Так вот… о библиотеке…
С Арбата мы переехали на Беговую, как в те времена говорили — в дом, где ткани. Магазин с броским названием занимал почти весь первый этаж нашего крупного темно-серого дома. Большие жестяные буквы, шедшие по фасаду, пять раз сообщали прохожим о наличие внутри первого этажа каких-то тканей. Магазин существовал очень долго, но внутри я не был ни во время короткого периода проживания в этом доме, ни потом, за долгие годы — никогда. Но я всегда знал, что это «дом, где ткани». Магазин закрыли только в конце двадцатого века. Буквы с фасада сняли, но их тени оставались еще очень долго — они пережили по крайней мере один косметический ремонт дома, предательски проступая через новый его колор, впрочем, тоже серый, хотя и другого оттенка. С одного бока к дому примыкал, да и сейчас примыкает, узкий и почему-то всегда темный двор, отделенный от Беговой улицы кованными навечно запертыми воротами. Окна нашей комнаты смотрели именно на этот дворик. Правда, для того, чтобы его увидеть, нужно было выйти на массивный, хотя и нелепо маленький для такой массивности балкончик и перегнувшись через каменные его перила посмотреть прямо вниз. Мы жили довольно высоко над землей. До этого наша семья жила не выше второго этажа. Теперь же, возможно, это был этаж пятый. Сам я не помню, и никто уже не расскажет мне, но, думаю, что пятый. Почему такая уверенность? Ну, во-первых, уверенности нет, а во-вторых... Во-вторых, в этом доме шесть этажей, мы жили не на последнем — это отложилось бы в памяти. Мы не жили на четвертом, потому что следующая квартира нашей семьи была на четвертом этаже, а значит, это тоже запомнилось бы. Остается пятый. К тому же архитектурной особенностью этого дома является то, что на его боковой стороне балконы есть только на пятом этаже. Если от арбатского жилья в памяти остался только комната в два окна да синий жестяной грузовик, то в «доме, где ткани» я помню только этот самый балкон и коридор. Балкон запомнился благодаря ужасу в коленях от ощущения пустоты под ногами, а коридор... О! Это незабываемо!
Второе московское жилье нашей семьи занимало комнату в большой коммунальной квартире. «Все жили скромно так — система коридорная. На сорок восемь комнаток всего одна уборная...» Так сказал поэт. Так и жили все... Кто всю жизнь, кто совсем коротко. Наша семья — коротко. Может быть именно поэтому в ней сохранились исключительно хорошие воспоминания о «доме, где ткани». Милые дружные соседи... Может быть, так оно и было, у меня нет оснований сомневаться. А коридор... Я вижу его и сейчас. Классический. Плохо освещенный голой тусклой лампочкой. По стенам на недосягаемой для меня высоте, но вполне досягаемой головой взрослого человека висели бронированная детская ванночка и никогда не покидавший своего места черный - «довоенный» - велосипед. В разные стороны уходили двери персональных покоев. В конце бесконечного коридора безошибочно угадывалась страшная, как нутро средневековой пытошной уборная и еще более жуткая ванная комната, а загибавшийся в сторону еще один короткий коридор выводил в огромную наполненную вкусным паром общую кухню. Комнату не помню, потому что жизнь моя в основном протекала в коридоре. Там мы встречались — несколько примерно одного возраста детишек из разных комнат — и играли в свои немудреные игры. Там, по этому коридору, я впервые прогарцевал верхом на своем первом велосипеде. Этот трехколесный агрегат оказался не только первым, но последним велосипедом в моей жизни — так уж получилось...
С появлением велосипеда меня стали одного отправлять гулять во двор. Там я был полностью доступен для родительского контроля. Достаточно было выйти на балкон и перегнувшись через перила посмотреть прямо вниз. С гарантией сто процентов можно было увидеть мою макушку, защищенную панамкой на пуговках. Но это было не нужно, поскольку деться мне из этого дворика было некуда. С одной стороны, как я уже говорил, навечно запертые ворота. С другой — какие-то хитрые непонятно куда ведущие ступени. Они были для меня непреодолимы потому, что я в то время принципиально ходил только на велосипеде и железного коня не бросал никогда. Сколько себя помню, кроме меня никто из детей там не гулял, и у меня нет объяснений этому факту биографии. Однажды во дворе для каких-то ремонтных целей была установлена большая, неописуемо грязная кастрюля, под которой горел неугасимый костерок из чурочек и дощечек, а внутри вкусно булькала красивая глянцево-черная субстанция — вар! В нашем детстве — это была бомба! У меня потом было много приключений с варом, но это было первое. В бак была погружена большая деревянная ложка для помешивания и разливания вара по порциям. Мужик в кепке и штанах — обслуживающий бак и ложку куда-то отлучился, и я подошел на своем велосипеде поближе. Булькало, блестело и пахло фантастически хорошо, и я оставил седло. Рассказывать потом приходится долго, но в голове все мысли пролетели в одно мгновение. Ну, может не в одно, но во всяком случае, для того, чтобы связать одно с другим, этих мгновений мне потребовалось немного, и я зачерпнув ложкой совсем немного вара аккуратно положил его на седло своего велосипеда и тщательно разровнял. Стало красиво. Вар своими плавными складками облек седло и сделал его солиднее и надежнее. Оно стало блестящим и грозным, как мокрый кожаный плащ на герое фильма «Подвиг разведчика». Я не мог не сесть... А надо сказать, что кроме панамки на пуговках на мне были нежно-голубые штанишки на лямках; тогда говорили — на помочах, хотя помочи — это совсем другое. От намазанного варом седла по телу пошло приятное тепло... Когда мама спустила за мной во двор, а она не сразу поняла, что с ее весело нарезающим длинные овалы по узкому двору сыном что-то не так, но потом поняла. Я был вынут из штанов и доставлен по месту проживания. За мной на пятый этаж был поднят и велосипед, на котором все еще сидели мои нежно-голубые штанишки, помочи которых обвисли и жалко волочились по ступеньками. Спустя некоторое время наш московский родственник дядя Ваня стамеской удалил штаны вместе с варом, и велосипед снова стал почти как новый — скучный и безликий. Больше я его не помню. Но прогулки с ним во дворе продолжались. Теперь, правда за мной наблюдало недреманное око. Если точнее, то — четыре ока. А с учетом очков, то и все шесть.
Мой брат и тетя Алла были старше меня на восемь лет, и предполагалось, что они уже взрослые и соображают настолько хорошо, что смогут последить за моими перемещениями в замкнутом со всех сторон дворике. Настолько они, действительно, соображали, а в остальном им было лет по двенадцать со всеми вытекающими... Полоски, нарезанные из газеты и специальным способом перекрученные, при запуске их с балкона пятого этажа героически боролись с потоками поднимающегося от земли воздуха и так завораживающе долго опускались на серый асфальт вокруг гоняющего на велосипеде мелкого меня, что очень скоро в доме не осталось газет. Пришел дворник. Почесал репу. Проследил взглядом от заваленного папильотками дворика до балкона, приставил метлу к стенке и тяжко зашаркал на пятый этаж. Там он вежливо постучал, и вежливо — вежливо! — попросил брата и тетку спуститься с ним во двор. Сколько часов им потребовалось, что бы очистить двор от последствий своих воздухоплавательных штудий — не знаю, но даже я утомился крутить педали, ожидая окончания этих общественных работ. Завершающие штрихи были нанесены сжалившимся над моими надзирателями дворником. Потом мне и с ними предстояли многие приключения, но это было первое. Или второе.
Обратите внимание, в рассказе появилась бумага! Мы в полушаге от в нем появления библиотеки.