К тому времени, когда Илья, переделав основные дела, впервые за день смог присесть на берёзовый чурбан и перевести дух, вечер уже набычился багровым закатом. Спелое августовское солнце заглядывало ему прямо в глаза, но он так и не смог от него отвернуться. Даже через вынужденный восточный прищур солнце обжигало зрачки, и Илье пришлось натянуть кепку по самый нос. Самое простое было бы сесть к солнцу спиной, но сейчас он не мог сделать этого, а потому, почти слепой из-за этой дешёвой синей ткани, сидел и устало смотрел из-под кепки на носки своих калош.
Кроме драных резиновых калош были видны ему застиранные донельзя штанины камуфляжных штанов, густо перепачканные всеми видами машинных смазок, да покарябанные совсем свежими ссадинами и давно зарубцевавшимися шрамами руки.
Илья сидел тяжело, словно на колу, ловя в мгновенно нахлынувшей на него панике, звуки. Но всё было тихо.
Нет, вокруг Ильи, не умолкая, звенел, гремел, тарахтел и смеялся окружающий мир, но Илья его не слышал. Как не слышал и жалобных стонов, доносившихся уже несколько дней из собачьей вольеры. Было тихо. Абсолютно тихо… Но, едва он успел подумать, что вот, наконец-то и наступила развязка, как душу его перерезал пополам тяжёлый вздох, отделяя весь ранешний вечер от будущего.
Вместо того, чтобы зажать уши, Илья почему-то зажмурился. И тут же в темноте закрытых глаз он увидел её. Её, разметавшуюся в жАре по просторной конуре, пробужденной острой болью от тяжкого, липкого сна. Её, ищущую и не находящую ни наяву, ни во сне вожделенного покоя. Затем Илью незаметно перенесло в один из промозглых октябрьских дней, когда поутру она обычно ленивилась идти в полаз по сырой от тумана траве и всё жалась к тёплым хозяйским ногам, а он, поливая её добротной бранью, гнал в лес, заставляя мокнуть.
«Давай, хозяин, подождём полчаса, обветряет же – вон как сегодня задувает…», - читал Илья в её глазах, но, не желая тратить зазря редкий выходной, ещё пуще наседал на собаку.
Что было, то было... Была у неё и молодость, когда она билась в окна машины, едва завидев лес. Но что было, то прошло. Осталось в прошлом. Потом много ещё чего было… Илья уж не помнил тех времён, когда её ещё не было. Но всему на свете приходит край. И вот теперь от старости и болезней, которые они вместе наживали в лесу, гоняя зайцев в снег и дождь, она тяжело умирала, а он, здоровый мужик, загонявший когда-то её мокрую до последней шерстинки в будку, а сам уходивший в тёплый, заботливо натопленный женой дом, греться, сидел и не мог себе простить.
«Да, - говорили ему одни. – Судьба собачья такая», «Да, - вторили другие, - собачий век короток: вот у меня их было…». И Илья соглашался. Соглашался не потому, что был молод и глуп, не потому, что не имел своего мнения, а потому, что считал это правильным. Считал, что человеческая жизнь коротка, и тратить её на пустых собак, даже если они состарились, слишком разорительно. Сколько у него было собак? Да чего считать – пять. Три были лучше этой. Одна не в счёт. И ни об одной он не пожалел так, как жалеет сейчас…
…А ведь сколько раз он бранился, ругался, расстраивался, когда она вдруг теряла след, и гон сразу же превращался в морый добор. Тут уж приходилось ждать час, а то и два, прежде чем она вновь сможет огласить лес забористым лаем: «Нашла косого! Нашла!». Сколько матов было сложено на неё за эти недели, сложившиеся из часов таких ожиданий? Сколько раз в душе Ильи зарождалась надежда, что вот эта перемолчка станет последней, после которой он уже никогда не увидит эту собаку. Что её, наконец-то, сожрут волки…
Но волки её не сожрали. Вышла она тогда к месту, где стояла машина, и упала, тяжело дыша. Сколько сил и бинтов было истрачено, прежде, чем удалось поставить собаку на ноги. Кто их считал? Все пожелания мгновенно остались в прошлом, ведь Илья, опытный охотник, прекрасно понимал, что собака лучше работать уже не будет, что она достигла своего, пусть и невысокого, предела, перешагнуть который не удавалось ещё никому. И никому не удастся. Но Илье всё равно хотелось большего.
Второй вздох, утонувший в детском шуме летнего вечера, сменился таким протяжным воем, что детвора, до этого беззаботно бегающая по улице, вдруг пугливо притихла, присела, сбилась в кучки от страха. Илья сам был готов завыть на весь посёлок от жалости, но, едва сдержавшись, тихо выругался. Затем тяжело поднялся и торопливо ушёл в дом, прекрасно зная, что стон этот будет слышан и там.
На следующий день, идя в гараж за машиной, Илья тихонько прошёл мимо вольеры, стараясь не разбудить собаку. Сколько лет она, едва заслышав открывающуюся дверь дома, уже встречала хозяина, весело помахивая пегим, едва тронутым ржавчиной рыжих подпалов, гоном? «Десять…», - подумал Илья. – «Десять лет. И вот теперь…». Теперь из конуры донёсся только тяжёлый вздох. Впервые, не позвав её по имени, Илья открыл гараж.
Нежное бормотание машины никогда не производило на собаку впечатления. Она любила и обожала рокот прогоревшего глушителя старенького «Уазика», на котором они ездили на охоту. А этот шелест был для неё лишь пустым звуком, под который хозяин то пропадал, то появлялся снова.
Выгнав машину и закрыв ворота гаража, Илья сел за руль, но вместо того чтобы уехать, вдруг заглушил двигатель. Несколько минут было тихо, и Илья уже успел подумать о том, что решил он сегодня - уже неправильно, не нужно, что можно ещё обойтись без всего этого, что всё исправится. Он даже обрадоваться успел, но тут на полмира раздался такой жалобный вой, что Илья и сам не заметил, как оказался около ветстанции...
Через полчаса они уже стояли около вольеры.
- Я тебе уже неделю долдоню: не мучь собаку. Отпусти её с миром, - пробурчала, опустив глаза, ветврач.
- Сонь, а как же я? – начал было Илья, но заслышав голос хозяина, собака воем напомнила о себе.
- Пусти, сволочь! – Софья, маленькая и худенькая, резво оттолкнула приличного веса Илью и с готовым шприцом подошла к двери вольеры. – Не мучь собаку, - уверенно посмотрела она в глаза, - отпусти сейчас. Она всё равно уйдёт. Скоро уйдёт. Не мучь!
Илья подался в сторону. Софья о чём-то у него за спиной говорила с собакой, та ей жалобно отвечала, и когда Илье вдруг показалось, что они нашли общий язык, договорились обо всём, он выскочил на улицу к машине. Потом забился в кабину и закрыл окна.
Минут через пять появилась Софья.
- Поехали, - спокойно сказала она, устраивая чемоданчик перед сидением. – Поехали, Илья.
Всю недолгую дорогу она донимала его разговорами, успела рассказать анекдот про ветеринаров и спросить о чём-то, но Илья её не услышал. Софья переспросила. Он снова не услышал. И только когда машина затормозила около ветстанции, она, выходя, вдруг сказала:
- А ты думаешь, мне легко: редкий месяц без таких вызовов обходится. Мало того, что делать приходится, так ещё сама успокойся и хозяев расшевели… Ты ж охотник, - Софья посмотрела Илье в глаза. – Знаешь, что собачий век короток.
- Знаю, - ответил Илья и хотел опустить глаза. Хотел, но не смог. Так внимательно смотрела в них Софья. – У меня не будет больше такой собаки, - чуть не в крик вырвалось у него.
- Хорошо работала… - вздохнула Софья.
- Средне… - вздохом на вздох отозвался Илья.
- Тогда чего ж ты…
- Не знаю… легла на душу.
- Мы в ответе за тех, кого приручили...
- Наверно.
- Тогда не заводи больше собак…
- Уже не смогу…
На том и расстались.
В обед Илья привёз собаку на песчаный карьер. Выбрал место, где уже давно не добывают песок, и под хорошей, почти отвесной стеной карьера принялся рыть яму. В непривычной для августа тридцатиградусной жаре, дело это оказалось совсем не из лёгких, и Илья смалодушничал: чего копать глубоко – обрушу потом стену карьера… На том и порешил. Воткнув лопату в песок, Илья открыл багажник машины.
«Вот ты на ней и покаталась…», - подумал он, доставая собаку. Потом уложил её в яму, поправив лапы и гон, подвернув слегка морду. Получилось совсем так, как она любила лежать в жару в своей будке, и когда, несмотря ни на какие призывы, не хотела выходить на солнце, просто колотя гоном по стенке будки… От увиденного Илья зажмурился. Ему казалось, что вот сейчас она привычно начнёт стучать по краю могилы, но, по привычке в жару так из неё и не выйдет. Просто будет смотреть своими ласковыми глазами, словно бы говоря: «Хозяин, зачем ты меня зовёшь туда, в кошмарный Жар? Мне и здесь так хорошо…».
Первые несколько лопат Илья кидал, зажмурившись, навскидку, стараясь присыпать собаку песком полностью. Но, когда, он, решил, что главное сделано, взглянул вниз, оказалось, что только несколько комьев земли успели присыпать собачье тело. Тогда Илья, молча, закусив губы, принялся изо всех сил засыпать яму свежевырытым песком. Но он скоро закончился, и тогда ему, как и было задумано, пришлось рушить стенку карьера. Но песок в этом месте вдруг оказался таким монолитом, что лопата просто отскакивала от него, высекая через удар такие искры, что в этот момент казалось - гаснет солнце. Илья же исступлённо, матерясь такими словами, что раньше никогда и не слышал, бил и бил лопатой в стенку, всё ещё надеясь вызвать потоки песка, навечно скроющие собаку от этого жестокого мира. Но на десяток бешеных ударов вниз осыпалась лишь горсть, а мокрый с ног до головы Илья всё долбил и долбил лопатой камень, показавшийся ему мягким песочком. И лишь когда его футболка и джинсы плотно прилипли к телу, а в ботинках песок плавал в липком поте, он тяжело опустил лопату и сказал:
- Прости, Валторна. За всё меня прости…