Елена Прекрасная
Повесть
На мне сбывается реченье старое,
Что счастье с красотой не уживается.
И.В. Гёте
Часть III
Как должно
А я не признаю реализма. Я — за магию. Да, да, за магию! Я хочу нести ее людям. Заставлю их видеть факты не такими, как они есть. Да, я говорю не правду, не то, как есть, а как должно быть в жизни. И если тем погрешила, то будь я проклята именно за этот грех — ничего не имею против…
Теннесси Уильямс
Глава 10. Синяя папка
Однажды после смены Игорь Ржевский, игравший Онегина, брякнулся перед Еленой на колени и стал биться лбом о пол. При этом он страстно умолял «не гнать его» и почему-то орал во всю глотку ариозо Ленского: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…» Восприняв это как актерское шутовство «поручика Ржевского» (прозвище Игоря, прилипшее к нему с театрального училища), девушка разразилась хохотом, на который сбежалось полтруппы. Алексей, который терпеть не мог Ржевского, схватил его за грудки, но тот резко ударил художника толоконным своим лбом прямо в глаз. Драчунов разняли. Им повезло, что никто не донес об инциденте режиссеру — за такие штучки тот безжалостно выгонял из труппы даже трижды заслуженных артистов. Появление синяка под глазом Алексей объяснил мэтру своей рассеянностью, а труппе показал портрет поручика-ловеласа в виде коленопреклоненного индюка с павлиньими перьями. Коллеги веселились, а Елену охватило смутное беспокойство.
— Леш, не зарывайся. Ржевский мстительный тип.
— Меня тоже не пимокат делал.
— Кто?
— Пимокат — валяльщик валенок, катальщик пимов. У нас в Сибири валенки пимами называют.
— Успокойся, Леша. Валенок! Дай я тебя поцелую.
В это время как назло появился поручик. Изобразив удивление и ярость, он встал в позу не иначе Арбенина, коего играл в антрепризе, и за неимением своих пристойных слов обратился к Алексею «Маскарадными» репликами: «Видал я много рож, а этакой не выдумать нарочно!», а потом к Елене: «Тогда не ожидай прощенья!»
Алексей, в детстве не знавший гувернеров, поступил просто, но от души: схватил хоть и легонький, фанерный, но всё же стул и обрушил его на голову фигляра. Тот взвыл и отлетел к стене. Неизвестно, чем закончилась бы на этот раз стычка, не появись в этот момент наставник.
— Александр Македонский герой, но за стул вычтем. Роскошная сцена! — изрек мэтр. — Вот так бы на площадке все играли! Вон отсюда! Краснова, останься.
Первым стремительно покинул помещение Алексей, за ним, держась за голову, Ржевский.
— Лена, в двух словах, что тут произошло? Из-за тебя, ясно как день и старо как мир. Но Алексей?
— А что Алексей? Как поступать, когда оскорбляют?
— Ладно, сам разберусь, — сказал режиссер. — Пойдем в кафе, сейчас там пусто. Покажешь еще раз сцену с письмом. Представь, что пишешь письмо не Ржевскому — какой он Онегин, прости господи, сам выбрал! Не ему, а всамделишному Онегину. Или самому Пушкину! Сымпровизируй.
В кафе они уселись за столик в углу. Лена положила пакет на столик, достала папку, открыла ее и взяла верхний чистый лист. Высунув от усердия кончик языка, вывела на нем пером: «Je vous ;cris pour vous — baule? Que puis-je dire?.. Amedeo! O; es-tu?..»*
— С языком смешно, — сказал наставник, — но не знаю, до смеха ли тут?.. И язык французский… А что? Ничего. Можно и отсебятинки пустить. Скажем, это черновик письма… Ты Amedeo написала? Pourquoi? Eug;ne! Или Alexandre, если Пушкину…** Чего ты с пакетом не расстаешься? И спишь с ним?
— Это талисман.
— Да? Папка? Или еще что?
— Папка и еще.
— Покажи, если не секрет.
— Секрет, но вам покажу, — улыбнулась Елена.
___________________________________
* Я к вам пишу — чего же боле? Что я могу еще сказать?.. Амедео! Где ты?.. (фр.)
** Ты Амедео написала? Почему? Евгений! Или Александр, если Пушкин… (фр.)
Девушка извлекла из пакета «еще» — желтую кофту и красный кушак Модильяни.
— Это талисман? — спросил с иронией режиссер.
— Рисунки. — Лена раскрыла папку. — Вот.
Наставник долго разглядывал изображения, словно пытался разгадать что-то в них.
— Хорошие копии, — наконец сказал он. — Кто сделал?
— Это не копии, — ответила девушка.
— Новодел? Однако с претензией на древность.
— Это оригиналы.
— Так. — Режиссер встал, снова сел. — Оригиналы? Ну да, да… То-то я смотрю… И штрих его неуловим. Откуда они?
— На память о нашей встрече, — вырвалось у Елены. Она засмеялась: — Наше фамильное. Семейная реликвия.
— И ты ее вот так носишь, в пакете? Модильяни в полиэтиленовом пакете!
— А что?
— А кто изображен? Я на тебя подумал, но раз Модильяни…
— Прабабка. Она сто лет назад тусовалась на Монмартре.
— Занятно. Очень занятно. Я слышал твою историю, до нашего знакомства. Думал, пиар. Шмотки тоже его?
— Всё его.
— Смею предположить, раз это семейное, ты его биографию, не только творческую, хорошо знаешь.
— Интересовалась им… по молодости.
— А, ну да. Опыт, опыт… Сценарии писала?
— Пробовала. Два раза.
— Попробуй в третий. О Модильяни. Есть одна задумка у меня. Тебе первой откроюсь. Впервые такое, что о планах актрисе говорю…. Но никому! Тетушке можно. Хочу перенести «Пир во время чумы» в начало двадцатого века, в Петербург или в Париж. А там и в начало этого. Время — то же тесто, подошло время. Но пока что это мои фантазии. Надо «Онегина» добить. От тебя — Модильяни. Будут затруднения, спрашивай у тетушки. Она у тебя всё знает.
Режиссер стал снова рассматривать рисунки.
— Да нет, какая прабабка? Это ты! И кто же это тебя начертал так на листе, что от Модильяни не отличишь? И так вырезал, словно навеки…
— Никто. Меня никто не вырезал.
— Не верю. Ну не хочешь говорить, не надо. Но это ты! Короче, пиши сценарий. Особое внимание диалогам Моди-льяни с его моде-лями. Какой поэт пропадает! (Это я о себе). Они должны быть хлесткими, обжигающими. И, конечно же, красивыми. Если получится, опиши, как он вдруг создавал шедевр из ничего.
— То есть, из меня, например?
— Не цепляйся, — засмеялся режиссер. — Пропиталась ты пушкинской пикировкой, пропиталась. Это хорошо, хлестко.
Вечером Елена рассказала тетушке о новой затее наставника. Та с одобрением отнеслась к ней.
— Перенести пир во время чумы в Париж или в Питер, круто! Ну, девушка, свезло тебе, прям, как Шарику.
— Спасибо, тетушка, на добром слове. Сегодня второй раз меня тычут в мое происхождение. Будто я виновата, что не принцесса!
— Да кто тебя тычет? Возомнила! Просто под язык подвернулась. Не вертись возле языка, не попадешь под него. И уж лучше под язык, чем на язык. Не забывай историю Колобка, весьма поучительная. Чем лясы точить, садись, живописуй свои рандэ-ву с Амедео. Интересно, кого он возьмет на эту роль?
— А ты, тетушка, возьми да «предъяви» ему самого Моди! — с непонятной ей самой злостью бросила племянница.
— И предъявлю.
— Предупреди только меня заранее, чтобы куда-нибудь ушла!
— Не дури! Вообще-то я могу и Алексея принарядить так, что не отличит никто от настоящего.
— Конечно, не отличит, — съязвила племянница. — Свидетелей-то не осталось.
— Чего радуешься? Забыла о себе? Ты не отличишь.
У Кольгримы явно улучшилось настроение. Она ходила с ужимками по комнате, поглядывала то в зеркало, то в окно.
— Наверняка задумался! — Потерла тетушка ладошки. — Вовремя ты ему показала папку, вовремя, тесто подошло! Давай начинай писать! Время не ждет!
— Это ты лихо, тетушка, про тесто! Вы с ним, похоже, вместе заквасили его!
…
Уже за полночь Елена нашла Модильяни в сквере возле боен Вожирар. Художник спал на земле, обхватив голову руками и поджав ноги, даже не на скамейке, а за ней, видимо, специально, чтобы не оказаться под ногами случайных прохожих. А может, просто там свалил коварный Вакх. Девушка присела на корточки возле спящего и осторожно коснулась его плеча. Моди вздрогнул, глянул на нее, поднялся. Пошатываясь, прошел мимо Елены и плюхнулся на скамейку. Он пробовал зевнуть, но у него это никак не получалось. Закашлялся. Кашлял долго и натужно.
— Зачем ты ходишь за мной? — наконец произнес Моди. Его всего сотрясала дрожь.
— Я не хожу. Являюсь.
— Издалека?
— Издалека.
— Понятно. Оттуда, — Модильяни махнул рукой перед собой. — Или оттуда, — махнул назад. — Всё равно. Далеко.
— Мне не всё равно, что ты лежишь тут и дрожишь, как…
— Ну, говори, как дрожу. Как собака?! — яростно спросил Амедео. Он взмахнул рукой, намереваясь ударить девушку, но промазал и ударил по скамейке.
— Какая-то чертовщина! — пробормотал художник. — Тебя, что ли, нет?
— Тебе видней, — ответила Елена. — Мне всё равно как ты дрожишь.
— Да? — удивился художник. — Тебе всё равно? А почему?
— По кочану! — рассмеялась Елена. — Пойдем выпьем кофе.
— Лучше абсент.
Шли молча. Модильяни вдруг схватил Елену за руку и, глядя ей в глаза, спросил:
— ОНА там?
— Там. Тебе туда не попасть. Да отпусти ты! Больно.
— Не попасть, — пробормотал Моди. — Я давно уже понял, что вы, женщины, из того мира, где… она.
— Да, мы все оттуда, — твердо заявила Елена. — И тебе туда не попасть. Ни в дурмане, ни во сне, ни наяву. — Она уже точно знала, что сейчас приведет несчастного алкаша в кафе и расстанется с ним навсегда. Сам виноват в том, что всеми брошен, прогнан, высмеян! И неожиданно для себя произнесла:
— Там скоро будут снимать фильм о тебе. Хотел бы увидеть, как это делается?
— Что? Не понял? Какой фильм? А зачем это мне?
Вошли в «Ротонду». Навстречу им направилась женщина. Оттолкнув Елену локтем, она обняла Модильяни, а потом стала трясти и кричать:
— Сколько ты еще будешь мучать меня?!
Амедео отмахнулся от нее, как от мухи, и криво улыбнулся:
— Еще немного. Потерпи. Лучше спроси у нее. — Он кивнул на Елену. — Она точно знает, сколько еще. И вообще, это ОНА… Кажется…
Елена выбежала из кафе. «Всё, всё, навсегда! Больше ни за что!» Ей казалось, что на этот раз она покидает сволочной мир примитивизма, абстракции и экспрессионизма, прокопченный сладкой похотью и горькой полынью, окончательно и бесповоротно. Хотя такое было уже, было — она хорошо помнила об этом, так сколько же раз это должно повториться?! Не пройдя и десяти шагов, она зацепилась за вывороченный булыжник и со всего маха растянулась на земле. «И куда я так спешу? — мелькнула у нее в голове мысль. — В другой, такой же сволочной, но мой модернистский мир?»
Рисунок из Интернета
«Мужчина за столом», Марк Шагал, 1911, холст, масло