. Только «греческих бань» не хватало, но это, согласитесь, излишества извращенного сознания… Имея предшествующий опыт концертно-гастрольной жизни, - год работы в Хабаровской Краевой филармонии, - почувствовал себя в привычной обстановке, как бы снова на гастролях, что в итоге и получилось…
Спал первую ночь с открытым окном – поздний август «прикидывался» концом июля, да и с комарами здесь не столь развито – все-таки не Астрахань, а на 1500 км севернее.
ГЛ.3 ALL OF ME
All of me why not take all of me,
Baby, can’t you see – I’m no good without you.
Струился по Москве щадящий август, и общага заселялась с медлительностью вялотекущей шизофрении. Тут и нагрянул ко мне гость с малой родины, прознавший, что я теперь «записался» в настоящие композиторы. Мы с ним в далеком южном городе толкали пару-тройку раз свои песни в местные газеты. Тогда грешил этим жанром. Он слова, я музыку. Явился соавтор и не один, а с двумя бутылками портвейна. Я тогда помышлял о завязке, хотя сильно пьющим еще не был, но случалось, что предавался по различным поводам. Решил теперь начать новую, стерильную жизнь: все-таки консерватория вам не хала-бала, да тем более Московская – иной круг общения, кругом знаменитые композиторы еще живые бродят, золотые медали отлично окончивших на доске почета красуются, а тут опять этот дешевый портвешок и прочее с ним связанное… Но решимости пока мало, да и не прогонишь гостя; к тому же, он в общагу ко мне не стремился, а звал на «хату» - у него, мол, здесь есть знакомая подруга, которая все «сделает» и ему, и другу. Короче: пойдем, не пожалеешь! В этом щепетильном вопросе, признаюсь, большого опыта не имел, так как плохо знакомился с девушками, страдая комплексом «шостаковича» - серьезный и в очках, неулыбчивый, а таких девушки не любят, - поэтому быстро искусился, понадеясь на, «а вдруг получится», и мы ринулись в московскую ночь.
Повеяло настоящим донжуанством, и шпаги бы тут оказались не лишни – неизвестно, что ждет впереди. В груди пылал огонь смутной надежды, гасимый разве только тем, что допуск в общагу разрешался лишь до одиннадцати.
Теперь опишем, хоть и не каменного, как в известной опере, но все же гостя.
Если во мне 182 сантиметра, то он – вполовину короче, к тому же, горбун самый настоящий. На спине возвышается горный утес, грудь топорщится тоже чем-то острым; ручки-ножки по размеру вроде бы нормальные, но какие-то цепкопаучьи; головка маленькая, приплюснутая с мочалкой жиденьких волосиков; шеи почти нет, но зато торчат «гоголевский» нос и огромный кадык. Говорит тоже странно: то ли мяукает, то ли кукарекает, то ли кудахчет как наседка на яйцах. В остальном, нормальный, веселый, остроумный, говорливый парень, чуть меня постарше и поопытней в жизненных вопросах, особенно, как выяснится, в денежных – свое не упустит! Гофмановская «Крошка Цахес» своею неординарной внешностью ничуть не страдает, не комплексует, а скорее наоборот. С женщинами ведет себя дерзко, бесцеремонно, даже развязно, точно Аполлон Бельведерский, сошедший с пьедестала, являя сим пример того, как природа компенсирует недостатки. Думая о подобном, влекусь решительным земляком в ночную неизвестность.
Миновав слабо освещенную Малую Грузинскую, вынырнули на полыхающей красным огнем витрин и реклам, точно флагами коммунаров, Красной Пресне. Гена, не в пример мне, хорошо ориентируется и тут же отыскивает троллейбусную остановку с нужным нам «пятым». Ехать, говорит, не далеко, до
железнодорожных путей. Я в шоке! «Каких еще путей? Неужели куда-то на окраину?» Вида не подаю, доверяясь целиком решительному карлику. И как у всех везучих и уверенных в себе, ему тут же подают нужный троллейбус. Открывшиеся двери гостеприимно зовут в салон.
Искря неисправной дугой, рывками и толчками покатили в сторону от центра. Признаюсь, что далее общаги не забирался, и все, что находилось за ее пределами, казалось “terra incognita”, а христофоро-колумбовых устремлений, на ночь глядя, во мне не возникало. Внутренне напрягаясь (куда, черт, везет?), изображал олимпийское спокойствие, оттирая несмываемое пятно на оконном стекле. А мы трясемся по ухабистой улице, мощенной булыжником, напоминающим о пылком революционном прошлом. Тогда еще не заасфальтировали. Дома становятся убогими. Высоких все меньше. Чаще двух, а то и одноэтажные. Совсем деревня за окном. «Куда же, гад, везет? За город, что ли? Наверно, с четверть часа бултыхаемся? То-то, видно, свиданьице предстоит!»
Наконец, въезжаем на мост. Внизу железнодорожные пути, доносятся свистки и мычанье одичалых поездов, и характерный запашок непотребства как на вокзалах.
- Рядом Белорусский, - поясняет земляк, тыча паучье-цыплячьей лапкой в заоконную темень. – Почти приехали!
Троллейбус, перемахнув через мост, останавливается.
- Пошли! – зовет «Цахес» и первым как командир десантников ловко соскакивает с подножки отлетающего самолета-троллейбуса. – Не забудь дернуть кольцо парашюта!
«Ай да соавтор у меня! Лихой парень!»
Парашют благополучно раскрылся, и я на земле.
Снова о нем. Ходит сильно хромая, припадая на одну из лапок. Не помню на какую, но передвигается как бы вальсируя, в трехдольном размере. «Отдай грош, отдай грош, отдай грош!» - дразнилка такая была.
Гена знает дорогу и «вальсирует» впереди. Спускаемся в темноту под мост. Далее шлепаем по путям, то есть по рельсам. «Откуда он, не будучи москвичом, знает такие потаенные места?» Кругом, хоть и для приличия притормаживая, повизгивают электрички, намекая, что вокзал рядом. Плетутся с тяжелой отдышкой обычно опаздывающие поезда дальнего следования. Стоят и составы на приколе, осуществляя пересменку. В их светящихся окнах проводники гоняют чаи, отдыхая после дальней дороги и вечных перебранок со всегда чем-то недовольными, капризными пассажирами. Щекочет ноздри и терпкий дымок от огнедышащих титанов, почти «Титаников». Постоянно приходится вертеть головой, смотреть под ноги, чтобы не растянуться на шпалах и не изобразить Анну Каренину, героиню широко известного романа нашего классика. Какую гадость выдумал седобородый участник крымско-турецкой войны!
- Пришли, - указывает проводник-поэт, как Вергилий некогда указывал Данте на врата ада, на станционную будку, тускло светящееся оконце, которой призывно манит. – Заждалась, наверно.
«Кто она? Но лучше не задавать лишних вопросов. Надо ввязаться в драчку, как советовали, не то Ильич, не то Наполеон… И Ленин, поди, бегал по шпалам, спасаясь от царской охранки…»
- «Изба-старуха челюстью порога жует душистый мякиш тишины», - цитирует проводник любимого Есенина (у Гены от предвкушения любовных утех явно приподнятое настроение). – Правда, гениально?
- Да, - соглашаюсь и, споткнувшись о какую-то нужную в железнодорожном хозяйстве железяку, чуть не падаю и не разбиваю драгоценные емкости. Вино поручено нести мне, как молодому и не имеющему физических изъянов, а я чуть не опростоволосился.
Последние шаги. Вот и «изба-старуха». Гена стучит условным стуком в оконце, стекло которого своей принципиальной немытостью напоминает матовый экран театра теней. Быстрая тень действительно метнулась.
- Кто там? – мяукнулось в недрах будки.
- Сто грамм, - следует веселый пароль.
- Входите! – дверь распахивается, а скрипучий, прокуренный и пропитой голос продолжает: - Принесли?
- А как же? – указывает на порученную мне стеклотару друг. Я торжественно демонстрирую сосуды, поднося их ближе к свету.
- «Три семерки» — это хорошо! – одобряет железнодорожная Дульсинея. – Ставь на стол! Только с закуской не ахти… портвешок и под конфеточку хорош! У меня где-то с прошлого раза «Радий» завалялся… Ген, кого привел? Чё не знакомишь? Какого-то профессора в очках!?
Укол по самолюбию – ах этот чертов Шостакович-Мастакович!
- Дусь, знакомься, - спохватывается поклонник Есенина, - Будущий великий композитор! Юркой зовут.
При упоминании гадкого словечка «композитор» автоматически краснею, будто возлагаю на свои плечи всеобщий позор (хорошо еще, что советским не назвал). Для меня это почти равносильно жидовской морде, хотя не еврей.
- Проходите! «Ведь и правда Дульсинеей оказалась». . – Кымпазитыры к нам в гости еще на захаживали… Очень рада!
Понятное дело, читатель, - героиня требует немедленного и решительного описания.
Не первой свежести, рабоче-крестьянского вида. Какого еще могла быть, работая в столь непрезентабельном месте? Низкорослая… На морду? Лучше чем-нибудь накрывать: платком, например! Про таких говорят: ни жопы, ни рожи. «Куда я, дурак, попал?!» Догадываюсь о профессии. Стрелочница. В полумраке на стене висит чехольчик с двухцветными флажками – красным и зеленым. Стрелочниц, сознаюсь, в моем скромном «репертуаре», как и композиторов в её, не попадалось. «Ну, и влип!»
В хибарке деловая теснота. Стол с агрегатом, по которому то и дело вызывает диспетчер. Пара стульев, явно без зашитых в них бриллиантах. Лежанка, служащая, по-видимому, не только для спанья, но и ложем любви. Под низким потолком загаженная мухами, но упорно неперегораемая – качественно делали тогда – лампочка Ильича в изящном абажурчике из выцветшей газеты «Правда» с полинялыми портретами передовиков производства. Чувствуется женская «аккуратность»: на столе, покрытым «скатертью» из более свежей газеты «Известия», остатки, то ли завтрака, то ли обеда с немытыми тарелками и стаканами.
- Чо вы как не родные? Присаживайтесь к столу, - хозяйка стряхивает со «скатерти» излишние крошки, на радость шныряющим по полу тараканам, и моет стаканы в раковине, чудесным образом оказавшейся в темном углу. «Даже водопровод есть!» Я в восхищении. Стаканы одеваются в изящные подстаканники, — значит, из поезда – в таких там чай подают. Из потайного места извлекаются ранее обещанные конфеты. Они в газетном кулечке. На сей раз «Вечерняя Москва». Конфет всего лишь несколько штук, но нам много и не надо. Гена принимается за ответственное дело: разливаемый твердой рукой поэта портвейн многообещающе булькает.
- Давайте за знакомство, - предлагает тамада-поэт. Молча чокаемся. Первая доза всегда торжественна и сопровождается молчанием.
Закусываем «Радием», деля конфету по-братски на три части. Даме кусочек побольше.
Жуя, чувствую, продукт давно потерял свою вкусовую «радиоактивность» и окаменел, став минералом группы отработанных урановых руд. Но это мелочи – впереди «ядерный взрыв» любви, да и, поди, втроем. Мурашки по спине. Подобного опыта не имел. Ух!
Разговор не клеится, хотя ясно, что поэт здесь не впервые. Ловко бросил смятую обертку в помойное ведро под раковиной, поначалу незамеченное мной. Ведро - это хорошо! Облегчиться можно, не покидая жилища.
- Дусь, как тебе здесь работается?
- Поднадоело маленько, но что поделаешь? А ты как?
- Ничего… пописываю потихоньку.
- Ты пописываешь, а я флажками помахиваю, мать их за ногу!
- Не расстраивайся! Давайте еще дернем!
Первая бутылка попрощалась со своим содержимым; и наша кровь засуетилась по жилам более расторопно. Дама постепенно стала подпускать маток. Все-таки женщина рабочая.
- Ничего, что я при композиторе матерюсь? –
- Юрка свой парень! Не боись!
Вдруг в оконце раздался робкий условный стук. Но другой, не как Генка стучал (я запомнил).
«Значит у нее клиентура?»
- Дусь, к тебе можно? – вопрошает явно нетрезвый путеобходческий тенорок.
- Нет, нет! Занята я! В другой раз заходи… завтра, - машет рукой жрица в темное стекольце, где смутно мелькает чья-то тоже озабоченная любовью рожа.
«Интересно, нас заметил?»
- Генк, чего ж ты дверь на щеколду не запер? – шепчет дама, прикрывая ладонью рот. – Иди, Вась, своей дорогой!
Поэт-паучок с завидной для калеки прытью как Александр Матросов на амбразуру бросается к двери и задвигает тяжелую щеколду. Спасены!
- Ладно, прощевай! Зайду опосля, - миролюбиво растворяется в мазутной ночной мути отверженный одинокий «гормон».
- «Вот и замерло все до рассвета», - торжествующе мурлыкает поэт песню Мокроусова, откупоривая вторую бутылку.
- Слава Богу, пронесло, - берется дрожащей рукой (переволновалась) за стакан дама. Общепитовский подстаканник победно сияет. «Мельхиоровый, наверно?»
Мы поддерживаем ее порыв и без тоста нервно выпиваем. Несмотря на выпитое, начинаю себя чувствовать Сергеем Лазо в паровозной топке, куда вредные белогвардейцы постоянно подбрасывают уголек: «Жарься, Юрок!» Проще сказать как на сковородке! А, если и еще проще - не в своей тарелке. «Сейчас и еще какой-нибудь хмырь постучится, да, если более решительный? Заревнует, штурмовать начнет: открой, мол, б**дь, такая! Кто там у тебя? Всех перережу! Горбуну что – инвалид. Пощадит, как неполноценного, а меня… Ах ты, антеллигентишка, засраный! Очкарик в пиджачке и в галстуке. Да еще и будущий композитор! Мы тут, понимаешь, вкалываем на трудовом фронте, а ты там свои траля-ля-ля сочиняешь, и к нашей рабоче-крестьянской дочери трудового народа примазаться захотел! Тебе своих клизм ученых мало? А ну, получай…» Ужаснулся от подобных перспектив, и весь хмель пропал, словно и не пил! За столом в очередной раз чокались, похоже, забыв обо мне. Началось чтение стихов, своих и любимого Есенина. Дама млела и даже прослезилась: - Ведь он, бедный, тут неподалеку лежит! . Я по наивности не понял. «На рельсах? Разве он тоже как бедная Анна?» Тогда не подозревал, что находились мы рядом с Ваганьковским кладбищем, где захоронен великий поэт… Чтение стихов плавно перешло в пение: тут и «Клен ты мой опавший», и про «финский нож». Я окончательно скис, не будучи поклонником лирического, но хулиганистого гения.
В те целомудренные времена, когда долгожданный коммунизм «был уже не за горами», об импортной любви втроем не могло быть и речи. Думаю, что и Гена, являясь, как и все рядовым строителем коммунизма, был в курсе, и меня взял с собой лишь для антуража: живого композитора как диковинку показать простому народу. Композитор, хоть и будущий, явно третий лишний и социально далекий к тому же. Поэт – другое дело! Да еще такой общительный. Ему братание с массами только на пользу: трудовых образов наберется, напишет поэму. «А мне зачем? Я, как и декабристы по выражению Герцена «страшно далек от народа».
Мои глаз стали коситься на дверь, тем более что ручные часы тревожно хмурили стрелки, указывая на половину третьего. Никакое метро или иной транспорт теперь не светят.
Поэт и его пасторально-постельная «пастушка», искренне забыв о третьем лишнем, начали недвусмысленно обжиматься с задиранием юбки, троганием самых интимных мест и с игривыми напускными выкриками: «Перестань! Нахал! Подожди…»
Я и ранее слышал, что женщины часто предпочитают карликов и уродцев, которых природа, обделив многим, награждала обычно солидным мужским достоинством по принципу: здесь отнимем – там прибавим. Эта ревнивая мысль почему-то сильно обидела, хотя и у самого… грех жаловаться. Но в данную минуту, в состоянии тревоги, мое «достоинство» не проявляло себя никак. «Раз меня, достаточно видного и полноценного, предпочли этому обрубку, то хватит унижаться!» Леопардов прыжок к двери. Щеколда скинута. Вот она свобода! Чар Черномора как не бывало и хмеля от переживаний - ни в одном глазу. «Черт знает, где нахожусь, и как отсюда выбираться?» Опять по рельсам, увертываясь от ночных поездов, к насыпи и мосту… Кладбище рядом… Жуть!
ГЛ. 4 ALL THE THINGS YOU ARE
You are the promised kiss of spring time
That makes the lonely winter seem long.
You are the breathless hush of evening
That trembles on the brink of a lovely song.
Не только тем был славен мой друг Гена, что оказался отменным половым разбойником, но и тем, что в дальнейшем прогремел на всю страну, как поэт, став автором слов песни Григория Пономаренко «Тополя». Уж кто и где ее только не пел. И на улицах, и в трамваях, в троллейбусах и в метро, в такси и в личном автотранспорте, по радио и по телевизору, в концертах по заявкам и в простых концертах. Да и все известные артисты прикоснулись к ней – от грузинского ансамбля «Орера» до Зыкиной и Козловского. Звучала она во всех ресторанах, кафе и танцплощадках от Бреста до Магадана. Исполнялась во всех санаториях и домах отдыха ЦК профсоюзов, в больницах и поликлиниках (как в ведомственных, так и для простых смертных), в лечебно-трудовых профилакториях, туберкулезных диспансерах и дурдомах, в детских садах и яслях, за праздничными столами и в пьяных компаниях («на троих»). Неслась родимая из всех окон, дверей, щелей и подворотен; даже говорили, что и собаки с кошками тоже подвывали, не говоря уж о воркующих голубях и чирикающих воробьях. Если что-то упустил, дорогой читатель, то не поленитесь и известите об этом по почте. Буду очень благодарен! Хотя, имелись и неприятные последствия бума. Бурно расцвели по всей стране деревья этой породы, несмотря на засуху и не дополив. И полетели на города и села тучи липкого пуха, от которого никакого спасенья. В частности, и столица утопала в тополином пухе как в снежных сугробах. Шалуны мальчишки поджигали его, отчего случилось много пожаров, поэтому пожарники возненавидели хорошую песню. Но случаются и досадные исключения из обще ликующего правила.
А чем это обернулось для авторов, сотворивших шедевр? Вопрос нескромный, но все-таки ответим на него. Обернулось баснословными гонорарами. И «Крошка Цахес», не то, чтобы проснулся знаменитым. Это слишком пошло. Превратился в богача, стал щедро купать свое тщедушное тельце в денежных купюрах.
Встретил его как-то в ту золотую пору на улице Пятницкого. Как раз недалеко от Радиокомитета. Веселенького и добренького в окружении таких же развеселых наяд. Они висли у него на горбу и гладили по головке: «Ты наш самый любименький, Геночка!»
Преуспевающий поэт всех водил по ресторанам, шашлычным и кафешкам, соря деньгами в духе «гуляй Вася», угощая любого и каждого, чуть ли ни каждого встречного, а особо и Поперечного, тоже поэта-песенника. Мужское сообщество тоже вилось шумным ульем. Во хмелю Гена безжалостно бил в свою остро торчащую грудь, приговаривая: «Тополя я, я, я написал! Вот он я, который перед вами!» Многие не верили, – разве может такой уродец? – но, на всякий случай, восхищались, а нескончаемая выпивка и закуска являлись внушительными аргументами за.
Меня тоже по старой дружбе затащил в известную шашлычную на Пятницкой. К тому времени он малость поиздержался, но успокаивал себя фразой: «Ничего, завтра сходим в ВААП – наверное, что-то набежало!» Угощая пока еще не преуспевающего композитора коньяком под лобио и люля-кебаб, учил уму-разуму, какие песни надо писать, чтоб вся страна на ушах стояла. «А ты, что же?» Я пристыжено молчал, прожевывая мясо.
В дальнейшем потерял его из виду, и мы больше не встречались. Вскоре опали и листья с тех тополей, наскучили они неблагодарному народу. Автор больше ни с одним равноценным шедевром не возникал, плавно рассосавшись в безвестности.
Как-то я спросил: «Откуда у тебя талант? Ведь на вид типичный русский оболтус». В его глазах сверкнул дьявольский огоне: - У меня мать еврейка!
- Тоже стихи писала?
- Нет. На аккордеоне играла в цирке.
Не замечая во внешности друга никаких семитских черт, удивился, хотя теперь действительно стало понятно, откуда талант при наличии неискоренимой русскости – склонности к пьянству и безобразиям. Жаль только, что мама родила такого уродца (как выяснилось, изъяны – родовые травмы). Но это, как говорится, не в нашей компетенции. Получилось досадное несоответствие формы и содержания.
Кстати, и меня часто спрашивали, не еврей ли, учитывая наличие очков, искривленного носа и прочей «культурности», выражающейся в склонности к искусству.
-Нет, - тупо отвечал я.
- А талант, откуда? – следовал следующий наводящий вопрос.
Поначалу смущался и краснел («Надо же, за талант считают?»), но вскоре придумал достойный ответ, обескураживавший спрашивающего: - Я не талант, а гений! После этого выяснение национальности прекращалось.
ГЛ. 5 ALWAYS
I’ll be loving you, always,
With a love that’s true always,
When the things you’ve planned a helping hand,
I will understand always, always.
Сознаюсь – поступил я не совсем учиться, а как бы разведчиком из иного жанра внедрился, чтобы узнать: могут научить сочинять? Но главным образом хотел попасть в джазовый центр и как-то в нем закрепиться, женившись, например. Другого пути у советского крепостного вырваться из липкой паутины периферийной кабалы не существовало. Получалось классическое: не хочу учиться – хочу жениться. Конечно, в этом есть некоторое преувеличение. Не совсем уж так, чтобы не хотел ничему учиться. Разумеется, кое-чему все-таки научиться бы не мешало, что касается академического жанра. Но академическая музыка интриговала скорее в интеллектуальном смысле. Не даром, так много насочинял, что комиссию ошеломил. Но сердце принадлежало джазу, и я тешил себя безумной мечтой соединить воедино и то, и другое.
«Угол, ночь, фонарь, аптека…» Так, что ли у Блока? За точность не ручаюсь. Говорят, его матушка из дворян – не даром владели именьем «Шахматово» а папенька как у Жириновского юрист. Вот талант откуда!
На пути вырастает стеклянная светящаяся громада «Националя». Двери по-западному любезно вертятся, а вокруг вертятся некие крепыши с лампасами на брюках и с лукаво гостеприимными, парикмахерскими улыбками. Освежиться, мол, не желаете? Каким вас: «Шипр», «Лаванда», «Красная Москва»? Крепыши те непременно из Органов. Других в швейцары не берут, потому что их Швейцария далеко, а родная Лубянка совсем близко.
Доносятся звуки музыки. Ресторан на первом этаже, окнами на Кремль. Перевалило за семь, и оркестр начал работу. Настораживают не джазовые звуки скрипки. Но все равно надо узнать. Переминаюсь, набираясь храбрости, и бросаюсь в «ледяную воду» беседы с лампасником-крепышом.
- Пройдите, молодой человек!
Не ожидая такой гуманной беспрепятственности, – все же боец невидимого фронта – проскальзываю в сверкающий, полный иностранных дам и «гамильтонов» (перл какого-то знаменитого советского, то ли хоккеиста, то ли футболиста, для которого, что джентльмен, что Гамильтон – один хрен!)
Гостиница непростая, интуристовская, режимный объект, потому что находится вблизи Кремля. Это вам ни фигли-мигли! Вот только музычка какая-то старинная, довоенная, да и контрабас в оркестре отсутствует, а вместо него ударник бухает большим барабаном, словно кузнец молотом по наковальне. Правда, имеют место саксофончик с трубой, да и гитарист шлепает аккордами как галошами по паркету. За роялем никого, и рыдает, слегка фальшивя от большого чувства, скрипка. И это джаз называется? Про такие коллективы принято говорить: «Скрипка, бубен и утюг».
Стоя у стены и преодолевая отвращение - играют допотопный вальс, - дожидаюсь антракта. Наконец, пытка кончается, артисты покидают сцену. У первого проходящего мимо спрашиваю, кто руководитель? Багроволицый оркестрант – видно, что из «непьющих» - указует на скрипача. Тот приземист, лицо бледное (трезвенник или язвенник), во фраке. Впрочем, и остальные в черных костюмах и бабочках. Место солидное, самый центр.
- Эсикман, - кланяется руководитель, вяло пожимая руку и озаряя деморализующей улыбкой профессионального удава, уставшего от кроликов.
- Очень рад, молодой человек! Нам как раз нужен пианист… Учитесь в консерватории на композитора? – (Глазки заискрились. Такой породы кроликов удав, видно, еще не вкушал.) – Отлично! То, что нужно!
«Уж не попросит ли сочинить для них?»
За разговором короткий перерыв заканчивается и Эсикман, обвивая меня кольцами своего гибко-змеиного тела, увлекает на сцену.
- Садитесь за рояль, вот вам ноты. Начнем второе отделение с танго. Вы любите этот танец?
Я, согласно мыча и кивая головой, заглядываю в текст. Эсикман взмахивает смычком, и воздух вспучивается огненной «Карменситой». У меня с читкой не плохо, даже выручила при поступлении на экзамене по общему фортепиано, когда, запутавшись в Бахе, реабилитировался чтением с листа Моцарта. Вот и сейчас аккуратно исполняю свою партию, бухая октавами в басах вместо любимого контрабаса.
За «Карменситой» последовал медленный фокстрот, затем вальс-бостон, полька и еще какая-то гадость.
В антракте плоскоголовый руководитель – действительно голова в районе лба скошена как у питона – с красным профессиональным пятном под скулой от длительного зажимания инструмента головой и шеей, подходит и мило, но язвительно делает замечание, что так долбить левой рукой не гоже. Соглашаюсь. Укор справедливый. Увлекся, представив, что на контрабасе играю. Он обещает в дальнейшем научить, как надо по-настоящему играть танго. — Это целое искусство, молодой человек! - Его челюсти - говорится с улыбочкой - слегка выдаются вперед, точно хочет, не то поцеловать, не то укусить, не то и вовсе заглотнуть.
В конце вечера удав вручил мне скромную «пятерку», - тогда не такие уж и малые деньги, - заверив, что я им подошел и пригашаюсь завтра. -Работаем каждый вечер с одним выходным, но и получаем неплохо. - Кольца змеиного тела постепенно ослабевают, превращаясь в жидкое рукопожатие (вскоре пришел к выводу, что слабое рукопожатие свидетельствует о неискренности намерений, что многократно подтверждалось). В дверях слышу - как пуля в спину - роковой вопрос: - Вы аид? Опять как дурак отрицаю свою причастность к великой нации. Надежда гаснет в его, полюбивших было меня глазах, но не до конца. « Наверное, боится сознаться, хотя на вид типичный,» - думает он и машет ручкой: - До завтра!
Вездесущий швейцар слышал крамольный вопрос и гаденько заулыбался. Доложит, куда надо: одним жидом прибавилось… Вылетаю из стеклянных дверей и чуть ли не бегом к Телеграфу, опасаясь погони влюбчивого скрипача и любознательного «бойца невидимого фронта». Но им не до меня и сбавляю обороты. Больше сюда ни ногой! Искал джаз, а вляпался в дерьмо. Вот вам и первый блин «хором», дорогой читатель!
Кстати, по поводу сомнительной национальности. Подобные выяснения случались и раньше, и позже, да и продолжаются до сих пор. Еще при поступлении в «консу» проникся ко мне некий улыбчивый абитуриент из Азии по фамилии, то ли Двойрин, то ли Дворкин. Очень милый чернявый парень, но одержимый выяснением, кто какой национальности. Мне он с неистовым упорством доказывал, что я «да». Я терпеливо перечислял родословную, где семитских корней не прослеживается. Но приятель не унимался.
- Маркс, Маркиш, Маркович, Миркин, Тумаркина Роза (была такая скрипачка) –еврейские фамилии, да и внешность у тебя не славянская!
- Был в гражданскую войну матрос-революционер с такой же фамилией. По Волге курсирует пароход «Памяти товарища Маркина», а в Астрахани есть улица его имени.
- И что же? Партизан Железняк тоже из наших! А вот этот, а вот тот… Сыпались фамилии известных деятелей.
Переубедить невозможно, но пришли к компромиссу. «Ты выкрест». Это, когда в роду кто-то крестился и поменял веру, став для дела «русским». Есть и поговорка: «Бойся вора прощенного, а жида крещеного!» И тут я сознался, что мой отчим Чигиринский Яков Львович – «профессиональный» еврей.
- Что же ты молчал? Вот от него тебе и передалось!
— Как же? Воздушно-капельным путем?
Посмеялись. Оказывается, сомнительная национальность - дело заразное! С кем поведешься…
Единственно, что смущало: если не еврей, то откуда, действительно, талант? Если, конечно, он есть. И, вправду, откуда? Должны быть лишь пьянство, хулиганство, драчливость и прочие достоинства народа-богоносца, которые полным набором во мне тоже имелись. Смущало, конечно, множество не евреев среди великих писателей: Толстой, Чехов, Достоевский (вообще - юдофоб!), а Горький от кого талант унаследовал? От неизвестного закройщика-соседа? В общем, вопрос сложный и запутанный, и без поллитры, как говорится, не разберешься. Вспомним Маяковского: «и в евреи б я пошел – пусть меня научат!» Конечно, евреем быть хорошо, но не всегда. Бытовал в те годы анекдот: «Меняю одну национальность на две судимости».
ГЛ. 6 AND THE ANGELES SINGS
We meet and the angles sing,
The angles sing the sweetest song I ever heard.
You speak and the angels sing
For am I am reading music into every word.
Наконец, подселили скрипача, улыбчивого армянского юношу из Еревана. Он часто получал посылки с родины и постоянно угощал специфической твердокаменной колбасой, разжевать которую не было сил. Только сосать. Но вещь обалденно вкусная. С ящиками от посылок сосед обходился более традиционно, не пытаясь засовывать их в мусоропровод. Больше, кажется, о нем сказать нечего. Куда-то вскоре отселили. Место занял вьетнамец, внешне подросток со стариковским лицом и экзотическим именем Нгуен-Ван… Дальше забыл. Думаю, и этого достаточно. Тоже скрипач. Как он мне поведал с помощью жестов и отдельных русско-лягушачьих слов, инструмент в руки взял совсем недавно. Но каким-то чудесным образом принят в одну из лучших в мире консерваторий. Как же так? Другие, умеющие играть, с музыкальными школами и училищами за плечами, годами не могут поступить, а здесь не умеющего и… Но представителей стран социалистического лагеря жалели, как братьев наших меньших и принимали чуть ли не с пеленок, особенно представителей Азии и Африки. Открыли специальный подготовительный курс, где вышедшие из джунглей и спрыгнувшие с деревьев в течение нескольких лет изучали русский язык и азы будущей специальности.
Раньше вьетнамец на своей многострадальной родине (Северный Вьетнам) был танцором и плясал в военном ансамбле, но вскоре родина почему-то дала ему в руки скрипку и поручила стать вьетнамским Ойстрахом, в класс которого бедолагу приняли. Знаменитый маэстро, разумеется, не пострадал, имея массу ассистентов для занятий с подобным контингентом. Сам мотался с гастролями по свету, принося Стране Советов «твердокаменную» валюту.
Нгуен… пусть будет Ван-Гог, тем более что, помимо своего кошачье-лягушачьего, население знало и французский, язык бывших колонизаторов. Он взялся за дело со всей остервенелостью защитника родной земли от американских агрессоров (тогда шла война). Не соблюдая ни выходных, ни праздников (Первомаев, Ноябрьских торжеств, Восьмых март), ни Старых, ни Новых годов, ни зимних каникул - лететь домой далеко и дорого – желтолицый великий труженик пилил и пилил врученный ему кусок дерева с натянутыми струнами. Упорство и труд, как говорится, все перетрут. И он за четыре или пять лет допилился до того, что стал вполне соответствовать уровню выпускника Детской Музыкальной Школы (ДМШ), что для Вьетнама, по-видимому, вершина мастерства.
Американцев ненавидел люто, а джаз называл «джаской» и тоже терпеть не мог. Поэтому, мне в его присутствии играть «музыку толстых» казалось кощунством, и я «постился», дожидаясь ухода соседа на занятия или в гости. Светлая мечта Нгуена, закончив обучение и взяв в руки Калашников вместо Гварнери-Страдивари, идти освобождать родину. Он часто об этом говорил, делая мечтательное лицо.
По воскресным дням к нему регулярно стекались сородичи обоих, почти неразличимых, полов. Все на одно лицо. А для них все европейцы таковы. В общем, квиты! Они, воркуя как голуби, уединялись на большой общежитейской кухне и готовили национальные блюда. За неимением в Москве любимых ими трепангов (морская червеобразная живность) жарили обыкновенную селедку, которая, будучи непривычна к столь жестокому обращению, испускала невыносимую вонь, напоминая рассказанную ранее историю с тазом на огне. Жарили также и насекомых в качестве деликатесов. Тараканы, пауки, мокрицы жалобно потрескивали на сковородах, превращаясь во вкусных кузнечиков.
Общежитие изнывало в дни этих пиршеств, и даже сама Командорша затыкала свой мраморно-греческий носик античной статуи на пенсии, но терпела вместе со всеми, следуя указаниям свыше: не препятствовать ни в чем братьям нашим меньшим во социализме – пускай хоть мочу кипятят и пьют вместо чая, лишь бы одолели этих проклятых американских империалистов. Попутно заметим, ни одного представителя США среди студентов не водилось. Холодная война не позволяла.
ГЛ. 7 ANYTHING GOES
In olden days a glimpse of stocking
Was looked on as something shocking
Now heaven knows! Anything goes -
Good authors too who once knew better words
Now only use four – letter words,
Writing prose – anything goes.
Огромные рыжие вечные тараканы-мутанты, обитали в глубоком каменном «мешке» древнего сортира. Заведение напоминало римские катакомбы, хотя и тронутые дыханием современности в виде желтка негаснущей лампочки в металлической сетке под высоченным потолком. Над унитазами как кроны горделивых пальм на длинных проржавевших стволах красовались ревущие верблюдами чугунные сливные бочки с нервущимися железными цепями. Разделения на кабинки почему-то отсутствовало (модель дореволюционная), и отправление нужды приходилось делать при свидетелях, кои всегда являлись не кстати. С другой стороны, даже весьма демократично как в общем отделении бани. Туалет считался сугубо преподавательским, студенты не допускались. Посему и лампочка долгожительствовала. А какой уважающий себя студент в минуту необъяснимой грусти или приступа тоски не любит бить несчастные осветительные приборы? Зачем же металлическая сетка тогда, если студентам доступа нет? Или профессора тоже горазды? Чем черт не шутит – ударит моча в голову – и засветит кто-нибудь по ней тростью с набалдашником, которая вполне до потолка достанет. Железная сетка не спасет, если посильнее долбануть. Говорят, сам Петр Ильич грешен подобными проказами, когда с сочинением не ладилось. Душу наш гений отводил… Скольких корифеев русской музыки помнили эти мрачные стены и длинноусые пруссаки! Помимо упомянутого проказника, захаживали сюда отлить, а то и по большому: сам отец-основатель Рубинштейн, и Танеев, и Конюс, и Скрябин, и все те, чьи имена начертаны золотыми буквами на мраморной доске у входа в вестибюль основного корпуса. Хотя не мешало бы и у сортира мемориальную доску повесить.
В отличие от вечно-живых тараканов, титаны музыки смертны, и на смену одним приходили другие. Список окончивших с золотой медалью увеличивался, а тараканы не умирали. Чем только их не травили! В Первую мировую - ипритом, от которого чуть Гитлер не погиб, а им ничего, бегают. В Отечественную огнемётчиков приглашали, отзывая с фронта, но те чуть пожар не устроили, а рыжим сволочам хоть бы хны! После войны, в пятидесятые, когда стибрили у американцев чертежи и испытали атомную бомбу, обращались лично к товарищу Курчатову: мол, помоги – мочи нет! Вернее, моча есть, да сил нет! Тот резонно уклонился, заметив, что если ядерное применить, то не только тараканов не будет, но и самой консерватории с ее студентами и профессорско-преподавательским составом. На том и успокоились.
Посему оставим безобидных, хоть и неприятных на вид, насекомых и поговорим о более крупном подвиде существ, живущих на земле, – «динозаврах». Почему слово взято в кавычки? Потому что это условный термин, предлагаемый автором для обозначения заслуженных деятелей культуры с большим послужным списком. Многие, с немалым ростом и устройством скелета, походили на доисторических обитателей планеты Консерватория. Я застал еще некоторые реликтовые виды ныне ушедших…
Издали виден баскетбольного роста грузный Юлий Алексеевич Упорин, задевавший гладким бронебойным черепом встречавшиеся на пути, не успевавшие увернуться канделябры и низко висящие люстры. Гигант плохо видел. Поэтому, каждый раз извинялся, принимая пораженный объект за знакомого доцента или профессора. Иногда слышался студенческий клич: «Разойдись! Упорин на горизонте». Зевак мог запросто затоптать.Все в рассыпную.
Ходил-бродил и другой «динозавр». Тот «ударял» не по люстрам, а по юношеству, конечно, в правильно ориентированном смысле, адресуя молодеже бодро-пионерские, задорные и радостные опусы. Звали его шутники «конским черепом на гусиной шее» за специфическое строение головы и того, чем она крепилась к туловищу. Притом, одна сторона его лица постоянно кумачово-красная как пролетарское знамя, будто он постоянно стыдился; другая - нормального цвета. На внушительном носу имели постоянную прописку необъятные очки в роговой оправе. Фамилию «динозавр» носил изобразительную – Лошадинский, а звали – Натрий Ирисович. Странные имя и фамилия объяснялись тем, что отец - химик, а мать любила сладкое.
Часто мелькал в коридорах, хоть и грузный, но молниеносный динозавр Баран Ильич Хачапури с целым кучерявым стадом на огромной как горное пастбище голове. Так и хотелось, увидев это воплощение горского темперамента, оголить саблю и пуститься в огненную кавказскую пляску. Язвительный Стравинский назвал его: «разбушевавшийся люля-кебаб».
Скромного «майора педальной безопасности» не обнаруживалось уже в рядах профессоров. Да и сам Генрих Нейгауз, так прозвавший Гольденвейзера за его скрупулезно-болезненное пристрастие к фортепианной педализации (злые языки называли его «азахунвейзер»), покинул сей мир, оставив после себя не менее талантливого сына. Станислав, унаследовал от батюшки не только талант и прическу, – постоянное встряхивание буйной серебристой от перхоти копны волос, ниспадающей на глаза, - но и пристрастие к портвейну, что унесло его вслед за папой в еще не старом возрасте.
Бродит всегда одиноким «вольфом» на подагрических, длинных как ходули, ногах «динозавр» Федор Федорович (Теодор Теодорович) Мюллер. Он глава цеха «гармонистов». Всегда с прищуром улыбается: знаю, мол, про ваши параллельные квинты и могу двойку вкатить! Мужик добрый и, хоть строгий, но справедливый. Говорят, в период гонения на немцев, в войну, под фамилией Мельников не гнушался работой дворника, расчищая сугробы вокруг знаменитого памятника.
От прославленного некогда «динозавра», профессора Гедике (за глаза – «Гадике.» Вредный был!) осталась на стене у класса, где преподавал, лишь мраморная табличка с золотыми буквами. Подобных колумбарно-кладбищенских красот у дверей классов висит не мало – за сто лет накопились! Говорят, Гедике, друживший с Львом Николаевичем, затащил в Ясную Поляну студента Сережу, чтобы юное дарование растрогало непротивлявшееся злу и насилию сердце «могучего человечища», как назвал великого писателя Ульянов-Ленин. Но вышло наоборот. Писателю юный талант не понравился. Ни игра, ни музыка. Прямой и принципиальный как подоконник, подстаканник или пододеяльник, старец выпалил, что, мол, и Бетховен ваш дерьмо, и сами играть не умеете! - И вообще, друг Гедике, не води ты сюда, кого попало. Усадьба - будущий музей, а не проходной двор! Как видим, попало и переоценившему юного музыканта профессору. Тоже получил урок! Правда, «могучий человечище» потом извинялся пред корешом-профессором, объяснив дурное расположение несварением желудка. Попали, мол, под горячую руку! Бывает ведь такая необъективность у великих. Молодой Рахманинов, будучи натурой тонкой и ранимой, получил «ожог» на всю жизнь. Но мы, дамы и господа, слишком удалились в прошлое. Много чего еще было. Но вернемся к нашим (так и хочется сказать «баранам», но воздержимся от банальности). Вернемся к нашим суетным дням, хотя тоже не очень оригинально…
Похрамывает, скрипя протезом, раненый «динозавр», преподаватель гармонии Степанов Степан Степанович (ССС, только «Р» не хватает!). У него в группе занимаюсь, в его классе прочитал на парте хулу в адрес Чайковского. Степанов бывший фронтовик, потому с негнущейся ногой в огромном ортопедическом ботинке. Лицо всегда красно как боевое знамя, хотя мы не на поле боя, и в классе не жарко. Причина вскоре выяснилась. Коль я поступил разведчиком, то разведал, как боец-динозавр регулярно перед уроком переходил «линию фронта» (на другую сторону улицы Герцена). Там в те хрущевские годы в небольшом шалманчике продавался на розлив портвейн и конфетка на закуску. Такой он имел маленький грешок, но на специальности это не отражалось, и он со всей яростью вояки боролся с параллельными квинтами, не уступая в боеспособности своему командиру-динозавру Федору Федоровичу Мюллеру. Класс гармонии, вернее вся кафедра, принимала на себя модные тогда социалистические обязательства: «За чистоту и правильность голосоведения!» «Изгоним проклятые квинты из наших заданий!» «Каждому интервалу и аккорду – достоянное разрешение!»
Летал порой по коридорам со скоростью теннисного мяча Слава-динозавр (Мстислав Леопольдович), размахивая своей огнеметной виолончелью, а то и без оной, махая лишь смычком и отчаянно картавя, стараясь объяснить непонятливому студенту или студентке, как удобней исполнить тот или ной пассаж. Упоминавшийся в первом акте нашей трагикомедии композитор Барабанщиков, тот, что пировал с друзьями в соседней комнате, со временем наколбасил десяток виолончельных концертов с неизменным посвящением великому «динозавру» современности Шустроповичу. Играл ли их маэстро, неизвестно. Во всяком случае, никто об этом ничего не слышал, и не знает…
О «динозавре» по специальности разговор отдельный…
ГЛ. 8 APRIL IN PARIS
April in Paris, chestnuts in blossom,
Holiday tables under the trees.
April in Paris, this is a feeling
That no one can ever reprise.
В «Националь» больше пошел. Искал джаз, а напоролся на вшивое танго, да и оркестрик без баса – гадость! Надо предпринимать очередную попытку, но куда податься на сей раз?
Вырядившись в модное пальто, отправился на очередные поиски приключений. Было достаточно свежеповато. Июлистый август внезапно уступил место по-октябрьски холодному сентябрю, -
Не пользуясь ни компасом, ни картой, набрел на «Метрополь». Оказалось, от «Националя» рукой подать. Встал у главного входа, с площади Свердлова, припершись пораньше, чтобы подождать пока музыканты с инструментами начнут появляться. Невдомек – вдруг они через служебный?
Стою, любуясь своим отражением в зеркальных дверях: настоящий «штатник». Очень хорошо сидит пальто.
- Дядь, резинка есть? – нарушил приступ нарциссизма подростковый голос.
Откуда-то появилась стайка пацанов и стала на ломаном английском выклянчивать. «Ого, приняли за иностранца – польщен!» Янки добрые и всегда дают. в Виду её отсутствия, пришлось назваться «поляком».
-Нет у меня!
Отказ огорчило просителей. Они с кислыми рожами отвалили, теперь считая, что и среди американцев встречаются жадины. Стало стыдно, что детей не уважил, Америку опозорил и назвался поляком, хотя выглядел «штатником». Досадно!
Часы показывали: музыкантам пора бы начать появляться. Семь уж близится, «а Германа все нет». «Что-то здесь не так. Наверное, проникают через служебный». Пришлось надломить гордую стеснительность и обратиться к сыторылому крепышу-лампаснику, ветерану Лубянки. - Я к музыкантам, в оркестр.
Он очень удивился, что подозрительно долго вертевшийся у входа иностранец, так чисто говоря по-русски, обращается с таким несерьезным вопросом. Опешив от подобного, почтительно пропустил, по-видимому, начав звонить «своим» по спрятанному в тумбочке для обуви телефону: резидент, мол, пожаловал – высылайте подмогу!
Конечно, может, это лишь моя болезненная фантазия, но почему бы и нет? Надо всегда быть начеку, тем более на режимном объекте вблизи Кремля.
Одобрен, принят и теперь регулярно три раза в неделю восседаю за огромным, хоть и потертым, но стройным роялем, занимающим изрядную часть сцены, которая достаточно высока, и забираться надо по ступенькам (Каково падать, если под газом?). Музыканты чинные и благородные, в годах, одеты в черные костюмы с бабочками. Солидняк! Мне тоже выдали положенное. Что еще сказать?.. Все вроде бы трезвые пока, хотя у многих, включая и руководителя, на лицах характерные красные прожилки (лопнувшие капилляры), свидетели былых Бахусовых доблестей. Без этого работающему в этом аду, где постоянно пьют и закусывают, никак не обойтись, хотя есть редкие исключения, и я знавал таковых. Выяснить постеснялся, а пока опишем знаменитый зал.
Кто не бывал, советую немедленно посетить! Не пожалеете, если, конечно, вы при
деньгах. Помещение огромно, и может спокойно вместить «Боинг». Блеск сусального золота, лепнина, зеркала чуть ли не до потолка, пальмы в кадках и другие экзотические растения. В центре – большущий бассейн с не иссякающими фонтанами разноцветной подсветки. Говорят, раньше и райские птички порхали, да буйные посетители им головы поотрывали. А какие ходили легенды о купаниях в фонтане! Славная традиция тянется с дореволюционных времен. Обычно купания и омовения наступали в заключительной стадии застолья, как раз перед битьем сервизов, зеркал, срыванием скатертей, переворачиванием столов, ломкой стульев и появлением урядника (в прошлом) и милиции (в настоящем). А какая кухня! Одна из лучших в столице. Повара высочайшей квалификации. Да, что и говорить! В Парижах и Лондонах практику проходили. КГБ направляло, сообщу по секрету! Но не будем соревноваться с великим Михаилом Афанасьевичем в описании меню. Ничто не сравнится с его «Грибоедовым». Хотя, наш ресторан мало чем уступает знаменитому булгаковскому. Только никак не сгорит, потому что не пускают сюда Коровьева и кота Бегемота с примусом.
ГЛ. 9 AROUND THE WORLD
Around the world I’ve searched for you,
I traveled on when hope was gone to keep a rendezvous.
I knew-somewhere, sometimes, somehow -
You’d look at me and I would see the smile you’re smiling now.
Снова в коридорной дали, замаячил столб, но не пыли. Здесь не Каракумы. Над «столбом» лысый череп «динозавра». Плывет он над всем мелким и обычно рослым. Конечно, опять Упорин пожаловали. Что-то зачастили. Чего дома не сидится? Навстречу гиганту семенит ростом с тюзовскую Снегурочку-Дюймовочку, впоследствии оставшаяся вечной девочкой, ученица.
- Здрасьте, Юлий Алексеевич, - тявкает она снизу каракумскому исполину.
Тот наклоняет торс и, вглядываясь в глубину, рокочет громом как в предгрозовых облаках: - Ах, Валя! Здравствуй, дорогая! Что пописываешь?
- Я Аля! Не узнаете?
- Я и говорю: Маня.
- Да не Маня и не Валя, а Аля, ученица ваша!
Упорин ошеломлен обилием похожих звуков. Он давно плохо слышит, потому что рост высоченный (пока звук до ушей долетит). И лица с трудом стал различать. То ли от близорукости, то ли от равнодушия, то ли от маразма.
- Какая разница? Валя, Маня или Аля… Главное – хорошую музыку писать надо!
Великан уплывает, скрываясь в облаках. Ходит дед-«динозавр» в раскоряку. Застарелый геморрой. Попробуйте-ка посидеть пятнадцать лет над оперой «Ноябристы»! Даже кресла и стулья несколько раз ломались, а опус все никак не завершается, зараза…
Аля-Маня-Валя в дальнейшем не посрамила учителя и создала ряд шедевров. Правда, не в оперном, но тоже в вокальном жанре, удостоившись множества правительственных наград. Ее песни «Биологи», «Снежность», «Невежда» и поныне горячо любимы добрым и отзывчивым на лирику и патриотизм народом.
Мне Упорин приходится как бы «дедушкой», а символическим отцом – Щедрошвили (ученик Упорина и как бы «сын»). Я, выходит, «внук». Отец, сын, внук. Святого Духа не хватает для полноты иконы. И еще несколько штрихов к портрету «дедушки». Помимо сравнения с динозавром, его можно сравнить и с птицей. С какой? Сами догадайтесь… Конечно, с грифом-стервятником. Разумеется, в самом лучшем и безобидном смысле. Лобастый, лысый череп, отполированный как бильярдный шар, на котором волосы не росли из принципа, и огромный мясистый нос-клюв. Постоянно прописанные на нем очки с толстенными стеклами как двойные оконные рамы тоже имели место. Что привязались к старику? - возмутится нежный читатель. – Зачем такой сарказм на грани оскорбления? Каюсь! Увлекся, но не могу остановиться, и еще добавлю чуть-чуть для полноты портрета. Все же он мне почти «родной дедушка».
Наш герой знатных, чуть ли ни дворянских кровей, чуть ли ни ведет род от самих «ноябристов», о которых так упорно, в соответствии со своей фамилией, сочиняет оперу. Писал и романсы. Жанр, ныне совсем замордованный песнями, чему способствовала и лучшая ученица Аля-Валя-Маня, заполнив все околоземное пространство бодрыми комсомольско-молодежными шлягерами.
Еще один «динозавр», точнее «Кинг-Конг», обитавший в консерваторских «джунглях» - престарелый, но не терявший бодрости духа и тела, ректор Александр Васильевич Подсвешников. Ростом и комплекцией почти не уступал автору «Ноябристов», хотя и менее плотного телосложения. Верно, оттого, что в младые годы работал хористом, много сил вместе с воздухом из себя выдувая. Поэтому не толстел. Подсвешников тоже из старорежимных. В прошлом (до революции) руководил хором Синодального училища. Причастен к религии – «опиуму для народа». И, не смотря на столь сомнительное прошлое, Софья Власьевна его почему-то признала социально близким, простив все грешки. Даже поставила во главе столь престижного ВУЗа. Был ли партийным, история умалчивает. Мне партбилета не показывал. Потомок «ноябристов» точно не был! Интересно представить гипотетически как два гиганта, столкнувшись в узком коридоре, померятся силушкой. Кто кого? Ректор тоже носил очки и тоже страдал легким маразмом. Путал имена и фамилии знакомых людей, а то и вовсе никого не узнавал при встрече. Возможно, поединок бы не состоялся по простой как зажигалка причине – не узнали друг друга!
Слыл ректор человеком добрым, и особенно любил детишек. Всю жизнь руководил, помимо консерватории, хоровым училищем. Оттуда выпустилось не мало, не только известных певцов, но и талантливых композиторов: Тлярковский, Щедрошвили и другие. Говорят, часто ловя в коридорах разбушевавшихся детишек, награждал их подзатыльниками и оплеухами. Но в целом – добрый «дедушка Мазай», обожающий своих «зайцев».
ГЛ. 10 AUTUMN IN NEW YORK
Autumn in New York, why does it seem so inviting?
Autumn in New York, it spells the thrill of first knighting.
Lingering crowds and shimmering clouds
In canyons of steel they’re making me feel I’m home.
Осень в Нью-Йорке не то, что в Москве. Там джаз, а здесь унынье и тоска. Но по молодости лет не все казалось таким мрачным, и на джаз надежды теплились. А вдруг?
Но прежде, чем развивать унылую осеннюю тему, вспомним снова о педагогах. Вопрос пока «не исперчен», как шутил неистовый Владимир Владимирович. Ну, конечно, Маяковский! А вы о ком подумали?
Того, в чей класс попал, звали очень странно: Аккордеон Кипарисович Щедрошвили. Отчество еще, куда ни шло. Чего только не встретишь в Великом Могучем?! А вот имя, имя…Почему «трубой», «роялем», или «гармонью» не назвали? Да мало ли на свете инструментов. Например, чем плох «контрабас» или «контрафагот»? Конечно, от этого «контр», согласен, белогвардейским душком отдает… С фамилией, положим, все ясно – грузинские корни, вместе с грузинской щедростью. Фамилия хорошая!
Набравшись смелости, на первом уроке поинтересовался, что за оригинальное имя, предварительно извинившись за нескромный вопрос. Но педагог не смутился и спокойно пояснил, что его отец, тоже музыкант, очень любил этот красивый, переливающийся перламутром, инструмент, поэтому и решил… К тому же он, будучи на фронте, любил играть веселые частушки на трофейном инструменте, отсюда и у сына любовь к фольклору (передалось по наследству). - Мне поначалу было тяжело привыкнуть, - пожаловался Кипарисыч. – Дразнили «баяном», и приходилось не раз драться, защищая перламутровую честь прекрасного инструмента. Позднее, став композитором, написал сюиту для струнных и аккордеона. Не слышали?
- Нет, - пожал я плечами, - но непременно постараюсь послушать.
- Послушайте, послушайте, не пожалеете! Там есть элементы джаза.
Я сразу исповедался в своем грешном влечении, но в ответ встретил одобрение.
- Люблю лишь две вещи в мире: - горячо повел «мехами» Аккордеон – хороший джаз и настоящее деревенское пение, самое, что ни есть, сермяжное, крестьянское!
Я удивился подобному «коктейлю», но, помня, что разведчику негоже брызгать эмоциями, сдержанно, хотя и одобрительно, улыбнулся.
Пора обрисовать внешность педагога. Читатель уже ерзает. Каков из себя? А таков: лицо простое, русопятое, с веснушками и рыже-пегими волосами; руки огромные, с широкими плотницкими ладонями и расплющенными концами пальцев, как от частых попаданий молотком. Но такое бывает и у пианистов от усиленных занятий («раздолбанные» пальцы). А Кипарисыч, как известно, птенец класса-гнезда фортепианного «ястреба» Якова Флиера. Окончил консерваторию по двум специальностям: как композитор у Упорина, и как пианист у Флиера. А до того, в отроческом возрасте, находился под крылышком Александра Васильевича Подсвешникова (помните коридорного «Кинг-Конга», который не уступит дорогу даже «динозаврищу» Упорину?). Ходил в учениках-послушниках в его монастырского типа хоровом училище.
Аккордеона Кипарисыча злые языки за глаза клеймили выскочкой и карьеристом. Что, мол, все у него удачно складывается из-за ловкой женитьбы. В этом не было, если сказать наоборот, огня без дыма. Супруга – ведущая, известная всему миру, танцорка, солистка Государственного Очень Большого Тятра (ГОБТ) СССР, Народная артистка и Лауреат Ленинской премии. Да вы и сами знаете, о ком речь. Не мне вам рассказывать! У нее и фамилия изобразительная – Плясунская. А зовут Матреной Матвеевной. Происхождением из рязанских крестьян. Вот, что дала Советская Власть простой русской женщине! При всей великости и известности, она вынуждена постоянно поддерживать форму, подвергая себя строжайшему режиму, диетам и бесчеловечным тренировкам. Это не могло не сказаться на внешности: полное отсутствие жира, а заодно и мяса (желаемый, но трудно достижимый идеал – египетская мумия), лишь одни жилы да пронзительные глазища с постоянно наклеенными ресницами, чтобы и с галерки видели, как «умирающий лебедь» (коронный номер репертуара)
ГЛ. 11 AUTUMN LEAVES
The falling leaves drift by the window,
The autumn leaves of red and gold,
I see your lips, the summer kisses,
The sunburns hands I used to hold.
Как видим, осень продолжается, но теперь во Франции. Мелодия этой песни не устаревает. Завез ее к нам Ив Монтан…
Пришел «первый раз в первый класс». Педагог тоже – в первый. До того не преподавал. Взаимное смущение с прятаньем рук и отводом глаз, закончившееся тем, что я решительно открыл портфель и вывалил содержимое.
- За какое время написали? – опешил Аккордеон.
- За полтора года! – отрапортовал как гордый пионер, сдавший металлолом.
- Балет, детская опера, кантата, струнный квартет, соната и пьесы для фортепиано… Плодовиты, однако!
Автор покраснел и скромно опустил глаза.
- В семье музыканты есть?
- Нет.
- А талант откуда?
Опять этот коварный вопрос «откуда?» Сдержался и гением себя не назвал. Сел за рояль и стал изображать свою музыку. Делал это всегда плохо, волнуясь и нажимая не на те клавиши. Тем не менее, суть понятна опытному музыканту, коим, бесспорно, являлся Кипарисыч.
- Не знаю, чему вас учить – вы все знаете! – резюмировал он после прослушивания. – Как всем овладели без посторонней помощи?
Стал я пунцовым, а на языке вертелось озорное: «Потому что гений»! Естественно, промолчал, но искренне поверил легкомысленной оценке и тому, что «учить нечему». Разведчик во мне возликовал: видишь, надо жениться и продолжать заниматься джазом!
Покинул класс окрыленный. Победа! На миг запутался крыльями в предбаннике и потерял несколько перьев. Каждый, уважающий себя класс, имел двойные двери с небольшим зазором между ними как космическая станция – переходный отсек, чтобы не сразу в вакуум нырнуть, а собраться с духом успеть. Радости полны штаны. Известный профессиональный композитор (да какой!) меня признал. Он автор знаменитых «Озорных пастушек», оперы «Не только морковь», балета «Горбатый конек», фортепианного концерта и музыки к фильму «Красота». Там симпатяга Безрыбников поет полюбившиеся народу «Не коммунары мы, не скотники…» Долго я летел на крыльях восторга над головами студентов и педагогов по коридорам и вестибюлю, пока не выпорхнул на улицу, и не шлепнулся об асфальт. Но боли не почувствовал. Внутри радостно клокотало!
Трезво посмотрим на ситуацию: хоть студенту 22 года, но легкомыслен как детсадовец. Принял чрезмерную похвалу за чистую монету. Скоро увидим, к чему привел столь щедрый «аванс». Недаром Щедрошвили. Мораль: никогда не хвалите молодых и незрелых. Это не педагогично! .
ГЛ. 12 BABY, WON’T YOU PLEASE COME HOME?
Am I blue, am I blue?
Ain’t these tears and these sighs telling you?
I’m blue and sentimental, because you left me crying,
You’ve gone and left me crying, crying the blues.
Придя к педагогу на урок, удивился, увидев, что все стены кабинета Кипарисыча обклеены клочками нотной бумаги с цитатами из Шенберга, Берга, Веберна и других формалистов.
- Зачем это, Аккордеон Кипарисыч? – прикинулся я несмышленышем.
- Чтобы быть в курсе и при случае не ударить в грязь, так как часто по долгу службы приходится ездить в капстраны.
Он, помимо преподавания в консерватории, занимал и какую-то административную должность в Союзе. Хитер Кипарисыч! Тайно изучал буржуазную музыку, хоть и прикидывался любителем частушек. Не то, что вы наш дорогой добряк, Хрен Тихонович, отставший от мировых достижений, автор «Московских окон» и «Артиллеристы, Сталин дал приказ…»
Что такое воронка? Как известно, кухонная принадлежность в виде конуса. Сверху широко, внизу узко. Сквозь нее наливают жидкости в узкие горлышки бутылок и других сосудов. Можно лить керосин, бензин, подсолнечное и оливковое масло, как рафинированное, так и нет, воду можно лить и даже самогон, да и вообще что угодно, чтобы не расплескать. Удобнейшая и необходимейшая в хозяйстве вещь. Но бывают воронки от взрывов мин, снарядов и авиабомб. Бывают и водяные, вернее водовороты, но это несколько другая область. Воронка в исключительных случаях может использоваться и в качестве головного убора. Железный Дровосек из «Волшебника Изумрудного Города» носил ее именно так, а на поясе – масленку, чтобы смазывать ржавеющие суставы. Это сказка! У нас «Воронка» - фамилия преподавателя по Гражданской обороне, очень нужном в стенах консерватории предмете. Как же музыковеду, вокалисту, скрипачу, виолончелисту, пианисту, трубачу или тромбонисту, литавристу, кларнетисту, гобоисту, фаготисту или арфистке с композиторами, как же без нее родимой?
Помнится, что и Д. Д. Мастакович в блокадном Ленинграде лихо сбрасывал с крыш немецкие «зажигалки», демонстрируя глубокое знание названного предмета. Посему и нам не грех! Вы не смотрите, что мирное время. Вдруг снова война. А у вас «тройка» по ней, по «Гражданке». Пропадете ни за понюшку табаку! Так что изучайте нужный и важный предмет!
Воронка безутешно лыс как известный киноартист Юл Бриннер, герой «Великолепной семерки». Тот первый, ввел в моду безволосый череп. Тогда такое встречалось не часто, не то, что сейчас – каждый третий. И чем моложе, тем лысее. Говорят, радиация проклятая виновата!
Ходил Воронка, как и подобает герою вестерна, вразвалочку, точно только, что привязал своего боевого коня у колонны Очень Большого Зала, и отправился пешком на урок. Однако кавалеристом не был, как позже выяснилось.
Носил герой выцветшую от времени и агрессивной стирки гимнастерку без погон, подпоясанную широким армейским ремнем, которым удобно пороть непослушных детей. Носил брюки-галифе, заправленные во всегда начищенные сапоги. Какой одежды ждать от отставного вояки, у которого все светлое и самое дорогое осталось в прошлом? Не обессудьте!
Род войск, в которых служил герой, неясен, да он и не распространялся, а мы не решались выпытывать. То, что попал на такую синекуру, в Ордена Ленина Консерваторию, говорило о связях товарища. За просто так на место не бей лежачего не устроишься. Поди, служил в Органах, хоть и косил под кавалериста. Звали Валерий, а отчество он себе откаблучил конское, чтоб никто не сомневался, что буденовец. Кавалеристович! Слыхали когда-нибудь такое? То есть отец в данном случае не юрист, как у некоторых, а натуральный кавалерист. Вот и звали мы его, давясь со смеху, Валерий Кавалеристович.
Человек он, конечно, как и положено военному, весьма девственный в культурном отношении, потому плохо владел родным языком, точно засланный иностранный агент, коверкая слова, путая падежи и делая не те ударения. Так говорило и говорит по сей день, большинство идейно-преданных, ура-патриотичных людей (от начальников, до подчиненных), включая, в первую очередь и руководителей страны. Все, так говорящие, почти поголовно, имели «тройку» по русскому. На самом-то деле - «двойку»! Но этот нехороший балл ставить запрещалось – портил показатели успеваемости. Исключением, конечно, являлись представители «сомнительной» национальности, которые не только отлично владели языком, но и учебники создавали. Широко известен, например, «Учебник русского языка» под редакцией Рабиновича. Вот и выходило, что еврейская интеллигенция - цвет русской нации, на беду антисемитам! Но мы снова отвлеклись, господа-товарищи. Вернемся к Воронке.
Занятия проходили по утрам, в 9 часов, в укромном, труднодоступном местечке, примыкавшем к галерке Малого зала. Попасть туда можно лишь по заковыристой, плохо освещенной лестнице. Оно и понятно – чтобы враг не разведал!
Отставник увлеченно рассказывал нам о возможной атомной войне с империалистами, называя бомбу не ядерной, а ядрёной, также и войну именуя ядрёной вместо ядерной. Конечно, поправить никто не смел, лишь внутренне надрывались от хохота.
Называл он также бывшие на вооружении НАТО ракеты RX – «Эр, Ха». От этого тоже покатывались… В ту пору ходил короткий едкий анекдот в виде текста телеграмм: «Москва. Кремль. Вылетаю. Першинг». Были такие ракеты («першинги») у американцев. Воронка их тоже именовал по-своему: «пердшинги», по-видимому, ассоциируя их с неприличным газоиспусканием. И это несказанно веселило.
Пугал Воронка: если начнется ядрёная война, то нас всех погонят пешком как стадо скота из условного пункта «А» в условный пункт «Б», а там посадят на поезд и в тыл, считая, что от композиторов и музыковедов в подобной войне проку мало…
Сдавали мы в качестве зачетов планы и устройства бомбоубежищ, которые на самом деле давно заброшены, замусорены и превращены в лучшем случае общественные уборные. Устройство ядрёной бомбы тоже изучали и сдавали, чтобы подробно знать, отчего погибнем. В общем, занятия увлекательные и полезные, а непосещение строго каралось вплоть до лишения стипендии.
- Что сочините к следующему разу? – поинтересовался Кипарисыч, сжимая на прощанье тисками квадратной ладони мою смущенную ручонку.
- Хочу написать хоровой цикл на тексты басен Крылова.
- Отлично, великолепно, хорошая идея… Приступайте!
.
Для сочинения оставались только воскресные дни, когда сосед Нгуен-Ван-Гог отправлялся на весь день в гости к землякам.
Остальные дни заняты: днем консерватория, вечером «Метрополь». Несмотря на подобный суровый режим, удалось написать, «Танцевальную сюиту» для струнного квартета.
Сюита педагогу понравилась. Похвалил за хорошее использование инструментов, за разнообразную фактуру и джазовые элементы. Писал я в спешке, за неимением достаточного времени на обдумывание, писал чисто формально, следя лишь за правильной нотной графикой, давно набив в этом руку. Писал без души, да и какую душу вложишь урывками по воскресеньям, поэтому похвала слегка смутила, и даже насторожила (вот, как оказывается, можно на мякине провести даже мастера).
- Современный композитор и джаз должен уметь писать, -. резюмировал Кипарисыч на прощанье, расплющивая мою ладонь в тисках своей. Я ойкнул и поблагодарил.
Следующей работой стала «Сонатина для фортепиано в духе Моцарта». Он одобрил и это начинанье, и я рьяно взялся за дело, пользуясь ежевоскресным отсутствием вьетнамца. Почему в гости зачастил? Явно, не к добру. Может, американцев одолели? Вот и празднуют! (Так оно и было на самом деле).
ГЛ. 13 BASIN STREET BLUES
Won’t cha come along with me to the Mississippi?
We’ll take the boat to the lan’ of dreams,
Steam down the river, down to New Orleans.
The bands there to meet us, old friends to greet us,
Where all the light and the dark folks meet,
This is a place that we call Basin Street.
— Это нехарактерное для Моцарта место, – указал учитель на последовательность нот.
- У самого Моцарта так, - возразил ученик и достал сонату Си-бемоль мажор австрийского гения. – Я сознательно процитировал.
Кипарисыч слегка опешил, сев в галошу и сверяя текст: - В самом деле… Какая странность! Может опечатка, но вряд ли – за столько лет все выверено…
Ученик торжествовал пиррову победу – подловил учителя! Операция готовилась сознательно: заметит или нет? Победа! Один ноль в мою пользу. Диверсант-разведчик торжествовал, словно подорвал вражеский склад или мост, или пустил поезд под откос.
- Давайте в следующий раз, да и в дальнейшем, заниматься у меня дома, а то я слишком много времени трачу на дорогу. Не возражаете?
Какое тут возражение? Восторг! Ее увижу – об этом можно только мечтать.
- Знаете гостиницу «Минск» на улице Горького?
- Конечно.
- Наш дом, как раз, напротив. Дом Союза Художников. Вход с переулка Садовских, там, где ТЮЗ. Знаете?
- Знаю, знаю, - затрясся я от предоставляющийся возможности встречи с великой танцоркой, супружницей Кипарисыча.
- Так вот, на следующей неделе у меня в обычное время. Договорились?
Назван подъезд, этаж и номер квартиры. Я от радости стал икать и заикаться.
- Что приготовите к следующему уроку?
- Х-хочу н-написать с-сонату д-для с-скрипки и ф-ф-ф… - последнее слово совсем не получилось.
- Для скрипки с фортепиано? - пришел на помощь учитель. – Пишите. Желаю успеха!
Шершавая ладонь наждаком прошлась по моей взволнованной ручонке, но кожу, чудом, не содрала.
:
Странно, что Кипарисыч тратит много времени на дорогу. Ведь от «Минска» до Консы рукой подать. Пешком минут, ну максимум, пятнадцать. Наверное, пешком не ходит, чтобы не быть разорванным на автографы, хотя и не столь популярен как она. Ее, появись на улице, - в клочья! Ответ на то, что тратит много времени на дорогу прост: попадает в пробки на своей «Волге». В центре – ничего удивительного…
Почему живут в доме Союза Художников, а не в Очень Большого Тетра или Союза Композиторов? Оказалось, квартиру дали ей художники из любви к балету.
Наконец долгожданный день настал. Приперся пораньше, чтобы произвести рекогносцировку. Как и подобает разведчику, наметить пути отхода и проследить, нет ли «хвоста». Не спеша, отыскал нужный дом. Вот он, красавец! Домик солидный, этажей в восемь, сталинской закваски и выпечки; стены расписаны причудливым декоративным, идеологически выдержанным, узором. Постоял, полюбовался, куря и поглядывая на часы. Читал, что, Прокофьев, не пускал на порог, если гость опаздывал хоть на минуту или приходил раньше. Знаю, что мой педагог любит Прокофьева, но, надеюсь, не до такой степени? Щедрошвили не столь черств и принципиален. Он сама доброта, о чем свидетельствует постоянно прописанная на лице улыбка. Все равно, гаденький холодок ползал по спине. Взглянул на казавшиеся заснувшими стрелки: ну-ну, давайте, давайте еще прибавьте немного! Волнующие мгновения как перед запуском в космос, подрывом вражеского склада, моста, поезда или как, наконец, перед дефлорацией…
Стрелки сошлись – взрыв! Тяну на себя массивную витую бронзовую ручку огромной застекленной двери. Гляжу в отражение – не следит ли кто? Вперед!
- Вы к кому, молодой человек? – скрипит тетка-бабка в платке и ВОХРовской униформе, сидящая за столиком с черным телефоном.
- К Плясунской и Щ-щ-щедрошвили, - торможу от волненья на втором слове, что настораживает старушку из Органов, и она внимательно смотрит на мои руки: нет ли в них топора, как у недавно расстрелянного Ионесяна. Ощущая холодную сталь пистолета за пазухой и твердую корочку партбилета под левой грудью, («На, стреляй прямо в сердце, гад!») она поднимает телефонную трубку. Несколько скрипучих поворотов диска. Заржавел? Неужели гости не столь часты?
- Тут к вам… Пропустить? – трубка гостеприимно клацает, ложась на рычаг. – Вон лифт. Этаж и квартиру знаете?
Кивая, что знаю, вызываю лифт. Железная клетка, подняв на нужную высоту, вежливо выгрузила гостя на начищенный до блеска паркет. Даже поскользнулся. Дурная примета. Плюю через левое плечо на всякий случай, хотя не суеверен. Вот и нужный номер. Обитая кожей дверь. Тогда железные еще в моду не вошли. Звоню. Внутри все напряглось. Выйдет ли ракета на орбиту? Взорвется ли склад? Вдруг взрывчатка отсырела? Лишусь ли «невинности»?
Прежде, чем дверь распахнулась, из-под нее выскользнула волшебной струйкой знакомая улыбка и повисла призрачным облачком на уровне моих глаз. Напомню, что улыбка – основное положение мышц лица Кипарисыча. Наверное, и спит с ней, а может, чтобы быстро не износилась, снимает и кладет на ночной столик, рядом с либретто очередного балета. (Либретто… балета…Даже в рифму!) Улыбка меня мгновенно нейтрализовала как известный газ «Черемуха». Не заметил, как дверь распахнулась, и щедрая ладонь наручником спецназа замкнулась на моей обезволенной ручонке.
- Вы точны как атомные часы, - получаю комплиментом под дых. – Проходите, не стесняйтесь!
«Куда попал? Кругом цветы, море цветов, океан цветов, галактика… Оранжерея, цветочный магазин или выставка флоры и фауны»?
Вся огромная гостиная заставлена, завалена букетами, корзинами, охапками с поздравительными лентами и без. Отчасти, конечно, напоминает и похороны вождей в Колонном зале. Догадываюсь: ей!
- И так, каждое выступление, - поймал мой взгляд супруг примы.
Из гостиной – несколько дверей. На одну указывает расплющенный палец ученика Флиера: - Проходите!
Кабинет светлый просторный с огромным роялем, письменным столом и всем, чему полагается быть в подобных местах. Ранее, забегая вперед, сообщал, что все стены обклеены клочками нотной бумаги с цитатами. Смотрится даже оригинально.
- Как наша соната?
- Почти написал.
Сажусь, за рояль, ставлю ноты на пюпитр, обращая внимания на марку инструмента. Не какой-нибудь вам трофейный «Бехштейн» или «Блютнер», а новехонький упругий и бокастый как мустанг «Стэйнвей». Нажимаю на клавиши – настроен великолепно, и механика идеальная. Играю первую часть, вторую. Кипарисыч одобрительно хмыкает. Вдруг скрипит, приоткрываясь, дверь в дальнюю комнату и высовывается улыбающееся личико.
- Здрасьте! Не помешала?
- Познакомься, дорогая, мой талантливый ученик Юра.
Что шибко талантливый, она и сама догадалась из-за стены по моим виртуозным ударам ладонью по клавишам. Такой современный прием игры (тогда еще баловался авангардом).
Звезда протягивает тощую, но жилистую, лапку. Теряюсь, не зная, пожимать или целовать? От поцелуев с детства воротит. Решился пожать, краснея.
- Не буду мешать, - она зыркает по сторонам, словно ища кого-то или чего-то, и исчезает, оставив над нами облачко французских духов (лично знакома с мадам Шанель»).
- Что ж, очень мило! Чувствуется здоровое влияние Прокофьева, но это ничего.
- Остался финал, - закрываю ноты и запихиваю их в портфель.
- В финале постарайтесь свести все темы предшествующих частей воедино.
- Конечно, так и сделаю. Спасибо Аккордеон Кипарисыч за совет!
- Я, в свою очередь, похлопочу на кафедре камерного ансамбля, чтобы разучили вашу сонату к зимней сессии. Им такое положено… Концертная практика. Поговорю с Ширинкиным.
Кто обладатель стой непристойной фамилии, пока не знаю, но спросить неудобно.
- До следующего раза. Всего хорошего! Рука мастера добротно пожимает мою подмастерскую. Рукопожатие крепкое, свидетельствующее об искренности намерений. Пробираемся сквозь цветочные джунгли. Откуда-то из глубины доносятся тяжелые прыжки, словно пудовые мешки бросают. Наверное, и дома тренируется.
- До свидания, Матрена Матвевна! – кричу в «лесное» пространство. Внезапно личико выныривает из огромного букета, и лапка кокетливо машет…
Железная клетка бросает меня в объятья консьержки. Мямлю «досвиданье» и в ответ слышу: «Всего хорошего, голубок! Заходь ешшо». Тяжелая дверь, массивная как крышка гроба важного члена правительства, дает под зад и «выводит меня на орбиту».
Ух! Гора с плеч и со всего, что может ощущать подобную тяжесть. Первый визит в подобные места всегда сложен. Кажется, блина «хором» не получилось. Радостный выруливаю из переулка Садовских (вскоре выяснил, что это братья-артисты) на веселую улицу Горького и на душе становится сладко.
В следующий приход на урок сторожиха оказалась другой (сменщица). Поразительной внешности: возраст примерно тот же. Грачи улетели навсегда! На голове красная косынка, сама в кожаной комиссарской куртке, препоясанной пулеметными лентами, обрубок деревянной кобуры маузера или парабеллума на боку. Встретила окриком: «Стой! Кто идет? Шаг влево, шаг вправо – считается побегом! Руки вверх!» Послушно повиновался, попутно объясняя, кто, к кому и зачем. «Комиссарша» смягчилась, коль не оказал сопротивления, и указала дулом револьвера на лифт: иди, мол! Вспомнилась знаменитая пьеса Всеволода Вишневского, шедшая тогда во всех театрах и часто передававшаяся по радио, «Оптимистическая трагедия». Там главная героиня женщина-комиссар на восставшем военном корабле, одна среди разбушевавшихся мужиков. Но она их здорово прижучила. Вот пьесы были! Не то, что сейчас, - лишь про педиков да лесбиянок…
На уроке поинтересовался: что за номера откалывает сторожиха-консьержка?
- Не бойтесь, - рассмеялся учитель. – Она немного не в себе, но это делу не мешает. Поэтому, терпим. В целом, бабушка безвредная, бывшая актриса. Пенсия маленькая. Подрабатывает у нас.
- Актриса Лубянского театра? – попытался я пошутить.
- Пожалуй, не без того, - еще шире расплылся учитель в улыбке.
Квартира содрогалась от мощных прыжков в дальних комнатах, словно стадо слонов шло на водопой.
ГЛ. 14 BEGIN THE BEGUINE
When they begin the beguine
It brings back the sound of music so tender,
It brings back a night of tropical splendor,
It brings back a memory ever green.
Как-то идя с урока, решил обойтись без лифта и спуститься по лестнице. Этажом ниже встретил сокурсника Ираклия, сына известного грузинского композитора.
- Ты откуда здесь? – спрашивает он.
- Был в гостях у Щедрошвили. А ты как здесь?
- Снимаю квартиру у одинокой дамы. Хочешь, зайдем ко мне?
Повинуюсь. Ираклий ключом отпирает кожаную громадину двери. Входим. Квартира типовая, как и та, где только-что побывал. Огромная гостиная, но … без цветов. Из одной двери - любопытствующий взор подслеповатых глаз.
- Марь Иванна, я вернулся… с приятелем.
Дама, буркнув невнятное, скрывается.
- Вдова одного известного в прошлом художника. Лишь Сталина писал.
Заходим в его комнату. Рояль, но не «Стэйнвей», маркой пониже, письменный стол, кровать, шкаф. Поскромней, чем этажом выше, но жить и творить можно.
Опишем героя: аристократически бледен и никогда не краснеет (завидное самообладание), говорит абсолютно без акцента (вырос в Москве) и красив какой-то тонкой, томной восточной красотой – типичный сердцеед и альфонс в одном флаконе. Его папаша на короткой ноге с самим Хреном Редькиным, поэтому Ираклий и поступил как-то необычно, без экзаменов (Может, перевелся из Тбилиси?). Он отличный пианист, и постоянно сочиняет нечто бурно-токкатное…
Осматриваю комнату грузинского приятеля. На стене над кроватью заметил большое количество черточек, записанных столбиком.
-Свои опусы отмечаешь так оригинально? Много же ты насочинял!
- Нет, так отмечаю каждую очередную чувиху, которую «отчесал».
Настоящий композитор! Не то, что я – мне еще ни разу в Москве никого не удалось. Зависть обожгла серной кислотой, пройдя до мозга костей. О деньгах, что платит за постой, не спрашиваю. При таком родителе, таком покровителе и таком поведении деньги для него, наверное, не имеют никакого значения. Ай, да Ираклий! Ай да, «Витязь в тигровой шкуре»!! Ай да, Шота Руставели!!!
Покидаю товарища потрясенный, а он мне вдогонку: - Ее видел?
- Да! Вынырнула на миг. Мельком.
Ошеломленный увиденным, спускаюсь пешком, чтобы успокоитья.
- Заходь ешшо, милок, - слышу добродушную как холостой выстрел реплику «комиссарши (наверное, в хорошем расположении духа). Крышка дубового правительственного гроба дает знакомый пинок, толстенная стальная пружина садистски лязгает. Снова вытолкнут на желанную волю., Впредь надо подушечкой обзавестись, чтоб под спину подкладывать в качестве амортизатора.
ГЛ. 15 BILL BAILEY, WONT’T YOU PLEASE COME
Won’t you come home, Bill Bailey, won’t you home?
She moans the whole day long.
I’ll do the cooking, darling, I’ll play the rent,
I know I’ve don’t you wrong.
Ираклий рассказывал: в квартире с ним и одинокой хозяйкой, проживает кот Васька, огромный, рыжий и пушистый. Он обезъяичен (по-иностранному – «кастрирован»). Кот знаменит тем, что умеет пользоваться унитазом, помимо тихого нрава и, полагающегося по долгу службы, мурлыканья. Как он это делает? А так: прыгает на стульчак, поднимает заднюю лапу, если по-маленькому; а коль по-большому, то залезает в очко, а потом, как положено ему природой, закапывает, размазывая содеянное по стенкам. Но этого мало! Он еще и воду умеет спускать. Повисает на цепи всей своей мощной тушей, схватившись когтями, и низвергает «ниагару» со страшным шумом, сам шума не боясь – привык. Унитазы отменные, с чугунными сливными бочками и нервущимися железными цепями изготавливались по спецзаказу из отходов танковой промышленности в период больших сталинских чисток. В соседних квартирах слышалось, как спускали воду. Значит, домочадцы живы и никого не забрали. Жутко, когда воду никто не спускал… Кто научил Ваську подобному искусству, неизвестно, но ходит слух, - сам хозяин, бывший человеком экстравагантным, несмотря на лояльность режиму. Хотя есть подозрение, это у кота генетическое… Но исследования не проводились
. Я сначала не поверил, но, будучи в очередной раз у товарища в гостях, стал свидетелем фокуса. Вспоминается и Пушкин с его: «и ходит кот ученый на цепи…» (Тоже цепь!) Дальше и сами знаете!
- Чувих к себе водишь? – задал я нескромный вопрос.
- Да, - блеснул он стеклами очков в модной оправе (забыл сообщить, что он, как и я, очкарик, но не комплексует).
- А как же бабки-сторожихи?
- Я им по «трешке» заряжаю, и порядок.
- И той, «комиссарше»?
- И ей!
- А как же ее моральные принципы? Ведь коммунистка?
- Ничего, ничего… Берет за милую душу и, вытягиваясь во фрунт, говорит: «Служу Советскому Союзу»!
- Да ну-у-у?! А та, обычная бабка, что говорит?
- Та кланяется в пояс, крестится и лопочет: «Благодарствую, милок»! Дай бог тебе здоровья! Веди свою девоньку!
- Ты гигант!
- Бывает иногда… «комиссарша» с котом конфликтует: не любят друг друга почему-то…
- Он гуляет по этажам?
- Иногда просачивается на лестничную клетку, чтобы проветриться, и непременно нассыт у ее рабочего места, очевидно метя, как у них (котов) положено, если она отлучится по той же причине. Под лестницей у сторожей закуток, где они облегчаются. Так сказать, негласный, тайный сортир. И она, заметив кота и увидев, что нагадил, гоняется за ним по этажам, паля из бутафорского маузера: «Бах! Бах! Бах!»
- Может она любительница Баха?
-На шум выглядывают соседи и призывают к порядку…
- Чтобы Баха на Бетховена сменила?
- Вроде того.
- Ну и домик у вас, а еще Союза Художников!
Появился у меня и еще приятель. Тоже из высших сфер. Сын композитора, классика Туркменской музыки. Зовут Сердар. Элегантный, хорошо и модно одет, смугловат и идеально говорит по-русски. Детство провел в Москве, пока папа учился в столичной консерватории. Сердар любит джаз, но ладовый; гармоническую музыку недолюбливал, как и ранее упоминавшийся нами араб Али.
Туркменистан, будучи Советской республикой, в отличие от Ирака, Ирана и прочих Персий, имел свою оперно-симфоническую школу, основы которой и заложил родитель Сердара.
В сравнении с аристократом Ираклием, Сердар, хотя тоже своего рода «принц», но, как и я, жил в общежитии. Учились на одном курсе с нами и другие его земляки, из чего следовало, что земля туркменская не собиралась иссякать талантами…
Сердар рассказывал забавную историю, как отца насильно «сделали» композитором. Пас юноша овец, не ведая беды, и нагрянула комиссия из Москвы по отлову талантов. Партея решила поднять музыкальную культуру отсталых республик Средней Азии. Состояла комиссия из музыковедов и композиторов. Состояли в ней знаменитые Власов и Фере, помощники-соавторы в создании национальных композиторских школ. Ездила комиссия на ишаках и верблюдах по затерянным в горах и песках аулам и проверяла молодых людей на наличие у них музыкальных способностей. Говорят, даже и пользовались сетью, набрасывая ее на разбегавшихся в страхе диких талантов. Попался им под руку и сердаров предок. Пастух, не ведая печали, пел во все горло песню. Тут его и схомутали, спеленали, и упекли в столицу учиться сначала языку, а за тем и всему остальному. Вот так он постепенно и стал творцом национальных опер, балетов и симфоний. Сын, учитывая печальный предка, сам сдался в «композиторы», помятуя, что и в роду Бахов их (композиторов) было, пруд пруди…
Что-то мы, братцы о джазе слегка подзабыли, - вам не кажется? Ведь название обязывает («Зона джаза»). Зона, так зона! Как он там, бедный?
Оркестр Колымагина перевели по каким-то подноготно-интриганским причинам из шикарного «Метрополя» в захудалый Дом Культуры завода «Серп и Молот» играть перед началом киносеансов. Если в ресторане шел «порнос», - исполнение за наличные на заказ, - то в Дека коллектив сел на «сухой паек» официальной, более чем скромной, зарплаты. Кажется, причиной остракизма явилось недостойное поведение руководителя. Зопил, и месяц на работу не являлся. Помните о подозрительных красных прожилках на лицах многих весьма приличных на вид музыкантов. Это и есть последствия сих марафонских «заплывов» на недели и месяцы. Так что понизили за дело, но пострадали все.
Играли обычный репертуар по печатным нотам. Мне дозволялось немного импровизировать. Произошли изменения и в составе: дама-контрабасистка покинула нас, а вместо нее появился долговязый юноша, учившийся в музучулище как домрист, но самостоятельно овладевший контрабасом. Ударник поменялся. Вместо молодого появился лысый старичок с фамилией Герман, в перерывах между пьесами державшийся за живот и проклинавший язву. Завелся и новый трубач, да не откуда-нибудь, а из солидного оркестра Силантьева (по совместительству), мусульманского вероисповедания, который, несмотря на строгости Корана, склонен к русским загулам. Мама оказалась православная. От нее и сбой в генетике!
ГЛ. 16 BLUE MOON
Blue moon, you saw me standing alone
Without a dream in my heart,
Without a love of my own.
Училась со мной на одном курсе раскосая девочка, теоретик. Приехала откуда-то издалека, чуть ли не из-за Полярного круга или еще дальше. Хотя, дальше некуда. Представитель малой народности крайнего Севера.
Советская власть хотела, чтобы там, среди льдов и белых медведей, объявились свои музыковеды и теоретики. Вот только какую музыку они должны изучать? Непонятно. Возможно, Партея и там, в тундре умудрилась бы вырастить свою национальную оперу и балет. Но не будем ерничать, а лучше вспомним фамилию девочки. К радости, фамилия не забылась в силу своей оригинальной благозвучности: Балдахинова. Конечно, корень слова горький (хина), но целебный, а первая половина тоже не очень – «балда». Сразу вспоминается «Сказка о попе и работнике его Балде». Но, может, вовсе и не в «балде» дело, а в «балдахине», таком устройстве от солнца вроде тента или зонтика. Здесь веет Востоком, притом арабским, а не Полярным сияньем. Дальнейшие изыскания, боюсь, заведут в тупик, так что остановимся: Балдахинова, так Балдахинова!
Дело не в ней самой. О девочке и вспомнить нечего. Такая, как и вышеупомянутая Людочка. Хихоньки да хахоньки! Дело в ее бабке, живущей среди холода и льдов. Впрочем, и не в бабке даже дело, а во мне самом… Фу, ты! Совсем запутался.
Увлекался в ту пору модным самоистязанием, называвшимся «сыроедство». Естественно, беря пример с авторитетного старшего товарища, увлекавшегося тем же, чья мама, поэтесса и переводчик, – «Носорогов» Ионеску перевела, например! – и вообще дама самых передовых взглядов (сын в нее). Товарищ давал почитать переводные самиздатские книги об это «сыром едстве».
Суть «ученья» заключалась в том, чтобы не есть ничего вареного, ни жареного, ни пареного; отказаться полностью от мяса и от всего связанного с ним (колбасы и прочее). Обоснование то, что наши предки обезьяны, и по сей день, питаясь одними лишь бананами, прекрасно себя чувствуют. Таким нехитрым образом, по заверению «учения», абсолютное здоровье гарантировалось: невосприимчивость ни к жаре, ни к холоду, ни к простудам, ни к разным гриппам и насморкам. Даже зимой можно ходить без пальто!
Разумеется, и курить нельзя – бросил; спиртное тоже исключено – завязал. Притом ничегошеньки и ни по каким праздникам, ни даже сухого вина, ни пива! Никаких исключений и послаблений, а то все насмарку…
Возжелал стать ангелом во плоти, и ожидал со дня на день, когда начнут крылья отрастать, чтобы пуститься в блаженный полет…
А причем здесь балдахиновская бабка? Притом! Когда занимаешься подобным «ученьем», то всегда хочется с кем-то поделиться достигнутыми успехами, а также и вовлечь в это дело других. Дело хорошее и для здоровья полезное! То есть вербуешь «адептов».
Ноябрь… В общаге холодрыга. Почему-то еще не топили. Одна из игривых прихотей-шалостей социализма: когда захотим, тогда и затопим!
Твердо следуя «ученью», с отвращением запихивал в рот ломтики сырой свеклы, грешно помышляя о чем-то вкусном, но вредном. О сочном бифштексе, об ароматном антрекоте, о благоуханной ветчине или окороке, о бесподобной буженине, о куске осетрины со слезинкой, о ломтике «докторской», даже и об обыкновенной селедке под маринадом, с лучком… Эх-эх-эх! – тяжело взваливать на себя груз единственно верного учения и неукоснительно следовать ему! Поэтому жаль бедных марксистов… Мерзкая свекла, подозревая, что она мне ненавистна, бесславно умирать в моем желудке не желала и в горло не лезла, отчаянно сопротивляясь. Запихивал с силой: полезай, гадина, корми меня! От нее, казалось, при отсутствии внешних калорий становилось еще холоднее.
Встретив в коридоре Балдахинову, сытно глядевшую на меня после посещения столовки, поделился с ней «подвигами» на ниве обретения здоровья и долголетия, надеясь тайно ее заарканить. Она в тот момент еще и развратно дымила сигаретой.
- Курить вредно, пить вредно, вареное и мясное есть тоже смерти подобно. А полезно: сырые овощи и фрукты, соки, проросшая пшеница…
Она звонким смехом перебила меня, окончательно растянув свои заполярные глаза до узких щелок. У них это, говорят, своеобразная защита от слепящего на солнце снега.
- А моя бабка питается только вяленой рыбой, пьет спирт и курит трубку! Какие там у нас овощи и фрукты! Их никто в глаза не видел!
- И как же? Сколько ей лет?
- За девяносто, и ничем никогда не болела.
Я сражен! Такого аргумента-пинка достаточно, чтобы прекратить мучить себя и начать питаться, как нормальный человек. Как только с «ученьем» завязал, сразу и батареи в общаге потеплели, словно моего отступничества только и ждали. Хороший знак. Значит правильно все!
Вот причем здесь оказались эта Балдахинова со своей бабкой. Спасли, можно сказать, если и не от голодной смерти, то от дури!
А причем здесь “Blue moon”, данное в заглавии? Притом, что напевайте тихонько про себя.
ГЛ. 17 BLUES IN THE NIGHT
My mama don’t told me when I was in knee pants,
My mama don’t told me “son”.
A woman of sweet talks and gives you the big eye,
But when the sweet talkin’s done.
A woman’s true face, of worrisome thing
Who leave you to sing the blues in night?
Еще одна теоретичка вертелась вокруг меня, а я вокруг нее. Значит, дружили. Она москвичка. Папа партейный хам, мама в театральной кассе билетами торгует, так что в любой театр, на любой концерт – пожалте бриться!
У Карины абсолютный слух и потрясающие знания в области музыкальной литературы, да и не только музыкальной. Не в пример мне! И вкус хороший: любит все новое и современное. Я тогда тоже все это любил и до лозунга-призыва «Назад к Бетховену»! еще не додумался.
У нее все относительно хорошо, включая фигуру и мордашку, только вот изо рта попахивало постоянно как из плевательницы дантиста, что сильно тормозило сближение.
Сиживали мы регулярно возле раздевалок Малого зала в закутке на широких подоконниках, пия черный кофе, - рядом и буфет, - покуривая, (тогда еще в общественных местах не возбранялось), рассуждая о Веберне, Берге, Стравинском, Шенберге и иже с ними. Другой музыки, как-то Рахманинов, Чайковский и прочих, подобных архаиков-сентименталистов как бы и не существовало. Помните надпись в классе гармонии? Вот и мы тогда так считали. Вернемся к описанию дамы – кажется, что-то упустил…
Не все так в ней идеально. Зачем писать неправду? Зад плоский, отсиженный в результате длительных занятий на фортепиано. Правда, пианистка отличная, особо по части читки с листа. Все-таки музыковед! Ноги тоже не ахти: икры бутылкообразные как у бегунов или футболистов. Букву «эр» не выговаривает, а углах рта постоянная пена, от скапливающейся слюны. Да и говорит бурно и много, перебивая и брызгая слюной. Так что вовсе не Мона Лиза, не Венера Милосская, да и обе руки целы, не отколоты. Еще одна деталь: нос курносоватый, а вокруг рыжие веснушки. Волосы сзади зачем-то завязывает в пучок как у бабок… В общем, совсем раскритиковал подружку, хотя и сам не Аполлон. Очкаст, да еще и страдаю комплексом «мастаковича». Говорят, похож на него малость, хотя сам не замечаю. Оно и понятно: в своем глазу и астероид не заметишь, а в чужом - любое нейтрино как на ладони.
- О Стравинский! Слышал его «Симфонию псалмов»? - спрашивает она, грациозно дымя сигаретой.
- Нет, не слышал, но представляю, что это … Зато «Весну Священную» могу узнать по нескольким тактам. У меня есть пластинка. Дирижер Эрнест Ансерме и оркестр Романской Швейцарии. Правда, «Петрушку» знаю хуже, хотя имею партитуру. - А фортепианный концерт его слышал?
- Тоже нет… Кофе еще взять? – стараюсь этим уклониться от ее прямых «попаданий».
- А Шенберга «Уцелевший из Варшавы»? – летит стрела в спину.
- Сейчас приду, - подхожу к стойке с вонзенным меж лопаток вопросом.
Несу две чашечки двойной крепости с дымком – хорошо тогда варили – чтобы задор был сильнее. И всего-то удовольствие за 20 копеек!
Делается по обжигающему глотку, новые сигареты вспрыгивают в рот и самовоспламеняются.
- «Уцелевший из Варшавы» имеется в нашей консерваторской фонотеке, - выдает страшную тайну Карина, - это про еврейское гетто, поэтому наложено табу. (Карина тоже – на половину, выдам и я страшную тайну!)
- Обязательно послушай, можем и вместе сходить, потому что посторонним крамолу эту не выдают. А я с заведующим фонотекой Ковалевым в хороших отношениях и договорюсь.
- Лучше вместе! Мне одному точно будет от ворот по ворот, – припоминаю очередной свой комплекс: «Вы куда, молодой человек? Сюда нельзя». - А кофе ничего?
- Отличный! Кстати, скоро ожидается премьера двух последних квартетов Мастаковича, тоже посвященных жертвам фашизма. Но даже мама, с ее всесильностью, не может помочь с билетами – аншлаг заранее полнейший! Надо попытаться самим как-то проникнуть. Через черный ход, например…
Черный ход приводит к тому самому классу, где проходят занятия по «Гражданской обороне». Класс одной стеной примыкает к галерке Малого зала, и все хорошо прослушивается.
Зал переполнился и пыхтит как перекипающий чайник. Раздаются скрипы стульев, чихи, кашель, как и подобает на всех уважающих себя концертах.
Мы скрючились в тесноте и темноте, припав ушами к щелеватой стене. Помимо нас нашлись и другие хитрецы. По сему вертится на языке банальность: «как сельди в бочке». Где сельди, там непременно и дышать нечем – кругом сплошной «рассол». Когда же, когда же начнут? Подохнуть можно! А там все ждут опаздывающих граждан, каких-то посольских дипломатов, каких-то важных чиновников из Минкульта, кого-то из ЦК и даже Елисеевского магазина…
Наконец, третий звонок грянул как приговор палача. Последние хлопанья откидных стульев, последние поцелуи, последние рукопожатия после нежданных знакомств, радостные последние слезы расставаний и встреч, последние «прости-прощай». Почти Белорусский вокзал!
И, наконец, как удар там-тама или как приближающийся раскат грома, или как полуденный выстрел Петропавловской пушки, послышался зычный, поставленный стеклянно-стаканный глас Анны Чеховой, бессменной ведущей всех знаменательных и событийных концертов эпохи социализма. Меломаны притихли, заткнув носы. Кто пальцем, кто ваткой - чтобы не чихнуть. Кто, перехватив горло кашне-удавкой, или вставив кляп из носового платка, засморканного до полного отсутствия живого места на нем, чтобы не кашлянуть. Кто, заткнув пробками (в буфете перед началом сперли) или, заклеив липкой лентой от мух все места, способные издавать какие-либо звуки. Приготовились внимать божественному.
- Долдон Долдоныч Мастакович! Квартеты …надцатый и …надцатый. Первое исполнение. Исполнители - квартет имени Бетховена в составе: Яков Варшавский – первая скрипка, Семен Парижский – вторая скрипка, Исаак Берлинский – альт, и… Василий Ширинкин – виолончлен. Квартеты посвящены памяти жертв фашистских концлагерей.
Послышались удаляющиеся каблучки, и загундосило настроечное «ля» первой скрипки, за которое как утопающие за соломинку стали цепляться остальные, стараясь подтянуть свои усталые жилы-струны в тон с главным звуком. Закончив настройку, замерли, и, очевидно, подняли смычки, но нам не видно.
И грянул шквал!!!
Заныло, завыло, застонало, заскрежетало, задергалось, задрыгалось, заплясало, запиликало, запиццикатило и завибрировало. Аккорды и двойные ноты, унисоны, соло и тутти чередовались с настойчивой назойливостью. Но музыка и носа не высовывала, очевидно, боясь остаться без оного. И как все цвета в сумме дают белый, так и все огромнейшие цифровые объемы звучащих нот давали ноль! В этом, наверное, и есть неразгаданное чудо музыки: у одних звуки складываются в божественные мелодии, у других в – бред сивой кобылы. Длилась пытка долго. Квартеты оказались коварно многочастны. Я томился и изнывал, а над ухом восторгалась подружка: «Послушай, гениально! Правда?» Абсолютный слух позволял ей, по-видимому, изыскивать в этом звуковом бедламе определенный кайф. Мой – обыкновенный – кроме тоски и муки, ничего не мог там изыскать.
В каморке стало невыносимо душно, жарко да к тому же кто-то, по-видимому, от восторга не сдержался, и подпустил. Так что к пытке снаружи прибавилась и внутренняя. Раз жертвам фашизма посвящено – пожалте и в газовую камеру, - правда газ не «Циклон А или В» (сидели на трубе!), но для иллюстрации и такой сойдет.
После первого отделения Малый зал взорвался Большим Взрывом, и родилась Вселенная премьеры - осколки чуть не ранили нас. Спасла дощатая, но крепкая перегородка. Чтобы глотнуть свежего воздуха, дернулся покурить. Она хлопала и не заметила. Таким образом, удалось слинять по-английски, оставив подругу одну дослушивать шедевр. .
Вот такой этот «Блюз в ночи», ставший названием главы.
ГЛ. 18 BODY AND SOUL
My heart is sad lonely
For you I cry, for you, dear, only,
Why haven’t seen it – I’m all for you, body and soul,
I spend my days in longing
And wondering why it’s me a – wronging,
I tell you – I mean it, I’m all for you, body and soul.
Шел я под мелким, как содержание большинства советских газет, осенним дождичком в четверг. Шел вниз по Герцена из «консервы» в сторону «Метрополя» на «джазовую» работу. Вдруг вижу: впереди шастает по лужам невысокая фигурка в плащике «болонья», шоферской кепочке, очечках и в летних туфельках с дырками для вентиляции, чтобы ноги не потели. Сутулость спины показалась до радикулита знакомой, да и во всем остальном что-то трогательное, чуть ли не родное. Догоняю, поравнялись. Ба! Это сам герой предшествовавшей главы нашей озорной повести. «Двойная доминанта», как звали его студенты за одинаковые начальные буквы имени и отчества – Долдон Долдоныч.
Шлепаю рядом по лужицам и понимаю, другого случая не представится. Судьба свела. Преодолевая природную застенчивость, выдавливаю:
- Извините, Долдон Долдоныч! Можно к вам обратиться?
Он поворачивает голову. Ну, живой портрет кисти Таира Салахова!
- Слушаю, молодой человек.
- Я студент консерватории, учусь по композиции на первом курсе… - Дальше не знаю, что и сказать. Мэтр мудро и вежливо прерывает неловкую паузу:
- У кого учитесь?
- У Щедрошвили Аккордеона Кипарисыча.
- Знаю, знаю такого. Очень талантливый, так сязать, молодой композитор. Ну и довольны?
- Да.
- Чему он вас учит, так сязать, если не секрет?
- Он сразу сказал: «Вы всё знаете. Не знаю, чему вас учить».
- Хе, хе, хе, - задергались плечи спутника. – «Не знаю чему учить», так сязать? Это похвально, похвально… А вы не были, случайно, на премьере моих, так сязать, последних квартетов?
- Как же? Был!
- Как вам?
- Ответить честно? – поднял во мне голову молодой наглец.
- Конечно, конечно! Не стесняйтесь! Правда нужна даже и такому маститому автору как я, так сязать.
Я помялся, но сказал, вернее, как принято говорить, «резанул правду-матку»:
- Извините, говно…
- Вы попали в самую точку, молодой человек! Как вас зовут, так сязать?
- Юра, - я слегка отстранился, опасаясь затрещины, но маэстро с усердием мазохиста принял и даже поддержал критику.
- Тоже так считаю, так сязать, что говно! Я бы даже усилил: полное говно!! – Он в сердцах топнул ногой и обрызгал меня, но, понятно, не нарочно.
- Почему вы о себе такого невысокого мнения?
- Я требователен и самокритичен, так сязать, не то, что некоторые…
Мы мерно шли по левой стороне, уклоняясь от настырных луж и бескомпромиссных прохожих. Вот и поворот налево к Телеграфу, улица Белинского. Видно, дух великого критика витал здесь, способствуя нашему умонастроению.
- Говорят, вы ненавидите Чайковского? – спросил, чтобы проверить утверждение Карины, и наступил в коварную лужицу, забрызгав штанину попутчика. – Ой, простите!
Он в пылу беседы не заметил моего правонарушения, хотя топнул ногой, услыхав ненавистное имя, и ответно оросил меня, непроизвольно отомстив:
- Да! Люто!
- За что?
- За лиризм, сентиментальность и вообще за его мелодический дар, так сязать! Если с сантиментами я еще как-то справлялся. Помните мою мелодия из кинофильма «Довод»? Ту, что любил Хрущев в исполнении унисона скрипачей Очень Большого Тятра под управлением Юлия Реентовича, ещё песню «Родина слышит, Родина знает», так полюбившуюся доблестным чекистам… Помните?
- Помню! Как же, как же…
- А вот мелодическим даром боженька меня обидел, так сязать…Приходится мучиться изобретать, а получается, так сязать, угловато и не особо ярко. Вот у Прокофьев, у того, что ни тема – шедевр!
- А «тема нашествия» из Седьмой симфонии или главная партия первой части Пятой? – решил заступиться за гения.
- В Пятой еще ничего, а в Седьмой – опереточный мотивчик. Дураки музыковеды и друг Соллертинский услышали в ней тему фашизма. Не стал разубеждать: услышали, ну и пусть себе, так сязать…
- Вы к себе несправедливы, - пожалел я «бойца, взявшего огонь на себя», и мы повернули к Телеграфу.
- Поживете с мое, поймете! У Чайковского что ни тема – гениально!! А у меня? Пришей кобыле хвост! Вот черт, какой был, так сязать, хоть и педик! Я ничем таким не страдаю, а мелодия нейдет, хоть усрись! Извините, что выражаюсь, так сязать, при студенте…
Я стыдливо опустил глаза, не ожидая столь откровенных самооценок.
-Завидую – вот и ненавижу!!! … А зовут вас как, так сязать?
-Юра, - напомнил я и похвалился. – У нас в классе гармонии на столе вырезано «Чайковский-говно!» Вот.
— Это проделки молодых формалистов вроде Ниткина, Патефонова и Дуллиной, так сязать…. Любить надо Петра Ильича, юноша! У него еще многому можно научиться, хотя вы, так сязать, и все знаете! – Он, наконец, улыбнулся и подмигнул. – Я вот и сонатного аллегро ни одного путного не мог написать… - (посыпание пеплом главы продолжилось) – а кореш мой, Иван Иваныч Соллертинский, окрестил мое неуменье «медленными сонатными аллегро». Вроде, как нечто новаторское… Эх мы бывало с ним, так сязать, тяпнем по маленькой, он и начинает петь мне Осанну: великий, мол, да гений!
«Дэ», «Дэ» все больше распалялся по мере приближения к дому, а я совсем затих.
- Он, Иван Иваныч, считал, царство ему небесное, что мне удалось создать бесконечную мелодию, ту, о чем мечтал Вагнер и, что тому не удалось. У Вагнера получилась не бесконечная мелодия, а бесконечная секвенция, так сязать! Как зовут вас?
-Юра.
Дождь, устав от нашей «бесконечной мелодии», прекратил и свою «бесконечную секвенцию», когда мы дошлепали до знаменитого дома между Брюсовским переулком и улицей Огарева, злыми языками именуемым «малой синагогой» или «Союзом Суэцких Композиторов».
- Вот и пришли, Юра. Я сейчас здесь живу, а скоро поеду в Питер, так сязать. Там мне больше нравится. Там меня, еще совсем пацана, когда-то признал сам великий Глазунов, так сязать. Хороший музыкант, хоть и горький пьяница. Запои у него назывались «поехать в Ригу», а ездил он туда частенько, так сязать. Эх, давно это было! А вы, куда путь держите?
- На работу в «Метрополь». Подрабатываю в ресторанном оркестре. Стипендия маленькая.
- Хорошо, что на работу, так сязать! Я тоже когда-то, в Гражданскую или в НЭП, тапером служил в кинотеатрах и познал почем фунт лиха, так сязать!
- Рад знакомству, уважаемый маэстро!
- Я тоже! Э-э-э… Как вас, говорите?
-Юра.
- Вы мне, Юра, понравились, так сязать, прямотой! А то кругом лжецы и льстецы! В глаза восторгаются, а в спину гадости говорят. Запишите, так сязать, мой телефон. Звоните, не стесняйтесь, можем еще как-нибудь встретиться и поталдычить, так сязать!
- Спасибо, Долдон Долдоныч! Я побежал! Опаздываю!
- Всего хорошего, Гера! – имя запоминаться не хотелось. Маэстро подошел к массивной двери подъезда, где со временем на стене вырастет мраморная доска с золотыми буквами.
Вот вам и «боди», мокнущее под дождем, и «соул», парящее в высших сферах.
ГЛ. 19 C’EST SI BON
C’est si bon – lovers say that in France,
When they thrill to romance,
It means that it’s so good.
C’est si bon – so I say it to you
Like the French people do,
Because it’s all so good/
Великий Ив Монтан – первый заочный учитель джаза. Небольшой ансамбль за его спиной просто сводил меня с ума: аккордеон, гитара, фортепиано и барабаны… Но пока речь пойдет не о нем.
Как ранее упоминал, подружка эрудированна не только музыкально, но знает хорошо и мировую литературу, поэзию, живопись, философию. Порой неловко сознавать себя партизаном на допросе, и на все отвечать «нет».
- Оскара Уайльда любишь? – спрашивал «следователь» в юбке. Тогда бабы еще поголовно в штанах не ходили, и было некоторое различие полов.
- Люблю, но…
- Что читал?
- Ничего.
- А Франца Кафку?
Тогда этот экзистенциалист, некогда запретный, благодаря хрущевской оттепели, сумел просочиться в печать.
- Гениальные вещи «Процесс», «Замок», «Притчи»!... А Рильке нравится?
- Нравится, но не читал.
Сижу теперь в любое свободное время в читальном зале обычной консерваторской библиотеки (есть и нотная). Перед глазами «Портрет Дориана Грея», далее – «Как важно быть серьезным (Эрнестом)». Выписываю умные фразы в специально заведенную тетрадь. Надо подтягиваться. Стыдно быть невеждой.
Не скажу, что Уайльд сильно тронул, но для дела ознакомился, хотя на пьесах усох, на той же «Саломее». Зевота, песок в глазах, строчки скачут, и постоянно возвращаешься к прочитанному. Спасение одно: немедленно в буфет с питьем двойного кофе и выкуриванием пары-тройки сигарет, чтобы максимально оттянуть возвращение в читалку, но долг-стыд снова гонит туда.
Листаю толстенную книгу «Об уме» француза Гельвеция, а есть и второй том – еще толще. Тоже она посоветовала. Ох, умным стану, даже страшно! Здесь сплошные откровения: каким надо быть прямым и честным, как надо себя вести с приятными и не очень людьми, и множества другого, не менее поучительного и полезного. На сей раз сонливость не мучает – имею природную склонность к философствованию – выписываю, выписываю, мысленно повторяя прочитанное, стараюсь наиболее меткие афоризмы запомнить наизусть. Блокнот пухнет, голова – тоже. Умнею!
Помимо читалки, стал регулярно захаживать в книжные магазины, подолгу торча в букинистических отделах, где цены строили рожи и показывали фиги. Удалось случайно приобрести (последний экземпляр) только что вышедшего двухтомника «Братья Карамазовы» (оттепель!) От нее был наслышан об этих «Керогазовых», и мгновенно купил, хоть и стоило не дешево.
Теперь наложили на себя епитимью ежевечернего, перед сном, постижения многословно-зуболомного труда великого писателя, которого злобный и завистливый попрыгунчик Тургенев называл «этим прыщавым заикой».
«Там такие характеры, такая философия, - слышались в сознании, мешая чтению, восторженные возгласы подруги. – Душа человека есть поле битвы дьявола и бога»!
Одолел сквозь зевоту и полузасыпания. Не люблю с тех пор многословных писателей! Но ума особо не прибавилось, хотя узнал, что есть душа человека в смысле «поля боя…» Философия другого рода окружала нас и подавляла. Какую газету не откроешь, вляпываешься в заголовки:
ГЛ. 20 CHANGE PARTNERS
Must you dance every dance
With the same fortunate man?
You have danced with him since the must began,
Won’t you change partners and dance with me?
И мы сменим партнеров и «потанцуем» о трех выдающихся молодых композиторах, так сязать (Слово-паразит Долдон Долдонычы), надежде Советской музыки. Правда, их творчество вызывало и продолжает вызывать неодобрение коллег старшего поколения, так сязать, отсталых.
Первый – бывший физик и математик, уехавший от крепких сибирских морозов к слабым морозам московским. Зовут Денис Патефонов. Какая дурацкая фамилия! Причем «патефон» в эру магнитофонов? Что за извращенная любовь к старине? Тогда бы – «граммофонов»! Еще похлещи… Но что имеем, то имеем.
Второй приперся из заволжских степей Саратовской области, из маленького городка Энгельс. (Кто подзабыл: Энгельс – друг и спонсор Карлы Марлы.) Там не только издавна селились волжские немцы, но и находилась секретная база стратегических бомбардировщиков дальнего действия. Звали Арнольдом Ниткиным. Явно немецкое «Арнольд», но и Ниткин, наверное, тоже – обрусевшее «Фон Нитке». Немцы Поволжья.
Третий композитор – дама и прибыла из славного татарского города, некогда покоренного русским деспотом-царем, зарезавшем до крови на известной картине своего сына. Имя соответствующее – Земфира. Но не путать с сегодняшней! Земфира Земфире - рознь! Наша – «сурьезный» композитор, не в пример нынешней эстрадной финтифлюшке!
И фамилия у нашей не Рамазанова, а Дуллина, и именно с двумя «эл» для солидности.
Приехала троица примерно в одни годы (конец 50х) и с нескрываемой целью – покорить столицу. Как известно, первый и главный комплекс провинциала именно этот.
Сначала честно поучились в консерватории – не без способностей, раз поступили; затем позаканчивали аспирантуры, а потом, как говорится, «без мыла» проскользнули и в… Союз Композиторов. А там любят одаренных, хотя и висит над входом отрезвляющее предупреждение: «Мы не союз гениев, а союз профессионалов». Но наши герои и хорошо обученные профессионалы и, понятное дело, гении. Из провинции только гении и приезжают.
Троица весьма охоча до передовой западной музыки, которую в пух и прах разносила прогрессивная советская критика: формализм, абстракционизм, упадничество, декаданс и прочий «данс, данс, данс»! То есть опять танцы. Не забывайте названия главы: «Меняйте партнеров». Но мы, вопреки названию, останемся верными нашей троице и с нескрываемым упорством молота, которому обычно сопутствует серп, будем «долбить» про них.
Они, будучи гениями, самостоятельно постигли тайны запрещенной западной премудрости (додекафонии и серийной техники); хорошо знали сочинения гонимых у нас представителей Новой Венской Школы: Арнольда Шенберга, Альбана Берга и Антона Веберна. Бедный Мастакович до таких высот формализма не дошел, хотя небезгрешен, за что и получил лично от товарища Жданова по мордасам: «Сумбур вместо музыки!» С годами выяснится, что выдающийся политический деятель не столь не прав… Но не будем о политике, а лучше подслушаем разговор наших героев. Они, кстати, создали тайную ассоциацию, так сязать, партъячейку, и назвались «Три Ге». Об этом прознали недоброжелатели и стали коверкать: «Три говна» или «Трижды говно». Не будем злорадствовать, и подыгрывать завистникам, а лучше подслушаем…
- Зовите меня не Арнольдом, а Альбаном, - попросил друзей Ниткин. – Хочу так зваться в честь моего любимого Берга!
- Пожалуйста! Кто против, - пожала плечами казанка (не путать с казачкой).
- Хоть горшком назовись, а только тональную музыку не пиши! – заржал наглый сибиряк. – А мне мое нравится. Денис, Денис, Денис Давыдов… был такой герой, кажется, Гражданской войны!
- Какой Гражданской? – возмутилась Земфира. – Это при Наполеоне!
- Да, ты права! Запамятовал, - признал ошибку математик из Сибири.
- Может фамилию на Аккордеонов поменяешь? – уколол коллегу волжанин.
- Да есть один «аккордеон», который балетный. Зачем еще?
Все дружно расхохотались, так как творчество «балетного аккордеона» (если читатель догадался, о ком речь?) являлось материалом для постоянных насмешек и издевательств.
- Чем Патефонов не нравится, «гнилая нитка»? – набычился математик-сибиряк. – А в глаз хочешь?
- Ну что вы, мальчики, не ссорьтесь, - вступилась Дуллина. – Так вы, чего доброго, и до смены национальностей договоритесь.
- А что! Я бы с радостью сменил, - помрачнел Ниткин. – Мать с дуру во время войны, боясь наступления немцев под Сталинградом (а до нас рукой подать), решила записать меня «евреем», а не «немцем (по отцу), считая, что в связи с войной в России быть немцем плохо. Вот сглупила, а! Как будто здесь еврею лучше? Никогда ей этого не прощу, царство ей небесное…
- Зачем так на маму? – надулась Дуллина. – Она хотела, как лучше!
-Тебе-то хорошо огрызнулся Альбан-Арнольд. – Твоя национальность безопасна и неактуальна. Что с татар возьмешь? Разве, что калым. А вот нам…
- Тоже мне, затеяли бузу! – встрял Патефонов. – Смените пластинку. Ха-ха-ха! Поговорим лучше о скрипичном концерте Берга или о его «Воццеке»
Глубокая ночь. На небе ни гривенника, ни алтына, ни звезд, ни луны. Сплошная тучевая чернота. Завывает «Осенней песней» Чайковского ветер. Тревожно спят возле угрюмых, уставших за день, зданий частные «Москвичи» и «Жопорожцы». Народу ни на грош, только шальная кошка пробежала, а за ней озабоченный гормонами кот. Консерватория тоже видит свои шумно-музыкальные сны. Здание изнутри содрогается от храпа, распирающих его привидений, но не разрушается, хотя ремонта не было с самого основания.
Вот «каменный гость» Чайковский, никогда не смыкающий глаз. Так и дремлет, бедняга, с открытыми. Из мрака появляются три фигуры в плащах. Двое в кепках, одна в платке (дама). Один тащит стремянку, у другого в руке ведро с белилами, дама вооружена как копьем большой малярной кистью.
Петр Ильич косится сверху: чавой-то затевают? Эх, скульптор Вера Мухина, черт бы вас побрал, как же вы не учли? Надо, чтоб ручонка гения русской музыки была на шарнире, тогда бы он мог как-то защититься вот от таких злоумышленников, коль убежать нельзя. Жопа накрепко припаяна к каменному креслу. То ли дело Петр Алексеич на коне! Тот ночами мог скакать по Невскому, преследуя бедного Евгения, хотя последний ничего плохого против царя не замышлял. Лишь спятил маленько…
Стремянка приставлена к цоколю памятника, фигура с копьем-кистью поднимается по ступенькам, ей подают ведро. Петр Ильич в тревоге. Неужто подорвать хотят? Может, это левые… или правые эсеры? Ленина на них нету! Рука, занятая дирижированием в локте не сгибается, жопу тоже не оторвать. Эх, убег бы в Петербург!
Неумолимая кисть опускается в ведро, белила капают, на цоколе зарождается знакомая надпись: «Чайковский – говно»! Любопытная луна показывает свой алтын, гривенники звезд замигали сквозь несущиеся покрывала облаков. Проехал, громыхая, бездомный, унылый грузовик. В кабине никого.
Фигуры, бросив на землю орудия преступления, скрываются в близлежащем переулке. Ведро то ли самопроизвольно, то ли от порыва ветра, опрокидывается, и белила изображают на асфальте пролитую сметану.
Первая террористическая акция подпольной группы «Три Ге» совершена.
ГЛ. 21 CHATTANOOGA CHOO CHOO
Hi, there, Tex! What d’ye say?
Step aside, partner, it’s my day,
Lend an ear and listen to my version
Of the really solid Tennessee excursion.
Посапывает и поскрипывает стулом гамбсовской работы ( в нем точно защиты бриллианты мадам Грицацуевой) рядом со мной Кипарисыч. Изображаю на рояле свой очередной новаторский опус. Он зорко посматривает в ноты: совпадает ли то, что там написано, с тем, что звучит, и убеждается, что несовпадений много. Опус насыщен синкопами, призванными приблизить его к джазу.
- Композитор и джаз должен уметь писать, - изрекает учитель как отрыжку и стыдливо прикрывает рот.
В дальних покоях слишком громко бухнуло – не упала ли? Отдаленная ругань подтверждает предположение.
- Извините, Юра! На минутку, - вскакивает и распахивает дверь в одну из бездонных комнат. – Матреночка, не ушиблась?
В проеме двери виден просторный репетиционный зал. И это в квартире? А трудящиеся, понимаете ли, в коммуналках ютятся как в сотовых ульях – друг у друга на головах! Но Ей позволено – Она «народная» и «лауреат ленинской», так что умолкнем, граждане…
- Просила полотера не натирать так сильно, вот и грохнулась, - сообщает Плясунская, потирая ушибленное колено. – Здравствуйте, Юра! Ох, черт, больно!
-Здравствуйте, Матрена Матвевна!
-Матреночка, может, скорую вызвать? – лебезит супруг, еще неокончивший посвященный ей очередной балет.
- Ничего, Аккордеончик, дорогой! До золотой свадьбы заживет!.. Вы занимайтесь, занимайтесь, не обращайте на меня внимания.
Дверь вежливо затворяется. Мы усаживаемся на места.
- Понимаете, Юра, ваш главный мотив точно соответствует монограмме, то есть первым буквам имени и фамилии нашего известного классика, - тычет пальцем в ноты учитель и называет имя.
Действительно, у меня написано: ре, ми-бемоль, до и си, что латинскими буквами будет: D, Es, C, H.
- Не знал об этом! Значит, случайно получилось.
-Теперь знайте. Впрочем, в этом нет ничего плохого, тем более, если за этим скрыт какой-то смысл…
- Нет, ничего не имел в виду, и никакого смысла не вкладывал.
- Что ж, тогда вы гений! - он «щедрошвильно» улыбается. Веснушки на рябом лице пускаются в пляс. «Опять мелькнуло гадкое словечко».
- Может оттого, что его недавно на улице случайно встретил? Шел себе как-то вечером и вижу…
- Долдон Долдоныча?! – Веснушки валятся с лица на клавиатуру и издают частушечные наигрыши. – Вам везет! И как он?
- Идет, ссутулившись, под дождем.
- Наверное, обдумывает очередную симфонию – в голосе пискнули нотки зависти.
- Слышали, Аккордеон Кипарисыч, о происшествии? – меняю тему, чтобы прекратить дальнейшие расспросы. Не рассказывать же о беседе?
- Памятник осквернили? Слышал, слышал! Какое безобразие! Нашего классика и так извазюкали… Так вскоре и до Пушкина доберутся.
- Наверное, ночью?
- Конечно, не днем! Кто бы им позволил?
Небольшая пауза, и Кипарисыч тоже меняет тему:
- Следующего занятия, Юра, не будет. Мы с Матреной Матвеевной ложимся в больницу…
-Из-за ушибленного колена?
- Колено пустяк!.. Вырезать аппендициты. У обоих.
- Беспокоит? Приступы? Сразу у двоих? – я в некотором замешательстве – такое не встречалось в моей «медицинской практике».
- Нет, пока не беспокоит, но в качестве упреждения, чтобы в дальнейшем не прихватило. Да и вдвоем – за кампанию веселей!
- И вам, и ей вырезать? - никак не врублюсь в суть. – Или вы как сиделка?
- Обоим! – он по-бесовски расхохотался и потер кремниевыми ладонями, исторгнув фонтан искр. Запахло, как показалось, серой…
Рациональный подход к жизни! Никаких авось! Держат свои судьбы в руках! Как бы чего не вышло.
-Так что, встретимся через две недели. Вы напишите побольше! Между прочим, я справился у завкафедры камерного ансамбля Василь Василича Ширинкина. Вашу скрипичную сонату ребята разучили. Можете придти на репетицию и послушать.
- Большое спасибо, Аккордеон Кипарисыч!
Стальная скоба лучшего ученика Флиера зажала мою малодушную ладошку бывшего контрабасиста. Раздается легкий хруст, но терпеть можно.
Спускаюсь пешком. На этаже Ираклия из-под двери доносятся оргазмические стоны очередной чувихи. Как паук в «Мухе-Цокотухе». Достойного комарика на него нет! «Мух» своих называет «опусами» и наносит нарезки на стену. Так же в и бедный Робин Крузо, не имевший женщин кроме дикой козы, наносил на столб дни и недели своего беспросветного одиночества. Какие разные судьбы!.. Да, Ираклий настоящий композитор, не то, что я, водящий платонические шашни со всезнайкой-теоретичкой. А влындить некому! Зависть, проклятая гложет, а это отрицательно сказывается на сочинении.
Прохожу мимо консьержки. Та приветливо машет парабеллумом («Ура! Признает».) и показывает бумажную мишень с продырявленной «десяткой».
- Гляди, все в яблочко!
- Здорово! Вы снайпер, - хвалю, стараясь поглубже втереться в доверие.
- Им была, - кокетливо засовывает она огромный пистолет в обрубок деревянной кобуры времен Первой Мировой, похлопывая. – Кобура, что надо! Не то, что сейчас кожаные как пальто.
Прощаюсь. Как бы не выстрелила в спину – малодушный холодок меж лопаток выискивает точку попадания. Но в спину добродушно бьет огромная дверища на стальных пружинах (зазевался маленько и получил). Эх «Ча-та - нуга!» Эх, Гленн Миллер! Вот были времена. Хотя и двери со стальными пружинами тогда тоже были…
ГЛ. 22 CHEEK TO CHEEK
Heaven, I’m in heaven,
And my heart beats so that I can hardly speak,
And I seem to find the happiness I seek
When we’re out together dancing cheek to cheek.
«Щека к щеке»! Но только не с Кариной. У нее изо рта того… Лучше на расстоянии говорить о современной музыке, литературе, живописи, поэзии и философии. Да еще, если под сигареты и кофе, чтобы запах отбить…
Молодец, Ираклий! Без всяких философий и поэзий «стругает» полено за поленом как папа Карло, не боясь, что может случайно Буратино вылупится; «стругает», как говорится, “one by one”, делая зарубки на «робинзоно-крузовской» стене, и в ус не дует!
Опять мы обзавидовались! В конце концов: каждому свое! Продолжим нашу детективную линию…
Над аэродромом огромного письменного стола взлетели фары очков и зависли как огни вертолета, громко скрипнув при взлете подагрическими суставами-шасси. Это выпрямился во весь свой гигантский ректорско-регентский рост (напоминаем, что до революции хором Синодального училища руководил) Александр (он же Лексан или даже Сан) Василич Подсвешников. Близость специальностей очевидна: где регент, там и ректор. Синодалка (сейчас там юрфак МГУ) примыкает к консерватории (стена к стене), так сязать,”cheek to cheek”.
Выпрямился ректор. Пред ним трепыхался как кусочек сливочного масла на раскаленной сковороде, тая на глазах, товарищ Воронка, педагог по Гражданской обороне и, по-видимому, Государственной безопасности на полставке. В кабинете, помимо хозяина и гостя, на стульчике скромно притулился советчик-заместитель, проректор по хозяйственной части, товарищ Лапчинский. Полотно, достоянное Третьяковки: бедного Воронку вызвали на «ковер». Провинившийся, кроме вышеозначенных обязанностей, осуществлял и комендантские функции, следя за порядком, как в учебном заведении, так и на прилегающей территории. Так вот на этой прилегающей…
- Что у вас, дорогой товарищ, под носом делается? – первый Неуправляемый Ракетный Снаряд (НУРС) гнева выпущен с ректорского вертолета в беднягу отставника. – Памятник, понимаете, так испоганили! Куда смотрели?
-Наверное, ночью, когда все спали, - пролепетала «мишень», пораженная с одного крыла, и промокнула ладонью испарину от взрыва.
-Если днем, я сам бы их поймал, - перезарядил «орудие» ректор.
— Значит, теперь надо дежурства по ночам устраивать, - лягнул жертву тихоня Лапчинский.
- Правильно товарищ советует: организуйте дружину по охране. Нельзя, чтобы такое повторилось! – в голосе регента-ректора промелькнуло что-то от «Боже царя храни» (все же, добрый старикан).
- Лексан Василич, организуем сегодня! – нервно затеребил гимнастерку бывший солдат. – Враг не пройдет!
- Подключите комитет ВЛКСМ, если надо, - посоветовал проректор и мощно высморкался. – Извините, Лексан Василич, продуло намедни.
«Расстреливаемый» истекал нервным потом; лысина ослепительно блестела как поверхность соленого озера Баскунчак в солнечную погоду (кто пролетал на ковре-самолете над озером - знает); гимнастерка прилипла к спине как плохо приклеенные обои, а в области заднего прохода ощущалось подозрительное предпоносное «броуновское движение». Словом, плохо бойцу.
- За что вам зарплату платят? - полетел и второй безжалостный НУРС в раненого.
- Надо найти негодяев, - предложил нечто интеллигентски-утопическое простуженный проректор и в подтверждение своих слов, чихнул.
- И немедленно! – крякнул Лексан Василич. – Будьте здоровы, Сидор Матрасыч! Меня не заразите!
Аутодафе продолжалось…
Карина сделала голос таинственным:
- На днях в ДомКоме…
- Где, где? В Доме Композиторов! На молодежной секции будет прослушивание записи нового опуса Дениса Патефонова «Золото сфинкса». Сенсация! Сплошная додекафония! Надо обязательно сходить. Пойдем?
Отыскал, где помещается класс камерного ансамбля, предварительно по телефону договорившись о визите.
Робко стучусь в дверь с золотой табличкой «Здесь в такие-то годы преподавал профессор Козолупов». Вздрогнул от неожиданности. Ну, и фамилия! И не стыдно… А еще профессор!
-Войдите, - раздается скрежещий звук ненаканифоленного смычка.
Вхожу. Любезно предлагается сесть.
– Ничего, ничего. Постою.
- Как изволите.
Скрипач с пианистом на стреме как, ждущие команду борзые или гончие. Профессор расплылся в затаенно-двусмысленной улыбочке: то ли рад мне, то ли наоборот. Сам маленький такой среди груды огромных контрабасов, прислоненных к стенам. Маленький как сурок в День сурка, стоящий на задних лапках. Глазки-семячки лукавы, косой проборчик редеющее-седеющих волос прикрывает, но не вполне успешно, монашескую лысину-мензуру на макушке. На какого похож? Какой-то литературный персонаж… Всплывают не раз виденные образы - иллюстрации к повести Гоголя «Шинель». Вылитый Башмачкин Акакий Акакиевич! Да разве такой типчик может любить современную музыку? Сомневаюсь! Его кумиры – Моцарт, Бетховен, Брамс. И никаких диссонансов и шенбергов с вебернами!
- Так вот-с, молодой человек, мы вашу сонатку осилили, - показывает в узкой улыбочке мелкие желтые зубки грызуна. – Ох, и наколбасили, я вам скажу!
Молчу. Сурок дал отмашку лапкой. Музыканты заиграли. Не успел опомниться и насладиться, как они отмолотили все три части без сучка, и задоринки. Такой прыти не ожидал и онемел от восторга. Вот так мастера! Сам бы ни в жисть…
- Как вам? Что скажет автор? – грызун хитро прищурился. – Какие будут замечания? Может, где ноты не те…
- Отличное исполнение. Большое спасибо! – пожимаю руки исполнителям, как и я, сияющим от счастья.
- Какие, все-таки, замечания или пожелания? – настаивает Башмачкин.
И тут я по неопытности в подобных делах, не поняв, что Акакий Акакиевич меня провоцирует, заглатываю наживку.
- Во второй части немного…
-Что!? Значит, не понравилось?! – взревел львом сурок, преобразившись из беззащитного гоголевского героя в государственного обвинителя масштаба Вышинского, который Януарьевич. – Ребята так долго мучились над этой вашей мерзкой какофонией, а вы недовольны? Нахал! Каков наглец!!
Мои затаенные опасения, которые считал мнительностью, подтверждались: «Бойтесь данайцев дары приносящих!» или в переводе с древнегреческого: «Мягко естся да жестко срать!»
- Диссонанс на диссонансе и диссонансом погоняет! – полыхал в гоголевском духе праведным гневом бывший сурок.
- Старался в стиле Прокофьева. В воздухе мелькнули ноты, полетевшие вдогонку автору, спешно направившемуся к двери (дать деру – самое правильное в подобной ситуации!).
- Заберите свою мазню!
«Что он тогда скажет про опусы членов «Трех Ге», если мое весьма умеренное сочинение вызвало такой гнев?
В буфете успокаивал себя вкусным марципаном за 28 копеек и чашечкой кофе двойной крепости – одинарная являла собой обычно «писи тёти Хаси». Потом пошел в фойе, где цветы в кадках и можно затеряться как в лесу, и где тогда еще можно было дымить. Немного успокоившись, пошел по коридору. Проходя мимо ректорского кабинета, задержался. Из-за неплотно закрытой двери доносился сиплый тенорок начальника:
- Как же вы, товарищ Воронка… А еще служили в разведке! Не можете поймать хулиганов…
«Значит, вон где служил, а не в кавалерии! И кривизна ног не от езды на лошадях, а от лазанья по деревьям. Вот так все тайное становится явным».
ГЛ. 23 CHICAGO (THAT TODDLING TOWN).
Chicago, Chicago, that toddling town,
Chicago, Chicago, I will show, you around, I love it.
Bet you bottom dollar – you’ll lose
The blue in Chicago, Chicago,
The town at Billy Sunday could not shock down.
«Чикаго» всегда был самой лучшей песней о Москве, пока позже не появилась «Нью-Йорк, Нью-Йорк» …
Я и Карина поднялись на нужный этаж и вошли в переполненный кабинет сиклитаря Союза Хрена Тихоновича Редькина.
- Почему в самом осином гнезде прослушивание? – спрашиваю по наивности.
- Чтобы под присмотром. На самом ярком свету, а не где-нибудь в тени.
Среди публики преобладает молодежь, но серебрятся и профессорские «арктические шапки». Из старших – наиболее передовые: Постулатов, Холопкин, Безумов. Присутствует и «троица». Ниткин с Дуллиной пришли поболеть за собрата и защитить, если нападки будут слишком несправедливы. Обращают на себя внимания пальцы Земфиры: выпачканы в чем-то белом – побелкой занималась. Авангардистам ни что не чуждо. Даже сам дедушка Сатана (Ленин), по-своему, тоже авангардист - спецбревнышко таскал по субботникам, не гнушался!
Назойливая тишина. Ждут чуда. Длятся долгие минуты как на Байконуре перед историческим стартом. Менее просторный, чем казахская степь, кабинет постепенно увлажняется человеческими испарениями. Кто-то из пожилых – им душно - своевременно и мудро предлагает открыть форточку, впустив давно просящийся с улицы относительно свежий воздух. Исполнять бросается сам виновник торжества. Он пока гибок и прыгуч. Всю Сибирь, наверно, на лыжах исходил, прежде чем до Москвы доколупал. Чувствуется в нем разрядник или, грешным делом, кандидат в мастера!
Форточка благодарна, что ей, наконец, разрешили внести свою лепту свежести. Время еще дневное, и солнышко иногда посылает луч-другой, щекоча блестящие бока двух огромных «Титаников-роялей», заполнивших большую часть акватории кабинета.
Наконец, автор, отбросив воображаемые лыжные палки и стряхнув остатки сибирского снега с ботинок, глянув на часы, берет слово. Рокот застарелых бронхитов с танзелитами и простые «апчхи» стихают.
- Мое сочинение представляет собой сюиту для женского голоса и инструментального ансамбля на слова древнеегипетского поэта, современника Тутанхамона.
- Разве тогда были поэты? - шепчу Карине.
- Были и еще какие! – снова уличает меня в невежестве она.
-Сюита состоит из шести частей, - продолжает лыжник-разрядник.
«Озвереешь здесь париться, - вспоминаю печальный опыт премьеры квартетов, - отсюда и не смотаешься незаметно».
- Вокальную партию исполняет солистка Московской филармонии Рузанна Лисициан, а инструменталисты – солисты оркестра Очень Большого Тятра Союза СССР. Вот… кажется, можно начинать. – Автор берет трубку и связывается по внутреннему телефону с радиорубкой. - Давайте музыку!
И дали! Сначала зашипела пленка, затем забулькало и запищало: арфа с флейтой. Ноты извлекаются в крайних регистрах, чтобы на мелодию и намека не было. Мартовским котом мяукнул кларнет, загнусавил как зажатым носом гобой. И далее ничего похожего на мелодию: сплошной тыр-пыр-нашатыр! Что-то сокровенно-атональное сообщила засурдиненная валторна, и возник, наконец, женский голос.
- Настоящая додекафония, - шептала близкая к оргазму Карина. - Пока «серия» не пройдет, ноты не повторяются.
«Моя разруганная соната - Моцарт по сравнению с этим дерьмом. Что бы сказал Ширинкин? Наверно бы, дуба дал от такого. Все-таки, пожилой!»
Солистка делала своим меццо причудливые сальто-мортале в стиле «то, как зверь она завоет, то заплачет как дитя». Инструменты булькали и свистели детскими свистульками, всячески мешая певице попадать в тон, а валторна, так и вообще, - начала издавать звуки, какие порой доносятся из закрытых кабинок общественных уборных, когда в них занято по большому. Жаль, что всё многообразие запахов передать не удавалось. Но и до этих высот в будущем, будем надеяться, доберется современная музыка!
- Её батюшке, почтенному Рубену Лисициану, надо бы сообщить, чем дочка занимается, - зашипел какой-то пожилой консерватор. Остальные восторженно слушали. Кореша автора всячески изображали, как им нравится произведение, раскачиваясь в такт звукам, неимевшим определенного ритма. Я, вспомнив, что разведчику в тылу врага бывает и похуже, мужественно терпел забивание гвоздей-акцентов в уши и сверление головы отнюдь не соловьиными трелями.
ГЛ. 24 DEEP PURPLE
When the deep purple 0fer sleepy garden walls
And the stars begin to flicker in the sky,
Trough the mist of memory you back to me
Breathing my name with a sigh.
Глубоко-пурпурный или темно-сиреневый. Ничего общего с названием знаменитой рок-группы. Это название старой американской песенки 20-30х годов. И никакого отношения, тем более, не имеет к нашему повествованию.
Совсем забыл про свой оркестр, то есть непосредственно о джазе, словечке, заявленном в начале романа, хотя для меня это слово означает много больше, чем лишь жанр музыки. Это и стиль жизни, и манера общения людей, это и некоторые предметы. «Джазовые» сигареты, например! Значит, какие-то необычные… Да и многие жизненные коллизии - тоже джаз, да еще какой! Аккордеон со своей Дульсинеей, или эта троица гениев – чем не джаз? Джаз, джаз, джаз! Так что, выходит, мы ни на минуту не забывали о «музыке толстых».
В оркестре ничего особенного не происходило. Поигрывали перед началом сеансов, потом в антрактах дулись в «козла» или в «дурака». Преферансом не баловались, считая его пороком хуже пьянства. Я, сидя в сторонке, читал философские и вообще умные книги. Смотрели косо, но прощали, считая, что юноша с небольшим приветом. В сабантуях тоже участия не принимал, будучи «в завязке». Питался в диетической столовке, желая стать максимально положительным.
- Как прошли операции? - осведомился, придя на долгожданный урок. «Жданный» и «Жданов»! Силен ещё его дух и в наши дни…
-Все отлично и у меня, и у супруги! – меднотазово заулыбался маэстро. – Теперь обезопасили себя от всяких случайностей… Что принесли?
-Вы как-то мне предлагали написать обычный марш для духового оркестра.
-Да помню. Композитор все должен уметь писать: и симфонию, и оперу, и джаз, и простой марш!
-Так вот, принес. Ориентировался на ваш марш из кинофильма «Пустота», где Безрыбников поет: «не погонялы, мы не скотники…»
- Правильно, правильно! Сыграйте.
Я бодро забарабанил что-то непристойное. Мэтр одобрительно улыбался, кидаясь веснушками, узнавая родное и знакомое. Когда подражаешь учителю, тому всегда приятно, хоть он вас, для понта, и будет призывать «искать свое лицо».
На бравурные звуки выползла из «танцзала» Матрена Матвеевна.
- Мне временно нельзя тренироваться. Посижу, послушаю, если не возражаете…
Действительно, когда вошел, то обратил внимание на неестественную тишину. Никто в кулуарах не бросал на пол мешки ни с песком, ни с цементом. Ей пока нельзя – швы разойдутся.
- Знаете, Юра, нужно делать все в белых перчатках, чтобы комар носа не подточил. («Причем здесь комариный нос и белые перчатки?»)
Это любимое выражение учителя. Сюда следует добавить высказывание, касающееся оркестра: нельзя писать долго повторяющиеся фигуры – музыкантам легко играть, они начинают скучать и рассказывать анекдоты. Надо, чтобы чаще все видоизменялось. Пускай поломают пальцы. Зато будут внимательными!
К тому времени, я знал и другие высказывания на этот счет. Чайковский советовал никогда не думать о том, как публика отнесется к написанной музыке. Более близкий к нам по времени, Баран Ильич предлагал писать, «как чувствуете, не думая ни о чем». И первый, и второй, как известно, что-то смыслили в том, о чем говорили, поэтому совет третьего воспринимался, мягко говоря, с некоторым сомнением…
- Я отстал от жизни, находясь в больнице. Что слышно об осквернителях памятника?
- Пока не поймали, но теперь особый отряд, говорят, дежурит каждую ночь!
Урок закончился. Марш супругам понравился. Она даже захлопала в ладоши, отчего веснушки на личике запрыгали в замысловатым «па-де-де». Такая же конопатая, как и он. Словно брат и сестра. Два сапога – пара!
Спускаясь по лестнице, слышу, как паук-Ираклий затаскивает в сети очередную Муху-Цокотуху. Та не сильно сопротивляется, но повторяет словно припев: «Я не такая! Я не такая! Я не така…» Дальнейший текст гаснет в липкой паутине.
Внизу, как обычно, сторожиха от скуки палит по мишеням.
- Из пяти – четыре в десятку!
Входная дверь привычно катапультирует в «межзвездное пространство» …
Настенные часы вестибюля проныли полночь. Пора. Трое мужчин готовы к выполнению ответственного партийного задания. «Понтий Пилатыч» (взял псевдоним на время операции) Мюллер, завкафедрой гармонии. Его подчиненный, Степанов Степан Степаныч по прозвищу «деревянная нога», преподаватель этих самых «гармонов», фронтовик и инвалид с ножным протезом, спрятанным в широкую штанину. И, наконец, подтянутый во всех отношениях и подпоясанный армейским ремнем, отставник Воронка Валерий Кавалеристович с наброшенной на плечи «гоголевской» шинелью. Степанов и «Пилатыч» в обычных гражданских, как у всех жителей Рима, плащах с «кровавым подбоем». Все-таки свежеповато - поздняя осень. Ноги у всех леденющие, даже протез. Но не от стужи, от волненья. Между прочим, по радио синоптики в эту ночь даже заморозки пророчили.
- Товарищи, – обратился к коллегам Мюллер. – Пора за дело! Как говорится: с Карлом Марлом!
Не поленюсь объяснить: ввиду того, что все они люди партийные, то Богом у них является немецкий, с неуемной сферической бородой, философ, настругавший от своей домработницы множество детей. Не меньше, чем книг написал. Сам цепко угнездившийся на шее друга, фабриканта-миллионера, именем коего, как помним, наречена малая родина Ниткина. Его они и поминают в трудную минуту (не миллионера, конечно, и не Ниткина, а того – угнездившегося!).
Ступили в ночное безлюдье. Небо, подло, укуталось одеялом туч, грозя вот-вот обмочиться то ли дождем, то ли преждевременным снегом. Ну, ничего! Где наша не пропадала? На головах капюшоны как у монахов-капуцинов. Жаль, что оружия нет, но в те целомудренные времена никто оружием не пользовался, а преступления чаще всего носили вегетарианский, так сязать, характер.
Не спеша, ходили вокруг памятника, то по часовой стрелке, то против. Конечности, включая и протез, озябли окончательно.
- Прихватил с собой для сугреву, - интригующе подмигнула Деревянная Нога и полезла за пазуху.
- Вот закусон, - достал большущий соленый огурец Кавалеристович и заржал конем Буцефалом, рубя длинным овощем как шашкой ночную таинственность.
- Не шумите, - вынул из потайного кармана своей необъятной сутаны нечто граненное и блестящее «Пилатыч».
Стражи скучились как три волхва над яслями или как воины на знаменитой картине «Ночной дозор» (кому что ближе). Любопытный ветер закружил над ними “autumn leaves”, мешая процессу. Петр Ильич робко глянул через парализованное окаменевшее плечо. Сейчас бы тоже не отказался. Ведь и камню зябко.
Сбили сургуч. Тогда водка запечатывалась как важное почтовое отправление. Забулькало - раз! Запрокидывание головы, кряканье, хруст огурчика… Забулькало – два!! Опять запрокидывание и чертыханье (не в то горло), огуречный хруст…. Забулькало – три!!! Глоток, огурчик, присказка: «Эх, крепка Советская власть!» Последним пил Воронка.
Не успели закайфовать, и начать рассказывать анекдоты, как на не столь отдаленной Спасской башне пробило «два». Воронка проверил свои командирские – отстают, заразы, маленько! Не успел выругаться, как где-то вдалеке заурчал приближающийся мотор.
- В укрытие! – скомандовал Кавалеристович. Он в отряде за командира, имея боевое прошлое, а поллитруком избрали Мюллера, несмотря на гестаповскую фамилию.
Лишь только стражи успели укрыться за толстенными колоннами Очень Большого Зала, как справа показался грузовик, да не простой, а с подъемным краном.
- Откуда в два ночи кран? – шепнул друзьям Мюллер. – Что поднимать?
- Тссс, - просипел Воронка, вооружаясь полевым биноклем, оставшемся с войны. К сожалению, приборов ночного видения тогда еще не изобрели.
Деревянная нога Степанова дрожала мелким бесом. Давненько на фронте не был. Подзабыл и отвык.
Грузовик расторопно затормозил, затем стал деловито заезжать на тротуар к памятнику, пыхтя, кряхтя и портя воздух. Въехал, открылась дверца кабины. Вывалилось трое в плащах. Среди них и дама, спросившая нежным голоском:
- Как зачаливать будем? Денис, доставай трос. Я проворная, сама полезу, а ты, Арнольд, сиди за рулем, и по команде будешь поднимать!
- Ишь ты, «Арнольд»! Никак - иностранцы, - заегозил под шинелью Воронки «боец невидимого фронта». – Будем брать, а Понтий Пилатыч?
- Боюсь, нам одним не справиться, - пробубнил малодушно поллитрук. – Дай бинокль!
Приставил окуляры к стеклам своих очков и, став дважды зрячим, узрел все как на ладони.
- Они наши бывшие аспиранты, а ныне передовые молодые композиторы… Ну и ну!
Вернул бинокль и растерянно протер очки, плюя на стекла, отчего стало видно еще хуже.
- Наверное, следует обратиться к Первому Сиклитарю их Союза. Мол, что себе позволяют ваши члены?
- Так они «члены»? – присвистнул девственник от искусства Воронка.
- Всех знаю, - продолжил Понтий. - Вон на памятник полезла Земфира Дуллина. Родом из Казани, здесь замуж выскочить сумела, осела в столице и пишет всякую евангардистскую ахинею. Ей помогает обвязывать памятник тросом Денис Патефонов. Кажется, из Сибири приехал и тоже евангардист. А в кабине Арнольд Ниткин из Саратова. Вначале тихий и скромный был, а теперь распоясался и называет себя «полистилистом».
- И что им памятник дался? – не понимал Воронка, привыкший иметь дело с пушками и пулеметами.
- Ненавидят русского классика, - сказал Понтий и пустил скупую прокураторскую слезу. – Я, хоть и немец, а люблю Петра Ильича!
Налетел шквальный порыв, стеганул проливной дождь, и послышался откуда-то сверху сквозь шум воды и ветра жалобный голос тембра века девятнадцатого: - Господа, спасите, помогите! Грабят…
- Руки вверх! Стоять на месте! Бросай оружие! – не выдержали нервы у Степана Степаныча, и он бросился на врагов, угрожающе ковыляя по лужам на деревянной ноге.
Земфира с проворством обезьянки спрыгнула, бросив скользкий трос. Она и Патефонов кинулись к машине, хлопнула дверца, взревел мотор. Кран развернулся (Ниткин, живя в провинции, окончил на всякий случай шоферские курсы, что и сгодилось.) и покатил в сторону Никитских.
- Спугнули, - горько выдохнул Понтий Мюллер. – Что же вы, Степан Степаныч?
- Извините! Нервишки, – ходил ходуном Степанов, стараясь руками обуздать подпрыгивавший до подбородка протез.
- Теперь хоть узнали, кто они, - поправил что-то липкое на голове (осенний лист к лысине приклеился) Воронка и достал из загашника огрызок огурца. Удрученный Степанов намек понял и вынул недопитую поллитровку. При виде стеклотары протез сразу угомонился.
- Давайте с горя! – согласился «прокуратор» всей гармонии, гормонов и гармонистов (баянисты не в счет!) и подставил стаканчик.
ГЛ. 25 DO NOTHIN’ TILL YOU HEAR FROM ME
Someone told someone and someone told you
That they would know it’s you not much.
Since everyone’s read the story
With his own little personal touch.
В кабинете первого сиклитаря Союза собрались, кажется, все ныне здравствующие корифеи-динозавры Советской музыки, так сязать, весь ареопаг.
В помещении с двумя черными как горы антрацита Титаниками-роялями, где прослушивали эпохальное «Золото сфинкса», на сей раз не просторней, чем обычно.
Середину зала занимает тэобразный стол, напоминавший крест для распятья, положенный плашмя (в этом имелся некий символ). Вдоль стола, с двух сторон сидят корифеи. А за поперечным, меньшим по размеру, восседает сам председатель-сиклитарь. Около его полных белых, не знавших тяжелого труда рук (все «тра-ля», да «ля-ля»!) громоздятся скопищем гигантских реликтовых тараканов, не уступающих размерами собратьям из консерваторского сортира, телефоны. Включая и знаменитую «вертушку», по которой в грозные недавние времена звонил автор афоризма «Сумбур вместо музыки».
Председатель добр и покладист, никогда с властями не спорил, отчего и засиделся на завидной синекуре добрые сорок лет. Опишем его подробней:
Лицо круглое, сугубо русское, без примесей нехороших кровей, родом из Ельца, но фамилия почему-то не Ельцин(?) Ну, и своя ничего - вполне народная: Редькин. Если у самого кровушка чиста как коровье молоко, то супружница вышла немного не того… Правда, в отличие от супруги Молотова, тоже подкачавшей по части кровяных телец, в тюряге не сидела. Не будем больше об этом! Одним словом, власть любила паренька из Ельца, хоть и купеческого сынка, но полностью перековавшегося в верного ленинца-сталинца.
Председатель не то, что никому не причинил зла как Фадеев, сдавая писателей направо-налево, а напротив, всячески оберегал и выгораживал, используя довод; «Ну, что вы от них хотите? Они парят в своих заоблачных эмпиреях и разве могут музыкой как-то навредить Советской власти?» Аргумент действовал, и не сажали…
А теперь, оказывается, могут и посадить! «Эмпиреи» стали несколько иными…
Заседание посвящалось недостойному поведению членов молодежной секции «Три Ге». А поводом послужило письмо завкафедрой гармонии Федора («Понтия») Федоровича («Пилатыча») Мюллера, подписанное членами «революционно-ревизионной» комиссии Степановым С.С. («Деревянная нога») и Воронкой В. К. (безо всяких нехороших подробностей
Одесную председателя восседает динозавр-классик Советской песни, но не Дунаевский, сведенный к тому времени в могилу, а другой – Анатолий Новиков. Его опусы распевала вся страна, любили народ, и правительство. Он равномерно как флюгер при умеренно меняющемся ветре поворачивает свою «лица лопату» (кажется, из Маяковского), изучая давно знакомых собратьев по цеху. Его ручищи тракториста сжались в пудовые кулаки, готовые дать лютый отпор формалистам. Известно, что сочиняет с помощью «раба-негра», записывающего ноты. Сам лишь тренькает по клавишам одним пальцем – авось шедевр натренькается! И натренькался: «Гимн демократической молодежи». - Дети разных народов, - поет хор. Помните? Ничего вы не помните, потому, что слишком молоды! Ну, и черт с вами! Идем дальше…
По левую руку восседал другой динозавр-классик, но симфонищенский, знакомый нам, Долдон Долдоныч. Остальные динозавры, члены ареопага тоже знамениты. Старейший из всех ныне живущих на земле реликтовых видов яйцеголовых, баскетбольного роста, Упорин. Далее Лошадинский, именуемый за спиной «конским черепом на гусиной шее» (очень похоже). За ним Хачапури. «Разбушевавшийся люля-кебаб» по оценке Стравинского. Ближе к выходу, так сязать, - второй эшелон во главе с Мечиславом (Моисеем) Вайнбергом, бледной тенью Мастаковича (со злых языков). И, наконец - рангом пониже и значением помельче, ютящиеся у самой двери.
Редькин окинул хозяйство курино-материнским взором, нахохлил перья и закудахтал: - Тише, товарищи! У нас сегодня на повестке дня обсуждение недостойного поведения членов молодежной секции «Три Ге».
Корифеи гулко заныли, склоняя лысины для обмена мнениями и, колокольно стукаясь лбами, точно звонили к заутрене или к обедне. Им была ненавистна эта новая секция молодых выскочек и нахалов.
- В сиклитариат поступило из консерватории письмо. Сейчас зачитаю…
После зачтения воцарилась гробовая тишина как в мавзолее Ленина. Только корифеи продолжали издавать лбами набат (тогда популярной была песня Мурадели про Бухенвальский набат) и промокать несвежими платками нервные лысины. Постепенно рокот возмущения начал заполнять помещение как коварный газ заполняет комнату, струясь из незакрытой конфорки, грозя страшным взрывом… И бабахнуло!!!
- Как такое возможно?!
- Куда смотрит милиция?!
- А еще комсомольцы и культурные люди?!
- Осквернить памятник…
- Вымазали краской…
- Хотели краном его…
-- Какой ужас!!!
Председатель, насладившись нараставшим лавинообразным негодованием, нажал кнопку потайного звонка. В дверях показалось профессионально-отзывчивое лицо секритутки: - Чего изволите, барин?
- Дашенька, пригласите их!
Явились трое. Походили на пленных несгибаемых партизан на допросе. На лицах решительное выражение и никакого раскаяния.
- Как же вы дошли до жизни такой? – ласково спросил, повернув к виновникам красную часть своего лица (с родимым пятном) динозавр Лошадинский.
- Какой, такой? – дерзко переспросила Земфира.
- Краской мазать да ругательства писать.
- Откуда вы это взяли? – запетушился Патефонов. – Клевета!
- А подъемный кран? – продолжил «конский череп», сам походивший на тот кран своей длинной шеей-стрелой. – Есть свидетели!
- Им почудилось спьяну! – парировал бойкий Денис (о склонности известных личностей к «ентому делу» известно, как студентам, так и педагогам).
- Я, так сязать, тоже не поклонник Чайковского, - взял слово Мастакович, - но не до такой же степени?
- Что скажете, Ниткин? – спросил прямолинейный как шампур Баран Ильич.
Альбан-Арнольд задумчиво посмотрел в потолок, потом на окружающих и заговорил быстро-быстро: - Я сознательно развивал концепцию разорванности формы и, особенно, открытого «умирающего» финала Малера. Я пришел к Малеру через Мастаковича.
- Не надо приписывать мне свои грешки, так сязать, - покраснел Долдоныч и стал нервно протирать очки. – Я тоже обращался к 12ти-тоновому звукоряду, но лишь как к интонационно-гармонической норме. А не как к основе додекафонной техники.
-Вот до чего эта ваша какофония доводит, - крикнул кто-то из менее известных.
- Вас спрашивают про Фому, а вы про Ерему, - пытался направить дознание в нужное русло председатель Редькин.
Ниткин, гордо подняв голову, как Павел Власов на допросе из «Матери» Горького, опять продолжил про «Ерему»: - Я считаю Густава Малера своим учителем и отцом, потому что он позволил перешагнуть через эстетический и технический пуризм. Через эту призму я воспринимаю всю музыку ХХ века.
- Правильно! «Малер» по-немецки «маляр», то есть красильщик, - включился эрудированный Упорин, на миг перестав думать о своих все еще не завершенных «Ноябристах». – Малер их и надоумил малевать краской!
Раздались смешки, но они не сбили с цели «провозвестника нового.» - Я стремлюсь максимально приблизиться к идеальному слышанию. Моя задача – не спугнуть то, что уже само по себе сидит во мне: я как бы не есть итог, я только орудие; что-то вне меня стало слышным через меня!
- Совсем спятил бедняга, - послышались полушепоты. – Какую околесицу несет! То ли пьян, то ли в бреду…
- После приезда Луиджи Ноно в Москву в 63м году, первым оказалось влияние Пуссера, с которым завязалась случайная переписка с длинными пространными письмами. Главным же было то, что он много присылал нот, книг и записей.
«Пророк» внезапно умолк, жадно хватая ртом воздух, словно собирался бухнуться в обморок.
- Дайте ему воды, - кто-то сердобольный протянул стакан, но пустой.
«Вон оно что! – ужаснулся Редькин. – Да тут дело серьезное: связи с заграницей. Придется звонить, куда надо». – И посмотрел на знакомый номер, написанный на листке отрывного календаря.
- Советский композитор – это, прежде всего, представитель Советского государства! – зажужжал дирижаблем лицо-лопата. – Человек высокой культуры и морали! А они, понимашь, «Чайковский-говно» пишуть… Сам ты говно! Гнать таких поганой метлой!!
-Гнать, гнать, гнать,- подхватил смешанный хор. – Распни его, распни! Варраву отпусти нам! Вон их из Союза Советских Композиторов!!!
Сборище затопало, засвистело, заулюлюкало, заскрежетало как металлом по стеклу, как молотком по шляпкам гвоздей, завопило; вдруг запахло свежеспиленным деревом, мылом и пеньковой веревкой…
- Ставлю вопрос на голосование, товарищи, - умиротворяющее заговорил Редькин, не сводя глаз с магического телефонного номера. – В виду одиозности случившегося, нежелания виновников раскаиваться и признать свои ошибки, придется исключить этих господ из нашей, прежде ничем себя не опорочившей, организации. Прошу поднять, кто за!
Взметнулся «лес…», точно декорация к одноименной пьесе Островского.
- Единогласно! Прошу занести в протокол.
Сиклитарь-машинистка припала к пулемету системы «Ундервуд», и в стороны полетели стреляные гильзы.
ГЛ.26 DON’T GET AROUND MUCH ANY MORE
Missed the Saturday’s dance –my! They crowded the floor.
Couldn’t bear it without you, don’t get around much anymore.
Thought I’d visit a club, got as far as the door.
Yes, they’ve asked me about you, don’t get around much anymore.
Близился новый, 1965-й. В минувшем случилось не мало интересного: запустили очередную порцию космонавтов, а нас студентов согнали в район Ленинского проспекта махать им ручками по пути следования колонны. В Кремле героев должен по традиции встречать Никита, но «волюнтариста» и «кукурузника» сняли накануне, что никого не удивило. Всем надоел шумный и пузатый «реформатор»! Но и оттепель теперь заскромничала, и стала тихо сворачиваться потертым половичком, о который все, кому не лень, вытирали ноги. Снова вошли в моду галоши. Да, если еще и надеть их на валенки – красота! В такой обуви щеголял когда-то молодой Брежнев по, не поддававшейся освоению, целине.
Памятник отмыли, оттерли, оставшиеся следы белил скрыли снеговые шапки. Зима выдалась ранняя.
Руководитель сообщил, что наш оркестр будет в ночь на Новый год до утра играть в одном из залов гостиницы «Украина». Это, как поощрение! Обрадовались! Никогда не были внутри этой громадины.
Долгожданный вечер наступил. Собрались к 9-ти, заранее. Четыре зала по всем сторонам света. Мы в Северном, в остальных – тоже оркестры.
Куда попал? Не зал, а «Пещера горного короля» из «Пер-Гюнта» Грига. С потолка, уходящего в небытие выси, свисают сталактитами гирлянды хрустальных люстр; вверх от пола тянутся сталагмиты светильников разных причудливых фасонов. Все блестит, сверкает и переливается радужным сияньем. «Королевство Кривых Зеркал»! Почему «кривых»? Если как следует наподдать, то все зеркала окривеют.
Руководитель, глаза коего таинственно сверкали, словно в них попали льдинки Снежной Королевы, взмахнул своей «альтушкой» и мы задуделти знаменитое “In the mood”, поднимая настроение себе и окружающим. Стрелки под веселую музыку тоже быстрей заплясали, да и вся «Пещера Горного Короля» пустилась в пляс.
Табличка на двери бронзовой строгостью извещает: «Ректор Ордена Ленина Московской Государственной Консерватории имени П.И.Чайковского Александр Васильевич Подсвешников».
Воронка, распрямив широкий армейский ремень, одернув, хоть и не глаженную, но пробитую кое-где пулями, гимнастерку, пригладив воображаемые волосы, робко постучался, сложив пальцы, как старообрядцы для крестного знамения (случайно вышло).
Не ответили. Глуховат «пахан», хоть и бывший регент. Пальцестук повторился чуть смелее. Опять тишина. Что ли уши давно не чистил от серы и диссонансов? На третий «стучок» дверь приоткрылась и выглянула лисья мордочка проректора-прозектора.
-Сан Василич у себя? – прокашлялся отставник.
-Да-с! Заходите, заходите. Ждут вас.
Дверь растворилась пошире. Сначала положенный предбанник, а дальше другая – в «парилку».
- Как наши дела, товарищ Воронка? – серебряным тоном как старинный столовый прибор звякнул пахан.
Проректор-прозектор пододвинул начальнику стакан чая в мельхиоровом подстаканнике.
У Воронки со страху отнялась передняя часть языка – последствия контузии, - но, несмотря на эту трудность, он все-таки умудрился одной задней отрапортовать все чин-чином:
- Ваше задание выполнено! Злодеи обезврежены и даже их «отчистили» из Союза Сочинителей!
- Молодцы, - прихлебнул пахан. – Кто они, эти негодяи?
- Все, как один, молодые композиторы, бывшие наши выпускники, ваша честь!
- Наши? Кого мы учим и выпускаем на свою голову? – глотнул снова Подсвешников и, упершись взглядом в благородный мельхиор, затуманился, вспоминая: - Эх, в наше время, то бишь до революции, прости господи, о таком и помыслить было невозможно, не то, что слово «говно» писать…
- Вы с вареньицем, ваше преосвященство, - изящно (сантиметр за сантиметром) двигал вазочку прозектор-проректор.
- Кто с вами был на операции? – зачерпнуло лишнего Преосвященство и капнуло на стол.
- Степанов и Мюллер. ваша честь!
- Молодцы, - заглотнул Сан Василич ягодку, так как для жевания зубов уж давно не было (еще в Первую Мировую вышибли подносом), а вставную челюсть носить стеснялся («Что ж я буду как скелет в мединституте?»), она вываливалась в самые неподходящие моменты, а нагибаться и поднимать не давали застарелый радикулит и гордость.
– Объявим всем благодарность с занесением в личное дело! Правда, не люблю я этого вашего Муллера! Немцы, немцы, кругом немцы как при Екатерине…Евреям бедным лишь под ногами мешаются, понимаешь!.. А от Москвы их, хоть, отогнали?
Выпав из времени, Всемогущий стал барабанить «тему нашествия» ложечкой по подстаканнику, напевая контрапунктом как бы за басов: «Вот солдаты иду-у-ут…»
- Не волнуйтесь, ваше благородие! Отбили, - успокоил Лапчинский. –Мюллер только один остался.
- Его в плен, что ли взяли?
- Да. Сначала в плен, а потом и на работу.
-Ишь ты! – дедушка откинулся в императорском кресле, снял очки, бросив их рискованно на стол, чуть не угодив в стакан, закрыл лицо руками – старика явно «повело», что случалось все чаще. Годы брали свое. За девяносто, а все на посту! Сколько можно?
- Вы идите, идите, - стал легонько подталкивать Воронку к двери заместитель. – Они устали и уснули. Тссс…
Воронка, скрипнув на прощанье, начищенными до блеска расплавленной стали сапогами, покинул «банное заведение».
Набравшись смелости, набрал номер Мастаковича, еще не понимая, что давание им мне телефона лишь форма вежливости, не более того. Трубка долго и невозмутимо молчала. Где-то вдалеке, как показалось, промелькнула тема нашествия из Ленинградской симфонии. К чему бы это?
- Чаво вам? – как прорыв блокады зыкнул аппарат.
-Мне Долдон Долдоныча.
- А хто ево спрашиват?
- Студент… Мы с ним гуляли под дождем, - залепетал я несуразицу. – Он просил позвонить…
- Какой ешшо студент?! – перебила народно-крестьянская трубка. – Не звоните по пустякам!
Зачастило многоточие гудков. «Вот и поговорил, продолжил знакомство!» Двушек больше нет, пропало и желание выслушивать снова фольклорные эскапады. Не судьба! Не так-то просто завести дружбу с живым гением. Всяк сверчок, как говорится… Пошлые поговорки полезли в голову и варианты начала разговора – тоже, с уклоном в самобичевание. «Может, не с того начал, может, грубым показался, может…» Терзания разрешил простым как топор способом. Зашел в забегаловку, засадил с горя полный стакан коньяка под конфетку и сигарету. В те благостные времена кругом продавали на розлив, и везде разрешалось курить!
ГЛ 27 EVERYBODY LOVES’A LOVER
Everybody loves a lover,
I’m a lover – everybody loves me.
Anyhow that’s how I feel
While I feel just like a Polly Anna.
- Так вот, Аккордеон Кипарисыч, вслед полетели мои ноты, - пожаловался я на очередном уроке.
- Он такой, этот Василь Василич! Не любит современную музыку. Но ведь главное, что сыграли, а вы услышали.
-Да, конечно… Притом, сыграли блестяще!
- Ну и славненько! Что сегодня принесли?
- Решил кантату или ораторию писать на стихи Есенина «Емельян Пугачев».
- Эка замахнулись! Не рано ли?
- Сделал некоторые наброски. Сыграть?
- Давайте. – Он уселся поудобнее.
В соседней комнате снова разгружали баржу. Значит, швы зарубцевались.
- Здесь использую народную песню времен Пугачева, - пояснил я.
- Знаете, любую тему композитор должен всегда препарировать, подобно хирургу со скальпелем в руках, а у вас слишком просто, по-народному, не видно авторского подхода…
Я поежился от упоминания хирурга со скальпелем, вспомнив, как некогда подвыпивший эскулап исправлял мне искривленную носовую перегородку, так ничего и не исправив. Аж передернуло! А возможно, и сам Кипарисыч, наверное, все еще находится под впечатлением от операции по удалению собственного аппендицита.
- Ну что ж, пишите дальше, - подбодрил учитель и прислушался.
В дальней комнате упал особенно тяжелый мешок. Кипарисыч вздрогнул.
- Матреночка, полегче… Еще, наверное, нельзя так сильно прыгать!
- Сама знаю, - донеслось издали и снова бухнуло сильнее прежнего.
«Кажись, поссорились, коль так грубо отвечает». В обычно нежном голосе балерины послышались новые кухаркины интонации.
- Кстати, Юра, вы в курсе, чем кончилась история с памятником?
- Нет.
- Выгнали веселую троицу из Союза! Хулиганы оказались молодыми композиторами передовых устремлений. Теперь будут знать наших!
- Кого «ваших»? – глупо спросил я.
- Наших стариков-традиционалистов. Они, эти трое, ведь и меня к ретроградам причисляют за то, что я органично сплавляю традицию и новаторство, и не поддаюсь всяческим «измам».
- Разве Союз всем так необходим? – прикинулся я дурачком.
- А как же вы думали? Путевки в Дома творчества, заграничные поездки лично и в составе делегаций, авторские концерты, доступ на радио, в фирму грамзаписи и к музыке для кино… мало ли чего!
- И только? – продолжал я идиотничать. – Без членства нельзя?
- Самое главное, что «член» имеет право не работать на госслужбе и не считаться, при этом, тунеядцем. Придет к вам участковый и спросит: «Почему нигде не работаете»? А вы ему под нос членский билет. Он и утрется! А иначе - вначале штраф, а потом привлекут за тунеядство и упекут как Бродского. Разве забыли, в какой стране живете? «Кто не работает, тот не ест»! А «член» имеет официальное право нигде не числиться, быть свободным художником, и сочинять себе!
В несвободной стране и быть свободным художником! Невероятно… То был, пожалуй, самый содержательный урок из всех предыдущих. Ушел от учителя наполненный новым здравым знанием жизни. Я часто забывал, в какой стране живу, воображая себя то ли в Европе, то ли в Америке, где к вам не будет приставать полицейский с нескромным вопросом. Хотите быть безработным? Будьте! И получайте пособие… во много раз превосходящее зарплату советского дипломированного инженера.
На хрен эти Дома творчества? Если голова пуста, то и никакие, даже Дворцы творчества, не то, что Дома, не помогут! «Волюнтаризм» во мне крепчал и клокотал – последствие изучения трудов французского философа-просветителя. Становясь идеалистом, понимал никчемность своего пребывания в качестве студента в стенах Московской Государственной Ордена Ленина…
Бежал я морозным утром на экзамен. Вот и угол консы, вот и памятник… Но что это? Огромная толпа зевак, несмотря на ранний час и морозец. Милицейский воронок. Кто-то фотографирует со вспышкой, кто-то со служебной собакой берет след. В чем дело?
Бедный Петр Ильич опоясан транспарантом красного цвета как на Первомай или Ноябрь. Огромные белые буквы гласят: «Чайковского долой! Да здравствует авангард»!
Тут и представители консерватории: Воронка в гоголевско-армейской шинели, в буденовке и с шашкой на боку (опять косит под кавалериста). Вон и «Понтий» Мюллер в долгополом драповом пальто, где скрытно обитает, готовый на случай, граненый стаканчик. Вот поблескивает оледенелыми очками сам «Вий»-ректор, поддерживаемый под локоток заботливой лапкой Лапчинского. Подсвешников истово крестится, вспоминая бесконфликтное синодальное прошлое.
- Опять они, эти трое, - ропщет и рыдает толпа, поклонников великого классика.
- Может, это происки нечистой силы? – здраво предполагает Сан Василич, перестав осенять себя. – Может, за батюшкой послать, чтобы окропил статую. Раньше помогало…
- Посылали! Батюшка третий день в запое, - заметил гадливый голос.
- Их сотнями семинария выпускает! – возразил другой, более добрый прихожанин.
- Их всех на картошку упекли! Осталась одна лишь церковная мышь да сторож, который тоже месяц, как не просыхает…
- Не унимаются изверги! – зарыдала с мастерством Обуховой какая-то бюстонасыщенная дама с рыжим, сильно поеденным молью, лисьем воротником.
Вынужден оторваться от маняще-отвратительного зрелища – тороплюсь! Навстречу – радостная Карина: - Во наши дают! Она сияет, будучи заодно с абстракционистами, полистилистами и авангардистами.
Я сдавал английский. Педагог, дама с грузинской фамилией, которую не сразу выговоришь (13 букв). Не молодая и не старая, не красящая губы, с немодной шестимесячной завивкой, роста не низкого, плотная. В мою сторону поглядывает как-то неравнодушно и явно благоволит, завышая оценки и утверждая, что я способный.
Забегая вперед, скажу: мы с ней прожили почти тридцать лет в бесконечных склоках и скандалах при активном участии ее неотлучной мамы, но языком я так и не овладел – было не до того! Зато родился оправдательно-юмористический афоризм: «Изучение иностранного языка воспринимаю, как личное оскорбление»!
Все экзамены мною сданы на «четыре» и «пять», так что сессия позади и я, как любила говаривать теща, убирая со стола после трапезы: «свободен от занимаемой должности». Посему, несусь в кассы «Аэрофлота». По студенческому со скидкой беру билет. Лечу на Ил-18 в сугубо южном направлении. Два с половиной часа - и на месте как в Копенгаген… Дома все рады: «композитор» прилетел из Москвы. Мать горда и ненахвалится перед соседями и знакомыми. Те завидуют, и облако негатива разрастается, делая «погоду совсем нелетной» … Ишь ты, Москвич сраный, да еще кам-па-зи-тыр!!! В итоге – сглазили, гады. Но об этом позже…
ГЛ. 28 EVERY DAY I HAVE THE BLUES
Every day, every day I have the blues,
Every day, every day I have the blues,
When you see me worried, baby, because it’s you I hate to lose.
Кажется, Джо Вильямс и Джимми Рашинг «шарашили» эту знаменитую вещицу с оркестром Каунта Бэйси…
По возвращении в столицу поменял место работы – перешел в другой оркестр, игравший в ресторане гостиницы «Минск», расположенной почти напротив дома Кипарисыча и Плясунской.
Там, кстати, от «Минска» недалеко и до «Елисеевского» (сбегать можно, если надо с собой прихватить). Да и фамилия руководителя гастрономическая. – Окороков! Закусонская, так сязать… С такими прихотливыми наименованиями столкнулся только в Москве. Было даже как-то неудобно за человека, носящего такое название. А ему ничего - трын-трава!
Кажется, у Гоголя: какой-то городовой носил фамилию Небаба и, устав доказывать, что не женщина, с горя повесился. Вот щепетильность какая! А тут каждый вечер при свете софитов объявляют: «Оркестр под управлением Окорокова»! С ума сойти можно, но все аплодируют, жуя своих «рябчиков». И никто даже не поинтересуется, почему, например, не Буженинов или Карбонатов, да и просто Колбасов. Вскоре я привык и перестал вздрагивать. В конце концов, ведь не Жопов, не Говнов, хотя на Руси, думаю, и такое встречается.
Играли, почти, тот же репертуар, что и в прошлом оркестре. Справка: репертуар всех оркестров утверждался начальством, ставились резолюции и печати, и отступить от него ни на йоту «не моги», иначе штрафные санкции, лишение места работы - прибыльной «точки» (хорошо посещаемого ресторана или кафе), понижение в должности и зарплате, вплоть до снятия с работы. Так что, исполнение заказов разгоряченной публики сверх программы (всякие там «Тбилисо», «Журавли», и, не дай бог, «Семь сорок») чревато… Но какой русский не любит риска? И люди, искушаясь крупными кушами, нарушали запреты и часто «гибли за металл»!
Имелась в оркестре и певичка. Маленькая такая (маленьких не люблю!), неопределенной восточной внешности. Так себе – ни жопы, ни рожи – но на худой конец, да если по киру, то можно… В итоге, так и вышло, потому что стала поглядывать на меня неравнодушно. Как-то после работы поехал ее провожать, естественно, поддатый. Взяли такси. Жила она где-то не близко, в коммунальной квартире. По-видимому, сама недавно в Москве.
Когда шел по общему коридору, а было за полночь, из дверей глазели и громко шептались: «Кого на сей раз, привела? Вот, б***ь, окаянная! Ишь, какого-то совсем молодого! Студента, наверно…»
Суетливо, поспешно оказались в койке. В ушах звучали оценки соседей, что не благоприятствовало любви. И до того к ней особого пыла не испытывал, а тут еще столь богатое досье. Посему чуткая ко всем тонкостям эрекция напоминала реакцию мухи, тщетно боровшейся с ядовитой, призывно сладкой, липкой лентой. Уснули, а среди ночи оно случилось, но как-то суетливо и противно, мокро и поспешно. «Тише, тише, не скрипи! Соседи!»
Но, наконец, отметился в Москве, хотя блин вышел комом. Куда там тягаться с Донжуаном-Ираклием. Он профессионал и, наверное, зарубки делает на лестничной клетке, испещрив всю квартиру.
Выпроводила чуть свет, чтобы соседи не слышали, но головы снова выглядывали и клеймили: «У, шлюха проклятая!»
Уйдя, размышлял: раз так именуют, значит, неспроста. И я у нее тоже, наверное, очередная «зарубка». Где только она их делает? Главное и положительное: с «конца» потом не капало. Значит, ничего не подхватил. Спасибо и на этом!
Вечером она не вышла на работу, а через день явилась и сообщила, что их квартиру ограбили. Теперь соседи на нее баллон катят – мол, устроила б***дки, проходной двор, водит все время разных, а мы страдай от такой, прости господи! Вот и результат! Следователя вызвали, и наряд, как положено. Приезжали с собакой, вынюхивали, выстукивали, выспрашивали: не было ли посторонних? Ограбили днем. Но ни фига и никого не вынюхали! Иди-свищи теперь этих посторонних! Имя им легион…
Мне стало жутко не по себе. Вот те на! Вроде, как наводчиком оказался! Надо отдать должное подруге – меня отмазала, а то вышло бы «в чужом пиру похмелье». Доказывай потом, отмывайся! Не я грабил, да и не умею! Но гадкое чувство своей причастности к мерзости осталось навсегда. И опять при участии постели, хотя это ни любовью, ни сексом назвать нельзя…
Невероятнейшим событием в музыкальной жизни консерватории стал показ Кипарисычем своего очередного фундаментального опуса «24 прелюдии и фуги» для фортепиано. Я и не заметил, когда он умудрился исписать килограмма четыре нотной бумаги. Создав подобное сочинение, автор неминуемо внес свое имя в ряд величайших столпов музыки, чей музей восковых фигур еще ждет своего создателя. Лишь трое за всю историю воздвигли подобные «великие пирамиды»: Бах, Хиндемит и Мастакович. Последний, по-видимому, выполняя заказ родной партеи. «Наш ответ Чемберлену»!
На сей раз, создание подобного «межконтинентального» опуса можно трактовать как иллюстрацию к словам одного видного политического деятеля современности: «Мы покажем вам кузькину мать!» И у нас, мол, есть водородная бомба!
Испытание «новейшего оружия», как и положено, в закрытом режиме – так сязать, для узкого круга. На Новую Землю, в Капустин Яр или на Байконур, конечно, не поехали – дороговато. Решили ограничиться просторным классом фортепианной кафедры, возглавляемой Яковом Флиером. Конечно, класс специально подготовили, вернее, переоборудовали, чтобы более походил на испытательный полигон. Сделали специальные укрытия для слушателей-наблюдателей, оборудовали командный пункт, приняли меры безопасности на случай непредвиденного течения событий. Всем выдали брезентовые плащ-палатки и защитные очки, чтобы уберечь глаза от вспышки. А также - дозиметры, объяснив, что если начнет зашкаливать, то вон из класса! В предбаннике расположился импровизированный медпункт, приготовили носилки и аппараты искусственного дыхания. Помимо цели военной, преследовалась и мирная – заинтересовать педагогов, чтобы те предложили, в свою очередь, эту великую «кузькину мать» своим ученикам.
Несмотря на посты охраны и опасность затеи, набилось многолюдно, хотя поначалу - вроде только «для своих». Но этих «своих» набралось столько, что пришлось рыть отдельные блиндажи, а ведь класс не резиновый. Под видом «своих» просочились и с других кафедр. Всем интересна мировая премьера очередной «кузькиной матери». И час «икс» настал. Маршал Флиер дал отмашку: «Все в укрытия, вашу мать!» Испытатели послушно забились в окопы и щели, вооружившись затемненными стеклами и спец-очками. Надо ли объяснять, что все так же напялили противогазы и огромные резиновые сапожища, в которых ходят обычно охотится на кабана или носорога? «Откуда эти причиндалы взялись в классе Флиера»? – спросит недоверчивый читатель. Ответ прост как рапорт на параде: над классом издавна шефствует Академия Химзащиты Министерства Обороны СССР. Так что все законно и никакого самоуправства. Наконец начался обратный отсчет времени (затикало) и раздалось долгожданное: «Пуск!» Попутно заметим, автор раздал всем желающим ксерокопии своей рукописи, сам «лабал» наизусть. Понятно, я и Карина тоже сплющились в землянке, но слышимость хорошая.
Как и положено, при каждом уважающем себя атомном взрыве, сначала – вспышка (ее заменила ослепительная улыбка исполнителя, подошедшего к роялю), затем начинает расти «гриб» - исполнитель откинул голову и фалды фрака как можно дальше и поднял руки; наконец, донесся звук, сметавший все на своем пути, и «пытка-испытание» началась. «Взрыв» затянулся! Два огромных тома (две боеголовки) – часа на два. Слушатели-испытатели очумели от напора и энергии исполнителя (вот, что значит вовремя удалить аппендицит!). Уши ломило от стеклобойных созвучий, от полифонии, жесткой как колючая проволока, от не желавших складываться в рельефные темы комбинаций черных и белых клавиш. А радиация крепчала как «девятый вал» на знаменитой картине Айвазовского. Счетчики Гейгера сами выпрыгивали из рук. Многих унесли на носилках, да много чего еще случилось. Но сие - государственная тайна, и разглашению не подлежит… Последствия оказались ужасными, хотя старались выдумать иные причины. Вскоре умерли престарелые профессора, получившие излишние дозы. Ушли из жизни Лев Оборин, Яков Зак, Яков Мильштейн, и еще множество великих Яковов, включая и самого «маршала» Флиера (на них «радиация» столь пагубно подействовала, несмотря на все методы защиты; наверное, из-за их полного неприятия «современки»!) Вот они, эти премьеры-испытания! Всегда ведь боком выходят…
Наконец автор-испытатель, отбарабанив второй том (подорвал вторую боеголовку), откинулся в истинном изнеможении – ну как мол? К нему первыми кинулись санитары: нет ли лучевых ожогов, не нужна ли помощь? Счетчики Гейгера бесновались в руках, как бы стараясь повторить заключительный номер опуса, но им этого не позволили, не склонные к импровизации врачи?
Случилось всеобщее обалдевание! Раздалась буря оваций, как благодарность за освобождение от звукового кошмара. Автор неистово кланялся, принимая бурный показной восторг видавшей и не такое публики и «правительственной комиссии» за чистую монету. В это время бледные и престарелые мэтры фортепианного искусства валились штабелями и их бесперебойно уносили на носилках. Видя такой успех, автор чуть не стал бисировать, но сам «маршал» Флиер удержал его: мол, и так ясно, что гениально! Какой-то важный чиновник из министерства культуры, внешне вылитый Берия – пенсне, рачьи глазки, - отведя автора в сторонку, по-отечески, похлопывал по плечу, приговаривал: «Вы тянете на Государственную, мой дорогой! Замолвлю за вас словечко…»
Тем временем, рабочие сцены, разбирали бутафорские блиндажи и укрытия, подметали пол, находя золотые запонки и часы, серьги и кольца, заливали из огнетушителей воспламенившиеся рояли, затаптывали окурки несознательных зрителей, открывали настежь огромные окна, проветривая помещение…
«Как он умудрился запомнить всю эту…?» - восторгался я. Карина, следившая по нотам, не заметила ни одной ошибки. Автор оказался верен своему принципу: комар носа не подточил. Но, увы, сочинение не стало популярным, а ведь, сколько ушло сил и бумаги? А чего стоила лишь одна подготовка к испытаниям? Сколько привезли земли и бревен для создания блиндажей, и укрытий, сколько наняли пропойцев-рабочих? Слава богу, все расходы на себя взяли два министерства: Культуры и Обороны, а иначе бы…
И еще одна премьера. На сей раз в Очень Большом Театре (ОБТ). Балет С.Баласаняна «Лейла и Меджнун». Потянула меня туда Карина. Ее всесильная мама-кассир организовала пропуска на дневной прогон. «Там даже есть сцена совокупления», - интриговала подружка.
Отыграли увертюру. Занавес разъехался как корова на льду в лучшем смысле этого понятия, хотя сомневаюсь – есть ли такое? Но неважно. Декорации в условно восточном стиле, показали свою связь и с ориентализмом в музыке. Музыка тональная и достаточно вторично-традиционная. Чего же вы хотели от умеренного Сергея Артемьевича? Он человек пожилой и «измами» не инфицирован.
Закончилось первое действие. Сюжет восточной легенды плавно развивается стараниями солистов и кордебалета. По обыкновению, скучаю, сожалея, что в зале нельзя курить, и тереблю подругу: «Скоро совокупление?»
- Во втором акте. Потерпи!
Терплю. Попутно могу открыть секрет, почему теперь все оперы и балеты в ОБТ сплошь двухактные, а ведь раньше классики – Глинка, Чайковский, Мусоргский, Римский-Корсаков и другие – норовили по три, а то и по четыре акта нафигачивать. В чем дело? А в том! Теперь классиков с их многоактьем современные постановщики загоняют в прокрустово ложе двух действий, сокращая и выбрасывая все, что высовывается из-за прикрытой двери сюжетного шифоньера, набитого тряпьем содержания, что не позволяет уложиться в спектакль с одним антрактом. Но не вина в том опричников-постановщиков, то глас народа! Оказывается, забастовали гардеробщицы, дамы сплошь пролетарского вероисповедания. Главный довод: «Мы тоже люди! Они там себе, понимашь, наслаждаются, а у нас дома детишки голодные да мужья непохмеленные плачуть! Мы тут жди до усрачки, пока они за польтами да шубами придуть!» И даже выступившие за «трехактность» буфетчицы («Не успевам за один антрах план сделать!») не смогли уломать непреклонных охранительниц галош и зонтиков. Гардеробы по всей окружности фойе расположены, а буфетов раз, два и обчелся! Так что численный перевес победил.
На сцене бушует акт второй и, как мы только что поняли, последний. Музыка трепетными взлетами пассажей скрипок намекала - сейчас произойдет «это самое». Балерина задирала ногу до уха партнера и клала ему на плечо, доказывая свою любовь. Пылкий балерун всячески пытался завалить партнершу, чтобы совершить с ней, что положено.
- Смотри, сейчас будет! – почти крикнула мне в ухо Карина голосом, близким к оргазму, и стала непроизвольно мастурбировать мой большой палец. Эрекция тоже бодро отреагировала на ласку – вот бы здесь, между кресел, и разложить подругу! Но мощный удар там-тама в оркестре, да и воспоминание о запахе изо рта, спутали бесстыдные мысли. И я вновь внимаю происходящему на сцене. Настырный герой добился своего. Лейла - на лопатках. Меджнун, согнувшись над ней, делает неприличные телодвижения. В оркестре бушуют страстью все, кто только может, вернее кому позволяет регистр и тесситура. Тромбоны воют волками, трубы пускают петухов, не попадая на высокие ноты, деревянные плетут змееподобные пассажи, литавры изображают орудийный салют, струнные тоже стараются не отставать от общего бедлама. Одним словом – кульминация!
Наконец солист рухнул на подругу (кончил, наконец!). Карина тоже обмякла, а где-то под куполом запела нежная флейта, изображая светлую, истинную любовь. Я тоже, оказался не камнем и, грешным делом, почувствовал легкое увлажнение трусов – вот оно воздействие настоящего искусства!
ГЛ. 29 FINE AND MELLOW BLUES
My man don’t love me, treats me awfully,
My man don’t love me, treats me awfully,
He’s the lovest man that I’ve ever seen.
My man, значит, тоже don’t love me, - могла спеть и Карина… раз не пристает с «этим делом».
Ты у меня девушка для ума и высоких матерей, а для тела и материй низких поищу на стороне». Но не будем о грустном.
Снова урок у Кипарисыча. Заговорили о джазе. Он, краснея и еще больше покрываясь веснушками, признается: - Я тоже использую джаз, хотя и весьма деликатно, в новом опусе.
-Что пишите, коль не секрет?
- Второй доклад, то есть концерт, для фортепиано с оркестром. Первый, если помните, мною написан в 1957м году и исполнялся на концертах Всемирного Фестиваля Молодежи и Студентов. Меня отметили, как молодого одаренного композитора и дали премию.
- В том концерте вы впервые используете частушки, - проявляю осведомленность.
-Да. В финале.
- Очень хороший концерт. Я его изучал!
- Но, видите ли, Юра, он на сегодняшний день слишком традиционен. На Западе столько появилось новшеств, и мы не должны отставать.
- Как используете джаз?
- Как контрастный материал по отношению к обычной музыке. Создаю как бы кратковременные вкрапления «Джаз-Модерн-Квартета» и игру Джона Льюиса.
- Цитируете?
- Нет. Лишь имитирую звучание: рояль играет виртуозные «поливочки» на фоне пиццикато контрабаса и ударника, играющего щеточками.
- Любопытно послушать.
- Премьера скоро. Обязательно приглашу, - обещает, ставший переспелой малиной, педагог.
«Почему так смущается? Будто жене изменил»
Последняя (то есть жена) напоминает о себе тяжелым прыжком, будто слон споткнулся и упал, — значит, швы окончательно зарубцевались.
Занесенный снегом поселок Купавна, что по Курской дороге. Дачный домик, старый и деревянный, приветливо светит оконцами. Вечер. На небе последняя как остатки водки на дне бутылки полоска заката.
За круглым столом под оранжевым с бахромой довоенным абажуром сидят члены общества «Три Ге» и присоединившиеся недавно к ним единомышленники.
Большая русская печь исторгает дровяное тепло, а на дворе минус 15 по Цельсию. Старинный самовар закипает. Какое заседание без чая? Хозяйка порхает с чайным подносом и заваркой. Сама Земфира. Она живет в этом домике – снимают зимнюю дачу – со своим муженьком художником, а также и скульптором-абстракционистом Мойшей Мессершмидтом. Все стены завешаны холстами в рамах и без. В воздухе витает постоянный скипидарно-масляный дух от не просохших красок. Некоторые полотна стоят прислоненными к стенам на полу, как это принято у художников делать с незаконченными работами. Но мы не о художниках. Выше упомянули о новых членах. Это два передовых молодых композитора-аспиранта. Один из Питера - Геннадий Барабанщиков. Другой - из Краснодара. Алимбек Караванов..
- Мы приняли вас в наши ряды, - голосом ксендза обратился Ниткин к неофитам, - чтобы вы разделили с нами все нападки и гонения на новую музыку, и продолжили наше дело и борьбу! Поклянитесь на партитуре «Воццека».
Новенькие возложили длани на фолиант и в унисон поклялись.
- Теперь вы наши духовные братья, и ничто не разлучит нас, - торжественно подытожил ксендз, и глянул на непристойно шумевший самовар. («Не плохо бы горяченького!») Земфира поймала взгляд и заверила, что разливает. Как-то нервно дернулся Патефонов. Достав из-за пазухи скомканный нотный лист и, распрямив его, положил на стол поближе к свету, под абажур. Все склонились.
— Вот план подкопа. Мы, наконец, должны покончить с истуканом. Взорвать ко всем чертям!
Мойша Мессершмидт не сидел со всеми, помогая супруге перекладывать варенье из 3х-литровой банки в вазочки. Минувшим летом клубнику собирали на соседнем участке, пока хозяева, попросившие присматривать, были в загранкомандировке. При слове «взорвать» он тревожно глянул в заиндевелое стекло – не подслушивает ли кто?
- Ввиду того, что взрывчатку нам достать вряд ли удастся, мы должны терпеливо накапливать коробки спичек и керосин. Но покупать надо понемногу, не вызывая подозрений. Спичек полно в бакалейных отделах, а керосин здесь в Купавне продается для дачников в неограниченном количестве, так как постоянно перебои с электричеством. Поэтому, надо накапливать неспеша.
Мессершмидт подвинул коврик, открыл люк в погреб и похвалился:
- Вон мы с Земфирочкой сколькими литрами отоварились.
Подпольщики покачали головами в знак одобрения, увидев изрядное количество бидонов. Запахло керосиновой лампой, но хозяин вовремя закрыл закрома и вернул гостей к варенью.
- Во-вторых, - продолжил звуком слабеющей пружины патефона Денис, - мы должны осуществить подкоп. Копать придется долго, ночами, посменно. Земля промёрзшая. Место откуда начнем вот! - стратег ткнул пальцем в план. – Здесь на правой стороне улицы Герцена, если идти от Никитских, ниже консерватории есть небольшой скверик. Он заброшен и не ухожен! Там, в основном, распивают на троих. Есть и лавочки для прелюбодеяний. В общем, место самое подходящее. Сейчас сквер пустынен. Облезлые деревья и кусты. Отсюда и начнем под видом водопроводчиков.
- Попейте горяченького, - поставила, наконец, хозяйка вазочки с вареньем и стаканы в мельхиоровых подстаканниках (возможно, взяли напрокат у той Дуси-стрелочницы с Белорусского, но вряд ли они знакомы, несмотря на всю причудливость нашей истории). Мессершмидт «спикировал» над столом и взгромоздил дымящегося медно-пузатого представителя прошлого века. Чайные ложечки забились в стаканах в ритме «темы нашествия», помешивая варенье и страдая от кипятка.
- Вы понимаете, что никому «ни-ни», - приложил палец к губам Ниткин и окинул всех прожигающее-рентгеновским взглядом. – Пока, если хотите, расскажу о работе над своей первой симфонией.
- Расскажите. Расскажите! – радостно задергались Барабанщиков и Караванов, орошая скатерть чаем.
- Первая симфония представляет собой центральное произведение для меня, потому что туда включено все, что когда-либо было у меня, или было сделано мной в моей жизни, даже плохое и китчевое, в том числе музыка для фильмов, а также и самое серьезное.
Народ притих как на лекции по марксизму-онанизму или политэкономии, стараясь громко не прихлебывать и не стучать ложечками.
- Все это имеется в произведении, а все мои дальнейшие сочинения также являются его продолжением, и им предопределено. – Ниткин глотнул чаю, закусил вареньем. Одна ягодка упала на скатерть, но он не заметил, что свинячит. – Мне хотелось написать такое сочинение, которое не могло быть тематически исчерпано…
Мессершмидт, не понимая, о чем речь, и разморившись, изображал носом звук летящего самолета, соответствуя своей авиационной фамилии. Земфира, подсев к нему, ущипнула мужа: не спи! Стыдно… говорятся великие слова!
.
Разморенные чаем и божественным вареньем сектанты подремывали, стараясь не показать виду, но не у всех получилось. «Мессер», урча мотором, то ли заходил на посадку, то ли готовился к бомбометанию. Жена перестала щипать, и сама клевала носом. Часы-ходики на стене нервным подергиванием стрелок намекали на приближение полуночи: как бы гости не опоздали на последнюю электричку. А председательствовавший продолжал про свой «марксизм-сатанизм»:
- Я стремился именно к тому, что все является разветвлением, мотивными разветвлениями из “cantus firmus” Малера. Для меня очень важно, чтобы все было тематически родственно. Одного двенадцати-тонового ряда здесь недостаточно.
«Эх, если б тонн двенадцать накопить спичек, тогда бы постамент в клочья», - подумал радостно Патефонов, услышав сквозь дрему любимую цифру.
- Необходимо иметь и другое мотивное мышление, которое представляется более сложным и плюралистическим. Разумеется, двенадцати-тоновый ряд может служить одной из многих возможностей или некоей схематической основой, однако не единственным звуко-материалом.
Заговорщики до неприличия дружно храпели, а Мессер тихо попукивал, очевидно, видя в тревожном сне, как бомбит или обстреливает вражеские позиции. Ниткин, не замечая подобного невнимания, продолжал, точно ксендз на проповеди:
- В финале цитирую Первый концерт ненавистного Чайковского, с его знаменитыми ре-бемоль-мажорными аккордами во всех регистрах, и «замазываю» это кластерным дерьмом. Вот тебе, вот тебе, Петр Ильич, получай! Я понимаю, что это истерика бездаря, но знаю об этом лишь я один, – он взглянул на товарищей, - Почему все спят?
Ходики неожиданно воспроизвели волшебным образом, как укор, этот самый фрагмент из знаменитого опуса Чайковского. Или сработало затаившееся где-то радио. «Апостолы» разом проснулись и поняли, последняя электричка им не грозит.
ГЛ. 30 A FOOGY DAY IN LONDON
I was stranger in the city out of town where the people I knew
I had the feeling of self-pity-what to do, what, what to do.
The outlook was decidedly blue -
But as I walked through the foggy streets alone
It turned out to be the luckiest day I’ve known.
Только что ушел поэт Иссушенко. Долдоныч под впечатлением состоявшегося разговора. Обсуждали план симфонищенской поэмы «Казнь Степана Безобразина» на слова, вышеназванного молодящегося, рифмоплета-многоженца. Засиделись допоздна, и Мастакович так возбудился новым замыслом, что долго ходил по кабинету, декламируя понравившиеся строки. «Эта ничего…, и эта тоже… а эта шикарна!» Руки чесались, хотелось побыстрей сесть за инструмент и приступить к сочинению. Но стрелки старинных часов, купленных в антикварном на очередной бешеный гонорар – партия, хоть и ругала, но платила щедро – указывали на несоответствие творческого порыва времени суток. За полночь, и домочадцы сладко спали.
Там, где-то внизу у подъезда, газанул очередной новой «Волгой» Иссушенко и помчался в Пере-перделкино на свою дачу-ранчо. Переделывать очередной непонравившийся композитору эпизод. «Стихотворный размер, видите ли, не тот! Ой, какой капризный, старый хрыч!»
Долдон Долдоныч с ненавистью взглянул на часы. Сна ни в одном глазу! Уселся в удобнейшее кресло работы 18 века, подлинное «вольтеровское». Также куплено на очередной гонорар. Кажется, за симфонию… Зачадил «Беломором», успокаивая нервы больного организма. Военная привычка, так сязать, курить крепчайшие. В блокаду и листья домашних растений шли на самокрутки…
Композитор затерялся в клубах едкого дыма, благо форточка открыта на всю катушку, несмотря на мороз. В Доме Композиторов топили на славу, не жалея пару. Балконная дверь прикрыта плотной шторой, чтобы не поддувало.
Мастер дымил, успокаиваясь, как вдруг боковым зрением бывалого индейца-партейца (жизнь приучила) заметил, что штора как-то странно дернулась и более того, кашлянула, будто за ней кто-то прятался. «Почудилось, Пресвятая Богородица! Хоть я и партейный, но ведь нечистую силу никто не отменял».
- Кто там? – вырвалось глупо и едва слышно. «Неужели воры? Неужто через форточку? На восьмой этаж! Альпинисты, что ли?»
В ответ на вопрос из-за шторы вышла кхекающая фигура. Она колыхалась вместе со шторой от ветерка из форточки. Стало прохладно и запахло серой. Композитор ткнул окурок в пепельницу богемского стекла. «Неужели они в табак теперь серу для крепости добавляют?» Долдоныч, нервно застучал вставной челюстью. В студеные блокадные годы зубов лишился, выменивая их на махорку. Заставил себя поднять глаза на непрошенного гостя. От сердца отлегло – никакой не грабитель! А Петр Ильич Чайковский собственной, хотя и как-то странно переливающейся и колышущейся персоной. «Наверное, явился, потому что я его ненавижу».
- Да, поэтому, - ответило привидение и перестало пульсировать. – Можно присесть?
- Конечно, пожалуйста! – хозяин указал на современное кожаное кресло у рояля (нечего антикварное поганить!)
Эфемерное создание боком, боком, чтобы не показать зад, присело на краешек. «Как-то по-японски», - удивился маневру хозяин.
- Не по-японски, - возразил гость. – Я, видите ли, односторонний! Спереди как бы я, а сзади пусто. Хотите, повернусь?
- Ой, не надо! – перепугался Мастакович и спросил не очень вежливо: - Где вы живете? Где, так сязать, прописаны? Тут же вспомнил, что классик похоронен в Петербурге. «И причем тут прописка? У них тогда ее не было – свобода при царе была! Но как же он здесь, в Москве, оказался? «Красной стрелой» или самолетом?»
- Никакой не «стрелой» и не «летом»! - почему-то обиделся гость. – Живу, по-прежнему, у себя в Клину. Вернее, в усадьбе близ Клина. Веду жизнь скорее кочующую, особенно последние десять лет…
Долдоныч немного успокоился. «В своем доме-музее живет. Как я забыл?» И решил, воспользовавшись оказией, как следует порасспросить гостя. Ведь, не часто приходиться видеться: - В какое, интересно, время вы работаете, сочиняете, так сязать?
-Для работы удаляюсь в свое клинское убежище или в какой-нибудь тихий заграничный уголок, причем веду отшельническую жизнь.
Хозяин хотел пожаловаться, что за границу работать не выпускают, но гость остановил его жестом: - Сочиняю от десяти часов утра до часу пополудни и от пяти до восьми вечера.
«Как я!»
- Поздним вечером или ночью никогда не работаю, а делаю визиты. К вам, например.
- Интересно бы знать, как зарождаются в вас музыкальные мысли?
- Моя система работы, - воодушевилось видение и стало раскачиваться в кресле, - чисто ремесленная, то есть абсолютно регулярная, всегда в одни и те же часы, без всякого к себе послабления.
«Точно, как я!»
-Мысли зарождаются во мне как только, отвлекшись от, чуждых моему труду, соображений и забот, я принимаюсь за работу. Большинство мыслей, впрочем, возникает во время ежедневных прогулок, причем, ввиду необыкновенно плохой музыкальной памяти, ношу с собой записную книжку.
«А я на память не жалуюсь, и все держу в башке до последнего момента».
- Существует мнение, - решил Мастакович подловить конкурента, - что композитору в наше время трудно дать что-нибудь действительно новое, не повторяя, до известной степени, высказанного ранее великими мастерами.
Чайковский щадящее улыбнулся в седую бородку: - Нет, это не так! Музыкальный материал, то есть мелодия, гармония и ритм, безусловно, неисчерпаем. Пройдут миллионы лет, и если музыка в нашем смысле будет еще существовать, то те же семь основных тонов нашей гаммы, в их мелодических и гармонических комбинациях, оживляемые ритмом, будут все еще служить источником новых музыкальных мыслей.
«Ай, да отбрил меня, классик. А ведь прав, черт этакий!»
- Какой род музыки вы предпочитаете – оперный или симфонический?
- Tous les genres sont bons, hors le genre ennuyeux. Парле Франсе?
- Где мне! Я жертва социализма, - с горечью в голосе схватился за папиросу Долдоныч.
- Перевожу, мой дорогой: «Все жанры хороши кроме скучного!» И тот, и другой род музыки дали нам одинаково великие образцы… У вас, извините, сигарки не найдется?
- Откуда? Если желаете, то «Казбек» или «Беломор», - пододвинул гостю обе пачки.
-Благодарствую, но такие не будет и прислуга, - поморщилось видение.
«Ишь неженка! Не нравятся барину наши пролетарские», - обиделся за всю отечественную табачную промышленность хозяин и спрятал пачки в карман.
- Вы много опер настрочили, Петр Ильич, а я лишь одну, и ту критику с дерьмом смешали. «Леди Макбет Мценского уезда». Не слышали?
-Нет-с. У нас, на том свете, пока не ставили… Значит, сигар не держите, а жаль! Может хоть нюхательный табак имеется?
Хозяин кисло скривился и развел руками.
- Глядя на вас, тоже почадить хочется, - сказал гость с тоской и глубоко вздохнул.
- У вас, конечно, есть свои любимые авторы, уважаемый Петр Ильич? – сменил тему хозяин.
- Мне было шестнадцать, когда я услышал впервые «ДонЖуана» Моцарта. Это было откровением…
« Я и Моцарта терпеть не могу!»
- … я не в состоянии описать подавляющую силу испытанного чувства!
- Что вы думаете о современном состоянии музыки на Западе и о будущем ее? – коснулся интервьюер животрепещущей темы, раскуривая пятую папиросу.
- Мне кажется, что музыка в Западной Европе переживает какой-то переходный фазис. Вагнер долгое время был крупным единственным деятелем германской школы. В каком-то величавом одиночестве стоял этот гениальный человек, от подавляющего воздействия которого не ушел ни один из европейских композиторов второй половины нашего столетия.
Стенные часы пробили два. Видение вздрогнуло.
- Мне пора! Извините, что не могу дать исчерпывающий ответ. Дела, дела, дела… Если соизволите снова со мной повидаться, то прибегните к проверенному способу, столоверчению, и я явлюсь, а сейчас полетел!
Петр Ильич задом, по-японски, зашел за штору. Хозяин, осмелев, отдернул ее, но там уже «никого не стояло», а только вилось желтое облачко серы.
ГЛ. 31 FOR YOU
I will gather stars out of the blue
For you, for you.
I’ll make a string of pearls out of the dew
For you, for you.
- Земфирочка, ложись по-удобнее, на бочок, да разденься донага. - Буду писать тебя «ню» как «Данаю» или «Обнаженную Маху», - маслянистым голосом предложил Мессершмидт, расставляя мольберт с холстом и беря в руки палитру.
- Что еще выдумал, мышонок? Сейчас не лето, - слабо возразила натурщица, с надеждой взглянув на пылающую печь.
- Топится хорошо! Не замерзнешь. Давай, давай! Все никак не соберемся, а молодость уходит, - выдавил Мойша на палитру несколько тюбиков.
- Ладно! Уговорил, - сдернула вязаную кофту модель, а затем и все остальное. Обтянутый дряблой кожей скелет бухнулся на тахту. – Так и быть, буду лежа сочинять в голове.
Запыленная старая фисгармония служила издавна полкой для книг, стирального порошка, пустых бутылок, чулков-носков, грязного белья и прочего, необходимого в хозяйстве – гениальная дама принципиально сочиняла без инструмента.
- Над чем, голубушка, сейчас трудишься? – художник сделал абрис углем.
- Пишу «Посвящение Т.С.Элиоту», а недавно закончила “Offertorium”.
- Над чем работает наш любезный Патефонов?
- Пишет «Романтическую музыку», а Ниткин, по обыкновению, - очередную симфонию.
- Моя Земфира, глоток эфира, стакан кефира и лира мира! - замурлыкал живописец на мотив «Хава Нагила», накладывая первые мазки.
Писание с натуры, как известно, дело долгое и муторное. Так что, покинем сей прекрасный уголок.
Заседание НСО (научно-студенческого общества) теоретико-композиторского факультета.
Возглавляет оное прогрессивных взглядов еще не старый педагог Юрий Постулатов. Обсуждаются последние музыкальные события: концерты и постановки, новые нотные издания, творчество отдельных композиторов, в основном, передовых. Сие общество есть некая либеральная отдушина в логовище марксистко-ленинского болота. Сегодня на повестке дня обсуждение происшествия вокруг памятника и его последствий. Впрямую, конечно отщепенцев защищать нельзя, да большинство и не собирается, хотя есть некоторые симпатизирующие. Послушаем!
Первым берет слово сиклитарь комсомола студент-композитор Карп Пинков, который в дальнейшем прославится популярной песней: «если где-то, кто-то честно жить не хочет…или не может?» За точность знаменитых строк не ручаюсь, но, надеюсь, читатель более взрослый сам помнит.
- Они опорочили консерваторию в глазах всей культурной общественности, - гневно заявляет он и краснеет, держа искупительную фигу в кармане (на самом деле, он за них, но должность обязывает!)
-Надо применить к ним самую строгую меру, - вторит гонителю и молодой минчанин, поклонник Скрябина, Федя Хренок, в дальнейшем автор знаменитой «Малиновки», под которую неистово плясали в кабаках и на свадьбах вся страна. (Гонорар шел, небось, как от «Тополей»!). Он искренен и без всякой фиги. – Правильно, что из Союза погнали! Вообще надо под суд!
Растет лес… кустарник… трава рук, желающих выступить и заклеймить, но иногда как лепесток сквозь асфальт пробивается и лояльный голосок.
- Ничего страшного не произошло, - берет слово теоретик, поклонница авангарда Светлана Савенко (в будущем стала «вокалисткой», специализирующейся на новейшей музыке).
- Предлагаю взять на поруки, - лепечет добрая Дина Шагалова, тоже теоретик.
Юрий Постулатов стучит многозначительно ногтем по циферблату часов: - «Цыплята тоже хочут жить – пора перекурить!»
Все гурьбой бегут в курилку, на ходу продолжая обсуждение…
ГЛ. 32 FROM THIS MOMENT ON
From this moments on you for me, dear,
Only two for tea, dear, from this moment on.
From this happy day no more blue songs,
Only whoopee songs from this moment on.
- Юра, вам Мастакович нравится? – как-то поинтересовался Кипарисыч,
- Терпеть не могу его за продажность, - вскипел последователь Гельвеция, - за оперетту «Москва-Черемушки», за сталинские балеты «Болт» и «Светлый ручей»! Такое раболепство: чего изволите?
- Но он великий симфонист, так сязать, - повысил голос Щедрошвили. – Скоро премьеры его …надцатой и …надцатой симфоний. В них будет петь знаменитая солистка Очень Большого Тятра Полина Черешнева! Ее муж - величайший виолончленист современности Всеслав Шустропович.
— Это, фактически, не симфонии, а вокальные циклы.
- Но также у Малера, – возразил Аккордеон. – Вы слишком нетерпимы…Что покажете в следующий раз?
- Решил обработать в джазовой манере народные песни Московской области из сборника Рудневой.
- Что же, хорошо! Начинайте. До следующего урока.
Мои обработки шефу очень понравились и, более того, он признал их лучшими из всех работ студентов. В результате чего, предстояло их исполнить в Малом зале в рамках специального концерта, посвященного лучшим работам, предварительно показав, конечно, на зачете…
В оркестре появилась новая певичка: желто-яркая, жопастая, крупнопанельная Дина. Женщины подобной комплекции мне безотчетно нравились, и у нас завязался роман. Она сама звонила мне в общагу, проявляя инициативу. Пока все шло по Платону, но как-то после работы предложила поехать к ней. Жила на Земляном валу, около Курского, в престижном доме.
Приехали с шиком, на такси, поднялись лифтом на нужный этаж. Квартира огромная («генеральская»). В прихожей можно кататься на велосипеде. И главное - без соседей. Дама предложила кофе и засуетилась на кухне. Я, сидя в уютном кожаном кресле в полумраке торшера и, вдыхая аромат готовящегося восточного напитка, разомлел с мороза. «Знойная женщина – мечта поэта», как говорил незабвенный Остап Бендер! Интересно, с чего начнем? Страстная, наверно? Главное, самому не облажаться! Вдруг щемящий звонок в дверь, а глубоко за полночь. Она побежала в прихожую, делая мне знаки не волноваться. Требовательный звонок повторился. Звук поворачиваемого ключа и лязг цепочки. Густой как у Бориса Годунова бас и женские выкрики: «Зачем пришел? Почему так поздно? Нельзя – у меня гость!» Со словами «какой еще гость?» дверь в комнату ударом ноги распахнулась, и на пороге вырос детина под два метра с партейной лысиной, лакейскими бакенбардами и министерским брюшком. Сразу видно – человек за собой не следит, пьет и жрет, что попало в неограниченном количестве, имеет деньги и вес (в прямом и переносном смысле) в обществе, падок до женщин, развратен и аморален – одним словом, мразь! Такие стареющие мужчины мне отвратительны! Что в нем нашла? Скрыла от меня, что есть хахаль?
- Кто это? – уставился на меня вошедший. «Ведет себя как хозяин, муж или застарелый любовник», - закопошились клубком пиявки гадких мыслей.
- Музыкант из нашего оркестра, - голосом побитой кошки мяукнула Дина и прикрыла меня своим могучим телом. В этот момент на кухне прощально зашипел, вылившийся на плиту кофе, гася газ и создавая угрозу общего отравления действующих лиц трагедии. Хозяйка бросилась спасать положение, оставив меня на произвол судьбы. Мы оглядели друг друга. Соотношение сил чисто библейское: он – громоздкий Голиаф, а я – жалкий Давид. Но Дина мгновенно вернулась, не дав развиться старинному сюжету.
- С какой стати музыканты по ночам ходят к чужим женам? – спросил с усмешкой Голиаф, понимая свое силовое превосходство, и подобрел от этого.
- Надо обсудить аранжировку новой песни, - начала плести нить Ариадна. – Он для меня пишет оркестровки.
- Постарайтесь в дальнейшем для этого полезного занятия находить более раннее время, - казалось, успокоился библейский богатырь. – Идите себе домой, молодой человек, от греха…
Он здоровее и тяжелее. Явно не моя весовая категория. Еще и эта «ахиллесова пята» (очки). К тому же, я недостаточно пьян. Иначе, плюнув на «категорию» и «пяту», вступил бы в неравный бой с «танком». Здравые размышления позволили мне наступить на горло собственной гордости и, опять же, по-японски (над другими смеялся!) ретироваться. Посрамлен и выставлен вон без оплеух и подзатыльников. Среди ночи поплелся ночевать на вокзал, благо, что рядом. В общагу впуск до 23х, а уже пол третьего. Вот так позорно «отдонжуанился». Все внутри клокотало: «Ах ты, сука! Почему не предупредила, что может нагрянуть бывший муж? Оказалось - они в разводе, но мосты не сожжены… Что в нем нашла? Какой дурной вкус! Предпочесть меня молодого, тонкого-звонкого этому обрюзгшему пятидесятилетнему мужлану. От возмущения и унижения трясло до утра, будто ехал на разбитой телеге по булыжной мостовой…
По ночам в скверике возле Нижне-Кисловского переулка двое работяг в спецовках рыли траншею, долбя ломами замерзшую землю. Уносили ее на носилках и сваливали подальше. Их через пару часов сменяли другие, потом третьи (мужик с бабой) и так до утра. Проезжавший мимо милицейский патруль поинтересовался: «Чего роем?» «Канализацию надо проложить, заменить прогнившие трубы. Работа срочная, в три смены!»
Убедительный ответ успокоил блюстителей, и они дали газу на своем «воронке», продолжая поиски залежавшихся в сугробах, подвыпивших граждан. Завоевание социализма - вытрезвитель – на отсутствие контингента не жаловался.
ГЛ. 33 GEORGIA ON MY MIND
Georgia, Georgia, ‘bout the whole day through
Just an old sweet song keeps Georgia on my mind, always on my mind.
Как-то решил проверить Кипарисыча на «вшивость» и в лоб спросил: «Не могли бы одолжить немного денег?» Он такого пассажа не ожидал и опешил, мямля: «Знаете, сейчас рою колодец на даче… пока не могу».
Что это значит? Расходы на копание или колодец для денег? Но есть сберкассы! Или в земле надежней? Это, в каких количествах надо хранить и в чем? В мешках или в ящиках? Ответ меня даже развеселил, хотя и поставил в тупик: деньги в колодце? Какое-то средневековье с кладами!
На следующем уроке педагог пристыжено совал мне мятые четвертаки, торчавшие у него из всех карманов. Купюры сопротивлялись, кочевряжились, вываливались, изображение Ленина на них лукаво подмигивало и хитро улыбалось. Они, явно, не хотели идти в чужие руки, очевидно, здраво подозревая, что их, в лучшем случае, пропьют. Деньги как живые существа, и соображают, кому отдаться, вернее – в чьи руки.
- Возьмите! Сколько вам? В прошлый раз был не при деньгах, - краснел он, втюхивая мне купюры.
Теперь застыдился я при виде денежного ливня. Проситель мялся, не решаясь протянуть руку. Зачем тогда просил? Такими вещами не шутят. «Денежка счет любит», а «копеечка рубль бережет».
- Спасибо большое! Поизносился, а стипендия не скоро, - стал я красной девицей, робко беря одну бумажку. – Скоро отдам…
- Берите больше, берите, - всовывал он мне насильно дензнаки. – Отдавать не надо! Когда станете обеспеченным композитором, тогда и отдадите!
Сцена по всем законам драматургии, конечно, вышла нелепой, напоминая попурри из «Тартюфа» и «Скупого рыцаря», но «занавес» дали (она, там у себя, уронила какую-то тяжесть, отчего мы вздрогнули, прервав гнусную плавность повествования). Я покинул, гостеприимный дом с оттопыренными карманами, став тугим как кошелек продавца мандаринов и апельсинов.
«Нехорошие деньги» жгли руки и хотелось от них побыстрей избавиться. Но сразу пропивать не стал, вопреки законам жанра, а пошел по промтоварным магазинам. Надо извлечь какую-то пользу.
В Военторге купил солдатские кирзовые сапоги. Туфли слегка давали течь и не очень морозоустойчивы. В такой покупке есть некая оригинальность на грани дерзости. Пойду так на занятия. Все отпадут! Надел обновку в магазине, убрав прежнюю в портфель, а не выбросив демонстративно в урну. Не надо сжигать мосты! Удержался от очередного эффектного поступка. Надев сапоги, завернул голенища для большего шику, - получились «прахаря» как у послевоенных блатных. Пошел по слякотной улице, наслаждаясь сухостью ног и отражением в витринах. Хотя у Гельвеция о сапогах ни слова, а все больше «Об уме», мне, все равно, казалось, что я поступаю в соответствии с его ученьем, стремясь к светлому идеалу, граничащему с безумием.
В «прохарях» при общей интеллигентной внешности – очки, пиджак с галстуком – пришел на зачет по композиции. Сел за рояль, нажав грубой обувью на золотые педали, об осторожном применении которых всю жизнь пекся «майор педальной безопасности» Гольденвейзер. Ареопаг динозавров (Упорин, Лошадинский, Хачапури, Щедрошвили), долго переглядывался и перешептывался, дивясь необычной обуви студента. Не заставишь же его снять и остаться в носках? Проглотили! Явно юноша не в себе.
Заиграл свои новаторские обработки русских песен, где диссонанс на диссонансе и синкопа на синкопе. Урок, преподанный Ширинкиным, не пошел впрок, а лишь озлобил. «Ах, пересолено? Так вот вам еще и перец с горчицей!» Учитель поощрял мои дерзости, тайно завидуя бесстрашию «Трех Ге», и сам, намереваясь выдать что-нибудь эдакое!
Наслушавшись моей какофонии, комиссия, боясь показаться отсталой, и с учетом, очевидно, оригинальности обуви исполнителя, поставила хорошую оценку. Гельвеций победил!
.
Отряд по охране памятника расформирован за ненадобностью – вроде, все успокоилось. Воронка перестал тщательно чистить сапоги и расчесывать на пробор мифические волосы (завел новую прическу), Степанов с еще большей интенсивностью (чаще) стала перебегать улицу (линию фронта) из-за стакана вредного для печени портвейна, «Понтий Пилатыч» вновь вернулся к своим «мюллеровским» обязанностям по обезвреживанию параллельных квинт в тетрадках студентов. Монарх-регент-ректор все чаще засыпал в кабинете за стаканом чая с вареньем, роняя обязательную ягодку, которую аккуратно слизывал прозектор-проректор (было подозрение, что он коварно подмешивал в чай снотворное). Сами понимаете - бдительность опустилась на «ноль». Но рано успокоились. Враг не дремал!
И вдруг в одну из студено-студенческих осенних ночей там, где стоит памятник, полыхнуло! Пошел едкий серный дым, из-под цоколя взвились змеями языки пламени и стали лизать бока бедного Ильича, коптя его каменную одежду и руки. Консерваторские сторожа быстро учуяли запах гари, выскочили наружу и обомлели: Чайковский полыхал как Джордано Бруно. Стали названивать «ноль один». А те, то ли спали, то ли справляли чьи-то именины и поначалу кочевряжились: «Где горит? Вы уверены? Как же камень может гореть? Вы его из ведра поливали?» И прочая дребедень, недостойная стойко-огнеупорного звания «Советский Пожарный». Короче, порочили звание. Но вскоре трубку у шалунов отнял «ихний» начальник, вероятно, бывший менее пьяным, и отдал соответствующие команды. Примчалось три машины, будя спящих горожан, навязчивым визгом сирен. Долго искали источники водоснабжения, приехав почему-то пустыми, и, наконец, найдя их за два квартала от цели, протянули бесконечные шланги (по профессиональному – «рукава») и радостно зафонтанировали из брандсбойтов. Примчалась, чуткая на подобные гадости, милиция и оцепила «акваторию». Зевак не было. Откуда им взяться в три ночи? Так что, никто не мешал огнеборцам спасать памятник.
- Горит где-то под цоколем! – закричал боец в каске, и стал собственноручно багром шуровать в указанном месте. Земля проваливалась, а Петр Ильич с креслом - печально оседал, отклоняясь назад, словно, развлекаясь в кресле-качалке
- Тут, братцы, подкоп, вашу мать! – сделали новое открытие, и началась всеобщая свистопляска. Пугая всех самой сиренистой из всех сирен, примчалась черная «Волга». Вышли люди в штатском, одетые по лубянской моде.
- Государственное преступление, - сказал самый главный из них в мерлушковой папахе, - и сплюнул от негодования.
Воронка, Мюллер и Степанов мирно спали в своих мягких постелях, изредка тыча кулаками в бока храпящих жен, когда тех слишком сильно заносило на поворотах. Несчастных ждала утром Третьяковская галерея с «Утром стрелецкой казни», с увозом «боярыни Морозовой» и заточением «княжны Таракановой». Кстати, о тараканах…
На пожар, несмотря на мороз, они прибежали полюбоваться небывалым зрелищем, покинув теплый сортир. Реликтовые твари, за долгие годы своих жизней в результате мутаций, обрели способности анализировать события, отличая хорошее от плохого. Они понимали, что пожар – это плохо, и взволнованно ворковали на своем еще неизученном настырной наукой тараканьем языке. Единственное, что можно было понять из их сбивчивых речей, это: «Настоящую джордано-бруннию устроили, вашу мать!» Хотя, возможно, это кричал сам погорелец…
ГЛ. 34 GOODY – GOODY
So you met someone who set you’re back on your hill-goody-goody!
So you met someone and how you know how it feels-goody-goody!
День, вернее вечер, настал. Сегодня играю в Малом зале, но пока дожидаюсь своей очереди, куря, за кулисами. Кто-то, на сцене долбит программу. Следующий выход мой. Никакой аутотренинг не позволяет привести себя в нормальное состояние. Даже и «вызывающие» сапоги не успокаивают, а напротив – коль в такой обуви, так выдай за всю масть! Гельвеций тоже где-то скрылся за углом. И я один на один со своими чувствами, потугами, устремлениями и амбициями. Говорят, молодой Наполеон, ворвавшись в «ихний» «Верховный Совет», чтобы захватить власть, растерялся, лишился речи и - чуть ли ни бухнулся в обморок. Хорошо, что на помощь пришел грубый соратник, доставший саблю и пославший правительство куда подальше.
Вертлявая Карина вряд ли мне такой помощник, да она в зале. Так что, остался наедине со своей «гениальностью», и нам сказать друг другу нечего. Мой вызывающий внешний вид теперь не вселяет уверенности. Вырядился как шут гороховый: брюки заправлены в сапоги с отворотами, пиджак в клетку, белая рубашка не первой свежести и мятый галстук. Настоящий «артист»!
Руки и ноги ледяные. Ноги – пусть, а вот руки… Тогда далек был от высот хладнокровия, достигнутого позднее и характеризовавшегося поговоркой: «Теплая рука – друг джазмена». С импровизацией все гораздо проще – есть пути к отступлению. Не так сыграл, так эдак. Все равно неизвестно, куда кривая вывезет. А выученный текст, еще сызмальства, еще с мытарств детской музыкальной школы, оказывал на меня нервнопаралитическое действие. Учтя это, решил играть по нотам – хоть чуть поспокойней.
Наконец объявили. Выхожу, скрипя военторговским приобретением. В публике раздается нечто похожее на «ах». Заметили, значит. Теперь будут ждать от «сапожника» чего-то сверхъестественного. Нажимая на педали, даю «газу».
Композиция построена так, что сначала цитируется оригинал, а затем следует то, что с ним сотворил автор. Контраст силен, и оригинал от обработки отличается кардинально, вплоть до полного не узнавания. Судя по одобрительной реакции, замысел и воплощение доходят до чутких сердец слушателей. Но, подозреваю, главным элементом успеха является наличие сапог. Наконец, отбарабанил практически без сучка и задоринки, следуя заветам учителя, «чтобы комар носа не подточил». Явно, сапоги помогли! Хотя, сошло семь, а то и больше, потов. Вызывали дважды на поклон. Так обувь, видно, понравилась. Шлют записки: «Где купили?» «За сколько?» «Есть ли еще в продаже?» Короче - успех, практически полный, и собиравшийся падать в обморок Бонапарт, захватил власть…
В антракте подходит матрона, педагог английского. Пришла сама. Я не приглашал, зная, что ее вкус - моцарты, бетховены, брамсы (Венская классика). Карина куда-то отлучилась. Очевидно, описалась от восторга. Оно очень кстати, потому что мне предстоит, как выяснится, услышать нечто важное. Англичанка поздравляет. Даже сапоги ее не смущают! Ей первой сообщаю, что собираюсь ко всем чертям бросать учебу, потому что влечет джаз. Она вдруг ошарашивает фразой, произносимой без всякой иронии: «Если уедете, то я не переживу!» Сказав подобное, немедленно уходит. Я в шоке! «Что за номера? Влюбилась?» Тут подлетела веселой стрекозой Карина и пылко поздравляет, брызгая слюной. Носом улавливаю неискоренимые флюиды… Англичанка предпочтительней, хоть и не первой свежести, но изо рта не…
На уроке завожу ту же «песню». Вот, мол, хочу бросать, чтобы всецело отдаться джазу. Учитель обескуражен, и, будучи не в силах справиться с беснующимися веснушками, зовет на помощь супругу. Та является с огромным мешком балетных туфель за плечами. Неужели от этих пуант так сотрясается квартира? Не верю! Все-таки тренируется с чем-то более тяжелым. В подтверждение замечаю, за ней тянется легкий след - три струйки: мука, цемент и песок. Значит, тяжести имеют место. Надеюсь, пока песок не из нее сыпется, а из прохудившейся от долгого пользования мешковины. Ставит ношу рядом с собой, устало опускаясь в кресло. Опасался, что меня в сердцах мешком огреет, но пронесло. Муж пересказывает мои глупости, причитая: «Как можно? Талантливый человек! Такое легкомыслие…»
И они, то в унисон, то полифонично доказывают абсурдность моего решения. Не будет диплома – не примут в Союз. А без этого каждый милиционер привяжется, почему не работаете? Упекут за тунеядство!
Опять те же аргументы, но Гельвеций давно распрямил во мне свои аршинные крылья, готовясь к полету в неизвестность, и не хочет слушать никаких разумных доводов. Назойливо жужжащая муха бьется в оконное стекло, снижая градус серьезности и пафос происходящего. Представляю себя этой мухой, жаждущей свободы как я джаза. Но перед нами толстенное стекло неопровержимых доводов. Несчастная муха-цокотуха глупа и нелюбознательна, не замечает слегка приоткрытой форточки. Встать, что ли, и помочь бедной «насекомой». Но неудобно в чужой квартире форточки раскрывать. Моя «форточка» - отъезд домой, где есть все условия для занятий. Комната отдельная с пианино, забота и уход родных, отсутствие набившего оскомину вьетнамца…
На Лубянке в разных кабинетах допрашивали пойманных злоумышленников.
- Вы знали Ниткина? – спрашивал следователь Патефонова.
Где-то за стеной закукарекал искусственный петух. После второго «ку-ка-ре-ку» Патефонов отрекся от соратника: - Не знаю никакого Ниткина!
- А вы что, гражданин Барабанщиков? – спрашивали в другом кабинете.
- Меня попросили копать, я и копал. Думал, действительно, водопровод починяю…
- А вы, Караванов? Взрослый человек, аспирант! Зачем это, крымскому татарину? «Бахчисарайский фонтан» что ли прокладывали?
- Попросили достать спичек и керосину для хозяйства, я и достал.
- В товарных количествах?
В четвертом кабинете рыдала Земфира:
- Виновата, виновата! Каюсь! К тому же беременна на шестом месяце. Примите во внимание!
Наконец, у самого председателя Кооператива Государственной Безопасности в кабинете сидел главный виновник «торжества».
- Что вас побудило, гражданин Ниткин?
- Хочу быть великим русским композитором, несмотря на пятый пункт, - расплакался подследственный.
- Что вам мешает? «Пункт» в нашей интернациональной и свободной стране значения не имеет.
- Чайковский ваш, Чайковский мешает!
Допрашивающий сделал паузу, раздумывая над услышанном и тайно жалея, что с детства музыке не обучен. Ведь родители ремнем заставляли. На скрипочке и на пианино. А не хотелось ни в какую, хоть режь! Затем спросил напрямик: - Признаете себя виновным?
- Не признаю!
Председатель сердечно улыбнулся: - Ныне это и не обязательно. Вина ваша и вашей группы доказана. По новым гуманным законам – мы недавно подписали конвенцию ООН – вы имеете право сами выбрать себе наказание по вкусу. Понятно? Чего хотите: расстрела, повешения, инъекции, пожизненного в одиночке, а? Выбирайте!
- Можно распятие? – в глазах узника засветилась надежда.
- Как в древнем Риме? – наморщил лоб босс, вспоминая историю.
- Да, да, да! – захлопал в ладоши Ниткин.
- Ну, знаете ли, просьба столь необычна, что я должен связаться с Поллитрбюро. Подождите минутку.
Председатель мясистым пальцем потревожил диск правительственной «вертушки».
- Здравствуйте, дорогой Леонард Кузьмич! Я вот по какому вопросу. У меня в кабинете виновник и вдохновитель того дела. Ну, с памятником. Помните? (…) Да, да, он самый! Так вот, он выбирает себе меру наказание «распятие». (…) Не расслышали? (…) Не «распитие», а рас-пя-ти-е! Нет, вы не поняли, дорогой Леонард Кузьмич – на пять частей разрубать не надо! Это, как Христа по легенде… Вспомнили? Ну да, на кресте или еще на чем-нибудь, потом уточним… Согласны? Можно позволить?
- … ожно, …ожно, …ожно! – забубнило в трубке.
- Спасибо, дорогой Леонард Кузьмич! Доброго здравия вам и вашей супружнице!! Досвиданьица!!!
- Слышали? Генсек - сама доброта! Пошел навстречу.
- Ура! – неприлично выкрикнул Ниткин.
- Хотите знать судьбы подельников?
- Хочу!
- Граммофонова насильственно выдворяем в Париж. Конечно, с согласия французской стороны, чтобы писал для «Гранд-опера» очередную муть, оперу «Цену пней». Ему, видите ли, заказ пришел. Дуллину, в связи с тем, что беременна, а муж - злостный сионист-абстракционист, высылаем в Западную Германию. Пущай там им вновь поднимающие голову фашисты покажут достижения демократии. Ну, а этих «землекопов» - на рудники за Полярный круг! Будут там, в вечной мерзлоте, подкопы устраивать.
ГЛ. 35 HELLO, DOLLY!
Hello, Dolly, well hello, Dolly,
It’s so nice to have you back where you belong.
You’re looking swell, Dolly
We can tell, Dolly,
You’re still glowin’, you’re still crowin’,
You’re still goin’ strong.
Очень подходящая песенка для конца повествования! Но еще не конец! Самое захватывающее впереди…
На очередном уроке я снова завел разговор на болезненную тему.
- Знаете, - сказал Кипарисыч, - когда мчусь на своей «Волге» на дачу, то сначала на шоссе множество машин. Потом, чем дальше едешь, тем меньше и меньше их остается. И, наконец, мчишься совсем один.
«Далеко же у вас дача!»
- Также и в жизни: сначала окружен множеством людей, занимающихся тем же, чем и ты, но постепенно толпа редеет. Один умер, другой спился, третий сменил профессию, четвертый еще чего-то. Снова остаешься один.
Он взглянул на меня. Я, делая вид, что внимательно слушаю, напевал про себя недавно запомнившуюся джазовую тему.
- Бросите, потом пожалеете, но будет поздно! Попадете в дурную компанию, начнете пить…
«Да уж начал!»
- Сопьетесь и умрете под забором.
«Перспективку нарисовал учитель», - я погрустнел, и захотелось с горя хотя бы закурить; о выпивке и подумать страшно. «Под забором».
Снова несчастная муха пробовала стекло на прочность, снижая накал пафоса, не долетая до приоткрытой форточки.
«Та же самая? Живучая!»
. Рукосжимание весьма ослабло – разочаровался во мне учитель.
Наконец день аутодафе настал. Об этом заранее трещали газеты, радио и малоканальное телевидение. Публичная казнь злейшего преступника. Приехали киношники с камерами, чтобы запечатлеть для истории, во главе с самым главным кинодокументалистом эпохи Сергеем Юткевичем, Допущены даже иностранные корреспонденты, но лишь представители соцлагеря. Зловредных клеветников из капстран не подпускали на пушечный выстрел, чтобы неповадно было делать из мухи слона, как они это умеют!
Все прилегающие улицы и переулки перекрыты. Но, несмотря на столь строгие меры, несметные толпы собрались поглазеть. Хоть стояли морозы, окна в ближайших домах нараспашку, словно на дворе не конец ноября, а Первомай. Многие любопытные, из самых отважных и склонных к альпинизму, расположились на скользких обледенелых крышах. Торчали отчаянные головы из слуховых окон, мешая на законном основании прописанным там голубям заниматься «ихней» голубиной почтой.
Ровно в полдень – куранты на Спасской башне слышны хорошо – церемония началась. Из зарешеченной машины конвоиры вывели невысокого человека в белом балахоне. «Понтий Пилатыч» (опять велел себя так называть) Мюллер командовал происходящим, а милиция и тайная служба исполняли его распоряжения. Пилатыч достал из бездонного кармана драпового пальто (не волнуйтесь – на стеганой подкладке) машинописный текст и, напялив темные очки («юпитеры» киношников резали глаза), начал зачитывать. Публика так шумела, что до меня донеслись лишь последние слова: «… к высшей мере социальной защиты – распятию!»
Степан Степаныч и Валерий Кавалеристович, облаченные в черные балахоны, потащили бедолагу к памятнику. Там наготове стояла стремянка, и валялись мотки бельевых веревок. Группа студентов-активистов ринулась помогать пожилым экзекуторам.
Забалахоненного общими усилиями подняли на уровень груди Петра Ильича и привязали к постаменту. Приговоренный не сопротивлялся. Поэтому, процесс, имитирующий распятие (Генсек сжалился и не разрешил гвоздями), прошел без сучка и задоринки.
- Молодцы! Комар носа не подточил, – констатировал Кипарисыч, глядя из окна своей «Волги», затаившейся в близлежащем переулке (супруга отказалась присутствовать на диком зрелище, и тоже Чайковского недолюбливала за его «Лебединое озеро», где ей приходилось постоянно получать вывихи суставов, изображая как лебеди, сучат крыльями).
«Распятие» прошло максимально гуманно – никаких тяжеленных деревянных крестов, гвоздей и молотков.
Привязанный вознес глаза к полуденному по зимнему скромному солнцу. Погода, как специально, разгулялась. Затем крикнул истошно: - Карлхейнц Штокгаузен, зачем ты оставил меня?!
Не все знали о существовании такого немецкого авангардиста и не поняли, к кому обращается. Потом казненный что-то крикнул по-немецки. Знающие язык перевели, что ругал свою мать за то, что записала его в паспорте не так. Но об этом недоразумении мы с вами знаем, читатель!
Ротозеи растирали уши и топали ногами. Морозец наглел. Это вам не Пасха в Иерусалиме.
Понтий Пилатыч кому-то махнул рукой. Из толпы вышел человек в римских латах, надетых поверх пальто, и взятых напрокат в реквизиторской Очень Большого Театра. В руках он держал длиннющее копье, взятое там же.
- Лонгин, исполняй! – крикнул Пилатыч и пустил петуха: «Лонгин» вышел басом, а «исполняй» - колоратурой. Застудился на морозе.
Ряженый, подойдя к «распятому», лихо кольнул того пикой под левое ребро. Ниткин окончательно обмяк как лопнувший от передува презерватив, а Мюллеру дама с лисьим воротником, еще больше изъеденным молью за время нашего повествования, поднесла эмалированный тазик с теплой водой. «Прокуратор», как и положено, «умыл» руки и скомандовал: - Пора снимать и на Новодевичье!
В кузове грузовика стояли обитый кумачом гроб с закрытой крышкой и типовой железный памятник с красной звездой и надписью белым: «Великому русскому композитору А. Г. Ниткину от любящего народа и правительства». Ниже двойная дата. Пилатыч размашисто, не глядя, подписал квитанцию из «Бюро ритуальных услуг». Заказ выполнен и претензий нет! Подмахнул путевой лист водителю грузовика, отправлявшемуся на кладбище. Там, у свежевырытой ямы, давно раскачивались фигуры добрых молодцев с лопатами. Но не от ветра раскачивались (объявлен в газетах штиль), а от принятого на грудь. «Скоро ли ентого клиента - кампазытыра доставят, а то пятую поллитру почали?»
Положение во гроб мало кого заинтересовало. Заскучавшая публика помаленьку расходилась. Переспрашивали друг друга: - Что это за новый бог такой, Штокгаузен? Или Мюнхгаузен? Свернули манатки киношники-документалисты, запечатлев на века, что от них требовалось. Сел в свою «Волгу» с личным шофером и укатил Сергей Юткевич. Разбежались корреспонденты отечественных изданий, увлекая за собой и коллег из соцлагеря. Нажал на газ Кипарисыч, стремясь побыстрей поведать супруге об увиденном. Милиция сняла оцепление, искусствоведы в штатском негласно испарились. У них всегда есть более важные дела.
Подоспели к шапочному разбору корреспонденты «вражьих голосов». Приставали к запоздавшим прохожим с антисоветскими расспросами, отчего те пугались, вертя по сторонам головами – нет ли слежки – и отвечая, что у нас в магазинах все есть, что жизнью довольны, и что коммунизм не за горами!
Веселая группа студентов (те, кто пособляли) кинулась в ближайшую пельменную рядом с театром Маньяковского. С заходом, конечно, в винный напротив, куда, как помним, любил забегать Степанов-Деревянная Нога. Отоварившись несколькими «фугасами» дешевого портвейна, расселись в жаркой харчевне, сдвинув столы. Рядом немым укором зияло объявление: «Приносить с собой спиртные напитки и распивать, строго запрещается». Быстро разлили под столом, отдав благодарной уборщице пустую тару. Под дымящиеся пельмени помянули за всю масть новоиспеченного гения русской музыки!
Погода портилась. Солнце укуталось серьезно-симфоническими тучами, посыпал мелкий, колючий, и равнодушный как пиццикато струнных снежок.
ГЛ. 36 HOW ABOUT YOU
I like York in June – how about you?
I like Gershwin tune – how about you?
I like a cozy fire-side when a storm is due,
I like potato-chips, moonlight and motor-trips-how ab0ut you?
Когда занимался сыроедством и следил за собой, купил пятикилограммовые гантели. Поднимать вскоре наскучило, как и есть «сырое». Поэтому они лежали на полу без надобности. Но пришло неожиданное решение: «Эврика, твою мать, товарищ Галилей! Мимо стакана не лей!» Снял сапоги, потерявшие прелесть новизны. Надел старые как мир, цивильные туфли (югославы хорошо делали). В каждое голенище вставил по гантели. Теперь сапоги прямо стоят, а не заваливаются на бок. Красота! Взял заранее собранную сумку и поехал на Павелецкий. Поезд уходил через час. Повезло. Купил билет без проблем. Опять повезло. Ехал до Мичуринска в купе не один, а с чувством выздоровления после тяжелой болезни. Кроме нас двоих – больше никого. Снова везение. Кайф!
В Мичуринске подсела шумная сволота с чемоданами, мешками, детьми и криками. Из благородно-практических побуждений добровольно взобрался на верхнюю полку. Правда, через каждые четверть часа приходилось спрыгивать, слегка пугая соседей. Забывали за непрерывным поеданием жареных куриц и крутых яиц, о моем присутствии. Тащился в тамбур, подзаправиться порцией никотина. Есть не хотелось. Сыт обретенной свободой…Так весь день прошел. Прыг-скок, прыг-скок! На следующее утро, после Саратова, когда по мосту гигантской длины перемахнули через Волгу, начались бесконечные, покрытые снегом степи. Зимой – это унынье, а летом – душа радуется. Вспоминается рассказ Чехова «Степь», который не читал, но в школе проходили. У Антона Павловича степь, благоухает пахучими травами и пестрит богатым многоцветьем полевых цветов, чирикает и стрекочет птичками, кузнечиками, порхает бабочками и прочими «насекомствующими» (Маньяковский). Мой любимый пейзаж – степь, голая как пустыня, с выжженной солнцем травой и с отдельными вкраплениями ослепительной белизны скелетами верблюдов, лошадей и овец. Иногда покружит в небе стервятник, высматривая острым снайперским глазом глупую полевую мышку или какого-нибудь романтически настроенного суслика с сурком. Прекрасна выжженная степь! Само неприкрытое откровение! Пейзаж истины, если хотите. А не хотите ли побывать на Марсе? Я бы не отказался. Говорят, там степи-пустыни также хороши, только с атмосферой нелады…
Явился домой, вернее, нагрянул как в картине Репина «Не ждали». Еще говорят: «Свалился как снег на голову».
- Что случилось? Почему среди года? Без вещей… Почему, почему, почему?
- Да так… Надоело! Сил больше нет…
- Бросил? – побледнела догадливая мать.
- Вроде того, - устало улыбнулся беглый «композитор».
- Люди с таким трудом туда поступают, а ты «фьють»!
. Не оценил того, что легко досталось.
- Нету больше сил!
- Может, надо полечиться? Переутомился.
- Здоров! Только тошно…
- Ладно, коль прибыл, располагайся.
Надо ли пояснять, что все домочадцы – бабушка Вера, отчим Деревяша (дядя Яша), брат Вася и мать - чрезвычайно напуганы неожиданным прибытием родственничка без предварительных писем и телеграмм (так ведь нормальные люди не поступают)?
Накормили сытным ужином. Домашний, давно забытый вкус. Не то, что в столовках, хотя с детства питал болезненное влечение к общепитовским котлетам. Знал, что не одинок в этом нездоровом влечении. Многим детям нравились лишенные мяса, набитые хлебом, и поджаренные на машинном масле деликатесы. Пальчики оближешь! Вредно, но как вкусно… со временем вкус изменился. Стал ценить добротно-домашнее.
Улегся на любимую раскладушку. Лежал, лежал, а сна нет. Хотя по законам жанра должен, устав с дороги, уснуть как «убитый» или, хотя бы как «раненый». Ан нет! Мысли о Москве, о консерватории и о совершенном «геройском» поступке. Не спится, как не вертелся. Пошел на кухню, включил свет, увидел пачку деревяшенного «Памира». Свои в дороге выкурил, а купить не успел, что для меня не характерно. Никогда не оставался без сигарет, потому что «стрелять» стеснялся.
Попробовал, чужие. От крепости глаза на лоб полезли. Никогда не курил такой гадости. Деревяша - через мундштучок и привык за долгие годы к одному сорту (начал с десятилетнего возраста!). Но после второй и третьей освоился. Вскоре они показались, чуть ли не «Филипп Моррисом», который, правда, курить не приходилось. Куря, думал все о том же. Мысли шли по замкнутому кругу.
Выкурив пару-тройку, шел снова ложился. Полежав с полчасика - опять на кухню. Снова восхождение на «Памир» … И так до утра целую пачку и высмолил. Когда забрезжил жалкий рассвет, вырубился и проспал до полудня.
Так продолжалось каждую ночь. Закольцованные мысли, теперь чередовались с вопросом: а правильно ли поступил, бросив? Червь сомнения начал грызть мои бастионы стойкости, взращенные философией французского просветителя. Сочинять почему-то не хотелось, а хотелось только лежать и думать, думать, думать… и все об одном.
Помыкавшись так с неделю, внял советам матери, купил билет на самолет и полетел в Москву. (Опустим подробности полета, пожалев читателя.)
Прилетел. Там и не заметили моего недельного отсутствия. Экзамены в самом разгаре. Вошел в свою комнату в общежитии. Вьетнамца, слава богу, нет. Сапоги с вложенными в них гантелями так и стоят у кровати. Отлучался, а как будто бы и не…
Покантовался несколько дней. Сходил в консу, пообщался со знакомыми, поинтересовался новостями, которых не было. Никто не спросил, где пропадал? Карину, на счастье, не встретил. Оно и к лучшему, чтобы не объясняться.
Люди сдают Диамат (почти динамит или диабет) и Историю партии, самые «джазовые» дисциплины. И мне надо. Почернел внутри от этого «надо» и отправился вновь в железнодорожные кассы. Купил по студенческому совершенно свободно место в купе. Зимой без проблем. Сволоты ездит мало. Снова до Мичуринска (100 километров от Москвы, если не ошибаюсь) один – носом к стеклу. А после - вторгается «делегация» с мешками, чемоданами и вопящими детьми. Опять верхняя, как наиболее недосягаемая, полка. После Саратова – любимые голые степи. Но обойдемся без чеховских аллюзий. Потом дельта Волги с большим обилием уснувшей зимней растительности. И, наконец, старинный, в мавританском стиле, вокзал. Далее на трамвае домой!
- Опять приехал? – у матери опустились руки. – Значит, и вправду болен, и надо лечиться.
- Здоров, – улыбаюсь устало.
- Здоровые так не поступают… У меня есть знакомый психиатр… Ты, наверное, сам его знаешь.
- Ржавский что ли?
- Да.
Как не знать Вовика Ржавского, известного на весь город стилягу и любителя джаза по прозвищу «ржавый». Правда, лично с ним не знаком. Он представитель старшего поколения, и давно закончил Мединститут. Но заочно, конечно, знаю, так как город небольшой. Он постоянный обитатель вечернего «Бродвея» (главной улицы для прогулок и «кадрежа»). Обо мне он тоже, разумеется, наслышан и знает, что в музучилище завёлся некий джазмен. Почему все называют его Вовиком, а не Владимиром, или Володей? Да потому что он такой весь из себя гибкий, прыткий как бы танцевальный. Пляшет мастерски «рокешник». Поэтому именно уменьшительно-ласкательное «Вовик» к нему только и подходит. Кстати, и рыжий с веснушками, как Кипарисыч. Только не имеет жены балерины, да и вообще не женат. Принципиально устойчивый холостяк-сердцеед. Теперь, чувствую, настал момент нашего официального знакомства.
- Он работает в двух шагах, только мост перейти. Недалеко от музучилища, - поясняет мать.
Вспомнил, что проходил по той улице, спеша на занятия, мимо одноэтажного здания с трогательной вывеской «Психоневрологический диспансер». Не думал, что когда-нибудь придется сюда заглянуть. Какой же я псих, в самом деле?
- Завтра с утра и сходим, а сегодня я сама наведаюсь, узнать часы приема.
Что-то бормочу в качестве остаточного сопротивления. «Я же нормальный!» Но то, что врач родственная душа, любитель джаза, греет и располагает к визиту.
Очередная ночь без сна, бесконечные рейды на кухню и выкуривание по нескольку сигарет за раз, но теперь своих. Былая решительная уверенность, что уеду домой и горы сверну, почему-то покинула и сменилась гаденьким страхом сомненья: зачем уехал и все потерял? Страх, защекотав где-то в пятках, постепенно заполнил всего, и ранее незнакомое чувство раскаяния посетило душу. Появились отрицательные самооценочные термины, типа « мудак, дурак, кретин…»
Позавтракав, отправились через мост. Вот и вывеска. Наслышан, что там лечили и алкашей, а не только шизиков. Вошли. Немаленькая очередь свидетельствовала, что желавших исцеления хоть отбавляй. Среди ожидающих представлены типы с различными симптомами. Кто дергался как казнимый на электрическом стуле. Кто вскрикивал, осененный очередной «эврикой». Кто непрестанно почесывался, притом в разных местах, включая и неприличные. Кто ковырял в носу столь энергично, что, казалось, бедная ноздря вот-вот порвется. Кто дрыгал ногами, иногда выбивая неплохую и вполне внятную чечетку. Кто еще, чем забавлялся. Все не перечислишь. Единственное, всех объединяющее – полная отрешенность и сосредоточенность на самом себе. Присутствовали и дамы. Своим поведением ничем не отстававшие от кавалеров, что особенно ужасало. Ну и компашка! Наслаждайся после надоевшей Москвы…
Заняли очередь, с трудом добившись от чокнутого соседа признания, что он «крайний». Ожидание, хоть и долгое, но не скучное. Активная «художественная деятельность» пациентов заменяла собой, как отсутствующие на столах газеты и журналы, так и радио с телевиденьем. Наконец на призыв «следующий!» мы вошли. Вовик, просияв, меня сразу узнал, как старого приятеля, и церемония официального знакомства проигнорировалась.
- Теперь послушаем, какому джазу тебя там, в столице, научили! – подмигнул он медицинской сестре, которая как бегун на старте приготовилась строчить «историю болезни». – Что с тобой? Рассказывай!
Роль рассказчика взяла на себя мать. Я лишь уточнял детали и дополнял повествование некоторыми подробностями. Выслушав нашу повесть, «печальнее которой нет на свете», врач бодро сказал: - Переутомился! Всего лишь нервный срыв. С кем не бывает.
- Надо ложиться в больницу? – испугался я, несмотря на его наигранную веселость.
- Зачем? Какая больница? Тут все переполнено, да и нужды нет. Полечим амбулаторно.
— Это как? – затеплилась надежда, что все не так страшно.
- Выпишу лекарство, будешь принимать, и раз в неделю приходить, рассказывать о своем самочувствии.
Во время нашего разговора, несчастная муха билась о неумолимое оконное стекло. Как у Щедрошвили. На сей раз шансов не было. Форточка затянута марлей от комаров, без единой дырочки. Бедное насекомое!
Наконец, с рецептом в руках вырвались на свободу. «Три раза в день по одной после еды».
В течение недели попил таблеток и почувствовал поворот сознания от черноты пессимизма к светлому и оптимистичному. Сходил к Вовику, похвалился. «Продолжай принимать, и опять ко мне».
Вот оказывается, как эффективно действует лекарство! Только теперь Москва далеко. При воспоминании о ней где-то в глубине скребли ножом по стеклу. Лучше не вспоминать, но оно само лезет в голову… Хотел, чтобы отвлечься, немедля приступить к сочинению джазовых тем. За этим и приехал. Достал нотную бумагу, резинку, карандаш, открыл крышку пианино, вперил взор в чистый лист… Но почувствовал, в голове пусто и хочется прилечь. Прилег. Потом вновь кинулся к инструменту, боясь упустить мелькнувшую музыкальную фразу. Но улетела, помахав крылышками, и опять пустота как в желудке постящегося. Вторая попытка не удалась. Снова улегся. После третьей понял, что полный «бесполезняк». Привел пианино в первозданно-девственный вид, закрыв крышку и постелив скатерку. Значит, действительно заболел. Ранее за собой такого бесплодия не замечал. Наверное, не все сразу? Сон теперь нормализовался, и обхожусь без вскакиваний среди ночи. Стиляга Вовик знает свое дело…
Спустя неделю врач, да и я сам, заметили положительные сдвиги. Чернота накатывала совсем редко. Даже порывался снова лететь в Москву. Но опытный Вовик удержал: «Поболтаешься неделю и снова вернешься. Лучше вылечиться, как следует, в течение всего лета. Я тебе напишу справку, что проходил курс. Тебе задним числом оформят академический, и восстановят…» Мудр Вовик!
ГЛ. 37 HOW HIGH THE MOON
Somewhere there’ music, how faint the tune,
Somewhere there’ heaven, how high the moon,
There is no moon above when love is far away too,
Till it comes true that you love me as I love you…
Вовик и его приятели стиляги, любители джаза, конечно, знали эту мелодию, как и много других американских шлягеров («эвергринов»). Слушали, как и я, ночами «Голос Америки» …
Сидеть на шеях пенсионерки-матери и отчима предпенсионного возраста не гоже. Пошел искать работу. Друзья посоветовали сходить в ансамбль песни и пляски, носящий название назойливого ветра с Каспия. Ансамбль «Моряна» утешает и развлекает рыбаков во время путины. Бедняги целыми днями ловят осетров, белуг, севрюг, стерлядей. Заготавливают черную икру, пополняя закрома Родины и ее валютную копилку.
Оказалось – нужен контрабасист. На летние месяцы временно приняли на работу. Я счастлив! Не придется теперь выклянчивать на сигареты.
Коллектив состоит из небольшого оркестрика с баянами и домрами, хора и танцевальной группы. Репертуар: народные песни и пляски, без которых ни один рыбак, по-видимому, не может выловить ни малька и ни даже самой маленькой рыбешки. В целом оркестр содержит в себе несочетаемое. Например, саксофон с домрами и баянами. Это типичный «жопкин хор».
Не нравился столичный ресторанный джаз? Так окунайся в подобное дерьмо и оцени контраст, «как движущую силу всей композиции! При возникновении в голове этой мысли-укора, как говорится, «рука тянулась к перу, перо – к бумаге» (доставалась спасительная таблетка, глоталась и запивалась водой). Укор совести временно утихал…
Новое общество, свободное от интеллектуальных консерваторских излишеств, своей природной простотой успешно излечивало от душевного недуга, не давая времени зацикливаться на всяких там «атональностях» с «политональностями». Выпил, закусил и давай резвиться – вот и все дела! Ум отдыхает, а с ним и нервная система… Но все же иногда как молния пробивало: о том ли мечтал? И в минуты трезвости как далекий огонек маяка для сбившегося с курса судна, светила надежда вернуться и, показав «волшебную» справку, отвести карающий меч от покаянной головы: «Внезапно заболел нервным истощением, поэтому исчез. Прошу восстановить, задолженности обещаю ликвидировать в кратчайшие сроки».
Как потом узнал, меня все же хватились и стали разыскивать, даже звонили домой. Мать объяснила, что так, мол, и сяк…
Путина началась. На специальной самоходной барже, приписанной к ансамблю. Это вам, конечно, не «Кон-Тики» и не «Ра», но все же приятно. «Веселый Роджер» не развивался у нас на мачте, а мы не надели на головы красных платков и не заткнули за пояса пистолеты с кинжалами. Но все равно что-то флибустьерское в этом прорисовывалось, будя воспоминания о детских играх.
Апрель подходил к концу, а с ним и ветер немного поутих, потеплел и даже поласковел. Поплыли вниз по Волге, к рыбакам в дельту, где река делится на множество ответвлений - рукавов, рек и речушек. Солнышко теперь нещадно припекает, предлагая раздеться хотя бы по пояс и дать бледному телу возможность загорать.
Вовик Ржавский одобрил мое решение поехать поработать на свежем воздухе, считая, что именно такой отдых мне и нужен. Прием «колес» велел временно прекратить. Подобное путешествие возымеет не менее сильный терапевтический эффект, чем химия.
Плывем потихоньку - спешить некуда. По берегам видны окрестности города. Но первая поллитра откупорена и разлита в походные эмалированные кружки (не бьются как стаканы, посему удобны в подобных условиях). Закусываем, взятыми в дорогу консервами «Кильки в томате» и «Завтрак туриста». Шикарно отмечаем отплытие!
После первого стакана в голове произошло благостное преображение. Московские дела с осквернением и поджогом памятника, с распятием на постаменте главного полистилиста-евангардиста и последующим перенесением останков на престижное (не для всех) Новодевичье кладбище, показались несусветным бредом. Словно вырвался из ада. Жизнь нормальная здесь, везде и вокруг, на палубе, в тесной каютке, за уставленном бутылками столом.
После второго – голова окончательно очистилась от московского мусора (не путать с Мусоргским!). И полились бурным потоком анекдоты и веселые истории…
ГЛ. 38 I CONCENTRATE ON YOU
Were skies look grey to me
And trouble begins to brew,
Whenever the winter winds become too strong
I concentrate on you.
.
Наплававшись всласть по протокам, притокам, ильменям и затонам, надавав кучу концертов для доблестных тружеников сетей и неводов, мы, наконец, загорелые, покусанные комарами, уставшие, но счастливые, вернулись восвояси. Никаких безобразий за время поездки не случилось, никто никому даже не набил морду, и никто не падал за борт. Единственный минус – запасы спиртного быстро кончились, учитывая интенсивность потребления, и возникла проблема: где достать? Плавучие магазины торговали почему-то только перцовкой, которая в жару в горло не лезла, и мы мучились, но пили от безысходности. Несмотря на ложку «перцового дегтя» в бездонной бочке «осетрово-икорного меда», в целом сплавали удачно. Я вернулся совершенно здоровым. Никакой черноты в душе, никаких гадких воспоминаний. Снова непреодолимое стремление совершать подвиги, и покорять вершины.
Вовик мною доволен. Но про таблетки велел не забывать в случае повтора дурного настроения. Надавал рецептов с датами наперед, написал справочку-выручалочку, о том, что такой-сякой прошел курс лечения и теперь здоров. Синяя большая печать главврача, похожая своей вычурной причудливостью на герб – серпом по яйцам, молотком по башке и со снопами импортируемой долгие годы из Канады пшеницы - удостоверяла выздоровление. В общем, возвращаем тебе столица «клиента» в лучшем виде!
Наступил арбузно-дынно-виноградный август, с добавлением к комарам и мухам сладкоежек-ос. Кругом варенья варят, сахарные арбузы с дынями едят. Как же им не появиться? Их я, помимо ветра, относил к «бичу божьему».
Рыбацкая гастроль не только обогатила впечатлениями душу, но и пополнила, хоть и скромно, кошелек. Впервые купил себе дешевенький магнитофон «Чайка» (за 100 рублей). Товарищи снабдили и несколькими записями. На первый раз сойдет! Наконец, наступила пора окончательных и бесповоротных сборов с трогательными прощаниями, заверениями теперь вести себя как подобает и тому подобному. Сборы недолги – скарб не велик. Магнитофон, имевший форму детского гробика и почему-то зеленого цвета, добавил неудобств. Лишняя, но необходимая тяжесть.
- С гробами, тем более детскими, в салон не пускаем! - обескуражила бортпроводница, став опущенным шлагбаумом на ступеньках трапа Ил-18. – Сдавайте в багаж.
— Это магнитофон! Ручная кладь. В багаже разобьют.
- Не похоже на магнитофон, - уперлась стюардесса, а за спиной заворчала толпа: «Ну, скоро там? Почему задержка?»
- С гробами в салон лезут! - обратилась за поддержкой к гражданам работница Аэрофлота.
- Какое безобразие! – откликнулся хор. – Гражданин, освободите проход!
Я, как к последнему доводу, прибегнул к снятию верхней крышки аппарата и демонстрации катушек пленки, балансируя на ступеньках трапа.
- И вправду магнитофон! – искренне удивилась Валькирия. – Ну и модель! Впервые вижу.
- Потому, что отечественный, - закрыл я крышку, чувствуя победу. - Импортные такими гробовидными не делают.
Наконец я впущен в летательный аппарат и согласно билету втиснулся на свое законное место у иллюминатора, любезно наступив на ноги, рядом расположившейся даме скандального вида и возраста. «Полегче, молодой человек! Так без ног оставите». Извинился, хотя от смущения пробирался, повернувшись к соседке задом, чем свел на нет всю словесную галантность. Устроившись, положил «гробик» на колени.
Входящие следом все никак не могли успокоиться и обменивались мнениями по поводу моего зеленого уродца. «Вот раньше как было хорошо: патефон и за версту узнаешь. А теперь капиталисты навыдумывали, черт знает чего! Наши слямзили, а сделать, как следует, кишка тонка!» Общественно-полезная критика продолжалась вплоть до светового сигнала: «Пристегнуть ремни. Воздержаться от курения». Все притихли, отдавая должное торжественности момента, и радуясь в душах своих, что на борту, слава богу, не гроб (дурная примета), а электрический прибор.
Не успели напереживаться, как оказались над облаками.
Один чемодан, сумка через плечо, в руке «зеленый гробик». Спешу на рейсовый автобус-экспресс. Там, откуда прилетел, было за тридцать, а здесь – едва двадцать. «Контраст, как движущая сила всей композиции!» Там – не продохнуть как в парилке, здесь – воздух хвоен и свеж. «Опять контраст, как…»
Катим по шоссе, мелькают дорожные указатели: «Направо пойдешь – бабу найдешь, налево пойдешь – получку пропьешь!»
«За окном мелькают ели -
Что-то мы давно не ели.
В чаще волки вдруг завыли -
Водки мы давно не пили…»
Звуки задорной пионерской песни из встречного автобуса. Наверное, дети из пионерлагеря возвращаются. Но почему едут в сторону противоположную от Москвы? Хотят повторно отдохнуть? На бис, что ли?
В душе возникает нечто знакомо-неприятное. «Не принять ли таблетку? Куда их сунул»? Шарю по карманам… Вот они родимые! Не расстанусь с ними, как «с Комсомолом – буду вечно молодым!» Правда, песня сия сложена значительно позже, но простим себе маленький скачок в будущее. Очень песня душевная…
Глотаю без запивки. Вкус как псевдоним Пешкова! Терплю, как некогда терпел, читая по принуждению, его несладкое «Детство». Ожидаю улучшения настроения, поглядывая в окно. «Это не цианистый калий, - предупредил Вовик. - На мгновенное действие не рассчитывай». Удобно офицерам гестапо – раскусил ампулу, и «кайф»!
За окном мелькают здания. Одно крупнее другого. Но столица по-настоящему начинается не со зданий, а с лозунгов: «Народ и партия едины!», «Решения съезда в жизнь!», «Ознаменуем…»
ГЛ. 39 I CAN’T GIVE YOU ANYTHING BUT LOVE, BABY.
I can’t give you anything but love, baby,
That’s the only thing I’ve plenty of, baby,
Dream awhile, scheme awhile.
And you’re sure to find happiness and I guess
All those things you always pined for.
- Ничего не могу дать тебе, кроме любви, Москва! А ты мне?
- Лишь место в общежитии…
Как приехал, так с вещичками и подвалил к Понтию Пилатычу. Вот, мол, справочка! Отсутствовал по уважительной причине. Не велите казнить, велите миловать! Покаянную голову меч не сечет! Снова хочу грызть железобетон музыкальной науки…
- Ишь ты, - улыбнулся и обнажил железные (на золотые денег нет – зарплата невелика) «прокуратор». – Загорел. Отдохнул там у себя?
Пристально и долго разглядывал справку, изучая причудливые, как письмена индейцев Майя, печати диспансера.
— Значит, болел? С кем не бывает? Но теперь снова на второй курс. Ведь что-то не сдал?
- Историю партии и научный коммунизм.
- Стыдно! Главнейшие предметы… Ну, ладно! Со справочкой зайдем к Лексан Василичу. Как он решит?
Стучимся, заходим. Ректор-регент приветственно взлетел привычным вертолетом и завис над аэродромом собственного стола, брызнув прожекторами очков. Шасси-коленки традиционно хрустнули, но не сильно – наверное, мазями пользуется.
- Это ты, беглец? Как тебя?
- М-м-муркин. – подсказал я, вдруг начав заикаться, чем никогда не страдал.
-Так вот, среди года бросил учебу. Мы тебя тут с милицией искали, думали случилось что… А ты домой укатил? Лихо, лихо, молодой человек!
- Он переутомился и заболел, - вступился Пилатыч. – Вот справка из нервного диспансера.
Подсвешников рукой скелета, обтянутого пергаментом кожи, взял «ксиву» и долго исследовал невидящим взором микробиолога. («Хоть бы кто догадался микроскоп подарить к очередному юбилею. Эх, невнимательны коллеги»!)
- Почему я не убегаю? А постарше тебя буду, - вернул бумажку. – Ладно, так и быть, простим! Только, братец, в этом сезоне с новым общежитием ты пролетел. Все заселено. Ну, мы, конечно, тебя на улице не оставим. Есть резерв в Серебряном бору. Дачи Министерства культуры, где живут наши аспиранты. Туда поселишься, пока есть свободная площадь. Так даже лучше будет! На природе свою нервную систему совсем излечишь.
- Спасибо, Лексан Василич!
- Федор Федорыч, отведите его к Лапчинскому. Пусть выпишет направление. И с богом!
Кланяюсь в пояс и по-японски выхожу из «доброго» кабинета, толкая задом тяжелую и упругую дубовую дверь.
- Поздравляю! – жмет мне по-немецки вяло руку Мюллер (Не так, как Кипарисыч). Больше не балуй!
Где находится этот Серебряный бор? Где-то у черта на куличках, наверно, раз – «бор», то есть «лес». Поди, на окраине? Раньше добирался до учебы за четверть часа, а теперь за сколько?
Добрые люди объяснили, как доехать: на 20-м троллейбусе до «упора» и трястись минут сорок. Доигрался! Занесло в такую даль. Это во сколько же вставать, если занятия утром? Вот до чего Гельвеций довел, окаянный… А все ее, засранку, Карину слушал: «Читай, мол, поумнеешь»! Вот и поумнел на свою голову…
Доехал на указанном транспорте до конечной. Впереди тоскливый мост через Москву-реку. Тогда мост троллейбусы не переезжали.
Островок, называемый столь живописно, утопает в зелени. Высокие сосны, ели, и другие породы деревьев мне неизвестные. Знаю «Тополя, тополя» … но это к делу не относится, и поэт Гена заслуженно забыт. Спился, наверно?
Но почему «серебряный», а не «золотой»? Осенью, расцвеченный желтой листвой, как раз - «золотой». А зимой, укрытый снегом, делается «серебряным». Не мне пейзажи описывать и заниматься переименованием… Может, в старину там добывали серебро и остались заброшенные копи? Вдруг наткнемся на неразведанные залежи. Сюжеты, прочитанных в детстве приключенческих книг блеснули приятными воспоминаниями… Забудем о дурацком серебре и злате! Не за этим сюда направлен. Главное, воздух освежающе-оздоровительный, не то, что в центре. Там автомобильный чад и смрад, демонстрируют наличие в природе и менее благородных металлов. В этом смысле, конечно, место почти курортное. Правда, курорты не располагают к серьезным занятиям.
Мост оказался длиной ровно в одну выкуренную сигарету, если идти неспеша. дальше попадаешь в царство белок, которые снуют по стволам деревьев, прыгая с ветки на ветку, мелькают в кустах и выскакивают из-под ног. Зоопарк! Лишь бы только не водились здесь хищники - медведи и волки. Но думаю, администрация консерватории об этом давно позаботилась, отстреляв кого надо (военному Воронке поручали). Так что, нам ничто не грозит, кроме попадания еловой шишкой по лбу.
Иду по главной аллее, любуясь окрестностями. Приходится часто останавливаться, чтобы поменять местами несомые тяжести: чемодан, «зеленый гробик», сумку.
Кругом, в основном, деревянные дачные домики за глухими, а то и не очень, заборами. Встречаются и каменные коттеджи, заборы коих подстать крепостным стенам. Важные люди живут! Почти на всех калитках красуются ласковые таблички: «Осторожно, во дворе злая собака!» Под единый трафарет намазюкана морда с раскрытой пастью и торчащими клыками, но изображение нестрашное. Не то, что череп с костями на трансформаторных будках или столбах высоковольтных линий: «Не влезай – убьет!» Это значительно убедительней и к любознательности не располагает…
Медленно плетусь по главной аллее, поглядывая на клочок бумаги с адресом. Вот и нужная просека. Совсем стемнело, белки успокоились. Вот и искомый одноэтажный деревянный домик с мансардой за дощатым невысоким заборчиком. Собачья вывеска отсутствует. Хорошо!
Подхожу к калитке, еле волоча скарб. Не заперта. На доме позеленевшая медная табличка: «Здесь в такие-то годы жила профессор Московской консерватории, заслуженный деятель искусств М.В.Владимирова». Ого, домик непростой! Из раскрытых окон – пока еще теплый сентябрь – доносятся звуки рояля, аккомпанирующего мужскому голосу. Голос орет на все лады одно лишь слово «человек». Наверное, кто-то сочиняет. Аспирант? Рояльные звуки несутся и с мансарды, но без пения. Там творят что-то бурно-фортепианное. Они, наверное, друг другу мешают? Мысль прерывается жужжанием вьющейся у головы страдающей бессонницей осы. Даже белки угомонились. Час поздний, солнце вот-вот плюхнется в койку. А эта мерзавка все ещё ищет нектар. Отстань, зараза! Какого черта? Она, сволочь, так и вьется, так и вьется, будто ем арбуз, варенье или в меде испачкался. Считаю данное «осиное» гостеприимство дурным знаком…
Поднимаюсь на ветхое крылечко и робко стучусь. Выкрики «человек, человек!» прекращаются, умолкает и мансарда. Открывает дверь невысокий смуглокожий, похожий на цыгана, тип.
- Направлен сюда, - угрюмо подаю пропуск, отмахиваясь от назойливого насекомого.
- А Муркин, ученик Щедрошвили! Наслышан, - расплывается в улыбке обитатель дачи. – И оса с тобой? В пропуске не указана! Сладкий, наверное,… Заходи!
Общими усилиями не допускаем рвущееся в помещение насекомое и захлопываем дверь, защемив, гадине, жало. Спасен!
- Что за зеленый гробик?
«Сейчас, как и стюардесса, скажет: с гробами нельзя!»
- Магнитофон. Отечественный, поэтому такой формы и цвета.
- А-а-а… - свидетельствует угасающая гласная о теряющемся интересе.
На шум сверху спускается второй абориген, а из боковой комнаты выходит третий. Знакомимся. Первого, цыганистого, зовут Валерий Кадрус. Второго, с мансарды - Жора Данглар. Он высокий, стройный, с краснодарским говорком. Третий – по фамилии Фернан, а имя забылось. Все приветливо, хотя и чуточку настороженно, улыбаются, радуясь знакомству, и указывают на свободную комнату.
Вхожу. По периметру – три кровати. Скучать не придется. Не одинок во Вселенной. Потертое пианино с окружностями следов на крышке от горячих или липких стаканов. Оно от такого к себе немилосердного отношения забилось в угол. Поди, ногами и кулаками тоже «играли»? Посередине - стол, несколько стульев, два окна в сад. Там заходящее солнце и готовящиеся на покой воробьи затеяли невообразимую свистопляску, пытаясь схватить один другого за хвост. Твари какие! Ума нет! Гельвеция не читали, а игривость присутствует. Слава богу, оса куда-то подевалась. Наверно, без жала ей и жизнь не в кайф?
Ставлю вещички. Кладу необходимое в тумбочку у еще не примятой кровати. Остальные лишены девственности. Возле одной виднеются стоптанные штиблеты, возле другой – стул, на нижней перекладине которого сушатся дырявые носки. Докатился! Жил раньше по-человечески. Всего лишь с немым как камень вьетнамцем. Теперь в коммуналке? Проклятый Гельвеций!
Отопление печное, сортир во дворе. Выяснилось, что соседи по комнате не аспиранты, а обычные студенты, коим мест тоже не хватило в респектабельном общежитии на Малой Грузинской. Они вскоре явились, не дав мне, как следует, насладиться одиночеством. Крики «человек, человек» и фортепианные инсинуации наверху продолжались с неослабевающей силой.
Представим соседей. Фамилия одного Баркалов. Учится по композиции, родом из Брянска или Тамбова, имя забылось. Имя другого Василий, но фамилия забылась. Он вокалист и неизвестно откуда родом. Вернее, тоже забылось. Уверяю, это никак не повредит нашему рассказу. Они обрадовались «зеленому гробику», но тут же и разочаровались, увидев, что кроме нескольких джазовых записей, моя фонотека ничем другим не богата. Поклонниками любимого мной жанра они не оказались, но и это никак отрицательно не отразилось на наших взаимоотношениях.
Чокнулись, опрокинули емкости, поспешно закусив, чтобы отбить мерзкий дух колбаской за «два двадцать.» Куплена, как и водка, в близлежащем сельмаге, который не раз будет нас выручать.
- Ты у кого? – поинтересовался у Баркалова после третьей дозы (так и хотелось назвать его «бокаловым», но сдержался).
- У профессора Голубева, - икнул он. – А ты?
- У Щедрошвили.
- Повезло, - икнул он повторно.
Я промолчал, отламывая от свежайшего батона за 18 копеек. Вася с точностью аптекарского провизора разливал остатки. Он не похож на типичного вокалиста уже тем, что имеет на лице культурный «элемент» (очки), хотя говорит поставленным тенорком и сыпет анекдотами.
«Бокалов» (будем все же так называть!) черняв, худощав, с впалыми щеками, и внешне похож на Раскольникова. Даже - и на самого автора, книг которого, как признался, не читал (скучно!). Предпочитает опрокидывать «бокалы».
ГЛ. 40 IF I GIVE MY HEART TO YOU
If I give my heart to you
Will you handle it with care,
Will you always treat me tenderly
And in every way be fair.
Возобновились занятия с Кипарисычем, но теперь в стенах ВУЗа. После выходки с внезапным отъездом учитель заметно охладел, очевидно, подозревая во мне коварного типа, с которым надо держать ухо востро. Тут одним «комар носа не подточит» не отделаешься.
Я начал обрабатывать татарскую народную мелодию, которую помнил со времен училищных посылов в колхоз на уборку кукурузы. Там ее пели бабы, зарабатывая трудодни.
- Татарская, так татарская, - пожал «кипарисовыми» плечами педагог и двусмысленно улыбнулся, мол, чем бы дитя не тешилось, лишь бы снова не укатило!
Сам он в это время работал над ораторией «Ленин в мире подводном» на народные слова. Помимо хора и симфонищенского оркестра в исполнении должна принять участие (в роли главной Кикиморы) и известная исполнительница народных песен Людмила Злюкина, прославившаяся на всю страну проникновенным исполнением знаменитых песен Мишеля Леграняна «Оренбургские зонтики» и «Шербурский платок». Певица чувствовала себя не в своей тарелке, купаясь в непривычном море диссонансов, но с партией (членство в коммунистической партии, безусловно, помогло!) мужественно справилась. Премьера прошла с небывалым успехом в Очень Большом Зале. Опять ведущий композитор всех удивил очередным контрастом: народная певица и симфонический оркестр! Состоялись повторные исполнения в других городах. В Горьком случился забавный казус. По окончании концерта и бурных оваций солистку Злюкину у служебного выхода ждала толпа поклонниц, любивших ее знаменитых «зонтиков» и «платок». Когда артистка появилась, женщины встретили кумира обиженным вопросом: «Что же вы нам так ничего и не спели?» Ее «современное» мяуканье под оркестр они восприняли как досадное недоразумение, и с надеждой ждали нормальных любимых песен.
Вскоре плодовитый Кипарисыч разразился и еще одним не менее сенсационным опусом под названием «Бухгалтериада», где хор читал под аккомпанемент оркестра какие-то квартальные и годовые отчеты, а исполнители-ударники вместо игры на барабанах, литаврах и тарелках, нарочито громко рвали листы бумаги. Это место в сочинении и являлось «гвоздем» программы, вызвав бурю восторга и многократное биссирование. В результате специальная бумага кончилась, и пришлось рвать оркестровые партии. А народ все не унимался: бис да бис! Жаль, что до партитуры очередь не дошла, а она того вполне заслуживала!
Год для Кипарисыча стал весьма продуктивным. Сварганил и Вторую симфонию, имевшую оригинальную форму. Будучи как бы одночастной, она делилась на небольшие эпизоды, имея подзаголовок: «Двадцать пять прелюдий для оркестра». Почему 25, а не 24 или 26? Очевидно, для оригинальности! В начале произведения изображался хаос настройки инструментов, как обычно бывает перед концертом. Специальный эффект. Публика в замешательстве. Еще настраиваются или уже начали? А в этом и заключалась хитрая задумка автора. Пускай решают: начали или нет? Правда, гениально?! Далее изображалось как бы начало войны. Имитировался вой и рев самолетов-бомбардировщиков, так как опус посвящался Великой Отечественной. За такое произведение могли и к званию представить, на что и был расчет. Вскоре и неугомонная супруга стала пилить. Симфонии, да оратории, а о жене совсем забыл? Хочу новый балет! Не простой, а на музыку оперы Пизе «Бармен». С детства мечтала под эту музыку сплясать… Надо только убрать назойливое пение и все переложить на оркестр.
- Матреночка, ты гений! Как самому в голову не пришло?
- Вот-вот! Произведение самое популярное в мире. Эту музыку, можно сказать, каждая собака знает, а то и кошка с мышкой. Как не сплясать?
-Да, да, да, умница ты моя!
- К тому же у Пизе совсем не осталось родственников. И ты, как соавтор, будешь получать весь гонорар. На афишах напишут: Пизе-Щедрошвили «Бармен-сюита».
- Ну, у тебя голова! Тебе не плясать надо, а в премьер-министры идти, тогда в один миг коммунизм построим!
- Пойду, когда на пенсию соберусь… Давай сразу приступай к работе, нечего валандаться. Ты же знаешь, как я люблю музыку Пизе!
- Не буду писать на весь оркестр – это непрактично. Оставлю только струнные и ударные. Струнники кругом найдутся, и за барабанами дело не «заржавеет». Поэтому, станут везде исполнять, а нам с тобой: кап-кап-кап денежка отовсюду!
- Молодец, Аккордеончик! Соображаешь.
По Москве пополз упорный слух, что распятый и лидер авангарда вроде как воскрес и вновь обретается в столице вопреки всем законам физики, лирики и здравого смысла. Якобы, на Новодевичьем надгробная плита оказалась поваленной, гроб вскрыт и пуст. Там подобное случалось с могилой Хрущева. Его несколько раз выкапывали и похищали. Но то - месть грузин за разоблачение Культа Личности. Доблестные органы находили покойника и водворяли на место. В итоге, организовали круглосуточное дежурство со сменой караула как у Мавзолея. И безобразия прекратились. Но то никакое не воскрешение, а банальная эксгумация. В случае с Ниткиным совсем другое дело. Многие утверждали, что видели его в городе и даже на концертах. Надо внести ясность. Суровых приговоров группе «Три Ге» не последовало. За них заступился живой классик Мастакович и дело спустили на тормозах. Патефонову визу во Францию не дали. Французы заартачились: на хрен он нам нужен, у нас своих авангардистов пруд пруди! Барабанщикова и Караванова за Полярный круг не упекли, ограничились пятнадцатью сутками за мелкое хулиганство. И Земфира с Мойшей в Германию не поехали. В Берлине начались антисемитские выступления, подняли голову неонацисты. Зачем лезть в пасть к диким зверям? К тому же Земфира сменила веру, крестилась, став из Земфиры Мухамедовны Зоей Михайловной. Фамилию оставила прежнюю. Не брать же мужнину, одиозную? Поменяла и род занятий – стала стишки крапать, притом сугубо религиозные. А для властей, как известно, что авангард, что религия – один черт! Поди, разберись, что вреднее? Остался неясным вопрос с беременностью. Поговаривали, что оказалась ложной (подушку к животу привязывала, когда к следователю ходила – хитра татарка). Но вернемся к поэзии. Вот образчик творчества новоиспеченной поэтессы:
«Господи, как умножились теснящие меня!
Многие восстают на меня,
Многие глаголют к душе моей:
«Нет в Боге спасения для него».
Но ты, Господи, - защита моя…»
Надо ли объяснять, что свои вирши она посвящала ему, воскресшему? И муженек решил перековаться: написал несколько портретов Ленина и членов Поллитрбюро, отчего карьера и жизнь круто изменились. Стал ведущим художником Очень Большого Театра, где имел частые встречи с Аккордеоном и его блистательной супругой, оформляя их бесчисленные постановки.
- Эта сцена – полигон для опробования наших идей, - хвалилась Плясунская, беря в антракте буфетный кофе и как бы нечаянно, проливая его на ноги завистливых танцовщиц кордебалета.
ГЛ. 41 I GET A KICK OUT OF YOU
My story is much too sad to be told,
But practically everything leaves me totally cold.
The only exception I know is the case
When I’m out on a quiet spree
Fighting vainly the all I’m with
And I suddenly turn and see your fabulous face.
Подружка Карина окончательно перекинулась к авангардистам. Посещала их тайные сходки, проходящие теперь на даче великого виолончелиста современности, симпатизировавшего диссидентам. Дача, кстати, располагалась в Серебряном бору. Тот домик в Купавне опоганили чекисты. Он для проведения заседаний не годился, будучи напичкан «жучками». Дача Мастаковича тоже находилась в Бору недалеко от усадьбы Шустроповича – мэтры дружили домами, и исполнитель часто играл сочинения композитора.
Вот у нас и назревает как в классицизме единство места, времени и действия. Последуем канонам этой проверенной веками схемы.
Карина теперь активный член секты, нуждавшейся в крепкой музыковедческой поддержке. Она часто выступала с докладами и сообщениями. В своих выступлениях увязывала воедино творчество Малера, Мастаковича и Ниткина, причисляя тем самым «воскресшего» к лику великих.
- Вся традиция симфонического мышления Мастаковича и Ниткина направлена на единственный канал, который разъедает традиционную классическую поддержку симфонии, и, в конце концов, всю идею синтаксических соответствий частей и разделов. Интересно, что творчество Ниткина – как постмалеровского, так и постмастаковического симфонищего, - выдвигая на первый план скрытые, тем не менее, существенные взаимосвязи между двумя предшественниками, ярче всего подтвердило актуальность музыки Мастаковича.
Зоя-Земфира, сидя у оконца, крапала стишки, а Мойша делал наброски для предстоящей большой картины «Тайная вечеря в Серебряном Бору» («Чем я хуже Леонардо?») Гулявший по аллее Долдон Долдоныч остановился у открытого окна, услышав свое имя, и заговорил быстро и взволнованно:
- Я обязан, так сязать, Соллертинскому своим восприятием и пониманием творчества Малера. Фактически за тридцать лет до западного «открытия» Малера я в период формирования своего стиля, так сязать, смог освоить ряд современных стилистических черт австрийского композитора. При этом с естественной в то время политической ориентацией. Например, совмещение «высокого» и «низкого» жанров (демократизация музыкального языка). Музыкальная ирония и гротеск, так сязать, (основа музыкального образа). И, разумеется, философская концепция сочинения (объединение всех народов).
- Ах, Долдон Долдоныч, - всплеснула руками Карина, - заходите на огонек, чаёчком побалуетесь! Лезьте прямо в окно, давайте неофициально. Зачем через дверь? Лезьте, подсадим!
- Нет, дети мои! Некогда мне тут с вами, так сязать, «чаи гонять»! У меня очередная симфония в башке бурлит. Будьте здоровы!
Ковыляя, – хромал от последствий войны – мэтр метр за метром быстро удалялся. Где-то невдалеке в лесу «раздавался топор дровосека». Это хозяин дачи Шустропович разучивал очередной концерт соседа. Вот сосед и поковылял на звук, дабы дать ценные указания лесорубу-виолончленисту.
Задумался я: что за странные фамилии у аспирантов? Что-то в них знакомое… Вспомнил! Персонажи моей любимой книги, романа Дюма «Граф Монте-Кристо»: Кадрус, Данглар и Фернан. Кадрус под диктовку Фернана написал подметное письмо, обвинив Эдмонда Дантеса в государственной измене. А прокурор Данглар дал делу ход и засадил беднягу в замок Иф. Как бы эта трагедия не повторилась вновь, но теперь в виде фарса? Но кто будет, на сей раз, Эдмондом Дантесом?
На одном из заседаний Ниткин сообщил:
- Мне поступило лестное предложение из ГДР. Они недовольны музыкой Вагнера, музыкой всех его опер, потому что их обожал Гитлер. Так что, в отместку ФРГ, Министерство культуры просит меня написать новую музыку на вагнеровские сюжеты. Я согласился. Обещали хорошо заплатить в твердой валюте, а то лишь этими погаными советскими мультфильмами кормлюсь. Кстати, вы знаете, что я не так давно по просьбе норвежского правительства написал новую музыку к «Пергюнту»? Григ тоже устарел! Заказчику понравилось.
- Знаем, знаем, знаем! – заголосили члены кружка.
- Я хотел бы вам напомнить сюжеты опер… Эта германо-скандинавская легенда, хоть и занимательна, но очень запутанна. Мне прислали распечатки текстов либретто. Я почитаю.
Многие вздрогнули, предвкушая мертвящую скукотищу, но виду не подали. Мессершмидт продолжал делать наброски для будущей великой картины, а супруга увлеченно крапала стишки, совсем забросив музыку.
Ниткин прокашлялся, потрогал на груди давно засохшую рану от копья Лонгина и начал:
-Первая часть тетралогии «Золото Рейна» открывается ранним утром и представляет зрителю глубину Рейна, в водах которого играют, резвятся и гоняются одна за другой от скалы к скале дочери Рейна.
Ниткин подошел к пианино и проблямкал что-то атональное в верхнем регистре.
- Как мило, - зааплодировала в одиночестве.
- «Из-под земли является Альберих, - продолжил Ниткин, отойдя от инструмента, - царь карлов, и призывает их к себе; испуганные девы поспешно стремятся к скале, на которой лежит золотое сокровище, оберегаемое ими по повелению отца от сребролюбивых карлов…
Альберих тщетно старается захватить одну из дев. Луч восходящего над водами солнца падает на золото. Дочери Рейна…»
- А разве у Жени Рейна, поэта из Ленинграда, дочери? – всполошилась Зоя-Земфира. – Я знала, у него сын… Извините, что встреваю!
- «… дочери Рейна издеваются над карлой, - вещал бывший распятый, - и объясняют ему значение сохраняемого сокровища: кто из рейнского золота скует себе кольцо, тот будет властелином мира…»
- Неужели Женя оттого, что не печатают, в ювелиры подался? – спросила в полголоса как бы сама себя поэтесса-композиторша.
- Сволочь, стерва, постой! – раздалось за окном, и все увидели хозяина дачи, преследующего свою дочь. Шустропович как саблей размахивал смычком, стараясь огреть по спине убегающее чадо с виолончленом в руках. – Опять, гадина, не выучила пассаж!
Тут на грех появилась вторая дочурка, и разгневанный как Вотан папа переключился на нее:
- Зачем эти поганые джинсы напялила? Снимай сию минуту! Я их в печку брошу. Ходи в юбке как все приличные люди!
Девушка бросилась бежать. Он за ней. Показалась мать, известная певица. Она завопила голосом, от гнева опустившимся с сопрановых высот до глубин контральто:
- Ну, и родитель, ну, и воспитатель, ну, и отец! Это черт знает, что такое, люди добрые!
- Да-а-а! – вновь сползли со стульев Барабанщиков с Каравановым. – Дочерям Шустроповича похлеще достается, чем дочерям Рейна.
- Да, Евгений Рейн не такой изверг, - подтвердила Дуллина и глубоко вздохнула, выронив рукопись.
ГЛ. 42 I GOT RHYTHM
I got rhythm, I got music,
I got rhythm – who could ask for anything more?
I got daises in green pastures,
I got rhythm – who could ask anything more?
Эх, хорошая песенка да не про нас!
Стали мы нашей троицей – «Бокалов», Вася и я – регулярно, то есть каждый раз, ужинать поллитрой, колбаской с белым батончиком да парочкой пива. Войдя в тонус, говорили о том, о сем, травили байки и анекдоты. А ненаписанные симфонии и концерты, сонаты и квартеты плакали и стонали где-то там, в глубинах подсознания, ожидая, когда им суждено, будет появиться на свет? Нам не до них… Успеется!
Вася знал много всякой всячины. Он сообщил, что неподалеку есть озеро, называемое «Бездомным». Почему такое название даже он не знал. Знал, зато, что водится в озере какое-то чудище, подобное всем известной Несси из знаменитого шотландского озера. Мы выпучили глаза. Как? Не может быть!
- Сукой буду! – поклялся Вася. – Есть очевидцы. Видели маленькую башечку на длинной шее.
- Как у композитора Лошадинского? – спросил я. – Может, и у него здесь дача? Вот и купается в озере.
- Похоже, конечно, но это не он, и дача у него не здесь, - продолжал Вася с видом знатока, сдержанной улыбкой оценив мой вздорный юмор. – Говорят, чудище даже утягивает под воду купальщиков. Известно несколько случаев.
Мы с Бокаловым притихли.
- Озеро много раз обследовали, - продолжал пугать Вася. – И водолазы, и эхолотом, и… ни фига! Как сквозь дно уходит.
- Почему табличку не поставят, что купаться запрещено? – спросил разумное Бокалов.
- У нас только поставь такую табличку, так назло все в воду полезут! – мрачно рассмеялся Вася. – Хотя, конечно, ставили, но она быстро исчезала. Чудище ее, наверное, утаскивало, а может местные мальчишки… Не напасешься табличек! Плюнули на это дело…
Мы так разволновались от этого вздора, что пришлось бросать жребий, кому бежать за второй бутылкой – благо, еще не столь поздно – всего лишь «полонез Огинского», то есть пол-одиннадцатого. Часы можно проверять по аспиранту Валерию Кадрусу, который ровно в одиннадцать прекращал кричать магическое слово «человек». Оказалось – сочинял вокальный цикл на текст поэмы прогрессивного прибалтийского поэта Эдуарда Межелайтиса «Человек – это звучит гордо!» Вот и орал целыми днями, добиваясь совершенства… Жребий быть «гонцом» пал на Бокалова. Вручили нужную сумму, с учетом закуски. Беря деньги, бедняга спрашивал с опаской: «А по суше оно ходит?»
- Не боись! – успокоил бесстрашный Вася. – Только в воде нападает…
Нельзя сказать, что Карина меня полностью отшила, хотя и переключилась почти целиком на Гурия Пупко.
Пригласила меня по старой памяти на премьеру оперы «Домик на Васильевском», недавно вышедшую из-под пера ее нового хахаля и с успехом поставленную на сцене прославленного Тятра имени Сандуновского и Рабиновича-Данченко. Мама-билетерша сварганила лучшие места в партере. Публика на новое произведения не рвалась, предпочитая «проверенного» (мин «новаторства» нет) «Евгения Онегина».
Шикарная люстра трепетно гаснет, в оркестровой яме начинается диссонантное бульканье будто суп закипает. Отбулькала увертюра, занавес пополз, открывая «Комнату Павла», как пояснялось в программке. Началось «Действие первое. Картина первая».
В постели нежится молодой человек с помятой прической Х1Х века. Хор за сценой объяснил:
«Однажды в день воскресный
Проснулся поздно Павел –
Раскаянье и совесть
Замучили его.
Давно он не был в церкви,
Но уж проспал обедню,
И солнце вон высоко
Блистает летним днем.
Он вспомнил и о доме,
Где милая сестрица
Живет со старой мамой
В смиренье и тиши».
Хор умолк, и я шепнул подружке: - Чье либретто?
- Сама Дуллина написала в стихах, - восхищенно пояснила Карина.
Тем временем на сцене герой показал признаки пробуждения и запел, но лежа:
« Я виноват пред ними –
Давно в гостях уж не был.
Как милая там Вера?
Скучает обо мне?
Пойду-ка, навещу их,
Иначе скверно будет –
Девицы сердце раню
И буду сожалеть».
Под нервные пассажи струнных Павел встает, одевается, умывается, прихорашивается, поправляя прическу Х1Х века. Малый барабан в оркестре изображает стук в дверь.
- Кто там? Войдите!
Входит молодой человек, названный в программке Варфоломеем, и с порога пускается в пение:
«А я к тебе, товарищ!
Хотел позвать туда же,
Где давеча гуляли».
В оркестре некоторое «смущение», и Павел поет в ответ:
«Мне некогда сегодня,
Намечен мной визит».
«Куда, коль не секрет?» – залезает в верхний регистр Варфоломей.
«К сестрице, - отвечает в первой октаве Павел, – ты ведь знаешь, - что с матушкой живет».
В программке сказано, Павел – тенор, а Варфоломей – баритон. Это и подтверждают вокалисты.
«Ты говорил, что так она мила, так хороша! А сколько деве лет?» - спрашивает гость, сопровождаемый игривым кларнетом.
Павел дерзит вместе с валторной: «Я не крестил! Не знаю».
«Тебя и я ведь не крестил, а все же возраст знаю!»
«Тем лучше для тебя …»
«Однако я с тобой хочу сходить и мать ее проведать
Да на девицу посмотреть, а то и отобедать», - настырничает друг в сопровождении засурдиненного тромбона.
«Нет, не могу! – всколыхнулся вместе с арфой Павел. – Уж извини! В другой разок, быть может».
«Неблагодарен ты, дружок!
А я с тобой возился –
Гасил твой карточный должок,
Когда ты износился».
«Я помню все добро, но заскучаешь там ты».
«Пустая отговорка. Веди, иначе мне не друг!»
В оркестре перепалка медных с деревянными, затем струнные успокаивают обстановку.
«Ведь для тебя святого нет!
А девушка – сама невинность,
Дай слово, что не будешь с ней
Ты шашни заводить».
«Я слов подобных не даю,
Но верь и так мне.
Да мало ли кругом девиц,
Красивых, нежных милых лиц!»
Под пение виолончелей Павел уступает: «Уж, так и быть, поверю! Но будь благоразумен, друг».
«Спокоен будь, не подведу».
Под мажорную музыку оба уходят за кулисы. Занавес соединяет воедино обе свои половинки. На очереди «Вторая картина». На сей раз тот самый домик изнутри. Хор поясняет, что к чему:
«Старушка та уж Павлу благодарна – понравился ей гость. В нем выгодный жених казался для Верушки ее. А Вера побледнела при знакомстве. Понравился ей тоже Павла друг, но что-то было в нем такое, что вызывало страх».
Старушка склонилась над картами, а я задал подружке запоздалый вопрос: - Что за первоисточник?
- Ранняя повесть Пушкина, - шикнула она. – В программке указано. Не заметил?
Варфоломей, подойдя к бабульке, запел с большим чувством:
«Не ладится у вас гаданье? Давайте помогу!
Как карты разложили вы, то будущее не узнать,
А вот прошедшее, пожалуй, как на ладони».
«Ах, батюшка вы мой, - заголосила старушка в низком регистре, напомнив графиню из «Пиковой дамы». – Да вы, я вижу, мастер! Тогда уж растолкуйте мне, что означает сей расклад?»
«А вот что!» – Варфоломей наклоняется к уху и шепчет. Оркестр изображает тревогу. Старушка отшатывается в испуге:
О, бог ты мой! Какие страсти рассказали. Все, правда! Так оно и было. Ну, вы особый человек. Меня аж пот прошиб, и волосы поднялись дыбом».
Варфоломей (мягко): «Я рад, что чем-то оказался вам полезен».
Трубная попевка в оркестре переключает внимание зрителей на Павла с Верой.
«Сыграйте, дорогая, да и спойте что-то нам», - просит брат и решительно открывает крышку клавикорда.
Вера, садясь к инструменту:
«Но мне неловко как-то! Какая из меня певица? Так себе…»
«Спойте, спойте! Просят в интервале терции молодые люди.
После недолгого кокетливого препирательства Вера демонстрирует приятное лирическое сопрано:
«Места сии печальны
И летом и зимою,
Когда и луг, и бор
Укутаны в сугробы.
В таком вот скорбном месте
Наш домик притулился.
Он низкий деревянный,
Но милый и родной.
Живут в нем мать и дочка,
Живут вдали от света, вдали от шумных улиц, и гама городского.
По воскресеньям - в церковь,
По будням - труд по дому,
Вязание и карты,
Да чтенье мудрых книг».
Вторым голосом вступает мать:
«Ты, Вера, уж невеста.
Мои преклонны годы.
Желала б я увидеть,
Что счастлива ты будешь.
Найдется ли достойный
Тебе жених и муж?»
Вера поворачивается к матушке, бросая играть, но в оркестре аккомпанемент продолжается.
«О, мама дорогая,
Уж ты так не печалься!
Мне счастье улыбнется.
Я верю и надеюсь!»
Оркестр подхватывает мелодию, а гости контрапунктически восклицают:
«О браво, браво, браво!
Прекрасно вы поете!
А голос ваш подстать
И вашей красоте!»
Павел возвращается к реальности и замечает Варфоломею речитативом:
«Любезный друг, пора уж возвращаться,
Иначе разведут мосты,
И нам придется вплавь…»
Варфоломей, целуя ручки:
«Ну что ж, прощайте, Вера!
Рад был знакомству с вами.
И вам я, матушка, был рад
Помочь в гаданье вашем».
«О, приходите снова, - пищит старушка, - будем рады! Не забывайте нас!»
Молодые люди, уходя: «Прощайте, до свиданья!»
Занавес смыкает половинки. Люстра волшебным образом светлеет. Первое действие окончилось. Раздается хлопанье спинок кресел и топот зрителей, рвущихся, кто в буфет, кто в курилку, кто в сортир. Небольшие пробки и водовороты в узких дверях, толкание локтями и отдавливание конечностей. Даже где-то раздается «Да пошел ты…» и не менее популярное «Сам дурак!» «От такого слышу», - рефлекторно возникает в подсознании. Вот сейчас спроси: о чем опера? И не каждый ответит – в голове у многих или вожделенная сигарета, или белоснежный писсуар, или бутерброд с икрой, или с семгой… А еще называется – культурная публика! Но, видите ли, искусство искусством, а желудок, мочевой пузырь и закопченные бронхи с легкими тоже надо уважать. Как говорится… Да, не важно, как говорится! Просто вертится на языке пошлость: «Кесарю кесарево, а слесарю…»
- Все нормально, и никакого особого авангарда, - удивляюсь, подавляя искреннюю зевоту.
- Попко очень мудрый и серьезный художник, и просто так диссонансами не разбрасывается. – Карина горда за нового, лишенного обоняния, друга.
ГЛ. 43 I LOVE PARIS
I love Paris in the springtime,
I love Paris in the fall,
I love Paris in the winter when it drizzles,
I love Paris in the summer when it sizzles.
Гуляя как-то по хвойной аллее, я снова увидел согбенную фигурку советского симфонищенского классика. И туфли те самые, с дырочками. Что ли других нет? На дворе опять октябрь хоть без дождя на сей раз. Та же «болонья», но на сей раз непокрытая голова. Что ли кепку надеть забыл? Догнал гения и напомнил о себе.
- Помните, беседовали под дождем на улице Герцена?
- Как же, как же, помню, так сязать! Вы, кажется, студент-композитор? А почему не звонили?
- Звонил, да меня отшила ваша домработница.
- Да, да, она очень грубая женщина, так сязать, деревенская, но хозяйство ведет – залюбуешься… А что, так сязать, пописываете, молодой человек? Вы ведь, кажется, в классе Щедрошвили?
- Да, в его классе, Долдон Долдоныч. А пишу ораторию по поэме Есенина «Емельян Пугачев».
- Я тоже недавно написал, так сязать, поэму, но о другом бунтовщике, Степке Разине. Не были на премьере?
- Как же? Был.
- И как вам?
- Честно?
- Конечно!
- Не понравилось, уж извините, Долдон Долдоныч.
- Да, что там! Говорите прямо, так сязать, без экивоков: говно! И я полностью с вами соглашусь, так сязать, молодой человек.
Шустрая как Шустропович белка выскочила из-под наших ног и, взобравшись на ель, стала бросаться шишками. Одна угодила классику по темени.
- Ах ты, зараза! Тоже, по-своему, критикует, - потер он ушибленное место. – В неуспехе повинны бездарные вирши этого поэта-карьериста и многоженца Иссушенко! Знаете такого?
- Конечно! Чего стоит только одна его «****ская ГЭС!»
- Вот-вот и я про то! Старый дурак поддался на его уговоры. Видите ли, нам с вами государственную дадут… А дали по мозгам! Шиш вместо премии, и еще разнесли в пух и прах в печати. Написала разгромную статью молодая музыковед… Карина… Э-э-э… Фу ты, черт! Фамилия вылетела… Ну, не важно…
Белка-зараза предприняла еще несколько попыток атаковать, но безуспешно, хотя шишки так и свистели «как пули у виска» (Цитата из песни более поздних времен).
- Пришли, так сязать, – остановился возле родной калитки классик. – Может, в гости загляните? Вас, кажется, Геной зовут?
- Да, - согласился я. – Спасибо, Долдон Долдоныч, но спешу. Как-нибудь в другой раз.
- Ну, бывайте, дорогой Гена, так сязать! – калитка скрипнула, он взошел на крыльцо, я поспешил к своей просеке. «Зачем отказался, ведь, подобный случай, вряд ли представится?» Уходя, отметил отсутствие на калитке зловещего предупреждения о наличии злой собаки, хотя и о присутствии грубиянки домработницы тоже не сообщалось. Очевидно, расчет на внезапность. Воры сунутся, понадеясь, что собаки нет, а тут им навстречу домработница с чугунной сковородкой в руках. Еще неизвестно, что хуже…
Войдя в дом, классик домработницу Маню не обнаружил. Наверное, в магазин пошла. Супруги и детей тоже нет – на днях уехали в дом отдыха. Но чье-то присутствие явно ощущалось, да и опять этот резкий запах серы, будто кто-то только что спалил целиком спичечный коробок. Долдоныч мужественно рванул дверь в кабинет. Нате вам, здрасте! У окна в кресле уютно утопал компактный гражданин в старинном сюртучке и с седой бородкой клинышком как у Калинина. Вошедший гостя мгновенно узнал. «Кто дал ему адрес дачи и почему теперь в дневное время заявился? Ведь для призраков отведены природой вечерне-ночные часы: приходи себе без свидетелей, когда все спят.» Настенные часы, по-видимому, тоже возмущенные незваным гостем, от волнения и гнева пробили подряд «четыре» и «четверть пятого». Солнце почему-то не собиралось, несмотря на осеннее расписание, закатываться к себе в депо. Оно играючи щекотало длинными как у Юрия Долгорукова лучами антикварно-хрустальную люстру, купленную на гонорар то ли за дурацко-сталинский балет «Золотой век», то ли за очередную симфонию. Количество их все время забывал и считал себя отстающим в этом деле от графомана Мясковского. У того не то 26, не то 28! «Вот подлец! Да и Моцарт тоже хорош – аж 44! Но всех за пояс заткнул проклятый Гайдн – 107! Уму не постижимо. Единственное утешение, что по сегодняшним масштабам это бирюльки, а не симфонии. Вон моя Четвертая – целых пятьдесят минут держит зрителя в кресле как страдающего запором на горшке»
Размышления прервал скрипучий тенорок: - Я вас совсем заждался, уважаемый Долдон Долдоныч. Можно сказать, соскучился. Поэтому, извините, что так рано нагрянул…
- Да ничего, так сязать, - буркнул хозяин, стараясь скрыть недовольство за улыбкой Моны Лизы в мужском преломлении. – Может кофею али чаю?
- Не волнуйтесь, мил человек, - так же по-простонародному ответил гость. – Неча чаи гонять! Побалакаем под сухую.
С мыслью «зачем он крестьянина изображает?» хозяин обреченно бухнулся в кресло напротив и достал «Нашу марку».
- Курить будете, уважаемый Петр Ильич?
- Благодарствую, но воздержусь… В прошлый раз, дорогой коллега и потомок, вы спрашивали о современном состоянии музыки на Западе, а я не успел как следует ответить по причине спешки. Так вот-с…
Долдоныч заметил у ног гостя небольшой баульчик с эмблемой Красного Креста. «Никак теперь по совместительству земским врачом нанялся? А, может, он и не Чайковский вовсе, а натуральный Чехов? Один хрен – на «Че»!
- Нет, я не Чехов, хотя тоже врачую помаленьку, - угадало привидение. – Так вот-с до самого последнего времени искусство, например, в Италии - про Германию, помнится, я говорил – находилось в большом упадке. Но мы, по-видимому, присутствуем при заре возрождения его.
Хозяин нервно затянулся и пустил в сторону предшественника густое облако. Тот отмахнулся как теннисист от крутой подачи и продолжил невозмутимо:
- Появилась целая плеяда молодых талантов. Из них Масканьи обращает на себя, по всей справедливости, наибольшее внимание. Напрасно думают, что колоссальный, сказочный успех этого молодого человека есть следствие ловкой рекламы.
«А то нет? Вон как Щедрошвили преуспевает. Благодаря жене и саморекламе!»
- Сколько не рекламируй произведение бездарное или имеющее лишь мимолетное значение, ничего не сделаешь и никак не заставишь всю европейскую публику захлебываться от фанатического восторга.
- А мою оперу «Нос» по Гоголю слышали? – пошел в наступление, окутанный как дымовой завесой табачными клубами, Мастакович.
- Нет-с. Не довелось. Там у нас недавно прибывшие говорят, что дрянь порядочная. Все, мол, орут не своими голосами, а музыки ноль. Ни одной мелодии!
- Опять вы правы, - загасил в сердцах недокуренную папиросу Долдоныч. – Это произведение вообще не музыкальное! Так себе, плакат… Хотя Мейерхольду понравилось!
- Мейербера знаю, а Мейерхольда нет, - закашлялся от обилия дыма автор «Лебединого озера» и тревожно прислушался.
В сенях громыхнуло.
«Спасен, - обрадовался хозяин. – Маня вернулась!»
- Не хочу встречаться с вашей кухаркой, - все понял догадливый гений. – Она меня однажды в ваше отсутствие ошпарила кипятком. Прощайте!
Русский классик выпорхнул ласточкой в открытое в связи с теплой погодой окно.
- Баульчик забыли! – крикнул вдогонку хозяин, но забытый предмет, точно живой, подпрыгнул и улетел вслед за, по совместительству, земским врачом.
- Опять этот придурок был? – вошла грозная Маня, стуча скалкой как в барабан в большую суповую кастрюлю, изгоняя проверенным способом остатки нечистой силы из помещения. И, действительно, запаха серы как не бывало. А с ней исчез и чад, произведенный полпачкой «Нашей марки».
Композитор в холодном поту, с дрожащими коленками опустился в кресло. Вынул из нагрудного кармана бесполезный в подобных случаях кожано-малиновый партбилет. Засунул в самый дальний ящик письменного стола и стал с выражением, как учили в детстве, читать «Отче наш».
ГЛ. 44 I’M IN THE MOOD FOR LOVE
I’m in the mood for love simply because you’re near me,
Funny but when you’re near me – I’m in the mood for love.
Heaven is in your eyes bright as the stars we’re under,
Or is there any wonder – I’m in the mood for love.
Я тоже всегда был в «настроении для любви», да вот незадача – «отлюбить» только некого…
Прежде, чем продолжить наше правдивое повествование, пожалуюсь: Кипарисыч к очередному партейному съезду смастырил «Торжественные фанфары» для симфонищенского оркестра. Краснея и кидаясь веснушками, объяснил, что «так надо, Юра!» Надеялся, за это «лизато» выпишут ему, наконец, вожделенное звание или присудят Госпремию.
Затем написал ряд опусов, посвященных доблестной супруге. В партитурах сразу под названием стояло «Матреночке - неизменно!» Не поленимся и перечислим. Балеты: «Дама с овчаркой» и «Утка» по Чехословакову, «Нона Каверина» по Тонкому. Что касается ранее написанной «Бармен-сюиты» … она торжествующе и победоносно шествует по планете. Покоряет публику и приносит обильную денежку в дружную семейку. Не зря колодец рыл – туда, наверно, и складывает…
Наши уроки стали редкими и недолгими вследствие взаимного охлаждения. Во мне, по-прежнему бунтовал идеалист Гельвеций, хотя и не так откровенно, чтобы снова уехать. Но и написания «Торжественных фанфар» он никак не одобрял.
Недавно в Очень Большом Зале состоялась премьера грандиозного опуса Кипарисыча «Аэротория», посвященная отечественному самолетостроению. При участии натурально живого поэта Аркадия Поднесенского. Тот, будучи «передовым», неплохо уживался с Советской властью, прибегая к проверенному со времен Пушкина способу: «И рыбку съесть и на х… сесть!»
Роль поэта в данном произведении весьма необычна. Он топтался на сцене перед симфонищенским оркестром, бормоча в микрофон свои архитектурно-вербальные конструкции и поправляя ежеминутно кокетливый шарфик на шее. Кстати, этим неизменным шарфиком его поэзия в основном и отличалась от произведений коллег, которые до подобных шарфиков, платков или кашне, в силу своей малой одаренности, не додумались.
Опус имел наишумнейший успех. Обоим «виновникам», наконец-то, выписали по званию «Народный артист СССР». Как говорится, в точку попали!
- Догоняю потихоньку свою Матреночку, - хвастался Кипарисыч. – Теперь надо и Ленинскую отхватить. А то, у нее давно есть, а у меня все еще кукиш с маслом в кармане.
Но почему-то резко свернул снова к классике. Начал писать оперу «Мертвые туши» по одноименной поэме Гоголя-Моголя. Вследствие чего стал, выезжать, так сязать, на «натуру». Регулярно посещал городские морги, крематории и кладбища для непосредственного знакомства с будущими героями. В опере предполагалась даже ария-тост «За тех, кто в морге!»
Сектанты сидели в полумраке вечернего заката. Ниткин продолжал зачитывать содержание опер:
«… хотелось бы обмануть недальновидных великанов. На помощь к нему является Логе, дух хитрости. Везде, говорит Логе, женская краса считается драгоценнейшим благом; но есть один только муж, отказавшийся от наслаждений любви: это Альберих, только что похитивший у дочерей Рейна золото. Великаны завидуют коварному царю карлов, узнав, что кто будет владеть кольцом, скованным из золота Рейна, тот сделается властелином мира».
- Евгений Рейн богач? – грустно спросила Зоя-Земфира и, поднеся листок к носу, словно обнюхивая, стала читать:
«Не устрашусь множеств людей,
Отовсюду обступивших меня.
Восстань, Господи!
Спаси меня, Боже мой!
Ты поражаешь супостатов моих,
Сокрушаешь зубы грешников.
От Господа – спасение,
И на людях Твоих –
Благословление твое».
- Что за стихи? – шепнул Барабанщиков Караванову. – Никакой рифмы, а сплошь «Бог, да Господи, помилуй».
- По-моему она спятила маленько, - согласился коллега и сделал: «тссс…»
Ниткин, бросив укоряющий взгляд, снова открыл рот:
«Вотан спрашивает Логе, нужно сковать такое кольцо? Это удастся только тому, кто как Альберих, отрекся от любви, отвечает Логе. Вотан решается вырвать из рук карлы сокровище Рейна».
- Хотят поэта ограбить? – перепугалась Земфиро-Зоя. – Надо звонить в милицию!
«Как тяжело быть вождем этих сумасбродных типов», - с горечью подумал Ниткин и с чтением «завязал».
ГЛ. 45 IT’S ALL RIGHT WITH ME
It’s the wrong time and the wrong place,
Though your face is charming, it’s the wrong face.
It’s not his face but such a charming face,
And it’s all right with me.
И у меня все в порядке почти! За исключением полового вопроса – некого «отчесать»
Мы, нашей троицей, после принятия горячительного, дабы потратить, полученные водочные калории, стали совершать ежевечерний моцион – ходить к Бездомному озеру и, спрятавшись в кустах с облезлой листвой, наблюдать за водной гладью – не появится ли что-нибудь необычное? Так прошла неделя, но наблюдения не дали результата. Началась вторая. И вот как-то в один из вечеров заметили на поверхности странное колыхание, а затем и появилось нечто. Нечто было человеческой головой в маске аквалангиста с клочком седой бороды, выбивавшейся из-под нее. В это время года, в такой холод, купаться в озере? Кто это? Главное, никакая ни Несси, а мужчина крепкого сложения в водолазном прорезиненном костюме и ластах. Он вылез из воды и, посмотрев по сторонам – не следит ли кто? – начал делать приседания, то ли разминаясь, то ли согреваясь. Кислородные баллоны снял и положил на землю.
- Эх, черт, как некстати кончился кислород, - донеслось до наших ушей. Мы подкрались поближе, и тут досадная веточка хрустнула.
- Кто здесь? – вздрогнул пловец и бросился к воде.
- Куда без баллонов? – с хмельной смелостью спросил Вася и вышел из укрытия. Вышли и мы с Бокаловым. – Может, чем вам помочь, товарищ пловец? Вы морж? Занимаетесь в секции?
- Ага, все-таки выследили, - сокрушенно сказал ныряльщик и поднял вверх обе руки. – Так и быть сдаюсь, проклятые чекисты!
- Мы не чекисты, а студенты консерватории и живем здесь недалеко на даче. Не бойтесь нас. Мы не причиним вам вреда.
- Впервые слышу, чтобы студенты жили на дачах да в Серебряном бору, - не поверил странный тип, но руки опустил. Вода капала с него как в поговорке «с гуся вода» и он явно дрожал, то ли от холода, то ли от страха.
- Нам не хватило мест в общежитии в городе, а дача представляет собой ту же общагу только за городом.
- Да? Ну-ну, - голос посланца Нептуна немного потеплел.
- Вы замерзли, а у нас есть согревательное. Мы здесь недалеко… Может, в гости загляните?
- Ну, пошли, черт вас возьми, - с решимостью утопленника заявил пловец. – Была, ни была, если не врете! А если вы из КГБ, то все равно мне не убежать.
- Просохните, согреетесь, а потом и вернетесь к себе, - соблазняли мы представителя подводного мира.
- Если вы действительно хотите мне помочь, то сходите на одну дачу, - он назвал участок и номер дома, - там живет профессор Шустропович, отнесите ему пустые баллоны, а он даст вам новые.
- Вась, сходи, отнеси, а? А мы пока покажем товарищу нашу берлогу.
Безотказный вокалист бросился исполнять, а мы поплелись к нашему участку.
- Знаем Шустроповича! Великий виолончленист, - блеснул я осведомленностью.
- Раз знаете, то хорошо, - стал совсем своим незнакомец.
«Не молод, а как крепко сложен, - подумал я. – Наверное, спортсмен-пловец».
- Нет, я не спортсмен, - оказался подводник и чтецом мыслей. – Я много чего видел в жизни и многому научился.
Ошеломленные такой способностью незнакомца, мы молча прошли остаток пути. Совсем стемнело, и в окнах аспирантов зажелтели настольные лампы. Знакомый как «стой, кто идет» крик «человек, человек» донесся из комнаты Валерия Кадруса.
- Там у вас кого-то пытают? – вздрогнул мужчина, желая повернуть оглобли.
- Нет. Там композитор сочиняет.
- А-а-а, - успокоился пловец. – Я тоже сочинитель… Читали книжку «Один день Арама Саркисовича?»
- Как же не читать, - выпендрился я. – В «Старом мире» у Тредиаковского печатали. Так вы, значит, сам Исай Абрамыч будете?
Он согласно кивнул, оставляя ластой лужицу на пороге, и мы вошли в дом.
Из соседних дверей высунулись любопытствующие: не девку ли драть привели групповухой? Ишь какого-то бездомного подобрали! Надо будет сообщить в ректорат – посторонних на объект Министерства культуры водят.
Лишь только мы с гостем уселись за стол, подоспел и Вася с двумя кислородными баллонами за спиной и двумя поллитровками в руках. Сообразил и в магазин забежать. Какой молодец!
- Спасибо! – наконец улыбнулся подводник. – Теперь спасен! Вас кто-нибудь видел по пути?
- Там на воздухе никто, а здесь соседи, конечно, выглянули как обычно, - сказал запыхавшийся Вася, ставя тяжелый груз на пол, стеклотару на стол.
Я включил магнитофон, чтобы создать помеху потенциальным подслушивающим. Гость оказался тоже равнодушен к джазу, но понял мой маневр. Появились прыткие стаканы, недоеденная колбаска и полбатона на сей раз за 13 копеек, качеством похуже, чем прежний за 18.
- Чем богаты… уж не обессудьте.
- Эх, ребята, - крякнул после первой гость, - если б вы знали, чем меня в лагере кормили.
- В пионерском? – спросил наивный Бокалов.
- Нет. В «октябрятском» на Колыме… У вас барский стол!
Про лагерь и остальное я, в отличие от соседа, знал, поэтому спросил:
- Вас, ведь, выслали из страны. Как снова здесь?
-Выслали. Верно! Но я патриот. Вернулся тайно и теперь скрываюсь от них.
- Как Шульгин или Савинков? – продолжал я демонстрировать знание истории.
- Нет. Еще хуже…
«Что значит «хуже»? - не понял я, но смолчал. Гость тоже притух, как бы убавив фитиль керосинки, и повисла пауза. Лишь буйствовал магнитофон, да поскрипывали полы под ногами подслушивающих за дверью.
- В озере купались? – бесхитростно спросил захмелевший от сильных впечатлений и полного стакана Бокалов.
- Зачем - купался? Живу там.
Мы опешили и даже слегка протрезвились: как живу? В своем ли он уме?
- Так и живу, - продолжал писатель-диссидент. – Как амфибия. Помните фильм?
- Помним, помним! – закричали в один голос. – Коренев играл Ихтиандра…
- Я сделал в ФРГ очень дорогую операцию. Мне подсадили жабры… да и кислородный аппарат выручает…
Мы снова затихли, жую остатки батона, не веря своим ушам. Лишь виртуозный Чарли Паркер из магнитофона мешал слушать наш крамольный разговор, прилипшим ко всем щелям, аспирантам.
- В озере несколько кругов, - продолжила амфибия. – Я живу «В круге первом». Не читали?
- За это срок светит, - понуро промычал политически подкованный вокалист.
- Еще и за «Раковый корпус» можно схлопотать, – добавил я.
- У меня в озере целый «Архипелаг» имеется, - разоткровенничался гость.
Раздался настойчивый стук в дверь: - Нельзя ли музыку потише? Двенадцатый час!
Я взглянул на руку. Действительно! Да и крик «человек» прекратился, а мы и не заметили за разговором. Убавил громкость «зеленого гробика».
- Ну, ребята, рад был пообщаться, но мне пора. Поздно, а еще надо писать бесконечное «Красное колесо обозрения» про парк Горько-сладкого. Если захотите повидаться, приходите к озеру, как сегодня, и в воду - три условных камешка: буль-буль-буль! Я всплыву и, может, почитаю вам из новенького.
- Спасибо, Исай Абрамыч! – поблагодарили мы нестройно-хмельным хором. – Уходите через окно, а то эти аспиранты шпионят и выследят вас.
- Конечно. Конспирация – мать успеха! – писатель-подводник взгромоздился на подоконник с грузом на спине и спрыгнул в сад. Тяжелый толчок сотряс ветхий домик. И заоконная чернота поглотила гостя. В ушах занозой застряло последнее пожелание: «Никому ни слова!»
ГЛ. 46 IT’S NOW OR NEVER
It’s now or never, come hold me light,
Kiss me, my darling, be mine to night;
Tomorrow will be too late.
It’s now or never: my love won’t wait.
«Теперь или никогда», - сказал себе Барабанщиков и произнес вслух: - Хочу сделать научное сообщение о своем изобретении.
Члены секты насторожились. Недостаточно ли с нас одного полистилиста? Зачем что-то изобретать? Но слово докладчику дали.
- Как-то музицируя на расстроенном пианино, я вдруг по-иному вслушался в фальшивые звуки и, отбросив предубеждения, ощутил в этих звуках своеобразную прелесть новой музыкальной эстетики…
Питая издавна симпатию к восточной музыке и знакомясь с теоретическими трудами, посвященными ей, я решил найти свой подход к проблеме расширения современной хроматической системы…
«Ты поражаешь всех супостатов моих,
Сокрушаешь зубы грешников», - заныла поэтесса-композиторша. -
«От Господа – спасение,
И на людях Твоих –
Благословление Твое!»
«Вот, что значит быть неофитом, - подумал опечалившийся Караванов. – Она хочет стать святее самого Папы Римского, зараза! Может и мне пора сменить веру?»
и скуксилась.
- Прошу меня не перебивать, - дернул плечиком Барабанщиков. – Как известно, попытки выйти за пределы темперированного строя неоднократно предпринимались: система Алоиза Хаба, изобретение соответствующих инструментов и прочее.
За окном где-то далеко громыхнуло, и солнце набросило на себя накидку из серой ткани. Две первые капли отпечатались не оконном стекле.
- Что-то новое – гроза в конце октября! – удивилась Карина, на миг оторвавшись от блокнота, куда записывала тезисы из доклада коллеги. Барабанщиков почесал за ухом и продолжил:
- Применение четвертьтонов в современной музыке не редкость, хотя эта практика пока эпизодична и не претендует на принципиальное переосмысление всех устоев.
«Куда клонит?» - ревниво подумал Ниткин и настороженно прищурился, слушая дальше.
Не пускаясь в дебри электронных экспериментов, и не пытаясь изобретать новых инструментов, я наметил для себя – возможно, и для других – весьма простой на первый взгляд способ расширения звукоряда, подсказанный игрой на расстроенном пианино.
«Он хочет меня подсидеть», - все более мрачнел догадливый Ниткин, кусая заусенцы – дурная привычка с детства.
Так как эффект «фальши» дают расстроенные хоры фортепианных струн (как известно, в среднем и высоком регистрах каждой ноте соответствует хор из трех струн), я решаю сознательно расстроить хоры, точнее расщепить соответствующий каждому хору полутон на три части.
За окном, несмотря на день, стало совсем темно, и оглушительный удар небесного тамтама потряс мироздание; ослепительный меч молнии с пушечным треском расщепил ровно на три части старое и толстенное дерево напротив.
«Божий знак, - подумал докладчик. – Значит, я на верном пути!»
«Он опасен для меня», - задохнулся злобной истиной Ниткин.
Вдруг комната озарилась неземным светом, исходившем от голубого шара размером с футбольный мяч, неизвестно откуда взявшегося. Шар, шипя и потрескивая, поплыл по воздуху в сторону камина и скрылся в нем. Запахло сначала озоном, затем серой, и из камина выскочил испачканный сажей невысокого роста господин в костюме Х1Х века, с бородкой клинышком. Бородка сияла голубым пламенем как тот шар.
- Я вас не побеспокоил? – спросил трубочист, в котором угадывался, бушующий в нашем романе, Петр Ильич. – Вы давеча, дамы и господа, говорили о Вагнере. Так я бывал в Байрете и мог бы вам порассказать много интересного…
- Расскажите! – ликующе захлопала в ладоши Карина, ничуть не смутившись тем, что имеет дело с представителем инфернальной сферы, который подтверждал свою природу едким до тошноты запахом серы. Остальные безучастно припаялись к стульям, не имея сил двинуть ни одной конечностью.
Потусторонний Чайковский, формально отряхнув сюртук и сняв закопченные лайковые перчатки, заговорил голосом граммофона начала века:
- Я приехал в Байрейт двенадцатого августа, накануне первого представления первой части тетралогии. Город представлял необычайно оживленное зрелище. И туземцы, и иностранцы, стекшиеся сюда в буквальном смысле со всех концов мира, спешили к станции железной дороги, чтобы присутствовать при встрече императора Вильгельма. Мне пришлось смотреть на эту встречу из окна соседнего дома. Перед моими глазами промелькнуло несколько блестящих мундиров, потом процессия музыкантов вагнеровского театра со своим диригентом Гансом Рихтером во главе…
- Не родственник ли нашему великому пианисту? – ляпнула Зое-Земфира.
- Какому вашему? – грозно посмотрел каминный гость и устрашающе пыхнул серным дымом. – Потом появилась стройная фигура аббата Листа с прекрасной типической седой головой его, столько раз пленявшей меня на его везде распространенных портретах…
- Какая прелесть! – снова встряла Земфиро-Зоя. – Люблю седых! Мойша, когда ты поседеешь, наконец?
Чайковский обиженно снова пыхнул серой, отчего все зачихали, закашляли, и продолжил: - В щегольской коляске сидящий, явился бодрый маленький старичок, с орлиным носиком и тонкими насмешливыми губами, составляющими характеристическую черту виновника всего этого космополитического художественного торжества, Рихард Вагнер.
Рассказчик перевел дыхание, а из каминного дымохода раздался глухой голос:
- Ваше благородие, коляска подана! Пора ехать, а то опоздаем к Долдон Долдонычу.
- Извините, дамы и господа, мне пора! – Петр Ильич молодецки вспрыгнул на подоконник, толкнул створки незапертого окна и сиганул во двор, где и, в правду, кипятилась от нетерпения пара гнедых, запряженных в тачанку времен Гражданской войны с пулеметом на заднем сиденье.
- Простите за несоответствие духу времени, - помахал рукой Петр Ильич, усаживаясь, - такую дали напрокат в Очень Большом Театре. Одним словом – полистилистика!
Верный денщик лихо вспрыгнул на облучок, стеганул коней и звонким детским дискантом солиста ансамбля имени Локтева, заголосил:
- Эх, тачанка, растуды тебя в качель!
Клубы пыли скрыли потусторонних ряженых.
Потрясенные члены общества, перекрестившись, кто как умел, промокали платками нервно вспотевшие лбы, затылки и темечки.
«Откуда он знает про полистилистику?» - злобно подумал Ниткин и высморкался в мокрый платок.
- Каждая средняя струна хора, - загундосил снова Барабанщиков, будто и не было никакого видения, - остается в нормальном строе; две крайних настраиваются выше или ниже, образуя, таким образом, переходный звук-тон к выше или ниже лежащей ступени гаммы. Каждая левая струна хора настраивается ниже, тяготея к нижележащему полутону; правая – выше, стремясь к вышележащему.
- Довольно на сегодня! Продолжите на следующем заседании, - прервал Ниткин, подумав: «Он и впрямь претендует на мое место в истории. Пора с ним кончать!»
ГЛ. 47 I’VE GOT A GAL IN KALAMAZOO
Hi, there, Tex How dye do romance?
No one you made up the cap pest dance.
Wait until you see her – you’ll agree,
My home town gal’s the only one for me…
Гурий Пупко и Карина нежились в постели после удачного совокупления и дымили сигаретами.
- Расскажи о своем отношении к нему, - Карина выпустила облако, свидетельствующее своим объемом о том, что дым в легкие не впускается, и такое курение называется «подымить».
- Что тебе рассказать? Мы были друзьями, поступили в одно и тоже училище, которое называлось «имени Октябрьской революции», а теперь носит его имя!
Рассказчик зло сплюнул в пепельницу и затянулся глубже прежнего, совсем не выпустив дым наружу, куря профессионально.
- Когда ты ему впервые показал свой «Полифонический концерт»? – Карина непреднамеренно повернулась к другу попой. – И как ты объяснил ему свое сочинение?
- Очень подробно! - Пупко от первой сигареты прикурил вторую и, похлопав ласково подругу по мягкому месту.
- Как ты узнал, что он взял идею твоего сочинения? – придвинулась плотнее задом Карина, продолжая дымить.
— Это было совершенно случайно. С какого-то времени наши биографии разошлись. Арнольд стал знаменитым человеком и даже не обращал внимания ни на что; я перестал слушать его музыку и последних сочинений не знал.
- Кстати, Ниткин не раз указывал в своих интервью на твое имя, называя и сочинение, - потянулась Карина за следующей сигаретой, еще сильнее упершись задницей в бок Пупко, но одумалась – пачка почти пуста.
- Я не читал. – Гурий закурил третью. – Он меня обидел. Я не могу это в себе преодолеть, и не буду читать.
- Ты не пытался воссоздать какую-то ритуальность в своем сочинении?
- Не ритуальность, а литургичность, но она только примерна… Кстати, я читал очень интересные статьи о том, что каждая из фуг ХТК ложится на Евангелие
- Это сказал Яворский, - снова блеснула эрудицией Карина, призывно заегозив задом, и все же решилась загубить предпоследнюю сигарету. – Ты читал для композиции своего сочинения?
- Нет, - чиркнул зажигалкой галантный Гурий. – Я читал не так давно. Я с ним согласен. Бах иначе не мог мыслить, он как бы себя уподобил Христу, хотя нельзя так сказать, но это так.
- Арнольд Ниткин тоже себя уподобил. Разве ты не слышал историю его показного распятия и воскрешения? – ноздри Карины снова работали как выхлопные трубы автомобиля, загазовывая атмосферу.
- Фарс какой-то! Как ему не стыдно? Какое богохульство! – Пупко в гневе загасил окурок и встал на колени. Но не для молитвы: эрекция имела самое вопиющее и максимальное проявление. – Каринка-малинка, хватит болтать! Встань раком, а я тебе хорошенько влындю по самые помидоры!
Послушная музыковедша беспрекословно исполнила прихоть талантливого и обиженного композитора и томно застонала.
Оставим героев за их непристойным, хотя и необходимым для успокоения нервов, занятием и перейдем к следующей главе.
ГЛ. 48 I’VE GOT MY LOVT TO KEEP ME WARM
The snow is snowing, the wind is blowing,
But I came weather the storm,
What do I care how much it may storm -
I’ve got my love to keep me warm.
- Я отправился бродить по маленькому городу. – Петр Ильич снова повествовал, а члены секты тихо внимали, вынужденные проявлять уважительное отношение к непрошенному праху, снова пожаловавшему в гости к молодежи. – Все улицы переполнены суетливой толпой, чего-то ищущих с беспокойным выражением лиц посетителей Байрейта. Через полчаса эта черта озабоченности на всех лицах объяснилась для меня очень просто и, без всякого сомнения, появилась на моей собственной физиономии. Все эти торопливо снующие по улицам города люди хлопочут об удовлетворении сильнейшей из потребностей всего на земле живущего, потребности, которую даже жажда художественного наслаждения заглушить не может, - они ищут пищи.
- Я бы тоже непрочь сейчас перекусить, - невежливо выступил Караванов и от собственной бестактности покраснел (перебил великого классика!).
- Господа, можете предаться трапезе, - ничуть не обиделся гость.
- У меня, кстати, в загашнике есть две пачки пельменей, - призналась Земфира-Зоя, отложив блокнот. – Сварить?
- Да, - подхватило общество. Только председатель Ниткин сохранял величавое достоинство, хотя к этому блюду питал тайную слабость.
- Арнольд Герасимыч, - обратился непосредственно к нему Чайковский.
- Габриэлыч, - с легким раздражением поправил Ниткин и насторожился, вытянувшись в струнку.
- Простите великодушно… До меня… К нам туда, - Чайковский указал пальцем на потолок, - дошли слухи, любезный Арнольд Габриэлыч, что вы как-то очень оригинально процитировали мой Первый концерт для фортепиано в своей симфонии. Это правда?
- Да, использовал, - дернулась струнка и смущенно опустила глаза.
- Он испоганил его! – наябедничал обиженный Барабанщиков, распираемый желанием продолжать излагать публике свою систему композиции.
- Он его кластерами как штукатуркой облепил, - подсуропил и Караванов, считая себя тоже незаслуженно затираемым.
- Что есть «кластеры», господа? – проявил непросвещенность представитель Х1Х века.
— Это такой сгусток диссонансов, наподобие кляксы, - пояснила Карина, все еще вспоминая, уносящие в иной мир «влындивания». – Это так сладко и божественно… Ах!
- Чего же здесь сладкого? – не понял Петр Ильич. – В наше время такое себе не позволяли! Я так понимаю, что сесть задом, простите, на клавиатуру и есть кластер?
- Совершенно верно! – дружно подтвердил коллектив. – Как вы догадливы!
- Петр Ильич, хотите послушать мою теорию сочинения? – нарывался на скандал Барабанщиков. – Я сам придумал!
- А старую отменили? – с тревогой спросил автор «Пиковой дамы».
- В результате подобной настройки, - забарабанил изобретатель с того места, на котором прервали, - получается очень плавный ряд, состоящий из тридцати шести звуков, полученных на основе двенадцати темперированных полутонов хроматической гаммы.
- Зачем же так много? – недоумевал гений и нервно утирался платком, размазывая каминную сажу по лицу. От услышанного даже пот прошиб представителя Того Света. «Куда я попал? В ад, что ли?»
- Пора Барабанщикова в мешок и в Бездомное озеро, - шепнул Патефонов на ухо Ниткину. – Совсем распоясался!
Чайковский оказался в легком нокдауне, в состоянии «грогги» как у боксеров, то есть «поплыл», а неумолимый Барабанщиков продолжал тремолировать:
- Конечно, если таким образом настроить фортепиано… В противоречие с такой настройкой вступают басовые струны. Их хоры уменьшаются до дуэтов (до двух струн). А самые нижние и вообще представлены соло (толстая стальная струна с проволочной обмоткой). Будет впечатление полной какофонии, и на таком инструменте не исполнишь шедевры мировой музыки.
- Профессия настройщика отмирает? – спросил печально Петр Ильич и посмотрел на свои «Буре» с золотой цепочкой. – Однако я засиделся!
Барабанщиков раскрыл рот, чтобы объяснить, что роль настройщика, напротив, усиливается, но с улицы раздалось ржание и пение ямщика: «Эх, тачанка-ростовчанка!» Петр Ильич, по обыкновению, вспрыгнул на подоконник и…
- Куда вы? Пельмени сварились, - принесла дымящуюся кастрюлю Дуллина.
- Я тоже стишок сочинил, – встрепенулся Караванов и встал в позу Маяковского. – Послушайте, друзья:
Крымский я татарин, только и всего.
Вот приехал в город покорять его!
Сочинять я буду авангард, как есть!
Буду веселиться и пельмени есть.
Что мне пыль традиций, что мне звукоряд?
Воспарю я птицей, выбьюсь в первый ряд!
- Браво, браво! Недурненько, - похвалили дамы, захлопав в ладоши, а мрачный Патефонов шепнул снова совсем поникшему Ниткину: «Еще один выскочка! Тоже – в озеро…»
Чайковского и след (серный дух) простыл, да он теперь и никого не интересовал. В тарелках дымились пухлые пельмешки. Ниткин и Патефонов, не начав есть, зачем-то прошли на кухню. Ожидалась добавка…
- Скоро у меня будет выставка в Манеже, - сообщил Мойша, поднося вилку ко рту. – Наконец закончил свою «Вечерю» и, надеюсь, весь художественный мир содрогнется! Так что, всех приглашаю…
На берегу озера трое собутыльников, ежась от холода и катая ногами пустую тару в качестве согревательной физкультуры, слушали лекцию писателя-подводника, оказавшегося – признался в разговоре – по первой специальности биологом. Ученый увлеченно объяснял свою морозоустойчивость:
- Имеются четкие данные, свидетельствующие о том, что акклиматизация к холоду, то есть повышение способности переносить холод, развивается постепенно. Тот, кто впервые попал в Арктику, вначале надевает все имеющуюся у него теплую одежду; однако, когда приходит зима и температура воздуха падает, он уже не ищет какой-либо дополнительной защиты от холода. В экспедициях во время работы или сна люди часто надевают на себя меньше одежды в зимнее время, чем в начале похода. Было замечено, что у тех участников экспедиции, которые проводили большую часть времени в помещениях, отморожения появлялись при низких температурах, на ветру в первые полторы минуты, а те, кто преимущественно находился на воздухе, выдерживают пребывание на ветру и на холоде десять минут. Привычные к холоду люди способны к более точной оценке температуры лица и ног, и вовремя принимают необходимые меры, чтобы предотвратить появление отморожений.
- Извините, Исай Абрамыч, но мы должны принять свои меры и сбегать за второй, - сказал Вася, поднимаясь и с треском отрывая примерзшую к пеньку задницу. Мы с Боколовым тоже успешно оторвали свои.
- Ладно, на сегодня хватит! – сжалился аквалангист. – Как еще понадоблюсь, звоните: буль-буль-буль!
Он натянул маску и бухнулся спиной в воду с мостков, расколов тонкий молодой ледок.
ГЛ. 49 I’VE GOT YOU UNDER MY SKIN
I’ve got you under my skin,
I’ve got you deep in the heart of me,
So deep in my heart
That you’re really apart of me -
I’ve got you under my skin.
При свете нарядного оранжевого абажура с бахромой и слоем пыли, не счищаемой с момента покупки (руки не доходят), за круглым обеденным столом в гостиной сидели трое – хозяин, гость и домработница Маня.
- Я теперь совсем перестал бояться вашей горничной, - похвалился автор «Евгения Онегина» и поправил пенсне.
- А я сначала считала вас нечистой силой! Теперь вижу вы барин добрый, хороший… Так что, всегда рада принять.
- В прошлый раз я недорассказал о своем пребывании в Байрейте, - помешал ложечкой в стакане Петр Ильич.
- Вы с вареньицем, - подвинула вазочку Маня, расплескав часть на скатерть. – Ай, растяпа!
- Благодарствую, госпожа Маня, - улыбнулся гость и щедро зачерпнул как экскаватор ковшом малинового, тоже изрядно капнув на скатерть. – Ой, извините!
- Ничего, ничего, - простила Маня. – Все равно скоро стирать…
- Расскажите про Байрейт, дорогой Петр Ильич, - попросил хозяин, чья голова разрывалась от пиликанья скрипки Давида Федоровича, концерт для которого он мастырил (надо передохнуть).
Чайковский, запихнув в рот «ковш» варенья и глотнув чая, начал:
- Маленький городок потеснился и дал приют всем приехавшим, но накормить их он не может. Таким образом, я в первый же день приезда по опыту узнал, что такое борьба из-за куска хлеба.
«В блокаду бы тебя, сукина сына!» - зло подумал Мастакович. Но Петр Ильич сделал вид, что разучился читать чужие мысли, и не отреагировал на грубость.
- Вы, наверно, проголодались? – встрепенулась душевная Маня. – Щас мигом яишинку из шести яиц! Глазунью любите?
- Не стоит беспокойства, любезная госпожа! Благодарю, я сыт.
Маня успела упорхнуть, не услышав отказа и оставив беззащитным Долдоныча, у которого в башке, по-прежнему, бесновались скрипичные пассажи и флажолеты.
- Отелей в Байрейте немного; большинство приезжающих поместилось в частных квартирах. Имеющиеся в отелях табльдоты никак не могут вместить в себя голодающих. Каждый кусок хлеба, каждая кружка пива добывается с боя, ценою невероятных усилий, хитростей и самого железного терпения. Да и добившись места за табльдотом, не скоро дождешься, чтобы до тебя дошло не вполне разоренное желанное блюдо. За столом безраздельно царит хаотический беспорядок. Все кричат разом. Утомленные кельнеры не обращают ни малейшего внимания на ваши законные требования. Получение того или другого из кушаний есть дело чистой случайности.
Маня внесла и бухнула шипящую чугунную сковородку на скатерть (все равно скоро стирать). Несостоявшиеся цыплята в виде белков и желтков отчаянно «пищали» в масле.
- Угощайтесь!
- Благодарствую, мадам!
- Может коньячку? – дернулся хозяин в сторону буфета, из которого Маня доставала вилки, тарелки и хлеб.
- Если самую малость, - призрак очеловечивался на глазах.
Рюмашечки наполнились, чокнулись. Яичница аппетитно уплеталась, как хозяином, вспомнившим безжалостную блокаду, так и гостем, помнившим суровый Байрейт.
- Знаете, был я здесь по-соседству в гостях у молодых композиторов, - указал вилкой куда-то в окно автор «Неаполитанской песенки» и «Танца маленьких лебедей».
- У этих, которых у себя Шустропович укрывает? – догадался Долдоныч и помрачнел.
- Что они там вытворяют? Какие-то теории ультрахроматические, какие-то «клистиры» - полная какофония в головах!
- Да, она такая, молодежь, - согласился Долдоныч, подумав с завистью: «Обгоняют, гады!»
Маня занялась вязаньем, не понимая шифрованного языка господ, и паровозно захрапела, выронив клубок ниток, который покатился под ноги гостю. Но тот непорядка не заметил.
- К Стравинскому как относитесь? – спросил автор романса из кинофильма «Повод», надеясь услышать милую сердцу критику.
- Батюшка их был хорошим певцом в Мариинке, а сынок непутевый – даже образования музыкального не получил! Видите ли, частно у Николая Андреевича занимался… А тот сам дилетант, в прошлом морской офицер. Подумаешь, «Полет шмеля» сочинил – я вон сколько…
- Стравинский вашу музыку, в отличие от меня, любит, - улыбнулся Мастакович, так как «пять звездочек» всегда располагали к благодушию.
- Знаю, знаю, мил человек! Он даже мою музыку использовал в своем балете «Поцелуй феи, (извините), в жопу». Прибывший к нам после смерти Дягилев рассказывал.
- Понравилось, как использовал?
- Неплохо, но зачем какие-то намеки на мои личные недостатки? Зачем, так грубо, «в жопу?»
Хозяин рассмеялся, проснулась Маня и, услышав родное словечко, заулыбалась. Ишь, господа от народа не отрываются!
Раздались звонки в дверь. Чайковский вздрогнул.
- Не пугайтесь, это Ойстрах ко мне… скрипач.
- Ой, страх, какой! – заволновался классик, подпрыгивая как надутый презерватив. – Извините, туго схожусь с незнакомцами!
- Ойстрах - фамилия! Он, кстати, блистательно исполняет ваш скрипичный концерт, - пытался задобрить хозяин, но гость в позе «на старт» стоял на широком подоконнике, а с улицы доносилось разухабистое: «Эх, тачанка!»
ГЛ. 50 JEEPERS, CREEPERS
Jeepers, Creepers. Where’d yaw get those peepers?
Jeepers, Creepers. Where’d yaw get those eyes?
Cash all get up. How’d they get so lit up?
Cash all get up. How’d they get that size?
Очень Большой Зал консерватории сияет огнями, композиторы классики с настенных портретов, щурясь от яркой люстры, с любопытством наблюдают за происходящим. Зал битком, но концерта нет. На сцене огромный стол, покрытый кумачовой скатертью, и президиум за ним. Ректор Подсвешников открывает заседание.
- Дорогие товарищи! Вы, наверное, догадались, по какому поводу мы собрались?
- Знаем, знаем, знаем! – крики из разных концов зала.
- Мы собрались по поводу предстоящего юбилея, столетия нашей родной и дорогой Альма-Матушки!
Бурные аплодисменты.
- Тише, тише, товарищи! Я не так молод, чтобы перекричать вас… Прежде всего, предлагаю выбрать оргкомитет для проведения торжеств. Выдвигаю для ответственного дела кандидатуры трех наших коллег, ранее зарекомендовавших себя непреклонными борцами с осквернителями нами любимого памятника Петру Ильичу Чайковскому.
Аплодисменты. Крики: «Молодцы! Герои!»
- Называю их доблестные имена: Федор Федорыч Мюллер! Боевой псевдоним: «Понтий Пилатыч». Декан теоретико-композиторского факультета. (Бурные аплодисменты.)
Степан Степанович Степанов! Заслуженный педагог, доктор гармонически-гормональных наук с того же факультета. (Аплодисменты.) И, наконец, нами всеми любимый ветеран войны! Несгибаемый Воронка Валерий Кавалеристович!! (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию.) Нет возражений?
- Нет! Нет! Нет! (Все встают).
- Садитесь, дорогие товарищи. Тогда проголосуем.
Лес рук, тайга рук, джунгли рук подтверждают единогласие.
- Далее, товарищи… Это торжество не только наше с вами, но и общегородское, и даже общегосударственное. Ведь наш славный ВУЗ известен во всем мире. Поэтому, помимо торжества в наших стенах, и в городе будут проведены различные мероприятия, посвященные славной дате. Мероприятия следующие: первое – в выставочном зале Манеж будет представлена экспозиция «Русский евангард и Московская консерватория»; второе – в Очень Большом Тятре состоится премьера нового балета нашего бывшего выпускника Щедрошвили, ныне известного композитора, «Нона Каверина» с блистательной танцоркой, его супругой, в заглавной партии; третье – в Политехническом музее пройдет диспут «Поэты пушкинской поры и музыка»; четвертое – в Центральном Доме Литераторов состоится вечер «Советские писатели и их связи с Советской музыкой»… Ничего не забыл? Ах, вот! Дырявая голова… Еще, конечно, во многих концертных залах пройдут праздничные концерты, а на фабриках и заводах состоятся торжественные заседания и банкеты. Вот и все, товарищи… Ах нет! Опять вылетело… В этом зале скоро состоится премьера нового сочинения нашего великого симфонищего Долдона Долдоныча Мастаковича. Оратория, посвященная столетию консерватории на библейский сюжет для десяти милицейских свистков, десяти автомобильных клаксонов, десяти паровозных гудков, симфонищенского оркестра, капеллы Урлова, хора мальчиков-сирот, колоколов Успенского собора Кремля и Царь-пушки (выстрел в магнитозаписи). Дирижировать будет наш славный Геннадий Нездешненский, редкий гость в стране, основное время пасущийся по заграницам, где хорошо платят. Ну, это я так – в шутку! Дирижер он хороший…
Возгласы одобрения, ликование, радостный шум.
- А теперь, коллеги, предлагаю, как бывший регент, спеть наш традиционный гимн. Но только стоя, несмотря ни на какие ревматизмы и ишиасы! Текст на английском языке слабо помнящим и подзабывшим раздадут.
Скрипы и стуки спинок кресел и суставов ног, падения на звонкий паркет клюшек и костылей (контингент, в основном, пожилой и заслуженный). Из распахнувшихся дверей хлынули проверяльщицы билетов с пухлыми пачками, похожих на программки, листов бумаги. После недолгой суматохи с раздачей текстов, часть из которых оказалось на полу – лишнего напечатали – профессорско-преподавательский состав угомонился и, приняв стойку «смирно» устремил взоры на сцену, где регент, похожий издали на ветряную мельницу, поднял руки-лопасти. Дирижер стукнул о край стола старинным, но фальшивым камертоном, с которым не расставался ни днем, ни ночью. Дрожащее, быстро угасающее и сомнительное «ля» полилось в зал. Хористы мгновенно настроились на нужный лад, последовал костлявый взмах, и многоголосый хор взвыл «а капелла»:
“Only you can make all this world seem right,
Only you can make the darkness bright,
Only you and you alone
Can thrill mi like you do
And fill my heart with love for only you!
Only you can make all this change in me,
Oh, it’s true – you are my destiny,
When you hold my hand – I understand
The magic that you do,
You’re my dream – come true
My one and only you.”
В это время на даче Министерства Культуры в Серебряном Бору при свете огарка свечи (как в романе Дюма) – электричество по неизвестной причине вырубилось во всей округе – три аспиранта с басурманскими фамилиями строчили послание. А трое неугомонных студентов, по обыкновению, отправились на вечерний моцион к Бездомному озеру, ожидая очередной встречи с морозоустойчивым подводником. Оделись потеплее. За середину октября перевалило… Но вернемся к пишущим послание.
Кадрус царапал шариковой ручкой по листу бумаги, выводя кривые буквы, а Данглар и Фернан диктовали наперебой, дополняя друг друга:
«Доводим до Вашего сведения, что наши соседи по даче-общежитию, студенты-композиторы Баркалов, Муркин и вокалист Вася (фамилию не удалось выяснить) имеют контакты общения с писателем-диссидентом Биариццыным, недавно высланном из СССР, но вновь появившемся и притом здесь, в Серебряном Бору, возле Бездомного озера. Мы выследили! Просим принять срочные меры по обезвреживанию врага социализма и помогающих ему подонков.
Аспиранты-комсомольцы Валерий Кадрус, Георгий Данглар и просто Фернан».
Свое имя последний почему-то тоже скрывал.
Конверт запечатали хлебным мякишем – проклятый клей пересох – и написали адрес: «Деревня Лубянка. Дедушке Мазаю Андропу Владимировичу».
- Такое письмо и без марки дойдет, - заверил, знавший толк в доносах, многоопытный Кадрус – не раз закладывал товарищей, еще учась в хоровом училище у Подсвешникова.
На озере трое провинившихся, ежась от холода, слушали очередную, отнюдь не антисоветскую, лекцию старшего товарища.
- Продолжим ту же тему, если не возражаете, - сдвинул маску на лоб пловец и отряхнул льдинки с седой бороды. – Я, знаете ли, этим вопросом еще там, на шарашке, занимался.
- Где, где? – не понял неиспорченный политикой Вася.
- Так называлось научное заведение бесплатного труда заключенных, - охотно пояснил диссидент.
-Понятно, - промычал Вася, снова с аптекарской точностью разливая на троих. – Вам не предлагаем…
- Я и без того горяч… Слушайте, мои юные друзья! Он выплюнул достаточно большой кусок льда, прокашлялся и начал: - Пока неясно, зависит ли увеличение основного обмена непосредственно от действия холода или от изменения функции щитовидной железы и характера питания. Общее число потребляемых калорий в Арктике значительно выше, чем в тропиках, но оно колеблется в широких пределах в зависимости от условий, а, также, от выполняемой работы. По мнению некоторых специалистов, увеличение количества тепла, вырабатываемого в процессе обмена веществ, происходит за счет более высокого потребления белка, за счет его специфического динамического действия. Создается, однако, впечатление, что жир (Мы засадили по второй, но сугреву не было!) в равной или даже большей степени, чем белок, способствует защите от холода. (Мечтали о сале. Какие там калории в колбаске за два двадцать?) Многие исследователи Арктики и лица, живущие на севере, утверждают, что в арктических условиях люди ощущают потребность в жире. Участники американской арктической экспедиции рассказывали, что, хотя дома они испытывали отвращение к жиру, в Арктике обычно ели его в больших количествах.
- Мы, пожалуй, пойдем, Исай Абрамыч, - первым не выдержал худосочный, совсем обезжиренный, Бокалов.
- Не смею задерживать, - с льдинками обиды в голосе ответил подводник. – До свидания! Звоните…
Не успели опомниться, как он исчез в пучине. Мы поплелись по протоптанной дорожке. Едва зашли за деревья, как услышали где-то сзади, как будто, то ли салазки, то ли сани волокут – хрустел снег и замерзшие ветки. Обернулись. Из-за деревьев показалась странная процессия. Трое мужчин и две женщины, одетых по-зимнему, волокли, попеременно сменяя друг друга, два больших и, похоже, тяжелых мешка. Делали они это молча, лишь отчаянно сопя. Подтащили мешки к мосточку, перекинутому через озеро в узком, но глубоком месте. Взошли на мостик, волоча ношу. Остановились, передохнули. Затем, взяв мешки за концы и раскачав, метнули в воду. Двумя «плюхами» дело и ограничилось. Таинственная процессия, облегчившись, значительно быстрее пошла назад.
-Кончил в тело, гуляй смело! – схохмил кто-то из незнакомцев, и они скрылись за деревьями.
- Что это было и кто они? – вытаращил глаза Вася. Хмеля как не бывало.
- Мешки, похоже, не с мукой и не с песком, - предположил, склонный к дедукции, Бокалов и тоже заметно протрезвел.
- Утопили кого-то, - догадался я. – Что за люди? Раньше их здесь не встречал.
- Наверное, какая-то банда скрыла следы преступления, - испугался, ставший совсем трезвым как стеклышко вокалист.
- И бабы с ними, - мечтательно заметил Бокалов, давно тайно тосковавший по женскому телу.
- Придется бежать за третьей, - предложил я.
ГЛ. 51 JUST ONE OF THOSE THINGS
I was just one of those things.
Just one of those crazy flings,
One of those bells that now and then ring
Just one those things.
И торжества начались. Первой состоялась выставка в Манеже. Публика образовала тройную петлю вокруг здания. Конная милиция едва справлялась со своими обязанностями.
Над входом плакат - «Русский авангард». Но никакого упоминания о консерватории или музыки, хотя, войдя внутрь, некоторую связь можно ощутить. Во всю стену красовалось знаменитое полотно Ильи Ефимовича Репина «Славянский базар», временно доставленное из фойе консерватории. Там оно висит над главной парадной лестницей. Сюжет известен: вокруг рояля в центре картины столпились все значительные русские композиторы, а впереди их «атаман» - нахохленный от своей важности и роли в становлении русской музыки «Моисей Израилевич Глинкман». Но причем здесь авангард? Сами догадайтесь!
- Репин из евреев-кантонистов, а как хорошо писал, - заметил своему коллеге монгольского вида проходивший мимо, скандально известный, художник Иннокентий Грызунов.
- Петров-Водкин, говорят в белой горячке своего «Красного коня» намазюкал, - сказал друг степей, поправляя приклеенную бородку.
Художники расхохотались, смешавшись с пестрой толпой.
В основном зале проходила лекция. Там и помещалась главная экспозиция. Как помним, обещание Мойши Мессершмидта, его шедевр тоже представлен.
Бойкий гид просвещал непривыкшую к новому художественному языку публику:
- История русского художественного авангарда еще не написана. То, что стало известным в последнее десятилетие на Западе и в Америке, а сейчас разрешено и у нас в России – лишь вершина огромного горного массива. После многочисленных публикаций – в основном англоязычных, - персональных и групповых выставок, такие художники, как Малевич, Кандинский, Родченко, Мессершмидт и некоторые другие, вошли в историю мирового искусства…
У главного входа наметилось волнение и суета. Появились одинаково одетые «искусствоведы в штатском». Они теснили публику к стенам, образуя коридор. В конце коридора возникла процессия. Впереди сам Гениальный Сиклитарь с напомаженными шоколадными бровищами и «аккордеоном» орденов на груди. Рядом дочурка Галя в бриллиантах под руку с красавцем-супружником Чурбаном Стоеросовичем Поленовым. Говорят, родственником, то есть потомком, известного живописца, автора знаменитого «Московского дворика». Далее гуськом как цыплята за наседкой тянулись все члены Поллитр-бюро в мятых, но черных костюмах от фабрики «Большевичка» и во внесезонной обуви от фабрики «Скороход». Леонард Кузьмич Прежнев залюбовался одним из портретов:
- Что это за жопа с бровями?
— Это зеркало, - пояснил референт из Органов.
- Тарковского? – уточнил Генсек.
Сопровождавшие впервые слышали названную фамилию и стыдливо молчали.
Грызунов поравнялся с шедевром Мессершмидта и, нагнувшись, прочел название: «Тайная вечеря в Серебряном Борух». Лицо его побагровело. Какое кощунство! Полез судорожно за пазуху. В руке блеснула наиопаснейшая бритва, приготовленная на подобный случай. С криком «Бей жидов, спасай Россию!» полоснул холст посередине, попав точно по Ниткину и разрезав «воскресшего» пополам. В следующее мгновение, антисемит бился в руках богатырски сложённых «искусствоведов» и милиции, отчаянно вопя: «Да здравствует Толстоевский!»
-Без безобразий никак нельзя! Зачем портить чужое имущество? – сплюнул с досады, ответственный за всю эту кутерьму, всевластный глава Моссовета Гришечкин Промысел Лужкович. – Лишить временно фулюгана Грызунова мастерской на Арбате!
Над сценой ЦДЛ висел, выполненный белым по красному, транспарант: «Ознаменуем 100-летие Московской консерватории новыми романами, повестями и рассказами».
На сцене за столом президиума Георгий Марков, Юрий Бондарев, Чингиз Айтматов, Владимир Солоухин и ряд менее известных товарищей.
К трибуне подошел Марков, глотнул из стакана с заранее налитым «Боржоми», прополоскал полость рта и горла. Затем, журча и хрюкая, фонтаном выпустил нечистоты в зал.
- Несмотря на грядущее торжество, товарищи, сейчас настало для нас трудное время, пора испытаний. - Он сделал стратегическую паузу, снова пополоскав и выплюнув.
- Что случилось? В чем дело? – занервничали в зале, битком набитом тружениками пера и пишущей машинки.
- Дело в том, товарищи, как сообщили нам из Органов, в страну вернулся изверг рода человеческого, непримиримый враг мира и социализма, писатель–отсидент Лжецов Исай Абрамыч! Мы, конечно, с вами не антисемиты, товарищи. Но посудите сами – человека выслали не куда-нибудь в Мухосранск, а в Швейцарию, на Женевское озеро. Отдыхай себе, купайся и загорай – красота! А он… – Марков снова сделал стратегическую паузу, снова пополоскав и сплюнув. – Взял, видите ли, себе псевдоним «Биарриццын».
- И что же, и что же? – завизжали почему-то только женщины-писательницы.
- Вернулся, понимаете сюда, не запылился! Притом каким-то неизвестным окольным путем, то есть нелегально…
- Ах! – какая-то впечатлительная поэтесса бухнулась в обморок.
- … и поселился… - снова стратегическая пауза и полоскание с плевком.
- У Шустроповича? – крикнули самые догадливые.
- Представьте себе, нет! Хотя, казалось бы, туда и дорога. Тот тоже хороший фрукт! Ан нет… - снова пауза, но без воды и плевка.
- У кого же? Ах! – вторая дама повалилась меж рядов.
- Врача! – кто-то завопил аптечным голосом.
Марков понизил тон и громкость: - Живет амфибией в Бездомном озере, что в Серебряном бору.
- Как? В воде? Сейчас? В холодной? – послышалось буханье падающих тел, и половина зала потеряла сознание.
- Вызывайте «Скорую»! – заволновался фронтовик Бондарев, автор «Кровавого снега», и сорвал чеку с гранаты своего нетерпения.
- Врете! – задиристо прокукарекал Васька Поросенков с галерки. – Неправда это!
- А вы молчите, молодой человек! – прикрикнул Айтматов, доставая из колчана за спиной стрелу, натягивая тетиву чингиз-хановского лука, и целясь в нахала. – У самого рыльце в пушку! Знаем про ваш «Метрополь», знаем! И где надо знают!
«Скорая» примчалась быстро. В зале дали свет, медики трудились меж рядов, приводя в чувства излишне впечатлительных «инженеров человеческих душ».
- Говорят, - продолжал пугать Марков, - он себе за границей сделал дорогостоящую операцию – ему присобачили жабры, и он теперь как лягушка может жить и в воде, и на суше!
- Что же делается, господи? – простонала все еще здравствующая Мариэтта Шагинян. – Тут на суше тошно, а он, видите, теперь и в воде может…
- Одним все, другим ничего, - поддержал старушку завистливый голос соседа.
- Может, дустом его? – предложил кто-то в первом ряду, все еще вытираясь от плевков Маркова.
- Я вот думаю… Как бывало на фронте? – поднялся из-за стола во весь огромный артиллерийский рост Бондарев. – Если враг не сдается – его уничтожают!
— Это Горький сказал! – не унимался Поросенков. – Нечего присваивать!
Айтматовская стрела возмездия впилась в стену рядом с крикуном. Тот немедля ринулся в Американское посольство за визой. («Поедом едят! Работать не дают свободному художнику!»)
- Не важно, кто сказал! Главное – верно сказано! – Бондарев стукнул кулаком по трибуне, которую тихой сапой успел захватить, оттеснив уставшего от праведного гнева «Гэ» Маркова. – Я вот что предлагаю: надо собрать средства. Пощипите малость свои гонорары, коллеги… Нанять катер «Морской охотник», чтобы он глубинными бомбами изничтожил врага в его логове!
- Правильно! Верно! – поддержала, вернувшись в сознание, большая часть литераторов.
Врачи и медсестры все еще дежурили в дверях со шприцами и носилками наготове, но шок прошел, и коллектив принял правильное решение. Шляпа пошла по кругу, наполняясь купюрами разного достоинства. А о столетии консерватории и не вспомнили…
ГЛ. 52 KISS ME ONCE (IT’S BEEN A LONG, LONG TIME)
Kiss me once, kiss me twice, kiss me once again,
It’s been a long, long time…
Never felt like this, my dear, since can’t remember when,
It’s been a long, long time…
- Целуй меня раз, целуй меня дважды, целуй меня снова опять! – страстно произнесла Карина. – Я сегодня зубы хорошо почистила!
- Врешь! – Гурий нюхнул и сплюнул.
- И делай это долго-долго! – она не слышала критики и не заметила плевка, зажмурив от ощущения предстоящего удовольствия глаза.
- Лучше вставай раком, а я влындю, как следует! – Он все еще был обижен на Ниткина, настроен непримиримо, и решительно. – Отдеру тебя как сидорову козу!
- Ой, отдери!
Оставим, читатель, эту аморалку на совести героев и не будем нарушать плавное течение нашего правдивого и увлекательного сюжета.
Около Очень Большого Тятра столпотворение. Снуют юркие перекупщики, загоняя втридорога. Площадь заполнена желающими увидеть погибающую под колесами паровоза героиню. Над колоннадой яркий транспарант: «К 100-летию МГОЛК им П.И. Чайковского! Премьера балета А.К Щедрошвили «Нона Каверина» по роману Л.Н. Тонкого». Скверик «голубых» тоже бурлит. Они большие поклонники балета. Завсегдатаи не только балетоманы, но почитают и самого Петра Ильича не только за прекрасную музыку, но и за темную, вернее «голубую», сторону его интимной жизни. А сколько прекрасных балетов Чайковский сотворил… И как говорило некогда, ныне умолкнувшее по неизвестным причинам, армянское радио: «Мы его любим не только за это!» Кругом шум и гам. То здесь, то там возникают стычки из-за лишнего билета или контрамарки.
- Дай мне! Я первая подбежала! - кричит женственный мужчина с накрашенными губами.
- Фу, уйди, противный! – толкает его другой, тоже напомаженный.
В толпе шныряет и блюститель порядка. Отчаявшийся приобрести билет гражданин обращается к милиционеру чуждым данному месту низким голосом: - У вас тут, товарищ сержант, одни педерасты?
- А вы, гражданин, не ходите в наш садик, - нежным голосочком советует блюститель.
И даже на квадригу взгромоздилось несколько страждущих. Правда, не совсем понятно, каким образом они оттуда попадут в зал? Но не наша проблема. Пусть себе пытаются. Мы в зале. Пропустим действие, где нет паровоза. Кстати, паровоз настоящий, и взят напрокат на Павелецком вокзале. На нем трупик Ленина везли из Горок. Так что, паровоз натурально исторический…
Подслушаем разговор музыкантов в антракте.
- Музыку Щедрошвили играть - удовольствие!
- Почему?
- Играй, что хочешь. В общем диссонансном шуме фальшивые ноты незаметны.
- Да, ты прав! И сам автор на репетиции не те ноты не замечает. Мы проверяли, играя специально не то, что написано.
— Это не Моцарт, не Чайковский или другой какой классик, где каждая нота на слуху, и попробуй, ошибись…
Наконец, знаменитая сцена на станции. В оркестре изображается приближение поезда, хотя не столь убедительно как в «Серенаде солнечной долины», но простим. Плясунская (Нона) мечется по платформе, прикидывая, как поаккуратней броситься под колеса, чтобы ничего себе не сломать по-настоящему. Из крайней кулисы показывается «чудище», паровоз с кукушкой. И вдруг вопреки сценарию сигналит, испугав всех и в зале, и на сцене.
- Кто разрешил? - гневно обрушивается помощник режиссера на мертвецки пьяного машиниста. – Напишем в депо, чтобы вас премии лишили!
Машинист глупо смеется и пускается в присядку. Тем временем сзади, в качестве живой силы, паровоз толкают артисты кордебалета, проклиная горькую свою долю, и нарочито громко, с диверсионной целью – чтобы тоже чем-то подгадить ненавистному спектаклю - распевают: «Цыгане шумною толпою толкали жопой паровоз!» Паровоз достаточно близок. Пиротехники подпускают пару. Нона бросается ласточкой. Под прикрытием паровой завесы ее ловят ассистенты, а вверх летят бутафорские отрезанные конечности в пуантах.
Публика в восторге. Бис и браво! Отрезай, мол, повторно. Букеты, корзины, охапки цветов бросают на сцену. Скоро все это переместится в известную нам гостиную, а пока выходы на поклон, воздушные поцелуи в зал и прочее, так надоевшее за долгие годы патологически затянувшейся карьеры.
- Требуем машиниста! – заорала пролетарская часть публики с галерки. И хотя работник депо не значился в программке, настоятельным требованиям уступили, выведя под белы рученьки пожилого Степана Тимофеича, который, хоть и сильно пьян, но всячески упирался и артачился. Какой, мол, я, к ентой матери, артист! Но его все-таки выволокли и водрузили рядом с Плясунской, которая вынуждена поддерживать лже-партнера, намеревавшегося нырнуть в оркестровую яму для дальнейшего успокоения.
— Вот это, я понимаю, новаторство! – восхищалось некое декольте в партере.
- Гениально придумано! – басил солидный гражданин профессорского вида.
- Кто режиссер?
- Конечно, сам Борис Покровский.
В общем, несмотря на легкие огрехи, успех полный. Вызвали на поклон автора музыки. Как без этого? Машинист, увидев крепкого мужчину, оставил костлявую Плясунскую, и переметнулся к композитору, повиснув на нем, как на последней надежде, чтобы не свалиться в оркестровую яму. Они раскачивались, приводя в восторг публику, вплоть до окончательного закрытия занавеса.
Вечер поэтов, посвященный славной дате, в Политехническом окончился аккурат без пяти одиннадцать. Позже нельзя. Бунтуют буфет и гардероб, да и вообще в стране Советов все веселье и гулянки сворачиваются к этому часу. Такова нравственная традиция новой социалистической общности людей, советского народа.
Билетерши проверяют, не засиделся ли кто в креслах, заснув после трудового дня. Или в сортире, наслаждаясь цивильностью общественной уборной и наличием дармовой туалетной бумаги. Не валяется ли кто пьяный вусмерть в буфете, дорвавшись до желанных напитков, пока супруга отлучалась за надобностью. Пожарники проверяют на предмет наличия окурков и не загашенных сигарет с папиросами в неположенных местах, выключают лампы, плафоны и люстры. Наконец, вся обслуга покидает заведение и поспешает на станцию метро «Площадь Дзержинского», чтобы, втиснувшись в толчею вагонов, побыстрее добраться до собственных хрущоб.
Без четверти двенадцать. Здание, казалось бы, успокоилось до утра. Ан нет! Вдруг на сцене появились странно одетые и причесанные люди с подсвечниками в руках, хотя снаружи музей накрепко заперт, и никаких черных ходов не подразумевается. Странные люди уселись на сцене за стол, который по недосмотру не убрали рабочие, а за спинами у них, на заднике, вспыхнула неземным огнем надпись-плакат: «Поэты пушкинской поры – столетию консерватории!»
Если глянуть в зал, то можно заметить, что и он каким-то чудесным образом заполнился дамами и господами, одетыми по моде века девятнадцатого и притом первой половины его. Откуда взялись? Обилие поблескивавших театральных биноклей и лорнетов свидетельствовало об аншлаге.
Царит всеобщий полумрак, хотя на стенах и зажглись канделябры, коих еще не имелось полчаса назад. Из сидевших за столом на сцене традиционно получался президиум, а где президиум, там и председатель с докладчиками. И оные обнаружились. Моложавый господин с романтической копной на голове подошел к рампе.
- Вечер, посвященный славной дате, дамы и господа, разрешите считать открытым!
В зале захлопали, но руки в перчатках гасили громкость.
- Я представлюсь, если кто не узнал. Василий Андреевич Жуковский. Прошу любить и жаловать. К сожалению, сам Александр Сергеич не смогли приехать – заняты на дуэли с очередным Дантесом. Вот-с!
В зале заохали, завздыхали. Особливо дамы. Мужчины прокашливались и выстрелоподобно сморкались. А ведущий продолжал:
- Конечно, постройка консерватории случится в будущем, более полувека спустя, и мы с вами вряд ли доживем, но, тем не менее, отметим славную дату! Сам я, если кто помнит, скончался в 1852-м году, а консерватория открылась лишь в 1866-м. Ну, ничего… Я не в обиде.
- Хватит болтать! Стихи давай! – крикнул из задних рядов какой-то нехарактерный для тех культурных времен грубиян.
Жуковский поклонился и, не взирая на хамство, начал:
- «Мина».
- Противопехотная? – послышался тот же голос. Кругом зашикали.
- Имя такое, - не смутился поэт и встал в позу дуэлянта.
«Я знаю край, там негой дышит лес,
И ветерок жар неба холодит,
И тихо мирт и гордо лавр стоит.
Там счастье, друг! Туда, туда
Мечта зовет! Там сердцем я всегда…»
- Занудил! – послышался прежний хам.
- Что это такое? Куда квартальный и городовые смотрят? – возмутились дамы.
- Не нравится? Не буду! – обиделся Василий Андреич и поманил кого-то из президиума. – Пущай вам Костя Батюшков почитает.
К рампе подошел кучерявый или завитой, среднего роста крепыш и сразу признался:
- Я тоже до открытия не дожил, окочурился в 1855-м. Но стишки у меня не то, что у него – ткнул пальцем в Жуковского – получше! «Элегия».
«Как счастье медленно приходит,
Как скоро прочь от нас летит.
Блажен, за ним кто не бежит,
Но сам в себе его находит».
- Опять скукота! – снова заорал хулиган в задних рядах. В полумраке не видно, кто куролесит. О городовом почему-то, на сей раз, никто не вспомнил. Смирились.
- Раз не нравлюсь, - пожал плечами Костя, - извольте следующего.
К рампе метнулся низкорослый с усиками, в гусарском мундире.
- Я Денис Васильевич Давыдов! Тоже рано ушел из жизни, аж в 1839-м году. Какая там консерватория! Но музыку люблю и даже на гитаре бацаю. В зале случайно инструмента ни у кого нет, господа, а то я свою бандуру намедни о голову одного корнета в щепки разбил?
Зал на подобную фамильярность ответил ледяным молчанием, и даже хам промолчал.
-Тогда слушайте под сухую: «Элегия».
- Опять «телега» ентова! – все-таки отреагировал нарушитель спокойствия. – Может, тебе лучше балалайка сгодится?
- Если вы, сударь, будете себя так вести, вызову сейчас на дуэль! А рубака я лихой, - схватился Давыдов за рукоятку холодного оружия, висевшего у него на поясе (не то сабля, не то палаш – вобщем, что-то серьезное).
- Извиняйте, барин! Больше не будем-с.
- Почему лакеев и извозчиков сюда пускают? – возмутилась полногрудая дама в страусовых перьях и замахнулась на кого-то китайским веером как саблей.
Увидев союзницу, Давыдов горделиво вскинул головенку, сразу прибавив в росточке на вершок-полтора:
«В ужасах войны кровавой
Я опасности искал,
Я горел бессмертной славой, разрушением дышал;
И, в безумстве упоенный
Чадом славы бранных дел,
Посреди грозы военной
Счастие найти хотел…»
- Наш человек! Молодец! – загоготал какой-то ветеран-афганец, вляпавшийся не в свое время.
- Следующий, - пригласил гусар и вразвалочку пошел на место, позвякивая шпорами.
- Я Кондратий Рылеев, - отрапортовал чернобровый молодой человек с элегантно повязанным шейным платком. – Окочурился раньше всех – в 1826-м!
- Кондратий чтоль тебя хватил, такого молодого? – последовал бестактный вопрос вновь осмелевшего простолюдина.
- Не ваше дело! Лучше послушайте:
«Надменный временщик, и подлый, и коварный,
Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,
Неистовый тиран родной страны своей,
Вознесен в важный сан пронырствами злодей!»
- Что ли про Леньку-бровеносца? – возник диссидент из двадцатого века. – Молодец, Кондратий! Так его, гада!
Количество людей другой эпохи прибавлялось в зале, и теперь никто не шикал и не звал городовых.
- Следующий, - пошел на место похваленный Рылеев. Очередной поэт с усиками, картавя, представился:
- Вильгельм, Ка-аглович Кюхельбекер. Дожил до 1846-го года. Что вам пг-о-очесть?
- Ну, вот, наконец, и яврей появился! – завопил внезапный антисемит.
- Я не евгей, а немец! – защитился поэт. – Пго-о-чту небольшой стишок, названный «Ницца»:
«Был и я в стга-а-не чудесной,
Там, куда мечты летят,
Где съедь синевы небесной
Ненасытный бго-о-одит взгляд,
Где лишь мул наве-е-ех утеса,
Путь находит меж стъемнин,
Где весь в листьях в мга-а-аке леса
Йдеет сочный апельсин.
- Биарриццыну посвятил? – поинтересовался молодой диссидентский голос.
- Следующий, - направился к столу, принятый за еврея. На смену ему дернулся некто в круглых очках.
- Опять жид! – завопили из зала.
- Нет! Немцы мы, - смущенно оправдывался Антон Антонович, - моя фамилия Дельвиг! А преставился тоже рановато, в 1831-м.
- Коли рано помер, то простим! – слушательский контингент менялся на глазах. Дамы и господа девятнадцатого века куда-то улетучивались, а вместо них в креслах, развалясь, возникали люди рабоче-крестьянского вида века двадцатого.
- Я не на долго задержу ваше внимание. Всего лишь небольшой «Романс»:
«Вчера вакхических друзей
Я посетил кружок веселый;
Взошел – и слышу: «Здравствуй, пей!»
- Нет, - молвил я с тоской тяжелой, -
Не пить, беспечные друзья,
Пришел к вам друг ваш одичалый: хочу на миг забыться я,
От жизни и любви усталый».
Поэта наградили бурей оваций. Руки в холщевых рукавицах каменщиков и уборщиц хлопали глухо, создавая облака пыли, отчего хлопальщики начинали чихать и кашлять.
- Наш человек! Чего не выпил, коль предлагали? Завязал что ли?
- Следующий! – вприпрыжку побежал на место довольный, признанием народа, стихотворец.
- Я Евгений Абрамович Баратынский. Годы жизни с 1800-го по 1844-й.
- Гони жида в шею! – затопали ногами в кирзовых сапогах люди простого сословия. Зал окончательно поменял ориентацию, и Баратынскому, кричавшему что-то в свое оправдание, но заглушаемому общим ором, слова не дали. Вслед за ним вышел моложавый господин в барском помещичьем халате и рубашке с воротником «апаш». Он не собирался смущаться и крикнул громовым голосом:
- Тихо, быдло! Я Николай Михайлович Языков. Жил тоже недолго. С 1803-го по 1846-й, поэтому не позволю со мной фамильярничать! - затем показал залу свой огромный красный как пионерский галстук язык, что всем понравилось, и раздались одобрительные смешки. Некоторые из публики, следуя дурному примеру, тоже повысовывали языки и стали меряться у кого длиннее, а то и дергать друг у друга. Поэт, довольный завоеванным доверием, наконец, объявил: – Стихотворение называется «Моя Родина».
«Где твоя родина, певец молодой?
Там ли, где льется лазурная Рона;
Там ли, где пели певцы Альбиона;
Там ли, где бился Арминий-герой?»
- Ты эмигрант, что ли? Долой! Хватит нам Биарриццыных! – запротестовал обновившийся зал, засвистел как голубятники и заулюлюкал.
Председательствовавший снова вышел к рампе: - Тише, тише, господа… извините, товарищи! Я Жуковский…
- Ты отец русской авиации? – выкрикнул осведомленный юноша с комсомольским значком.
- Да я, - не стал спорить Василий Андреевич. – На этом разрешите торжественный вечер, посвященный…
Крик предутреннего петуха и последовавший за ним бой кремлевских курантов не дали поэту договорить.
Все закружилось, завертелось, свечи погасли, канделябры сорвались со стен и улетели куда-то под потолок. Плакат-транспарант вспыхнул и в миг сгорел, не устроив, однако, желательного пожара. Поэты пушкинской поры вместе со зрителями завертелись как сухие листья на мощном сквозняке и улетели в неизвестность. Двери в зал распахнулись, и вошли мускулистые полотеры со швабрами. Они раскачивались как маятники Максвелла, успев с утречка принять солидные дозы согласно правилам и нормам официальной производственной опохмелки.
ГЛ. 53 A KISS TO BUILD A DREAM ON
Give me a kiss to build a dream on,
And my imagination will drive upon that kiss,
Sweetheart, I ask no more than this –
A kiss to build a dream on.
- Кис, кис, кис, - позовем киску и продолжим наше веселое повествование.
Кстати, о кошках! Вернее, о тех, за кем они охотятся.
По утрам из задней части магнитофона, где поставлена картонная панель с круглыми отверстиями для проводов и вентиляции, выскакивали маленькие юркие «Микки-Маусы», и бежали прятаться в свои норки у отставших от пола плинтусов. Конечно, Чарли Паркер, и в целом джаз, их не интересовал, как и моих соседей. Мышки-норушки кушали по ночам душистую и вкусную изоляцию проводов, постепенно приводя аппарат в нерабочее состояние. Но это лишь маленькое лирическое отступление.
На следующий день наша троица, потрясенная увиденным утоплением, с утра снова была у озера. На сигнальные «буль-буль-буль» обитатель глубин быстро всплыл. Мы наперегонки рассказали об увиденном накануне. Он, выслушав, изложил свою версию.
- Только погрузился, как слышу сзади: бултых, бултых. Смотрю: два огромных мешка плавно идут ко дну. Я тут же смекнул – дело не чисто. Подхватил один мешок. В нем на ощупь человеческое тело. Подхватил другой. Там – тоже. Поволок к себе на подводную станцию, благо в воде тела значительно легче, чем на суше, и я без особого труда допер обоих.
- У вас там спасательная станция? – полюбопытствовал Вася.
- Вроде того. Летом тут внештатным спасателем пристроился. Никто не интересуется моим прошлым. Ну, сидел. Подумаешь! Не всякий дурак в спасатели пойдет. Желающих днем с огнем не сыщешь!
- А как же холод, - не унимался вокалист, забыв, что долгий разговор на морозе может застудить связки, что весьма нежелательно для певца.
- На дне бьет горячий источник, поэтому озеро не замерзает. Лишь легкая корочка льда на поверхности, когда больше минус десяти. Вот, как сейчас… У меня там целый подводный дом, тайно построенный с помощью лучших иностранных специалистов. Сам капитан Немо консультировал.
Мы развесили уши, поражаясь рассказам писателя-диссидента и ученого биолога.
- Приволок утопленников к себе в сухое помещение, мешки вскрыл, тела вынул. Они еще не успели захлебнуться, и пришли в себя. Говорили, что на даче ели пельмени, пили чай, а потом ничего не помнят. Даже как зовут не могли вспомнить… Единственное, что я понял из бессвязных речей – страстно хотят на Запад. На Запад, так на Запад! Дело святое. Отговаривать не стал. Связался по радиостанции с западными эмигрантскими центрами. Сами понимаете – на этом деле собаку съел и не одну!
Мы понимающе кивали, восхищаясь всемогуществом великого человека.
- Прилетел в ту же ночь самолет системы «Стелс», неподвластный вашим радарам, и забрал молодцов. К тому же, говорят, вся страна празднует столетие вашей консерватории, и пограничники, не отставая от других, перепились, начиная с политруков и кончая «рвотными» старшинами. Так что, отравленные утопленники теперь в свободном мире. Там они быстро вспомнят имена и фамилии. Слушайте «вражьи голоса», ребята! Сейчас об этом трескотня начнется.
- Мы и не знали, что столетие нагрянуло! Все водка да закуска!
- И молодцы! Счастливые веков не замечают… Я с вами совсем заболтался, а у меня еще «Ленин в Цюрихе» не закончен.
Человек-амфибия напялил маску и спиной бухнулся в воду, слегка обрызгав нас. Мы ошалело переглядывались. Столетие? Хорошо, что не тысячелетие! Отравленные утопленники, отправленные за границу? Без пол-литры не разберешься, да одной не отделаешься. Бодро засеменили в сельмаг, скользя по обледеневшему снегу. Судя по положению солнца, грозил скорый обеденный перерыв.
Андроп Андропыч теребил в руке твердую карточку пригласительного билета, вчитываясь в текст: «По случаю 100-летия Московской государственной консерватории имени П.И.Чайковского Министерство Культуры СССР и Оргкомитет по проведению юбилея просят тов. Субтропова А.А. с супругой пожаловать на прием в понедельник, 17 октября 1966 года в 18 часов в Кремлевский Дворец Съездов».
«И сажаю, и ссылаю, и за границу не пускаю, а они меня по-прежнему любят, уважают и даже приглашают на торжество. Ох, эти работники культурного фронта, когда-нибудь доберусь до вас по-настоящему!.. Только вряд ли смогу придти, - в понедельник дел по горло».
Отложил приглашение, взял письмо в фирменном конверте Союза Писателей СССР. Вскрыл, пробежал глазами.
«… собрали деньги на прокат катера «Морской охотник», чтобы глубинными бомбами прочистить Бездомное озеро в Серебряном Бору, где засел тайно вернувшийся в СССР, ранее изгнанный Вами, диссидент Лжецов И.А., ныне скрывающийся под псевдонимом «Биарриццын». В результате сложной операции ставший теперь человеком-амфибией, в связи с чем, борьба с ним затрудняется (живет на дне вышеуказанного озера). Просим незамедлительно принять меры!
Мы, нижеподписавшиеся: Г. Марков, Ю. Бондарев, Ч. Айтматов и другие».
Дочитав, положил донос на поднос (специальный) и потер переносицу, страдавшую от постоянного ношения тяжеленных, пуленепробиваемых очков.
«Ишь ты, Ихтиандр проклятый! Что мне с тобой делать? Позвоню-ка Самому. Что он посоветует»?
Набрал главный номер страны. После долгого сопения и шелеста бумаги (по записке-подсказке читает, что требуется сказать в ответ на звонок) раздалось гнусавое, словно нос зажали бельевой прищепкой:
- Гениальный Сиклитарь слушает. Хто говорит?
- Леонард Кузьмич, родной вы наш, дорогой! Вас беспокоит Андропка с Лубянки.
- А из Ка-Гэ-Бэ… Люблю вашу организацию.
- Хочу с вами посоветоваться, дорогой Леонард Кузьмич. Что нам делать с писателем Лжецовым, который самовольно вернулся в страну и поселился без прописки в Бездомном озере в Серебряном бору?
- Под водой живет?
- Да! У него теперь жабры имеются…
- Эх, вот бы мне хто жабры вставил, а то еле говорю (долгая пауза, всхлипывание и капанье слез).
- Успокойтесь, дорогой Леонард Кузьмич! Еще успеется – вставят. Не волнуйтесь!
- Что, спрашиваешь, с ним делать?
- Да. Тут писатели предлагают взять на прокат в ВМФ «Морской охотник», - даже деньги собрали – чтобы его, суку, там глубинными бомбами раздолбать!
- Ох, это здорово! Вот, помню, мы на Малой Земле тоже… (снова пауза, шмыганье носом с бельевой защипкой и капанье).
- Успокойтесь, дорогой Леонард Кузьмич!
- Я бы его, гада, собственными руками задушил! Да он Гале моей нравится. Зачитывается им дочурка…
- Как же быть? Примите соломоново решение.
- Я, хоть и не яврей, но такое решение приму, - заговорил Генсек неожиданно бодрым и звонким голосом, словно сорвал прищепку с носа.
- Я вас внимательно слушаю, - ввинтился в трубку Андропка.
— Значит, так: ни вам, ни нам! Писателей, конечно, надо уважить. Но сначала я этого, сукина сына вашего, переселю в дом на высоком берегу Москвы-реки, в соседнее сельцо Троице-Лыково, отгорожу высоким забором с колючей проволокой под напряжением, и пущай там себе строчит клеветнические книги, коль Гале нравится… потом надо уважить просьбу дорогих писателей: пригнать катер, штоб он как следует пробомбил акваторию и штоб все подумали, что ему хана. Поняли?
- Ай, как мудро, дорогой Леонард Кузьмич! Настоящее соломоново решение. Я вот, хоть и наполовину еврей, а такое и в голову не пришло. Вы гений, наш родной, дорогой Леонард Кузьмич! Доброго здоровьица вам и супружнице вашей! Досвиданьица!
- На то я и Гениальный Сиклитарь, чтобы принимать мудрые решения! Бывай, Андропка. Коль еще чего – звони.
Председатель Кооператива Госбезопасности откинулся в изнеможении в кресле, чувствуя, что вспотел так, будто попал под проливной дождь. Разговор с Самим всегда стоил больших нервов. Снял запотевшие пуленепробиваемые окуляры, потер переносицу: гора с плеч! От сердца отлегло, и вспомнилось о композиторах. Тогда пойдем в понедельник с моей дурындой в Кремлевский Дворец на прием.
ГЛ. 54 THE LADY IS A TRAMP
She gets too hungry for dinner at eight
She likes the theatre and never comes late,
She’s never bother with people she’d hate –
That’s why the lady is a tramp.
Бездомная дама-бродяжка! Кто это? Не Карина ли? Навряд ли… Каринка-малинка не пропадет!
Торжественные концерты по случаю знаменательной даты продолжались.
Малый зал переполнен. Ведущая Анна Чехова топает каблучками, выходя на середину сцены, и декламирует, демонстративно игнорируя микрофон на стойке.
- Сен-Санс! «Карнавал животных». Переложение для камерного ансамбля неизвестного автора. Исполнители: Олег Крыса – первая скрипка, Елизавета Мышкина – вторая скрипка, Евгений Мухин – альт, Сергей Тараканов – виолончель, Николай Комаров – контрабас, Сергей Мокрицын – флейта, Евгений Блохин - кларнет и Галина Белоконь – фортепиано.
- Настоящий карнавал, но не только животных, но и грызунов с насекомыми, - острит прыщавый юнец в первом ряду, повернувшись к скромной девушке-подружке с пудовой косой.
Музыка грянула и окунула публику в причудливые образы французского мастера. Но не успело отзвучать всего лишь нескольких тактов, как из кулисы появился невысокого роста седенький господин во фраке с бородкой клинышком и, бесцеремонно захлопав в ладоши, остановил исполнение. Музыканты в ужасе уставились на нежданного гостя, а из другой кулисы через всю сцены на помощь бежала бледная как лунная поверхность Анна Чехова.
- Гражданин, сюда нельзя! Кто вы? Пройдите, пожалуйста, в зал! Какое безобразие…
Смелая ведущая теснила нахала к рампе, по пути задев микрофонную стойку, которая с грохотом атомного взрыва упала. Несчастный микрофон отлетел в глубину сцены, закончив свою, так и не начавшуюся роль. Назревало что-то непристойное, и в зале заинтригованно зашумели и заворковали. Что будет дальше?
- Не толкайтесь, мадам! – упирался пришелец, не желая покидать сцену.
- Сейчас милицию вызову! Вы мешаете концерту!
- Меня не узнаете? – упирался незваный гость, поворачиваясь анфас, в профиль и схватив воинствующую даму за обе руки в качестве оборонительной меры.
- Не важно кто вы! Покиньте сцену и не ломайте мне рук! – взвыла однофамилица автора «Чайки» и «Трех сестер». – Мили-и-и-ция!!!
— Это сам Чайковский, - подсказал кто-то из зала.
Анна Чехова тупо уставилась на пришельца, постепенно узнавая знакомые черты и заваливаясь на бок, собираясь упасть в обморок. - Валерьянки мне!
Тело ведущей рухнуло со значительно меньшим шумом, чем микрофонная стойка, но с неменьшим эффектом. Почему-то в зале ее падение сочувствия не вызвало, а лишь смешки. Оперативно явившиеся рабочие сцены равнодушно уволокли бесполезное тело за кулисы, прихватив и микрофонную стойку.
- В конце концов, причем здесь Сен-Санс? – обратился к залу победитель сипловатым тенорком. – Виновник торжества я или, во всяком случае, заведение, носящее мое имя! Я вам лучше сам спою из всеми любимого «Евгения Онегина».
Музыканты смущенно заулыбались: у нас, мол, своя программа, да и нот тех нет сейчас.
- Ничего, - понял замешательство исполнителей Петр Ильич, - вы такие хорошие музыканты, что подберете на слух!
- Как здорово Смоктуновский Чайковского изображает! Как в фильме, - опять повернулся к подружке прыщавый.
- Тональность соль-бемоль мажор, - небрежно бросил пианистке Петр Ильич, отчего та вся покрылась красными пятнами, став «конем в яблоках».
- Сложная тональность, - ужаснулась подружка прыщавого, будучи тоже пианисткой.
Тем временем Белоконь, справившись с волнением и взяв себя в руки («под уздцы»), заиграла: «ум-па, цум-па» в нужной, но неудобной тональности.
Петр Ильич победоносно улыбнулся и запел теперь приятным маслянистым баритоном, несмотря на то, что недавно говорил гнусавым тенорком:
«Любви все возрасты покорны,
Ея порывы благотворны
И юноше в расцвете лет,
Едва увидевшему свет,
И закаленному судьбой
Бойцу с седою головой!»
Зал дружно подхватил с завидной стройностью, точно где-то из укрытия дирижировал сам Подсвешников:
«Онегин, я скрывать не стану,
Безумно я люблю Татьяну!»
«Тоскливо жизнь моя текла, - перехватил солист, взобравшись на верхнее «ми-бемоль», -
Она явилась и дала,
Как солнца луч среди ненастья,
Мне жизнь и молодость, да молодость
И счастье!»
Музыканты присоединялись один за другим, спешно подбирая на слух, а зал зашелся в едином порыве:
«Среди лукавых, малодушных,
Шальных, балованных детей,
Злодеев и смешных и скучных,
Среди кокеток добровольных,
Среди вседневных сцен, учтивых,
Ласковых измен;
Среди холодных приговоров
Жестокосердной суеты,
Среди досадной пустоты,
Расчетов, дум и разговоров…»
«Она, - опять завопил автор «ми-бемолем», -
Блистает как звезда во мраке ночи,
В небе чистом, и мне является всегда
В сиянье ангела, в сиянье ангела лучистом!»
Остальные музыканты в унисон с хором зрителей заиграли запев, тоже сумев подобрать мотивчик в столь сложной тональности. Сен-Санс посрамлен! Петр Ильич торжествовал. Пришедшая в себя за кулисами Анна Чехова с трудом сдерживала слезы умиления.
В Очень Большом Зале в это время тоже творилось что-то несусветное: зрители свешивались с балконов как свежевыстиранное белье (пододеяльники, наволочки, простыни). Один держал другого за ногу. Сидели по-турецки и лежали в позах греческих патрициев в проходах; стояли в дверях плечом к плечу как часовые у Мавзолея. Кто-то в дальних рядах даже взобрался на плечи соседу, демонстрируя завидное акробатическое мастерство… Такого ажиотажа еще не знал этот прославленный зал.
Отзвучали три части оратории Мастаковича «Арфа Давида», а публика, шокированная столь странным названием, все еще не понимала: причем здесь столетие консерватории? «Разве Давид Федорович Ойстрах на арфе играет, – спросила дама солидная во всех отношениях своего пожилого и лысоватого спутника, - считая, по-видимому, что опус посвящен ему, Ойстраху»? «И на арфе тоже», - нашелся спутник, - но реже. Времени не хватает – гастроли по всему белу свету…»
Взмыленный дирижер Геннадий Нездешненский, признанный исполнитель новых произведений, тоже нервничал, сверкая расплавленной лысиной – поди-ка управься с такой оравой! Сцена переполнена исполнителями. Как злокачественная опухоль расползся по всей сцене Госоркестр СССР. За ним, в несколько ярусов, слоеным пирогом, зависла как неисправный компьютер хоровая капелла Урлова. Дети-сироты, воспитанники хорового училища дедушки Подсвешникова, шныряют среди публики и клянчат подаяние на ремонт постепенно разваливающегося здания. На ближайших к сцене балконах расположились наряды милиции со свистками наготове, шоферы с клаксонами и машинисты с паровозными гудками. Среди последних и прощеный машинист Степан Тимофеевич, запомнившийся нам своим неожиданным и ярким участием в балете «Нона Каверина». «Так, глядишь, и в артисты выбьюсь, - сладко думал он, дуя из горла горькую, запершись в кабинке сортира за сценой еще до начала представления.
Откуда-то из-под потолка в магнитозаписи звучали колокола Успенского Собора, а литаврист по знаку дирижера, собрав все силы, оглушительно долбанул по «котлам», даже порвав на одном кожу. Но получился «выстрел Царь-пушки» как настоящий. Находящиеся поблизости даже получили контузию и временно оглохли. После этого происшествия дирижер снова взмахнул полосатым жезлом гаишника, – виднее и заметнее обычной дирижерской палочки – и многоголосый хор взвыл во всю свою нечеловеческую мощь:
«Ты, что живешь у Вышнего под кровом,
Под сенью Крепкого почиешь,
Скажи Господу: «Оплот мой, сила моя,
Ты – Бог мой, на тебя уповаю!»
Оркестр аккомпанировал кластерами. Долдоныч не хотел отставать от молодых. Засвистели по знаку Нездешненского и соловьи-милиционеры, а вслед засигналили клаксоны, соревнуясь с паровозными гудками. Степан Тимофеевич душу отвел, взяв реванш за неудачный дебют на сцене Очень Большого Тятра. Он опять еле держался на ногах, но коллеги-машинисты, плотно сомкнув ряды, не позволили ему упасть.
- Что за безобразие? Кто допустил? – дрожала от ярости в правительственной ложе министр культуры, в прошлом знатная ткачиха, Клава Хурцева. Она тыкала пальцем, утяжеленным гигантским перстнем (Ивановские ткачихи подарили к юбилею!), в программку, указывая на автора текста: - Какая такая еще Зоя Дуллина? Говорили, что на библейский текст?
- Она перевела с древнееврейского, - пояснил ласково референт Кухарский.
- Что вы мне голову морочите? Здесь не сказано, что перевела!
- Не волнуйтесь Клавдия Трофимовна, все выясним и кого нужно накажем!
- То-то же! – откинулась в кресле «княгиня ткацкого станка» и замазала заранее заготовленным пластилином уши. Мол, теперь делайте, что хотите: хоть на голове ходите! Читала где-то, как некий Одиссей спасался так от вражеской пропаганды, правда, пользуясь воском. Где воск нынче достанешь? Своей пасеки нет, значит, надо опять к ивановским ткачихам обращаться. Ну их! Только обратись… Надоели просьбами: одной дай медаль, другой – квартиру, у третьей кран подтекает, у четвертой муж пьет запоем… Поэтому, пришлось у внучки пластилина стырить. Юнона (внучку зовут). И авось заметит.
А на сцене в общем экстазе, шуме и гаме, хор продолжал кричать под завывание сирен, свистков, гудков и сирот:
«Ибо он избавит тебя от сети ловчей
И от язвы губящей,
Осенит тебя Своими крылами,
И под сенью перьев Его утаишься».
В первом ряду партера, красный как проветренный закат, закрывался ручонкой от гневных взглядов из правительственной ложи смущенный автор, сам не ожидавший подобной вакханалии. Его левая нога подпрыгивала, - последствия контузии в блокадном Ленинграде, - исполняя какую-то свою сольную балетную партию.
«За такое меня, пожалуй, из партии могут…», - в ужасе думал Дэ Дэ, еле удерживая танцующую конечность.
Угар и маразм крепчали, подбираясь к кульминации, когда подпиленная заранее люстра должна оборваться и рухнуть на головы восторженных слушателей. Но не до конца, не насмерть, а лишь попугать (предусмотрели страховочный трос), тонко намекнув, что историческому зданию, хотя бы в связи с юбилеем, требуется неотложный капитальный ремонт.
ГЛ. 55 LOVE FOR SALE
Love for sale,
Appetizing young love for sale,
Love that’s fresh and still unspoiled,
Love that’s only slightly soiled-love for sale
Who will buy?
Who would like to sample my supply?
Who’s prepared to pay the price
For each trip to paradise – love for sale.
Какое аморальное название! И какое счастье, что у нас в стране не то, что «любви на продажу», но и вообще секса не было, нет, и не будет! А Ленин жил, жив и будет жить!
Открыл «Известия» и ужаснулся. В глаза бросилось, набранное крупным шрифтом, правительственное сообщение:
«Президиум Верховного Совета СССР постановляет: в связи со 100-летием Московской Государственной Ордена Ленина консерватории им П.И.Чайковского, наградить ее вторым Орденом Ленина и переименовать в консерваторию имени Великого Русского Композитора А.Г. Ниткина с проведением капитального ремонта всего здания и прилегающих помещений. Президиум также постановляет отслуживший свое памятник П.И. Чайковскому работы скульптура В. Мухиной заменить на памятник А.Г. Ниткину работы Заслуженного Художника СССР, главного художника и скульптора Очень Большого Театра Моисея (Мойши) Мессершмидта. Прежний памятник следует демонтировать и транспортировать в Серебряный бор для показательного утопления в Бездомном озере на вечное хранение и в назидание потомкам.
Председатель Президиума - Пидгорный,
Сиклитарь Президиума – Георгадзе,
Гениальный Сиклитарь ЦК КПСС – Прежнев».
Я обалдел и побежал делиться прочитанным с ребятами. В это время на даче раздался звонок. Телефоном пользовались в основном аспиранты. На сей раз подозвали меня. Строгий механический голос робота сообщил: - Три студента: Баркалов, Муркин и Вася Бесфамильный вызываются завтра к двенадцати часам дня в кабинет ректора. Явка строго обязательна.
- Кто говорит? – зачем-то спросил я.
- Слон, - пошутил механический голос, и забулькало гудками.
Наконец-то, выяснилась Васина фамилия – Бесфамильный. Ура! Почти как Эрнст Неизвестный…
Сообщил дружкам о нехорошем звонке. Те «болели» после вчерашнего ужина (перебрали маленько) в своих никогда не убираемых постелях.
- Дело хреново, пацаны, - выдавил из себя обретший фамилию Вася. – Наверное, хотят отчислять!
- Так считаешь? – с пафосом гамлетовского героя воскликнул Бокалов и схватился за больную голову. – Надо срочно похмелиться.
- Самое ужасное, когда голова раскалывается, нет ни капли и получаешь подобное известие, - философски изрек Бесфамильный, натягивая штаны. – Срочно бежим за киром, господа!
В темпе ускоренной киносъемки товарищи оделись, и стремительно рванули в сторону сельмага. Сияло ослепительное солнце, белки прыгали с сосны на ель и обратно; обитатели дач гуляли по аллеям и просекам, заботясь о здоровье своих организмов. Легкий морозец подгонял: быстрей, быстрей! Обеденный перерыв близок…
На следующий день, подходя к «Альма-матушке», увидели, как решение Президиума немедленно претворяется в жизнь: бригада рабочих с отбойными молотками и два подъемных крана, демонтировали устаревшее изваяние. Поодаль стоял огромный грузовик с прицепом, в котором находились в расчлененном виде части нового истукана. Мелькала радостная фигурка Мессершмидта в дорогой дубленке и мерлушковой шапке, советовавшего рабочим, как эффективней ломать. Тут же вертелась и его супруга в норковой шубе, тоже подававшая реплики писклявым голоском. И представители консерватории имели место. Угрюмо щурился на происходящее мрачный Мюллер (кажется, ему эта затея не очень нравилась), с тоской поглядывал в сторону магазина напротив Степанов (не допил, и хотелось добавить), Воронка блистал милитаристской амуниции, обожая разрушения и созидания. Из понятной скромности, отсутствовали представители секты «Три Ге», тихо празднуя победу в ресторане «Националь». Не было и Вия-ректорегента, поджидавшего нас троих в своем пыточном кабинете. Движение транспорта по улице Герцена приостановили, и милицейское оцепление едва сдерживало массу зевак, завороженных лицезрением исторического момента. Кругом шныряли фотокорреспонденты, пугая ошалевших зевак магниевыми вспышками. Не было почему-то только Щедрошвили с Плясунской, хотя, если поразмыслить, то по вполне объяснимой причине. Что им эти несносные конкуренты Ниткин и Чайковский? Она занималась ежедневными сизифовыми тренировками, он сочинял для нее очередной балет, а вместе руководствовались известным постулатом: «Ни дня без строчки, ни дня без тяжелого мешка с песком или цементом!»
Долго наблюдать за святотатством мы не могли. Стрелки неумолимо поджимались к полудню, призывая последовать в процедурный кабинет главного экзекутора.
Вызывали по одному, как и положено в любом, уважающем себя Гестапо. Мы тряслись в тягостном ожидании. Каркающий Лапчинский первым назвал Васю. Через пять минут Бесфамильный вылетел в распаренном состоянии как после сауны: - Отчислили! Бегу занимать очередь в винный отдел. Обеденный перерыв скоро кончается.
Вторым позвали Баркало-Бокалова. Он тоже не долго мучился и выскочил с белой скатертью вместо лица: - Выгнали! Побегу за закуской в продовольственный…
Моя очередь. Захожу. В кабинете собралась вся головка администрации, «так сязать» (вспомним Долдоныча!) По обеим сторонам обширного как Ходынское поле ректорским столом расселись по двое с каждой стороны. Справа «Понтий Пилатыч» и Степан Степаныч (только что были там, у памятника, а уже здесь – наверное, в кабинет ведет потайной черный ход); Воронка (тоже черным ходом проник) и Лапчинский – слева. Над «летным полем» привычным вертолетом как неисправный компьютер «завис» Сам, светя жгучими прожекторами мощных очков.
- Товарищ Муркин, на вас жалуются соседи по даче, аспиранты, - потрясал подметным письмом Подсвешников. – Ваша компашка завела дружбу с антисоветским писателем-диссидентом и приводила его в гости на дачу, что совершенно недопустимо! Потому, что это святой и сверхсекретный объект Министерства Культуры СССР. Что скажете в свое оправданье?
Пять пар гневных и грозных как «гиперболоид инженера Гарина» (Алексея Толстого) глаз прожигали меня испепеляющими лучами. Я за полчаса до экзекуции предусмотрительно наглотался вовикиных таблеток. Лекарство возымело самое положительное действие, пришло умиротворение и покой. Как к Ленину, положенному в усыпальницу, несмотря на толпы любопытных почитателей и редких недоброжелателей вечным потоком струящихся мимо.
- Виноват. Каюсь, - решил я не дразнить гусей излишним геройством.
- Скажите спасибо вашему педагогу по специальности, - продолжал ректор-экзекутор. – Он очень просил, в виду вашей талантливости, обойтись с вами не столь строго, как с остальными.
Граблеобразные руки в коротковатом пиджачке вынули из груды бумаг новый документ и поднесли его к самому носу, но от старческой незрячести глазные протезы не спасали, и приходилось читать по запаху. Микроскоп так и не подарили, твари!
- Художественный совет постановил: принудительно вас женить на педагоге кафедры иностранных языков такой-то, – имя сообщим позже, - проживающей в одноместной квартире-камере со склочной мамашей, в дочке души не чающей, вашей будущей тещей, которая вам покажет, где раки зиму проводят. Дом только что построен (ЖСК консерватории «Замок Иф») и расположен между двумя кладбищами – Армянским и Ваганьковским. Чтобы страшнее было! Мимо окон будут постоянно носить покойников и играть траурный марш «Из-за угла…». Это, надеемся, будет мешать вам, сочинять капиталистический джаз. Приговариваетесь к совместному проживанию сроком на четверть века, что равносильно высшей мере наказания. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Можете идти.
Под одобрительные аплодисменты членов Худсовета я вылетел из кабинета с первой космической скоростью.
- Ну, как? - спросили кореша, когда мы встретились возле магазина. У одного в руках сверкала родная поллитра, у другого – душисто пахли хлеб с колбаской. Жизнь продолжается, товарищи отчисленные!
- Без меня меня женили.
- Как?
- Пошли в пельменную, там объясню.
Демонтированный памятник привезли в Серебряный бор на трех огромных грузовиках с прицепами. Отдельно торс, отдельно пюпитр для каменных нот, отдельно кресло с ногами, отдельно голову с дирижирующей рукой, отдельно цоколь. В конце колонны следовал подъемный кран. Как же без него? Груз снова сопровождала бригада рабочих, которая, радуясь содеянному, отчаянно материлась:
- Какого-то белогвардейца скочевряжили!
- Быстро управились, туды его растуды…
- Твердый оказался гад – раньше крепко строили, не то, что щас: цемент песком разбавляют.
- Говорят, он царский был кам-па-зы-тыр…
- А чо сочинил?
- Да, кажись, «Танец маленьких б**дей»!
- Поделом! Не хрена такие танцы танцевать…
Мы собирали пожитки, готовясь навсегда покинуть несчастливую обитель. Услышав рев моторов, бросили сборы и помчались к Бездомному озеру, наблюдать сцену назидательного утопления. Аспидов-аспирантов нигде не видно. Очевидно, попрятались, боясь нашей праведной мести.
- Как же Исай Абрамыч? – занервничал Бокало-Баркалов. – Как бы его ненароком не зашибло?
Стали бросать камешки в условленном месте, пока грузовики и кран разворачивались на берегу. Но неоднократные «буль-буль-буль» остались безответны.
- Может, уснул? – продолжал заламывать руки Бокалов.
- Сейчас разбудят, - ехидно заметил Вася.
- Почему за него так волнуемся? – здраво рассудил я. – Он человек бывалый и не пропадет!
- Сейчас рождается новая легенда о славном граде Китеже, ушедшим под воду, - сказал с пафосом Вася и запел что-то из Римского-Корсакова.
На берегу работа закипала. Кран поднимал фрагменты памятника и, раскачав, забрасывал подальше от берега. Опять сновали корреспонденты и фотографы, мешаясь под ногами у рабочих. Милиция стояла в стороне плотным кольцом, не подпуская к месту «ристалища» лишних людей, количество которых прибывало. К тому же из-за деревьев постоянно просачивались дачники всех возрастов – от детей до стариков. Наконец, последний фрагмент – нотный пюпитр – бухнулся в воду, и над озером прогремело троекратное «Ура!» Довольные рабочие, потирая мозолистые руки, – утопили «белогвардейца» - рассаживались по машинам. Кран и грузовики, сделав свое черное дело, и отравив окружающую среду выхлопными газами, поехали через мост в город. Зеваки постепенно рассасывались. Пошли и мы продолжать сборы. Лишь милиция, почему-то, никуда не спешила.
Не успели возобновить сборы, как новый шум привлек внимание. Выскочили. По поверхности озера скользил, ломая ледяную корку как ледокол «Красин», военный катер с пулеметами и легкой пушкой.
- Как он сюда попал? – недоумевал Баркалов. – Ведь озеро отделено сушей и от Москва-реки, и от Гребного канала.
- Наверное, волокли по земле, - предположил Вася и задумался о пути «из варяг в греки».
Катер достиг середины. На борту виднелась команда в теплых бушлатах. Матросы суетились, как и положено при выполнении ответственной операции. Капитанистый чин, заметив зевак на берегу, крикнул в «матюгальник»:
- Граждане, во избежание несчастного случая, отойдите подальше от берега! Здесь находиться опасно! Идут военные ученья!
Мы, будучи истинно советскими, сознательными и послушными людьми, отошли. Ученья, так ученья! Значит, стрелять будут.
Катер развернулся, и показались на корме ряды железных бочонков.
- Глубинные бомбы, - догадался я, часто рисовав в детстве «Морских охотников», преследующих подводные лодки.
На просторной террасе своего нового дома в Троице-Лыкове - спасибо родному-дорогому Леонарду Кузьмичу – стоял в позе Наполеона, скрестив руки на груди, вооруженный большим полевым биноклем, оставшимся с войны, писатель-диссидент. Посматривал в сторону недавнего своего места обитания. Бинокль трофейный немецкий с цейсовскими стеклами. Поэтому, – все как на ладони.
Появились грузовики и подъемный кран. Подъехав к берегу, сбросили в воду зачем-то каменные глыбы. «Дамбу, что ли сооружают? Кому это нужно?» Не успели закончить и уехать, как затарахтел мотором катер. Конечно, об этом грозном катере Исая Абрамыча известили заранее. Сам из Кремля звонил лично: «Не бойтесь, так надо по просьбе ваших коллег по перу. Но с подводной лабораторией придется распрощаться – жертвы неизбежны, и привет от Гали! Она взахлеб вас читает». Да писатель и не жалел. Но теперь с жабрами постоянно на суше находиться не в кайф. Придется срочно приобрести абонемент в бассейн «Москва» и регулярно туда наведываться для пользы здоровья организма.
Что это? К берегу подкатило несколько многозначительных черных «Волг». Из них дружно вывалился народ. Ба, да все знакомые лица! Бинокль увеличивал на славу. Вот «Гэ» Марков, вот «Ю» Бондарев, вот еще какая-то сволочь, а вот – другая… Словно, на берегу собирались провести выездной внеочередной съезд писателей.
Морской охотник вышел на середину озера и занял боевую позицию. Обладатель капиталистической нобелевской премии плотнее прильнул к окулярам. Столб воды и запоздалое буханье подводного взрыва. Писатели зааплодировали. Оглушенная рыба всплыла. Так ему, окаянному! Может тоже всплывет кверху пузом? Снова столб воды и «бух», и снова взрыв аплодисментов. Церемония убиения амфибии продолжалась не менее получаса. Тут бы любая субмарина отдала кранты, окрасив поверхность машинным маслом. А всплывала только дохлая рыбешка да контуженые раки.
Сбежались обитатели окрестных дач. Что за буханье? Салют? В честь чего или кого? Прибежали Мастакович с домработницей Маней и Шустрапович с женой и дочерьми. Кухарка Долдоныча держала в руках кастрюлю и скалку, напоминая былинного богатыря. Великий виолончленист в сердцах размахивал смычком, а дочки и жена выглядывали из-за кустов на всякий случай. На старшенькой красовались так и не брошенные в камин джинсы (Оттаял папа!). Объявились и члены секты «Три Ге», решив, что салютуют в честь установки памятника Ниткину. Другие обитатели коттеджей, особняков и дачных домиков тоже выглядывали из-за сосен и елей. Тут и профессора с докторами наук. Академики с лауреатами государственных премий. Герои Советского Союза с героями Социалистического труда. Видные партийные и государственные деятели. Директора фабрик и заводов, а также и солидных магазинов, обычные прощелыги с деньгами, сумевшие проникнуть в элитное место. Простым смертным, как известно, жить в Серебряном бору, как не дозволялось, так и не дозволяется. Во истину, бор стал «золотым», и давно назревала необходимость в переименовании.
Прискакали любопытные белки, продолжая бросаться еловыми шишками. Одна снова заехала Долдонычу по балде, да прямо в ухо. «Ах ты дрянь этакая, так сязать!» - выругался он.
По законам классицизма все действующие лица выходят на сцену в финале, что мы и наблюдаем!
Если будете проходить вниз по Герцена, мимо консерватории, непременно обратите внимание на новый памятник Великому Русскому Композитору. Внешне и издали очень напоминает старый. Почти тот же постамент, та же поза с отдернутым локотком, тот же пульт для нот под правой рукой, то же лицо якобы с бородкой клинышком. Но не поленитесь, подойдите поближе и приглядитесь внимательнее. В кресле сидит другой человек, не Чайковский. Художник-скульптор так искусно выполнил работу, что, как говорил один известный композитор, «комар носа не подточит». Издали Петр Ильич, а вблизи Арнольд Габриэлыч. Да и надпись внизу золотом по мрамору подтверждает: «Великому Русскому Композитору А. Г. Ниткину от Советского правительства и народа». Правда, рядом и сбоку, чуть пониже, кто-то мелко приписал: «Ниткин – говно!»
Георг Альба
Июнь – октябрь 2006