Поцелуйте мне глаза, Харитон

               
Попутчик      

        Откативши дверь купе, литератор Зуев сразу обратил внимание на свежий букет, стоящий на столике - да и, вообще, всё вокруг сияло удивительной чистотой, даже блеском. Предпочитая перемещаться, как правило, по воздуху, он давно не ездил по железной дороге, однако, слыхал, что вагоны СВ в «красных стрелах» с некоторых пор стали различаться по признаку пола. Усмехнулся: уж не в «дамское» ли попал? И едва успев опустить на свою полку связку книг и ноутбук, услышал за спиной:
        - Приветствую! Чуть не опоздал. Еду с Вами - не возражаете?

        Стоявший в дверях был хорошо одет, ухоженная белая шевелюра сочеталась с цветом костюма и неярким галстуком. В свете коридорной лампы блеснул жёлто-голубоватый отлив седых волос, и невольно отметилось - такой встречается только у бывших «ржавых». Попутчик дружелюбно протягивал руку:
        - Эдуард. Если желаете, можно также и - по отечеству: Николаевич. Терпеть не могу ездить, молча и неизвестно с кем. Вы питерский? Понятно. Оба мы...
        Рукопожатие было крепким.
        - А меня зовут Альбертом. Если хотите – Николаичем, - в тон ему ответил Зуев, - в командировку? И куда?
        - В Реутов – это почти Москва. Слыхали о таком городе?
        - Слыхал... Даже бывал в нём на родственном предприятии. В командировках. Давно, правда...         
        Деловито разместив пиджак на плечиках, сосед вытянул из кожаной сумки фляжку и усмехнулся:
        - Похоже, мы с Вами оба с одного поля ягоды: именами оба чужестранцы да к тому ж и по отцам - тёзки! Да и "по роду деятельности", чувствую, тоже «ягодки». За энто дело, полагаю, не худо бы и... Вы, как - не против?

        Поезд тронулся мягко, незаметно. Плавно набирая скорость, за окном от них отставали огни, дома, составы, тени… Вагон чуть заметно покачивался. Слегка плеснув в стаканы, сосед опустил фляжку на столик, с этикетки сверкнуло - «двин»...
        Рванувшийся по купе аромат взвинтил вдруг смерч памяти и, обгоняя движение за окном, времена стремительно зашелестели...
        Да, тогда - тоже был «двин»! Даже дважды...
        Взглянув ещё раз на богатую шевелюру соседа, на его аккуратно вывязанный галстук, Зуев заметил:
        - Следовательно, Вы, всё-таки, научились… Похвально. А вяжете-то всякий раз - наново?

        Брови Эдуарда удивлённо дёрнулись вверх.
        - Вы, - улыбался Зуев, - по-прежнему ведущий инженер-конструктор? «Развелось нас, грамотных, как собак» - кажется, так Вы говорили? Может быть, каким-нибудь Главным успели стать, раз с галстуками теперь «на ты»? Или уже на пенсии?
        - Не по-онял… Где?! Где и когда мы с Вами? - сосед явно был ошарашен.
        - Лет, пожалуй, сорок тому. В Омске, в номере гостиницы… Мы виделись всего пару раз. Мимолётно. Оба «ходоками» были: Вы - умелым и, видимо, успешным, я же – начинающим и… Помните? Я тогда напрочь залил номер в гостинице. Случайно. Хотел, было, расплатиться за нанесённый ущерб, да Вы меня надоумили - показали, куда душевой рожок был направлен: мимо ванны…

        Издав неопределённый звук, сосед затрясся от смеха:
        - Так это были Вы! Вот, уж, никогда бы не узнал! Я потом долго Вас вспоминал! Ребята ржали, когда рассказывал им про похмельного салагу. Ох, и видок же у тебя был!... Не против, если сразу на «ты»? Ну, давай - он поднял стакан, - за невозмещённый ущерб!

        Как обычно, «двин» был хорош. Почти без перерыва Эдуард продолжил:
        - Мне тогда показалось, что ты был моложе меня. Я, вот, надеюсь зимой восьмой десяток разменять. А тебе сколько? Работаешь? 
        - Моложе тебя на четыре, но - на пенсии. Учусь не работать, да всё никак не привыкну. Иногда помогаю сыновьям понемногу.
        - А делаешь-то что? Ведь, так вот без дела, на пенсионе, и подохнуть можно!
        - Пишу.
        - Пишешь?! Уж не диссертацию ли? Поздновато, вроде бы. Докторами становятся лет в тридцать-сорок!
        - Ну, рассказы я пишу, повести, новеллы… Жена «литератором» обзывает.
        Сосед снова хохотнул:
        - Никогда ещё не ездил с писателем в одном купе! А сейчас-то куда едешь?

        Зуев не считал графоманию самым страшным грехом и обычно не скрывал свою слабость, хотя и не выпячивал. Но закрываться сейчас от случайного попутчика причины не видел.
        - На книжную ярмарку еду, в Выставочный центр, в ВВЦ. На днях получил, - он кивнул на связку книг, лежавшую на полке, – из печати. Везу на пробу: вдруг да кто-нибудь и купит…
        - А издательство-то чего этим не занимается?
        Зуев усмехнулся:
        - Надо ему!... В наши дни авторы издают, в основном, за свой счёт. Если силёнок хвата.
        - И как называется твой фолиант?
        - Древние латиняне, римляне брюзжали «o tempora, o mores» - «о, времена, о, нравы»! Я же решил, как бы, в пику им назвать «О. нравы времени!».

        В глазах соседа мелькнул неподдельный интерес:
        - Слушай, Альберт… Название у тебя, конечно, с претензией, но поглядеть захотелось. Дай понюхать типографскую краску! А?
        Пока автор распаковывал связку, Эдуард снова плеснул в стаканы. Наскоро пролистав книжку, положил на столик:
        - Хорошо смотрится. Почём ставить будешь, литератор, на этой ВВЦ-ВДНХ?
        Зуев широко взмахнул от себя рукой:
        - Обижаешь, коллега! Самому первому читателю всегда надо идти навстречу!
        - Ну, коли так - искреннее мерси! Посмотрю на сон грядущий, чем ты живёшь-дышишь… За твоё здоровье, литератор, за книжку твою. Чай, не первая?
        - Четвёртая. Скажи, а ты куда едешь?
        - Вообще-то, тоже в столицу. На этот, ну… - Эдуард бровями и пальцем показал неопределённо вверх и продолжил – назовём его «отраслевой симпозиум»…
        - Значит, всё ещё работаешь. Кем, если не секрет?
        - Назовём… консультантом. Ну, ты, наверное, понимаешь?... Будь всё оно неладно!...
        - Неладно? Что ж так?
        - Да поломал этот «симпозиум» все мои планы! Собирался я через неделю махнуть со своей вдвоём в Венецию: в гондоле прокатиться туда-сюда и протчее... А на днях стало  известно, что нашей конторе «симпозиумом» этим будет рекомендовано в ближайшее же время… Ну, ты, наверное, понимаешь, в какое время живём!         Когда сказал своей, сильно заобижалась: давно мечтала она о Венеции! Говорит, "не спеши, мол, может быть, обойдётся"… Какое, там, «обойдётся»!...
        Заказ на Венецию был мой лично: для себя готовил - без булды, без обмана. А образовалось то, что называется «горящая путёвка»! Турфирма, она - давно знакомая и найдёт, конечно, желающего. Но, мне-то вернут не всё: своего интереса они, нет, не упустят! Вот если бы я сам нашёл кого, тогда - другое дело… Слушай!... А ты, случаем, не желаешь? С моста-то Риальто, да и вниз - в гондолу!...

        И прежде, чем успела зародиться хоть какая-либо мысль, Зуев ощутил, как некий холодок медленно пополз от живота вниз и застрял в районе коленок… И был холодок этот сродни тому, что когда-то посетил его в омском ресторане, когда он попытался стать ходоком «по мужским делам».
        Эта случайная встреча в начале июня…
               
Хозяин тела    

        Больше двух месяцев мысли о той женщине, как наваждение, не давали ему покоя. Тогда жена посылала его сопроводить внуков, посмотреть, что за семья у новой внучкиной подружки. Вот он и посмотрел!... С тех пор почти каждый день ему вспоминалась зримая тяжесть серебряных цепей и цепочек на руках, на шее той женщины, слышалось их еле слышное позвякивание о браслеты и голос, произносящий, будто наяву, «самсон, хамон»... А по ночам, когда ворочался без сна, являлись две вишенки, рвавшиеся ему навстречу не то из боди, эротического ли платья, маечки в крупную сетку, он видел завораживающе-плавные движения рук... Они были тогда совсем рядом, эти вишенки-черешенки, напряжённые колышки, и чтобы коснуться их, надо было лишь шевельнуть пальцами этой вот, левой руки, поднять её...

        - Э-эй, Альберт! Ты исчез куда-то, - попутчик смотрел внимательно, - что это на тебя накатило? Говорю, может, рискнёшь перехватить мою путёвку? Ты в Венеции-то когда-нибудь бывал?
        Зуев пожал плечами:
        - Не зна-аю… Больно неожиданное предложение…
        Сосед взглянул на часы:
        - Ну, как знаешь, дело хозяйское... Гляди-ка: второй час ночи! Подумай  лучше до утра - утро, оно вечера, сам знаешь. А я полистаю твои «Нравы» - больно название заманчивое…

        Всю ночь вброшенная идея не давала покоя литератору Зуеву. Свет лампы над головой соседа, шелест изредка перелистываемых страниц только помогали шелесту мыслей: а что если и в самом деле принять неожиданное предложение? 
        И с чего это тогда бросило тебя, Альберт Зуев, на имя Харитон, Харя? Ведь ты, никогда раньше не изменявший жене, просто не был уверен в себе, пытался перебить взаимное стремление! Не изменявший… В тот раз тебя потянуло к этой женщине неудержимо, и в чём ты преуспел тогда, так это в именах собак - закидал ими женщину. Именно они помогли тебе достойно унести ноги…
        Ей было, пожалуй, года тридцать два, от силы - четыре. Не больше... Но, признайся - если бы не сбежавший от тебя Йося, пёсик младшего сына, если бы не звонок жены, ты бы, стоик, не устоял. Нет, не устоял бы! Ты ж ведь не ангел, и жена твоя тоже догадывается, что ангелы во плоти нигде не водятся. К тому же, и до свадьбы, и потом ещё - за тридцать-то восемь лет! - сколько раз вы толковали о том, что каждый из вас сам хозяин своего тела! Так чего ж ты в тот раз, вроде бы, не блудливый, не поступил, как «хозяин тела»? Разве не помнишь окуджавское «я давно хотел такую - и не больше, и не меньше»...

        Сосед всё ещё читал: видимо, творения случайного попутчика заинтересовали его - Зуев в который раз перевернулся на другой бок…
        А ты, литератор, ведь, тоже «хотел такую»! Признайся честно: хоте-ел! К тому же, и раньше бывали у тебя мимолётные встречи… Так поступал бы и на этот раз, как человек! И не пришлось бы глодать себя два месяца,, было бы всё по-честному: ты разве блудить к ней приходил! Теперь, вот, всё не можешь перестать без толку елозить мыслями туда-сюда… Зашёл бы уж тогда пару-другую раз по приглашению - ведь было приглашение? Было, не отпирайся! И обрёл бы ты сразу покой, перестал бы глодать себя, перетасовывать свои мысли с тайными желаниями. Сразу бы успокоился ты, и всё... обернулось бы очень просто: самым настоящим блудом!...
        Он снова перевернулся, натянул простыню на ухо...
        А скажи честно, литератор - тянет тебя поблудить? Познать запретную любовь, которой ты всегда чуждался? Так вот, уважаемый, тебе судьба подбрасывает случай, когда кроме тебя никто не знает и узнать не сможет, один ты или вместе с кем-то проводишь время в самом удивительном городе на Земле! Ведь не кто иной – ты заявил тридцать восемь лет назад, что хозяин своего тела! Так стань же им, наконец, зуев-литератор!...

        Видимо, он всё-таки провалился в сон на некоторое время. Разбудил сосед:
        - Добренького ранку, как спалось? Полночи читал, всё оторваться не мог. Хорошо пишешь, Альберт! Спасибо. Жену утешу хотя бы твоей книжкой. А ты своё решение выспал?
        - Вообще-то, хотелось бы, - потянувшись, протянул Зуев, - но нужно время…
        - Ну, конечно же! - обрадовался Эдуард, - понимаю: всё надо организовать, подготовить. Оплата, опять же. Сегодня же позвоню в турфирму, скажу, что не еду – а то они ещё не в курсе. И про тебя скажу. Учти: времени у тебя мало, лететь через неделю… Тебе сколько дней понадобится на всё? Двух хватит?
        - Три, - твёрдо ответил Зуев, - и то не знаю ещё, поеду ли. Мне…
        - Вэлл! Я так им и скажу, что если через три дня ты не появишься и не оплатишь, пусть ищут желающего сами. А ты днём позвони им, представься, данные свои скажи. Неплохо бы и аванс им…
        - Слушай, не гони! Ты сколько времени готовил поездку? То-то! Давай лучше телефоны свой и ихинный. И e-mail’ы…

               
Личное сообщение

        Всю дорогу до этого ВВЦ – хотя, вроде бы, решение и было принято – он копался в себе: ехать, не ехать? К тому ж, и телефон-то её был тогда же выброшен, развеян по ветру… Но, внутри Зуев твёрдо знал, чувствовал: всё будет, всё состоится! 

        Павильон, где была организована книжная ярмарка, искать долго не пришлось: он был значительно многолюднее всех остальных-прочих. Более того, ему случайно удалось, как кукушке, свой «выводок» - всего-то четыре эеземпляра книжки (пятый достался Эдуарду) – подкинуть знакомому автору; договорились стоять за прилавком напару – по очереди, по два часа.

        Уединившись в боковой аллее, он ещё раз подосадовал на то, что пустил по  ветру номер телефона этой женщины. Слава Богу, в памяти остался её ник на сайте стихи.ру. «Озорной Паучок»… Можно ведь написать, хотя бы, рецензию на какое-нибудь её произведение и в ней…
       Раскрыв ноутбук, некоторое время просто сидел без мыслей, потом усмехнулся: что - созреваешь? С трудом сообразил: «личное сообщение» автору! И уже почти сочинил его, когда понял, что уйдёт оно от его псевдонима, от "ника", а не от Харитона, которым представился ей! И будет понято, что это, мол, самореклама и напрочь размажется содержание «личного сообщения».

        И снова просто сидел... Затем сообразил: зайти на сайт просто, как некто неизвестный, зарегистрироваться под любым ником и - всё! И пиши, себе, кому угодно и сколько влезет! Усмехнулся: созрел, наконец? Дальнейшее было делом простым и недолгим. Без лишних слов написал, что мол, пишет Харитон. Что через неделю возможна поездка в Венецию, предлагает ехать вместе с ним и нужен для этого лишь загранпаспорт с действуюущим «шенгеном». Проставил свой e-mail и подписался – Харитон! Некоторое время смотрел на текст, но записывать номер своего мобильника всё-таки не стал и с чувством прыжка с высокого откоса вниз надавил на мышку…

        И опять некоторое время сидел без мыслей, ничего не чувствуя… Значит, «Озорной Паучок»…  Она сказала, её хвалят на сайте? Называют Сафо? Давно он знает о существовавшей когда-то любвеобильной гречанке Сафо  и сейчас из полутора десятков твороений «Паучка» выберет наугад первый попавшийся стишок…
   
                Утро. Семь… Встаю, нагая…
                К окну, к раскрытому… Иду, тянусь…
                Солнце… Морем любуюсь. Знаю -
                жизнь прекрасна! Скорей… Ну, и пусть!
                Ты проснулся? Ну же!... Знаю…
                А я себе нравлюсь, себя ласкаю…
                Ну, где же ты!... И снова я таю
                и пальцами нежно себя изучаю…
                Нет, пока своими, привычно…
                О, нет! Сегодня не как обычно…
                Возьми же меня триединально:
                ведь я изначально так аморальна...

        Кровь неопытной юности бросилась в лицо! Смог бы он стихами или прозой рассказать во всеуслышание о том мальчишеском, но давнем, древнем и почти забытом, что сегодня кипело в нём и рвалось ей навстречу!... Да никогда! Паучок… Куда несёт тебя, зуев ты литератор? Может быть, послать вдогонку ещё послание? Отозвать приглашение?
        Он представил своё невнятное бормотание, мол, ничего не надо посылать… Стало ясно: пока не получит хоть какой-то ответ, ему просто не будет жизни!

        К вечеру пришёл e-mail. А потом зазвонил мобильник (она всё-таки сохранила номер его телефона!), и нежный, совсем незнакомый голос дал, подтвердил согласие на поездку, всё сказал про паспорт и про действующий «шенген», но… Выставил условие: только паритет, всё на равных, и в вопросах финансовых - тоже!
        Не полностью сознавая, что происходит, он позвонил в турфирму и ещё раз спрыгнул с откоса - пообещал завтра утром всё оплатить. И наутро, не заходя домой, действительно всё оплатил – благо карта «альфа-банка» оказалась при себе…
        И только потом осознал, что происходит: пути назад теперь не было!

        Обычно они с женой за границу ездили всегда вместе. К его удивлению информацию о том, что в Венецию едет без неё, жена встретила довольно спокойно. Даже одобрила его, сказав, давно, мол, пора было начать хоть изредка отдыхать друг от друга - только посетовала на нехватку денег.   
        Сыновья тоже одобрили. Старший спросил, сколько стоила его «горящая путёвка» и пообещал пополнить зуевский счёт в банке, младший просто, молча, сунул ему в руки свою карту «виза».
        Зуеву показалось, что он живёт в нереальном мире и он постарался забыть о проблеме, которая должна была надвинуться - неминуемо надвинется! - на него через три недели…
               
Шаг первый               
               
         В день отлёта утром он побрил голову - с некоторых пор через день её брил. Как Караганов. Только форма черепа – ему говорили!- у него была, вроде бы, красивее. За два часа до отправления рейса Петербург-Цюрих с билетами, ваучерами на гостиницы и чемоданом на колёсиках Зуев стоял в павильоне отбытия «Пулково-2» в одной из очередей на регистрацию и напряжённо наблюдал за группой обсуждавших что-то хасидов в чёрных широкополых шляпах и длинных лапсердаках. Он отметил, что свисающие у всех из-под шляп длинные закрученные пейсы, вызывают в нём чувство брезгливости.

        Позади послышалось негромкое:
        - Харитон!
        Женщина лет двадцати восьми смотрела на него сияющими глазами, в ней он не сразу признал так вцепившуюся в его память Ветку. Колени стройных ног были открыты, полукруглые полы юбки перехлёстывались с совсем небольшим запАхом. Зуев представил, как высоко обнажатся бёдра, когда обладательница этих ног присядет, особенно, если закинет ногу на ногу, невольно вздохнул и, оторвав взгляд от этих ног, поцеловал женщине руку. Она, покраснев, подняла лицо и шепнула:
        - Милый, милый Харитон... – и, потом, немного громче, - я не опоздала?
        - Прямого самолёта нет. Через полтора часа рейсом «люфтганзы» вылетаем на Цюрих, а уже оттуда – в Венецию. Там встретит гид и отвезёт в гостиницу. Сегодня вряд ли что успеем, разве что поужинать где-нибудь: у нас заказан только завтрак. Где Ваш паспорт? Антипова Елизавета. Так? Давай... те... чемодан, Ветка. – сбивчиво вырвалось у него.
        - Ха-ри-тон… Так Вы сказали? А паспорт Вам зачем? Отчество хотите узнать? Так там у них, за границей, все обходятся без отчества. Разве что, укажут имя того, в честь кого назвали: Томас Альва Эдисон, или Франклин Делано Рузвельт. Ведь так? И в моём загранпаспорте только имя, отчества нет! А Вы…  Значит, всё-таки Вы - Харитон? – Брови её слегка поднялись, на губах играла странная ироническая улыбка. - Я думала – шутите… Милый, обращайтесь ко мне на «ты»! А Вас я буду... – она теперь смотрела вопросительно.
        - А меня, так и быть, зовите... будешь звать на «вы»; я ведь гожусь тебе в дедушки...
        - Сколько же Вам лет, дедушка? – глаза опять смеялись.
        - Правду?
        - Правду! Женщина всегда ищет правду.
        Он никогда не скрывал  свой возраст. Но, рядом с ней он вдруг понял всю нелепость их равноправного общения:
        - Шестьдесят шесть! И не надо мне льстить: я и сам знаю, что выгляжу моложе. По крайней мере, - он улыбнулся, - на полгода…

        Она молча поцеловала его невинным девичьим поцелуем, и его, крепко запертая до поры странно нерастраченная мужская сущность, немедленно дала о себе знать. Подхватив оба чемодана, он положил их по-очереди на транспортёр. На него смотрели серьёзные глаза:
        - Никогда не летала на «люфтганзе»! Покажите мне билеты, Харитон.
        Просмотрев их, она свой обратно не отдала, а спрятала в сумочку. Это показалось странным, на него, как будто от выхода на улицу, повеяло холодком. С этого момента он прикасался только к своим документам, она – к своим. Она первая прошла через пограничный контроль, и светло улыбаясь, ожидала, пока Зуев закончит объяснения со стеклом кабинки, за которым хмурила брови брюнетка в форме пограничника.

        Почему-то в «боинге», как когда-то в стареньком «Ил-14», закладывало уши. Женщина небрежно листала журналы, извлекаемые кармана в кресле, временами что-то говорила, поворачиваясь к нему, о чём-то щебетала. Потом снова глядела в иллюминатор на проплывавшие далеко внизу виды Альп; где там был Монблан, где Чёртов Мост Зуев не знал.

        Цюрихский аэропорт был по размерам, пожалуй, больше их, питерского; порядку тоже было больше, а людей меньше. На подлёте к Венеции далеко в лагуну вдавалась прямая, как струна, линия железной дороги. По шоссе, параллельному ей, «тойота» привезла на небольшую круглую площадь, видимо, единственную в городе, и они сразу перебрались в ожидавший их катер.

        Неуловимо-солоноватый и прохладный встречный ветер временами сменялся порывами из боковых каналов. По мере движения Зуев узнавал дома неповторимой венецианской архитектуры: они запомнились после просмотра фильма, отснятого младшим сыном десять лет тому назад.

        Большой канал открылся неожиданно, и сразу захотелось пересчитать катера и гондолы, бессистемно шныряющие по всем направлениям. Ветка смотрела во все глаза и, слегка прислонившись к нему, вертела головой, изредка издавала отдельные восклицания. Зуев вдруг почувствовал, исходящий от её волос, тот самый, пахнУвший на него почти три месяца назад, нежный аромат, и рука сама поправила, трепетавшую от переменчивого ветра, лёгкую накидку на плечах женщины. Наносило то ли брызги, то ли отдельные капли дождя, слегка покачивало. Гид называла по именам проплывающие мимо дворцы и особняки, рассказывала об их судьбах. Катер сильно качнуло волной на повороте в лагуну; Зуев почувствовал, как сильно прижалась к нему Ветка, в нём снова напрягся мужчина. Не ко времени, подумал он.

        Пока они шли от набережной до гостиницы, дождь, поначалу только моросивший, всё усиливался. Отель располагался почти рядом с собором Святого Марка; задний фасад его был виден из окна их номера на другой стороне довольно узкой улицы. Ветка с интересом открывала и снова захлопывала дверцы шкафов. Затем прошла в ванную и вскоре вышла оттуда со сложным выражением на лице:
        - Харитон, скажите, вы много иностранных языков знаете? – она кивнула головой на дверь ванной, - там среди флаконов с шампунями и кондиционерами лежат странные тюбики…
        Глаза её лукаво сияли, в хитром взгляде чувствовался подвох.
        – Хоть я языков совсем не знаю, одну надпись перевела. «Lovegel Fantasy», - она прыснула, - зато другую – ну, никак! Там написано «L-1»… Не переведёте?
        В лицо ему бросилась краска.
        - Ну, зачем Вы так!... Ты же сама разобралась, Ветка…
        - Значит, этот отель – четырёхзвёздный? – она огляделась, - Вы, случайно, не из крутобоких? – похоже, её щебет льстил ему, - я ещё не западала на четыре звезды. Мы с моим, с тем, который груш объелся – никогда ещё не останавливались в выше трёх!
        - Об отсутствующих «out caesar, out nihil»… - откликнулся Зуев и тут же понял, что нечаянно сморозил глупость!

        Она начала серьёзно, но, потом, не выдержав, рассыпала смех:
        - А такое Вы слыхали? «De mortius aut bene, aut nihil» - о мёртвых или хорошо, или ничего! Впрочем, там, кажется, не «mortius» было, а «alteri» – об отсутствующих? Вы всё в кучу смешали, дедушка, перепутали! Вы же сказали «или цезарь, или никто»! Ай-я-яй… нехорошо!
        Зуев, как бы вдогонку, ещё раз вспотел, он готов был провалиться. Дедушка, дедушка, ты – просто фанфарон! Блеснуть перед девчонкой захотелось… Как стыдно-то! Хотел блеснуть, а вышло… 
        - Вы просто сразили меня своей учёностью, - смех сменился игривой серьёзностью, – это, видимо, всё от голода. Настало время ужина! Ужи-ин, ужин! Вы, кажется, обещали меня поужинать, Харитон? – она лукаво прищурилась. - Харитон?... Ой ли?... Но – верим по-прежнему! А, может, не надо ужинать, побережём фигуры? Мою и Вашу?
        - Беречь будем после, - он уже пришёл в себя, - а сейчас... Давай-ка, упадём мы на лазанью с местным красным. Не пытайтесь только, дама, интересоваться картой вин. И, вообще, не пытайтесь! Младший мой сказал, что заказывать здесь нужно только местное вино. Исключительно.
        - Слушаюсь, мой командир! – она вдруг стала серьёзной. – Теперь… Договоримся чётко, и трогаем эту тему единственный раз: паритет есть паритет! Слова «деньги» больше не существует, перекидывать их друг дружке не будем. Вы обеспечиваете всё, кроме питания; я – питание, помимо всего остального. Как я понимаю, возражений нет! А теперь исчезните-ка на минутку... И не в ванную!...

        Зуев спустился к выходу и из парадного, не выходя на улицу, стал смотреть на снующие во всех направлениях толпы. По-одному, по-трое, в основном под зонтами и немного толкаясь, разнообразно одетые туристы заходили в магазины и магазинчики, сидели за столиками под навесами и маркизами. Ветер подбрасывал разнообразные, в основном, островатые запахи, слышалась разноязыкая и разнозвучная речь. Мелькали молодые люди и, подчас вызывающе одетые, девицы, даже дамы. Зуев провожал их глазами.

        - Так, так... Я уже давно наблюдаю, чем и кем вы, млстивый гсдарь, интересуетесь!
        Вечерний макияж подчёркнуто омолодил Ветку. Сейчас ей на вид можно было дать года двадцать два, не больше. Короткая юбка, максимально возможно открывала ноги, под блузкой, мобилизующей мужчину, при малейшем движении слегка колыхалась свободная грудь.
        - Ну, как, сэр? – она победно повернулась на каблуках, - нужны вам эти?...
        И тут Зуев услышал одно из самых похабных и грубых ругательств русского языка. Молча, он осторожно взял её под руку и через насколько шагов глухо произнёс:
        - Ветка, дорогая... – он остановился, осторожно взял её руку и посмотрел прямо в лицо, – Вы, наверное... ты, наверное, не понимаешь, что я испытываю рядом с тобой. А испытываю я... Ты уже знаешь, что мне довольно много лет, а чувствую себя я, как мальчишка, как сорокалетний пацан... Я не думаю о возрасте, я испытываю… И очень рад, да нет, не рад - счастлив, что судьба столкнула нас, но... Я не хочу, чтобы грязь пачкала наши отношения!

        Она молча смотрела на него; глаза её неожиданно стали наполняться слезами. Некоторое время она молчала, а потом еле слышно произнесла:
        - Поцелуйте мне глаза, Харитон. Губами... – голос её сделался совсем тихим, она подняла лицо, – Прошу вас...
        Она сказала «мне глаза» а не «поцелуйте в глаза»! Накатила волна нежности и уже его глаза смежились сами собой; на губах стало чуть солоновато, куда-то провалились шнырявшие вокруг туристы со своими зонтами и тесно составленные под маркизами столики. Исчезла сама Венеция…
               
День дождливый               

        Рассвет медленно карабкался через окно, и чётче проявлялись детали собора напротив. Рядом, разбросав волосы и откинув голову, на подушке лежала женщина, и Зуев не сразу сообразил, кто она и где они. Медленно перевёл взгляд вниз на ступню с высоким подъёмом и, молча, долго смотрел. Расталкивая остатки сна, мысли постепенно выстраивались в хоровод, и он даже не заметил, что два огромных глаза изучающе смотрят на него с безучастного лица.
        - Вы уже принимали душ, Харитон, и вымыли уши, как учили? Побрейтесь же хорошенько! – она слегка потянулась и откинула голову. - А потом уже я...
        Звонкий лукавый смех её был неожидан. Не успел Зуев поймать себя на странной мысли, как услышал:
        - А мне в этом помогать не надо, не рассчитывайте!
        Вчера он был поражён совершенством и гладкостью её тела и сейчас, не зная, куда себя деть, поспешно вталкивал, засовывал ноги в шлёпанцы; Ветка, заливаясь смехом, продолжила:
        - Знаете, многие женщины обычно сами… Я – тоже! Впрочем, наверное, Вы, сударь, знаете, вам не надо рассказывать, что есть такой особый парикмахерский бизнес, - она смеялась уже неудержимо, - не желаете ли им заняться, потренироваться на ком-нибудь?… Только помните – претенденты должны предоставлять клиенткам лицензию...
        Щупая лицо и брызгая на него парфюмом, он проверял себя. Нет, его не коробило! Наоборот, он сожалел, что уже через полчаса надо будет мотаться по музеям, тогда как там, за стеной сейчас ждёт, пока он приведёт себя в порядок, да нет же – его ждёт! - женщина, о которой он, похоже, мечтал всегда, всю жизнь. Мечтал, но боялся признаться себе в этом. С некоторой тревогой он открыл дверь и, то ли  с облегчением, то ли с сожалением услышал:
        - Однако, долгонько вы, сэр!...
        Когда женщина вышла из ванной, поправляя волосы и в мохнатом белом халате, Зуев был уже вполне одет. До прихода гида, оставалось ещё пятнадцать минут. 
      
        Возле рецепшн ожидала женщина-гид лет сорока, с её большого зелёного зонта стекали на пол вестибюля последние капли. Портье, бормоча что-то по-итальянски, подавал Зуеву такой же зонт, как у гида, только малиновый.
        - Моё имя Антонелла, - улыбка гида располагала, - надеюсь, дождь помехой нам не будет.
       Растекшуюся на входе в гостиницу лужу пришлось перепрыгивать. Через узкий проход между домами они вышли на большую площадь и, минуя собор, подошли к Дворцу Дожей; втроём недолго постояли под нависающим вторым этажом. Дождь всё усиливался. Антонелла подробно рассказывала историю Венеции; Зуев, слушая вполуха, рассматривал капители колонн, поддерживавших второй этаж. Он переходил от одной колонны к другой и поражался тому, что все капители их разные. Капители и – разные! Он и не подозревал, что бывают такие каменные кружева, что это всё когда-то было сделано людьми!
       Со стен залов и анфилад Дворца на посетителей отовсюду смотрели несколько однообразные и темноватые портреты и картины-символы кисти Тициана и Тинторетто; Зуев никогда не различал их раньше. Веронезе был светлее. Рассказ гида ложился на плавно сменявшие одна другую картины, и информация вцеплялась в память. Венеция оживала, становились понятны её символы, и первый из них – дож! Дожи были повсюду; все в головных уборах, всех охраняли Святой Марк в красно-синей мантии и крылатый лев. Оказывается, дож - пожизненная должность пожилого лица обязательно хороших кровей. Он - первый среди равных совета не то из шести, не то из двенадцати советников, и сам Папа – это, видимо, было самое главное! – был ему не указ!...
        Чем дальше они шли по залам Дворца, тем более захватывающим становился рассказ Антонеллы. Оказывается, символы Венеции и Девы Марии, встречающиеся так часто, были равнозначными, перекрывающими друг друга. Зуев услышал, как сидел Казанова под свинцовой крышей Дворца и как произошёл его побег, и ему вспомнился дореволюционный журнал – то ли «Нива», то ли «Природа и люди», - читанный им когда-то давно. Там был странный рассказ какого-то человека с русской фамилией Казанов о том, как трудно было отогнуть край свинцовой крыши и спуститься вниз по связанным простыням. Потом они посмотрели камеру с видом на Мост Вздохов, в которой сидел этот человек. Чувствовалось, что Ветка увлечена рассказом гида, да и самой Антонелле была явно интересна беседа с любознательными экскурсантами. Зуев раньше не знал, что это Наполеон упразднил Венецианскую республику, а Виктор-Эммануил Второй объединил Италию. Многого Зуев не знал и задавал Антонелле много вопросов; ей и самой была интересной беседа с любознательными экскурсантами. Глаза Ветки горели.
       В зале оружия Зуеву неожиданно удалось разгадать историческую загадку, так сказать, взять реванш за свою необычную любознательность. В витрине лежали несколько старинных, ещё не совершенных, пистолетов, на стене - несколько шпаг и какое-то странное оружие. Длинный полый ствол типа ружейного, был закреплён на рукоятке с красивой гардой такой же, как на шпаге. Простота открытия поразила самого Зуева: так это же протопистолет! Когда у людей появился порох, они не сразу придумали пистолет: для выяснения отношений у них были шпаги. Но однажды на месте клинка появился ствол! Антонелла восхитилась бескорыстным ходом мысли экскурсанта; было понятно, что теперь информация, полученная от Зуева, будет доступна всем посетителям музея…
       В центре каре двора Дворца высилась, закрытая крышкой, горловина цистерны пресной воды. Как выяснилось позже, подобные цистерны были разбросаны по дворам многих домов. Антонелла пояснила: Венеция стоит на бывшем болоте, вода в лагуне солоноватая – откуда ж взяться пресной? Единственно - дождь! Венецианцы в средние века пили дождевую воду. Гид вела свой рассказ, а Зуев, как бы, вторым планом, думал об этом огромном музее посреди лагуны, где всё было привозное – и мрамор дворцов, и колонны, и кирпич... Всё! Сваи, на которых стоит город иногда упираются в твёрдую гранитную основу лишь на глубине девятнадцати метров! В голове укладывалось с трудом: это, значит, что вершины свай, поставленных на-попа, находились перед тем, как их забили, на высоте почти сорока метров от поверхности болота!?...  Он попробовал представить, как в восьмом или одиннадцатом веке при отсутствии машин и современного оборудования исключительно вручную люди возводили красоту города, подобной которой на Земле не найти. И он, всю жизнь проживший в Ленинграде-Петербурге, понял, что хвастливое «Северная Венеция», это - просто смешно! Петербург, это – совсем Другое! Да, с заглавной, но другое!
       Ветер за окнами метался и мотал водопады, изливающиеся из четырёх желобов-водосборников на крыше Дворца, но дождь уже утихал. Когда они вышли на площадь Святого Марка, половина её была под водой, а люди шли по временным мосткам просто босиком по тёплой воде или с обувью в руках. Вся набережная была поглощена высоким приливом.
        - Наверное, сейчас уже часа два, - в голосе Ветки слышался вопрос, – куда пойдём обедать?
        Зуев поглядел на часы:
        - Почти половина третьего.
        - Вам придётся потерпеть! – Антонелла была озабочена. _ Времени на обед у вас не осталось, - разве что, как говорят русские, «чего перехватить»: через пятнадцать минут за нами придёт катер. 
        Дождь переставал и вскоре кончился совсем. Слева от катера медленно проплывал величественный собор; на его крыше было расставлено множество статуй или памятников. Зуев ещё насколько лет назад поразился склонности итальянцев к помпезности, когда в Риме на площади Венеции впервые столкнулся с этим обилием, составленных чуть ли не в кучу, мраморных и бронзовых шедевров; это перерастало в давящую безвкусицу. Помимо скульптур на крыше расположилось несколько мраморных завитков, похожих на мегалитических улиток. По мере движения дворцы по обе стороны Большого канала наплывали, беспорядочно сменяя друг друга. Окна их зачастую были закрыты ставнями; перед каждым возле причалов высоко вздымались обернутые чёрными лентами причальные сваи. Тарахтение мотора усилилось, катер проплывал под огромным мостом.
       - Смотрите, - сказала Антонелла, - мост - деревянный. Временный. Тысяча семьсот девяносто девятый год. Обратите внимание на его протяжённость и состояние. Наверное, он простоит и ещё двести лет.
       - Нет ничего более постоянного, чем временное, - важно изрёк Зуев, и ему вдруг стало стыдно за произнесённую банальность; он помолчал и глухо произнёс, глядя в сторону:
       - Ветка, поверьте, это сказал не я, а чёрт знает кто.
       Обе женщины рассмеялись, Ветка тяжело повисла на нём. Сзади послышался, всё усиливающийся звук сирены, и, пролетев мимо, широко разметая воду, дорогу им подрезал пожарный катер; четверо пожарных в больших американских шлемах неподвижно стояли возле рубки. Тут же, как по заказу, навстречу им попался катер «скорой помощи».
        - Всё, как у людей, - сказала Ветка, - гори, болей – не хочу!
        - Вам смешно, - отозвалась Антонелла, - а жителям, бывает, на воде не до смеха. Вы, например, не знаете, что театр наш горел трижды, и, чтобы обеспечить пожарным выход к воде, пришлось даже сломать соседние дома и дворцы. Какие, говорят, были дворцы! А, самое ужасное… Ведь Дворец Дожей горел тоже, и погибли все картины Тициана! Он успел только одну восстановить.

         Проплыли, молча, под мостом Риальто; Зуев долго провожал взглядом этот символ Венеции, с детства застрявший в нём. Справа прямо в воде, то ли лежали, то ли плыли по воде два громадных сухопутных автобуса. Да, это автобусы, подтвердила Антонелла, так и называются, только плавучие. Вскоре справа же впереди показалось плоское здание железнодорожного вокзала. Катер юркнул в боковой канал, Антонелла немного погрустнела и задумчиво произнесла:
       - Вы вот даже не заметили, а протяжённость Большого канала четыре километра. Четыре километра, четыре моста.
       - А сколько всего мостов в Венеции, - спросила, как бы, мимолётом Ветка
       - Островов сто четырнадцать, каналов сто восемьдесят, мостов четыреста, - Антонелла словно рапортовала, отвечая на, видимо, привычный вопрос и тоже, видимо, привычно поразилась произведённому эффекту.
       Проплыли немного ещё, и катер, повернув налево в узкий канал, немного притормозил.  Рядом с распахнутыми воротами невзрачного барака, будто плоско разрезанная селёдка, у самого уреза воды на боку лежала половинка гондолы.
       - Рекомендую, - Антонелла уже снова улыбалась, - Самая старая и единственная в мире фабрика по изготовлению гондол. Я говорила, что у них левая и правая половинки разные по ширине? Это потому, что у гондольера только одно весло. Несколько гондол в год, и - только по старинной технологии! Если желаете – цена одной от пятидесяти до восьмидесяти тысяч евро.
       - Если Харитон переедет жить в Венецию, Вы, устроите ему протекцию? Наверное, на гондолы у вас очередь? - Ветка была с виду серьёзна, но глаза смотрели лукаво. – Или вам неведомы очереди?
       - Почему же, - не согласилась Антонелла, - и у нас они бывают. Но в данном случае ждать придётся не меньше трёх лет, так что лучше взять автомобиль. Впрочем, у нас он ни к чему, в Венеции вы их и сотни не найдёте. Между прочим, во Дворце Дожей вы обратили внимание на старинную гондолу с кабинкой? В старину было принято предоставлять такие влюблённым парам; шторки на окнах задёргивались, и снаружи никто ничего не видел…
       - А сколько всего гондол в Венеции? – вырвалось у Зуева, и снова стало неудобно за свой глупый вопрос. Ветка подняла невинные глаза:
       - Вам, похоже, захотелось на свидание в средние века, Харитон? В наше время для этого существуют гостиницы; заказать крытую гондолу выйдет дороже…
       Женщины прыснули…

       Он стоял возле рубки и молча следил, как в вечерних сумерках на них постепенно наплывают капризный белый Дворец Дожей и громада собора за ним. Путешествие по каналам, по Венеции закончилось; спутницы о чём-то неспешно толковали, катер, завершив полный круг, швартовался к набережной. Было немного жалко, что всё в мире - равно регулярное и единственное в жизни - да, наверное, и сама жизнь! - завершается рано или поздно.
       - Антонелла, - Зуев посмотрел на часы, - сейчас четыре; в семь у нас начало... Где тут у вас театр? Будем Вам очень благодарны, если покажете к нему дорогу. Сначала пообедаем, потом мы забежим переодеться. Где тут у вас меню по-русски?
       - Какой такой театр? – удивилась Ветка.
       - Такой, венецианский, - ему было удивительно приятно положить руку на её плечо, - называется «Ла Фениче». Который, как сказала Антонелла, горел когда-то. Разве я не говорил тебе, что сегодня мы идём в театр? У нас нынче «Травиата».
       - Ой! А я вечернее не взяла с собой!
       - Сейчас не четыре, а уже шесть, - гид показала на свои часы, - вы забыли перевести время на наше! Переодеться успеете, – идти тут недалеко - а вот «пообедаем» придётся в другой раз.
       Снова начался дождь, он расходился всё сильнее, чем ближе подходили к театру. Шли босиком по воде, держа в руках пакеты с пляжными тапками; Зуев закатал штаны, Ветка смешно двумя руками подбирала широкую длинную юбку, которая всё время пыталась сорваться в воду. Они почти опаздывали, последние зрители взбегали по ступеням.
       - Антонелла! Вот мой телефон в Питере, - Зуев торопливо протянул бумажку, - вот адрес. Пишите, звоните, приезжайте – всегда «будет готов и стол, и дом»!
       - Это – Крылов Иван Андреич, - засмеялась Ветка, глядя на удивлённую Антонеллу, и поцеловала её в щёку. - До свиданья! Приезжайте! Вы – хороший человек!...

       Таких постановок Зуев ещё не видел!... Всё начиналось с того, что приходившие к Виолетте мужчины, безмолвно и с презрением забрасывали её деньгами, похоже, долларами. Опера шла в современных костюмах и антураже, на сцене стоял телевизор. Сцена с Жермоном  происходила в осеннем облетающем лесу, и с колосников, как бы, символизируя род занятий Виолетты, падали вниз те же долларовые купюры. У исполнителей были замечательные голоса, но Зуеву показалось, что опера шла раза в полтора дольше привычного. Неужели в наших театрах идёт усечённый вариант, подумалось ему.
       - Я в прошлом году смотрела по телику «Онегина». Из Зальцбурга, - оживлённо сказала Ветка. - Нетребко пела Татьяну, а Хворостовский – Евгения; остальные все были немцы. Что это был за чудесный русский язык! Чтоб так коверкать!... Это сейчас мода такая: всё перетащить в современность, и ставить оперу на языке композитора. Там была смешная сцена бала у Лариных, совсем современная тусовка; Онегин, танцуя с Татьяной, вёл себя буквально неприлично! Он руками... А Ленский смотрел, смотрел да и чуть не врезал ему! И потешная сцена дуэли в каком-то сарае, будто совершалась разборка гангстеров или мафиози. Лучше бы уж в подземном гараже. Но, голоса-а…
       На всём пути от театра до гостиницы Ветка напевала одну за другой, только что слышанные мелодии и арии. Несильный, но глубокий голос её то тихо журчал, то взвивался над каналами и между домов, люди оборачивались. Зуеву показалось, что все сравнивают возраст его и этой ночной певуньи.
       - Перестаньте, - вдруг оборвала пение Ветка, - они не сравнивают, они любуются на нас. Побежали! – и первая бросилась вперёд.
       Она первая вошла в номер, а когда вышла из ванной, молча провела рукой по его щеке. Зуев наскоро, второй раз за день соскоблил щетину и, вернувшись в комнату, замер. На самом краю кровати в том самом сетчатом нечто, подавшись вперёд и широко разведя в стороны колени, сидела Ветка; цепи и цепочки старого серебра висели на шее, лежали на груди и запястьях, одна из них, пропущенная через колечко в пупке (и как это он не заметил его раньше!) провисла на две стороны. Тесно прижатые рукой друг к другу и каждая в середине большого тёмного круга на него пристально смотрели две черешенки. Женщина другой рукой притянула голову Зуева к себе и, пристально глядя ему в глаза, стала медленно опрокидываться навзничь. Затем негромко произнесла:
       - Вам придётся опуститься на колени, милый Харитон…
               
Мурано               

       Проснувшись, он заметил, как чья-то рука сместилась с его груди в сторону ног и стала шаловливо перебирать колечки волос.
       - Какой же вы мохнатый, Харитон! Разве можно быть таким мохнатым!…
       - Ветка. Что вы со мной делаете! Так нельзя: мы, всё же, в Венеции! Эдак, мы с вами не вылезем из номера даже поесть! – он повернулся к ней лицом. – А там – шведский стол, сыры! - он резко сел. – Сегодня у нас – Мурано. Остров такой тут есть.
       Он заметил распахнутые сияющие глаза и, поколебавшись, решился:
       - Вы, наверное, не обратили внимания… Ты не обратила… А я, когда шли из театра, заметил в витрине того стеклянного бутика… Не обратила?
       Она глядела на него молча.
       - Там, среди прочих фигурок, скульптур стеклянных, стояла лошадь. Просто такая небольшая лошадь на дыбах. Только она была не просто стеклянная, а наполовину прозрачная, наполовину тёмно-стеклянная. И, когда мы проходили мимо, она шевельнулась…
       Веткины брови дрогнули. Он продолжил, чуть поколебавшись:
       - Знаешь роденовскую «Вечную весну»? Я подумал, что если бы найти в магазине группу, стеклянную скульптуру из двух фигур, тёмной мужской и прозрачной женской, соединённых так же, как мы вчера… - она медленно приподымалась на локте. – Когда смотреть на такую группу фигур, они будут, как живые, шевельнутся. Как мы вчера… Но, искать такую группу бесполезно!-   
       - Милый! А я сейчас увидела другую скульптуру, - Ветка, обнажённая, подобрала колени, охватила их руками и машинально поправила волосы. - Я вижу стоящую во весь рост мужскую фигуру, а перед ней на коленях – женскую; мужчина смотрит вниз на женщину, его руки скрестились у неё на голове, а она… - Ветка вскочила и изящным движением спрыгнула на пол, - А она прижалась лицом к его упругому животу и смотрит вверх. А там, где соединяются их тела, при повороте скульптуры проскальзывает искра!...
       Со звонким смехом она исчезла в ванной, оставив Зуева остывать.

       Голос Антонеллы кричал в трубке, будто с другого конца Земли; оказывается, ею уже был заказан катер на Мурано. Внизу в ресторане Зуев уже собрал завтрак на стол, когда появилась Ветка. Узкая юбка красиво подчёркивала красоту её ног, совершенство груди угадывалось за глубоким декольте блузки. Ему показалось, что вечерний макияж несколько не соответствует солнечному дню за окном; ей снова можно было дать не больше двадцати двух.
       Утренние толпы туристов, ещё более многочисленные, чем вечерние, слонялись по улице. Узкий канал был почти рядом, катер ожидали недолго. Ветка ловко прыгнула на покачивающуюся палубу, и Зуев уже хотел было последовать за ней, когда вдруг что-то сильно ударило его в левое плечо, и шалый мальчишка проскочил мимо, спасаясь от товарища. От неожиданности он не смог сдержать восклицание боли.         
       - Харитон!!! Что с Вами?...
       Весь сжавшись в комок, он молчал. Меньше двух недель тому, ещё до того разговора с женой… Была первая игра в волейбол на впервые открытой в их дачном хозяйстве  спортивной площадке, и их, мужиков и парней - если считать без него, - набралось только одиннадцать. Его ловкость… Колено? Колено – не помешает; Зуев всегда был уверен, что он может - всё! Голова помнила хорошо, но тело…  На первом же розыгрыше подачи он со всего маху приложился левым плечом к земле! Ловок же ты, старпёр! Мысль резанула: неужели уже приехали! Хирург в травме сказал «перелом ключицы». Но, заковывать себя в гипс, выглядеть в Венеции, как самолётик братьев Райт… Сейчас единственное, что он смог - весело ответить:
       - Ветка, всё о-кей! – хотя, похоже, голос выдавал его. 
       Катер пробирался и карабкался через весь город на север по мелким каналам, стены домов закрывали обзор, и катерщик, приближаясь к перекрёсткам, давал короткий гудок. Буквально через каждые десять метров приходилось пригибать голову под мостами – вода стояла высокая. Наконец, открылся простор лагуны, там и сям покрытый барашками пены. Невдалеке лежал плоский остров с одиноким собором и промышленными строениями на берегу, катер резко увеличил ход.
       Зуев никогда не говоривший о болячках, сейчас прислушивался к себе, к плечу, снова набухающему. Нет, это не перелом! Это – хитрый артроз, такой различный по ощущениям. Зуевское деформированное (правда, совсем немного!) колено работает на сжатие, боль там бывает режуще-острая, видимо, как у жены. А в плече она тупая, «мутная» - видать, сустав растягивается. Ветка стояла прямо перед ним, от запаха развевающихся волос голова начинала неконтролируемое движение. Небыстро приближался удивительно чистый, промытый причал и на нём – три круглых стола с букетами цветов на каждом.
        Веткины высокие каблучки звонко цокали впереди по деревянному настилу. Зуев вошёл за ней в тёплое немного затхлое помещение; в трёх больших печах бушевал оранжевый огонь. Четверо стеклодувов, вращая длинные железные палки, формовали каждый нечто вроде кувшинов; к вошедшим с любезной улыбкой подошла женщина.
       - I speak english very фью, i dount спик italiano! I speak only russian, - едва не путаясь языком  в зубах, произнёс Зуев заготовленную фразу, – If you has, простите, have been русскоязычный гид on year factory…
       - O! Russian! russian… - заулыбалась женщина и замахала рукой девушке в чёрном халате; та, чуть помедлив подошла.
       - Меня зовут Оксана. Что угодно господам?
       - Господам угодно осмотреть музей. Господа нуждаются в гиде. Судя по выговору, Вы русская.
       - Украинка.
       - Интересно, - заметила Ветка, - как услышишь имя Оксана, значит – украинка, а если Олеся, то кто?...
       - Белоруска, - согласно рассмеялись Оксана и Зуев.
       - Оксана, милая, - доверительно заговорила Ветка, - я так много слышала о венецианском стекле!
       - Теперь – муранское!
       - Мы сейчас быстро… Мой спутник пока что осмотрит музей, а я бы хотела поговорить с кем-нибудь из мастеров и сделать заказ. Вы работаете по заказам?
       - Конечно, - улыбнулась ей русскоязычная Оксана, - только выполнят его не сразу. Но, если надо быстро, я порекомендую Пьетро, - высокий парень возле крайней печи смотрел на них, - он очень уважает женщин, и Вам может быть удастся договориться... - обе понимающе, засмеялись.
       - Харитон, я на минутку – с Оксаной. Идите, я Вас догоню. .  Да-а! Скажите, сколько дней у нас есть, и когда мы улетаем из Венеции?

       Зуев неохотно один прошёл в первый зал и стал ходить от витрины к витрине. Он смотрел на слетевшиеся на торт стаи из пяти или семи милых птичек небывалой расцветки, на букеты стилизованных пионов и роз, на уютного енота с рыбкой в лапах, на корабли с раздутыми парусами и клубами дыма над пушками, а мысль его всё вращалась и возвращалась к крайней печи. Он вернулся ко входу и поискал глазами. Ветка что-то говорила, пристально глядя на смотревшего на неё - как его? – Пьетро, а Оксана тоже смотрела на неё слегка расширенными  глазами. И неожиданно его женщина… Его женщина кивнула этому Пьетро головой и, засмеявшись, подхватила осуждающе покачавшую головой Оксану под  руку. Серый червячок прополз по душе Зуева и оставил свой чуть заметный липкий след.
       Средний столик на причале был свободен; солнце, как бы, желая взять реванш за вчерашний ненастный день, старалось вовсю. Ждать пришлось недолго – сияющий красным деревом катер пришвартовался, и человек десять экскурсантов прошли на палубу; в рубку никто не зашёл. Похожий на него бритоголовый мужчина в тёмных очках пропустил впереди себя женщину, похожую на Ветку, позволил ей первой пройти на корму. Катер с места взял скорость. Как и утром, со стороны островков, разбросанных по лагуне, ветер приносил мелкие брызги и ласкал лицо, спутники впереди лопотали что-то по-немецки; Ветка слабо прислонилась к его, тихо ноющему, плечу и вдруг он почувствовал, как её рука осторожно пробирается в левый карман его брюк…
       Лет сорок назад Ефим, сосед по коммуналке, однажды сунул ему в руки пачку листков папиросной бумаги, перепечатку эротической повести, якобы, Алексея Толстого. В начале Второй Отечественной войны германская шпионка, едучи по улицам Императорской Ставки на извозчике с русским офицером, адъютантом комзапфронта, играючи и прилюдно пробралась рукой в карман спутника, потом совратила его и, усыпив бдительность, выкрала секретные документы…
       Кровь бросилась Зуеву в голову, в лицо, он пробормотал:
       - Ветка, ты с ума сошла! Люди вокруг, что ты делаешь…
       В запахе солоноватого встречного ветра мелькнул запах её духов. 
       - Убрать? Скажите, и я уберу…– она подняла невинные глаза и вдруг спросила, - а вы, Харитон, читая Паучка, уловили, что такое «пальцами себя изучаю…»?
       Он уже не понимал, где он находится сам, где их катер, где Венеция и услышал:   
       - Любимый мой, посмотрите назад!...
       Стоя к ним спиной, немец в тёмных очках, ритмично подавался к спутнице и, похоже, глубоко дышал; она, что-то шепча, ерошила его волосы, и, временами, откидывала голову. Зуев перевёл взгляд - два весёлых голубых глаза вдруг приблизились. Почти невесомый поцелуй коснулся губ, и его резануло нечто, похоже на горечь, когда рука, шаловливо и нежно пожав, наконец-то, найденную восставшую цель, ушла на свободу...
        Неожиданно спутники на носу катера шумно и вразнобой заговорили, указывая руками куда-то влево. Мелькнуло  словечко «elefant», и мимо катера неблизко проплыл огромный слон, поднявший хобот. Это же маяк, догадался Зуев. Наваждение уходило. Описывая широкую дугу, катер огибал далеко вдавшийся в лагуну мыс; вдалеке показались похожие на нелепую кучу серых грибов купола и карандаш колокольни собора Святого Марка.
            
Копия   

        Ветер шевелил своенравные барашки на голубых и серых волнах, сновали катера, на ярком небе сияло солнце. Пришвартованные к высоким чёрным сваям, вразнобой и чуть не сталкиваясь, качались прихотливо выгнутые носы гондол. На причалах весёлые гондольеры в поперечно-полосатых тельняшках помогали неуклюжим пассажирам сойти на затопленную набережную. Зуев ещё раз удивился тому, как, стоя на корме и с одним только веслом в руках, они лихо управляются со своими транспортными средствами.
        До сухой части набережной нужно было добираться по временным мосткам. Несмотря на слабые протесты Зуева, Ветка сфотографировала его на фоне памятника Виктору-Эммануилу Второму. Толпы народа, стремясь к входу в собор, толкались на мостках, мужчины босиком, закатав штаны, брели по тёплому разливу.
        Паперти не было, за входом в собор столы с католическими сувенирами стояли в воде. Внутри на стенах, похожие на иконы и все в старом золоте, старинные картины давили на пришедших; по брошенным на узорный каменный пол толстым матам ходили толпы, скамьи, занимающие почти всё пространство, были почти пусты. В центре на месте амвона на ребре стоял продолговатый плоский камень. Зуев понял, что это – рака с мощами Святого Марка; он знал уже, что это была добыча, трофей привезённый крестоносцами из Константинополя, из Четвёртого похода. Люди останавливались, наскоро кидали на себя католический крест, некоторые, преклонив колени, молились на раку. Не перекрестившийся ещё ни разу в жизни, Зуев почувствовал непреодолимую силу, заставившую его поднять руку и наложить на себя православное крестное знамение. Ветка, крепко взяв его за руку, проделала то же самое.
         - Поднимемся наверх, хулиганка моя хорошая, - сказал тихо Зуев, - там – кони! Они тоже из Византии.
         - А как же юбка?… - засмеялась она и тряхнула головой. – А-а, ладно!
        Выщербленная лестница, узкая, с непомерно высокими ступенями и грубыми железными перилами, вела наверх. Зуев c малых лет привык женщин пропускать вперёд, но не на такой же лестнице! Впрочем… Он представил, какой вид снизу на ноги Ветки открылся бы глазам досужих итальянцев, и предпочёл в данном случае не отступать от принятых правил. Ступени были высотой сантиметров двадцать с лишним; он, уже не раз любовавшийся этими ногами, подымаясь на первые ступени, в смущении отвёл было глаза, но потом оторвать от них взгляда уже не мог. Мышцы напрягались и опадали, и ноги, затенённые где-то выше, открывались ему во всей своей красе.  Ветка дышала всё тяжелее, временами оборачивалась, он видел, как победно светились её глаза; всё остальное, существовавшее или нет, его не интересовало…
         Прямо перед ними на балконе собора стояли, вразнобой подняв копыта, четыре медных коня. Тяжёлое после трудного подъёма, дыхание постепенно выравнивалось. Зуев смотрел и не испытывал ожидавшегося восторга.
         - Да-а, не было у древних своего господина фон Клодтова, - съязвила Ветка.
         - Это только копия, - ответил он, - интересно, где же оригинал?
         Через минуту они увидели оригинал. В точности такая же группа коней стояла метрах в десяти внутри собора в самом неудобном месте. Шальная мысль шарахнула Зуева, но высказать её вслух он не решился бы никому ни за что на свете!
         Вот он здесь, в Венеции, и рядом с ним стоит женщина. Нет, она не та, с которой он делил все радости и горести тридцать восемь лет. Эта рядом - молода и красива и, видно по всему, полюбит его, если уже не любит. Сейчас лучше, желаннее её он никого не желает знать. Оригинал и копия… Если копия совершенна, как быть с оригиналом? Если с оригиналом нельзя расстаться – отбросить копию?  Зуев! Ты сошёл с ума! Ты сейчас не знаешь и не желаешь знать никого, кроме этой женщины рядом! А как быть с другой, родной уже тридцать восемь лет?  Только той ты отдал все эти годы, но и она тебе свои тридцать восемь! Это не ты дышишь, ходишь, пьёшь красное вино. Не ты – это она! Это она без слов поняла, что вот он, твой последний взлёт, как мужчины, но не сказала ни слова, хотя догадалась наверняка, зачем ты едешь в Венецию. Другие женщины и даже девушки готовы (глупые, глупые!) делить с тобой сухарь и дерюгу… Сухарь ли они готовы делить, Альберт Зуев, или что ещё?… И готов ли ты! Последний раз ты был с женой - как мужчина! – два года тому… В Париже. Что такое для женщины Париж? Это – символ того, чего женщина достигла в жизни! Другим, на зависть ли, на подражание, но достигла. Со своим мужчиной вместе! И не зря был сделан тот выбор!
        Когда совсем юная и неопытная девушка надеется и замирает в недобром предчувствии, в ожидании и сомнении - будет ли её избранник наглым алкашом или выжатым другими безвольным нарциссом, окажется ли грязной сволочью, кудрявым поэтом или верным другом – нет в её жизни шага ответственней перед собой и будущими детьми. И - детьми ли! А, может быть, им и жить не суждено?... Может быть ей придётся ночью, пугливо озираясь, закрывать за собой крышку мусорного бачка?...
        Всё, Зуев, хватит! Если ты человек, если не хочешь корчиться от непоправимости содеянного и надеешься уважать себя; если уважение тех, кого ты ценишь и любишь, тебе не безразлично, если хочешь, чтобы эта женщина, с которой ты сейчас стоишь рядом и о ком только что думал, как о единственной, помнила о тебе, а не забыла брезгливо завтра – выбор у тебя один! И, признайся, ты его уже сделал…

       Вниз спускались медленно, она шутливо налегала на него всей тяжестью, но в самом низу вдруг резкая боль резанула в левом колене. Артроз? Вот он, сустав - на сжатие!
       - Интересно, сошла ли вода, - его голос был всё-таки ровным; похоже, она не заметила ничего.
       Ветра не было. Площадь уже подсохла, работали два ресторана вблизи и один напротив. Зуев видел только лицо в профиль. В основном, молчали. Два оркестра, будто соревнуясь между собой, играли по-очереди: один музыку только итальянцев, другой – всех остальных. Мелодии были, в основном, знакомые. Когда зазвучал Огинский, Ветка без выражения ровным голосом произнесла:
       - Идёмте, Харитон. Уже поздно…
       Всё так же, молча, они вошли в номер, и, не глядя на него, она сразу стала раздеваться. Лёгкие вещи ложились одна на другую, и сняв последнюю, Ветка подошла к нему и, осторожно взяв в руки его лицо, просто произнесла:
       - Я хочу от Вас ребёнка, Харитон. Я всё знаю и всё понимаю. Я рожу от Вас сына и назову Альбертом. Ну же, Харитон! Я люблю Вас! – и она стала медленно расстёгивать пуговицы на рубашке. Зуев попытался поднять руки, помочь.
       – Я сама – сказала она, - Я люблю Вас, Харитон. Не мешайте мне.
       Теперь уже его вещи одна за другой аккуратно ложились рядом с её вещами, и, перешагнув через последнюю, он посмотрел на свои руки. На руки, все тридцать восемь лет обнимавшие другую. На руки, и на то, что раньше называлось мышцами… На их месте висела дрябловатая кожа, мясцо, и напрасно он считал он себя эдаким мачо!
       Зуев всегда считал себя мачо, и тихо гордился тем, что в пятьдесят чувствовал себя едва ли не на сорок, а в шестьдесят пять – на пятьдесят. Он знал, что не красавец, но был всегда уверен в себе, и женщины это, видимо, чувствовали. Знал, что человек он добрый. Да, случалось так, что и в нём вспыхивала ненависть к противнику, к человеку, с которым согласия не было и не могло быть, но подлостей он не выносил и сам никогда не делал.
               
Круглая площадь               
 
        Он лежал на спине; уткнувшись ему в плечо, рядом спала женщина. Спала… Когда-то давно, лет четырнадцати от роду, он начал каждую ночь видеть непривычные ранее сны. Он не сразу заметил, что, при появлении в этих снах женщин, его мужской, как говорила мать, признак напрягается и меняется в размерах; это нравилось и сладко возбуждало, а потом… Потом, проснувшись однажды, он испугался! Он стал прятать от матери привычный предмет своего туалета. Каждый вечер чистый, утром тот своим видом бросал его в сладкий стыд.
        Через несколько дней, сидя за столом напротив него, мать с грустью сказала, что он, Альберт Зуев, уже вырос, и, как взрослому человеку, ему скоро будет дозволено многое. Наверняка ты уже слыхал, сказала она, да и все вы, мальчишки, знаете, как появляются дети. Но, ты должен помнить, что к любой женщине следует относиться очень бережно, помнить, что иногда всё происходит случайно, и если заботиться только о своих мужских удовольствиях, очень скоро безотцовщины и одиноких матерей станет больше… Взгляни на нас с тобой - она тихо заплакала - ты же всё знаешь, ты видишь… Ведь и сам ты хотел бы иметь отца!
        Разговор был тяжёлый и стыдный, больше они на эту тему не говорили. Он просто решил для себя: что бы ни случилось в жизни, его дети (если им суждено будет появиться на свет!) будут иметь отца! Он научился силой воли обуздывать мужскую необузданность, но делал это, возможно, слишком часто. Может быть, он просто боялся женщин? Был холоден от природы? Но, в двадцать восемь ему просто снесло голову, и через два месяца он был женат.  И дети его имели отца. А та, кто их родила, с кем вместе они их вырастили, была сейчас далеко…
        Как-то сложилось так, что они с женой об этом условились сразу, и с первых же дней: каждый сам хозяин своего тела! Они не давали волю наклонностям этих тел. Если и случались у кого случайные встречи, другой об этом не знал, и это не было изменой. Однажды, когда ждали появления первого сына, за окном троллейбуса они увидели мужчину. Её рвануло к незнакомцу, и он чутьём понял, что не встретиться с этим человеком для неё равносильно самоуничтожению. Весь окаменев, ждал, пока двое поймут то, о чём он не желал знать ничего. И у него тоже бывали встречи, о них не знал никто. И даже, когда два года назад выяснилось, что им с женой надо менять стиль отношений, у каждого бывали свои встречи. Это был закон: каждый хозяин своего тела! Поэтому и объяснение, произошедшее незадолго до отъезда, было таким понятным и лёгким…

        В гондолу они садились с пристани недалеко от Дворца. Сегодня Ветке было удобнее, чем в предыдущие дни. На ней были нарочито заношенные, разорванные местами ниже колен, джинсы, низко открывавшие тугой живот. В колечко пупка можно было пропустить цепочку, правда только одну или пару тоненьких, снова подумал Зуев. Со спины в голубую кромку таинственно, глубоко и плавно уходила вертикальная ямка, разделявшая... На чём держались эти джинсы, было непонятно, и каждый, взглянувший на женщину, должен был неминуемо ожидать, что сейчас они, соскользнув, явят миру эту изумительную фигуру. Грудь женщины прикрывал слегка колышущийся топ, светлые волосы свободно рассыпались по плечам; Зуев отметил лёгкие туфли на высоком прозрачном каблуке.
        - Ну, Ветка, ты даёшь, дорогая… - только и смог произнести он, когда женщина свободной походкой вошла в утренний зал ресторана.
        - Я же знаю, милый, чем Вам угодить! – она нисколько не была смущена всеобщим вниманием.
        На пристани, несмотря на высокие каблуки, ловко перескочила через неширокую бездну и похлопала рядом с собой по алой плюшевой скамье.
        Вдоль Большого канала дул лёгкий ветерок, светило солнце. Из-под моста Вздохов справа от Дворца из первого узкого бокового канала одна за другой выплыли подряд шесть гондол; на каждой молодые парни в поперечно-полосатых тельняшках, стоя на корме, весело приветствовали Зуевского гондольера.
        Стены неказистых домов вырастали прямо из воды. Справа медленно проплыл низкий помост, за широкой аркой расположилось несколько пустых, покрытых белой скатертью, столов, вероятно, ночной ресторан; возле угла ближайшего дома из-за каменного забора выглядывали тонкие ветви. Ветка прижалась к нему:
        - Не помните, как там поётся про гондолу? Что-то про поцелуй… Харитон! Ведь это же – Венеция!
        - Венеция, – он нежно погладил светлые волосы, поцеловал их, – Венеция… Может, копия Венеции? Может быть, просто декорация? У нас дома висит такой же рисунок. Акварелью…
        По её взгляду было видно, что она не понимает его.
        На широкой набережной недалеко от Дворца на лотках, на ближайших стенках вразброс висели футболки, венецианские карнавальные маски, на столиках перемешались безделушки и сувениры. Обменялись подарками. Зуеву досталась тельняшка – «гондольерка», сказала Ветка; ей – самая страшная из мужских масок.
        Обедали в странно-двойном ресторане: вход в него был с одной улицы, затем шёл проход через залы. Затем надо было пересечь ещё одну людную улицу, и только потом они заняли столик. Благообразный старик слева от них в одиночестве тянул вино; временами к нему подходили хорошо одетые женщины. Они наклонялись, слышался неразборчивый шёпот, потом женщины отходили. За два часа, пока Зуев с Веткой разбирались со своими устрицами, омарами и лобстерами, к странному старику так никто и не подсел - только, склонившись, что-то шептали менявшиеся женщины да исчезали и вновь появлялись перед ним графинчики с красным вином.
        Вокруг во все стороны лежала Венеция. Они шли по узким улочкам, в окнах некоторых домов сияли витрины магазинов. Стены домов на более широких улицах были сплошь увешаны платками, бусами, игрушками, масками, часами, в витринах сверкало золото и камни, стояли изящные туфли, лежали журналы и книги, раза два привлекали внимание прохожих магазинчики эротического белья, в одной из витрин стоял, выполненный из дерева со всеми подробностями и отлакированный, мотоцикл. То и дело приходилось подниматься и опускаться, переходя через горбатые мосты или мостики; иногда под ними или вдали плыли или стояли гондолы.
        По мосту Риальто они пересекли Большой канал. Сидя под обширным полотняным навесом, Зуев, усмехаясь, ковырял свой шарик лимонного мороженого, рядом Ветка с ужасом глядела на гору из пяти разноцветных, покоящуюся на хрупкой вафлине.
        Встречавшиеся каналы и улицы стали шире, людей навстречу или спутно, попадалось меньше. Улицы то и дело раздваивались, и чутьё не выручало их в поисках дороги; иногда они поворачивали, чуть ли не назад. Зуев пытался шутить, Ветка молчала. Узкая, шириною чуть больше метра, улочка закончилась круглой площадью метров семи в диаметре. Дальше дороги не было. Посредине, как во дворе Дворца Дожей, слегка не по центру высилась горловина подземной цистерны; озадачивали глухая дверь в стене и ставни на окнах.
         - А, говорят, «обратной дороги нет»! Вот случай, когда она должна быть, - Зуев снова почувствовал банальность сказанного, - значит, идём обратно.
         Женщина стояла молча. Потом, как заворожённая, повернулась, медленно подняла руку, и в тишине раздался еле слышный – скрип? скрежет? шуршание? – тоже медленно расстёгиваемой на его джинсах молнии. Вдруг она охватила его шею руками, спрятав глаза, вся прижалась и, в лёгком прыжке, скрестила ноги у него за спиной.
         - Ветка!!!
         - Молчите, Харитон. Молчите.
         Она неожиданно вздрогнула, и Зуева захлестнула новая волна нежности. Он повернулся и, прислонив её спиной к стене, попытался отыскать губы; она прятала их и, как в забытьи повторяла одно и то же. Он слышал голос, тихий, как шёпот:
          - Молчите, молчите, Харитон, милый, молчите, Харитон, - вдруг её голос возвысился и стал громче, - Харитон! Харитон, милый, милый, молчите…
          Она откинула голову и подалась вперёд… Не было! Не было сейчас на свете для него человека милее, роднее, желаннее, чем эта женщина у него в руках. Не было! Не было на руках, на руках! Человека. На руках не было, не было, не было…
          Рядом послышались шаги, кто-то с лёгким скрипом открыл и захлопнул дверь, но не было, не было на свете человека роднее, не было, не было, не было…
            
Венецианская невеста    
         
          Всюду был камень и камень; зелени – на редкость мало. Когда вчера по пути из Мурано к Дворцу, держась недалеко от берега, их катер огибал тот длинный мыс, показалось, что разлив мохнатой зелени справа - это неохватный парк, пару раз прерываемый выходами каналов. Но, потом эти выходы разрывали уже не мохнатую зелень, а, казалось, это - щели неравными промежутками разделяли зубы города, дома, ничем не выделяющиеся нагромождения камня. Увиденная ими вблизи, уникальная венецианская архитектура - да, потрясала, но, для них с Веткой она была только в районе Большого канала, Дворца и площади Святого Марка. Обозреть всё нескончаемое обилие соборов, дворцов, базилик, площадей, церквей, палаццо, было просто невозможно. Остальное же, виденное, особенно сегодня, не могло считаться архитектурой – присутствовал только дух Венеции, дикая неупорядоченная смесь камня и воды, но - дух, которого больше не существовало нигде на Земле!
         Всё так же, но реже, попадались магазинчики, ещё реже встречались стайки туристов; на углу две местные старушки, похоже, уже долго беседовали, держа на аккуратных шлейках своих аккуратных собачек.
         - Собака – тоже человек! - задумчиво объявил Зуев, - И как это они, бедняги, обходятся тут – ни кустика, тебе, ни травки…
         - Венеция – не место для собак, - засмеялась Ветка, и в этот момент из-за поворота показался человек с серо-голубым, так похожим на карельскую лайку, хаски.
         – Смотрите, Харитон, у него глаза разные! Смотрите! Левый – голубой, а правый, смотрите – зелёный, нет! серый! – они проводили глазами неуместную здесь собаку, и в этот момент слева вывернулся, растущий у края канала сначала вдоль, а потом через канал и ввысь большой деревянный мост.
        Размещённые на стенде перед большим серым зданием несколько афиш приглашали прохожего посетить что-то вроде вернисажа. Они зашли в прохладу через широкий вход - двое в сером камуфляже преградили им путь. Зуев пытался на ломаном английском выяснить что-нибудь про билеты, про кассу, когда заметил, что один из охранников глядит на Ветку и цедит сквозь зубы явно нелестное про неё. Другой засмеялся и ответил что-то, похоже, неприличное. Кровь зашипела и бросилась в голову. Он сделал шаг вперёд – дорогу им решительно перегородили. Снова кто-то из двоих бросил фразу, уже более длинную, и вспыхнул явно скабрезный смех.
          - Пойдёмте, ну же, пойдёмте! Нам всё равно не понять, что они говорят! – тянула его за руку Ветка.
          У него сжимались кулаки, он почувствовал набегающий знакомый холодок, что-то сжалось внутри. Но что он мог сделать! Безъязыкий, он находился перед этими хамами в совершенно дурацком положении, а они издевались над его женщиной и над ним!
          – Ну, что же Вы стоите! Идёмте, - она силой вытащила его на улицу…
          Лет двадцать назад, в январе, они встречались у Андрея всем выпуском, и он возвращался домой уже поздно вечером. На грудь принято было достаточно, но шёл он уверенно. Перед самым домом к нему пристали трое подонков. Двое захватили его руки, третий шарил по карманам. В кошельке денег почти не было, зато из кармана пиджака был извлечён паспорт.
           - Что ж ты, падла, ходишь без башлей? Сучка твоя, дешёвка денег тебе не даёт, всё на верзо своё, на рыло поганое тратит? Проучить, тебя, суку, что ли?
           И этот, третий с силой несколько раз ударил Зуева по лицу его же паспортом - слева направо, обратно и снова слева… Когда отпустили руки, он уже сам ударил обидчика в лицо, но многого совершить не успел. Его сильно и ногами, сильно избили! Спас только случайно вывернувшийся откуда-то сосед. В больнице скорой помощи определили сотрясение мозга, он там валялся около двух недель – так сказать, отгул от работы за свой счёт… Вот и сейчас он никак не мог успокоиться, чувство шипящей крови не оставляло… Подонки, скоты… Молча, он ступил на ступени моста, они сменились пандусом.
           - Скоты!... – он уже отходил; Ветка, молча, шла рядом.
           Пройдя от моста прямо по улице, они, упёршись в канал, повернули направо. Вскоре он расширился до размеров небольшой площади. На ленивых волнах тихо помахивали резными носами штук десять гондол, на берегу группой, скорее, толпой оживлённо толковали, сидели, стояли гондольеры в своих тельняшках. От площади канал резко, углом поворачивал налево, и тут из-под арки вышла небольшая группа людей. Впереди всех шли трое: стройная девушка в белом, рядом пожилой итальянец и невзрачный юноша. На мгновение Ветка с невестой поравнялись, и Зуев не мог не отметить резкого несоответствия облика двух женщин. Белое платье невесты спереди заканчивалось значительно выше колен, открывая почти целиком стройные ноги в ажурных белых чулках до середины бедра; зато позади подол, почти шлейф, достигал земли. Страусиные перья, широкой полосой формирующие лиф платья, колыхались на каждом шагу, глубокое декольте притягивало взоры встречных к красивой и высокой груди; в руке, не по сезону, она держала женскую венецианскую маску. Но, самое замечательное заключалось в том, что подол платья изнутри был подбит малиново-алым, причём, не просто алым, а чем-то менявшим при движениях цвет на нечто сияющее к краям! Всего мгновение женщины были рядом: Ветка в её вызывающе-эротичном наряде и невеста в платье, возбуждавшем несколько иные, но тоже чисто мужские, не менее сильные, чувства. Со стороны сгрудившихся гондольеров раздались приветствия и крики одобрения, затем, заглушая шум, голос произнёс короткую фразу, возможно, сальность, рука протянулась в их направлении, и раздался оскорбительный гогот, выкрики, кто-то согнулся, схватившись за живот. Ветка шла рядом с Зуевым, тихо повторяя:
          - Скоты! Какие же вы, всё-таки, сволочи, мужики! Животные, скоты!...
          Зуев, озадаченный, шёл следом; он не принял на свой счёт, вырвавшуюся у женщины, горечь. Миновав ещё одну арку, они, неожиданно для себя, снова вышли на площадь перед собором Святого Марка. Молчали до самого отеля. В номере Ветка, поправляя причёску перед зеркалом, протянула неопределённо:
          - Ни то, ни сё. До ужина далеко, шлифовать всё те же улицы не хочется. Вы не утомились, милый Харитон? А я подустала, если честно признаться. Что делать будем?...
          Зуев вздрогнул! Жест, которым её рука коснулась его лица, в точности повторял жест жены, когда та, догадываясь, что где-то ещё может быть женщина, сама предложила… Что предложила?... Блудить? Чем ты занимался вчера вечером и позавчера, все эти дни и сегодня днём?!  Но, ведь это же – не блуд! Он любил эту женщину рядом, он хотел её. Он не блудил – он любил! А ты помнишь, задал он себе вопрос, заповедь «не прелюбосотвори!»? Если помнишь, то ответь, что такое блуд? Тот, который есть у Ветки, который объелся груш, это ведь он – блудит? Две дочери у них. Старшая в самом опасном возрасте, а он - блудит… «Прелюбосотворяет»… Это – блуд! Он блудит, этот «объевшийся», и его хотят увести.
          А тебе-то что? Они, как-нибудь разберутся сами! Ты ещё спроси, поинтересуйся у Ветки здоровьем этой старшей, да и Ники её тоже. И она в ответ спросит, как жена твоя поживает. Глядишь, и станут личные отношения общими, обсуждаемыми за углом, вот тут-то твоя любовь и обернётся блудом! А сегодня у тебя не блуд! Ты, любишь, и ты знаешь, что в Веткином датском королевстве что-то нехорошо сложилось. Ты что – считаешь, что она стремится тебя увести? Престарелого мачо с артрозным плечом? И то ли ещё тебя ждёт! Она же сейчас просто любит, и заподозрить её в блуде не может никто. Эти охранники и гондольеры – не в счёт! Всё. Кончили! Или ты себя перегрызёшь… 
          - Милый, - женщина улыбалась, лёгкая рука погладила его руку, - мы с Вами забыли про шопинг. Побывать в Венеции и не сделать шопинг!... Ну, же!
          - Есть у меня особенность, - начал Зуев и сделал хитрое лицо, - в магазине, в любом магазине, даже в овощном, я через две минуты начинаю засыпать. Ты, ведь, не хочешь, чтобы рядом с самой красивой и желанной женщиной Венеции, как дремлющий на ногах мерин, посвистывал носом мачо преклонных лет! Помнишь гетмана-злодея, тоже мачо, на которого писал донос Кочубей? Разве он посвистывал носом рядом со своей Марией, то бишь, с Матрёной? Думаю, что нет! Она бы не позволила! Так что, придётся тебе, - он поцеловал душистые волосы, - пойти на этот раз одной. Только смотри, не заблудись и приходи во-время! А то - как же я один останусь?...
           Успевшая переодеться, Ветка лукаво крутанула подолом, сделала ручкой и, послав воздушный поцелуй, исчезла. Он посмотрел ей вслед, потом включил телевизор. Побродив по каналам, наткнулся на РТР. Уже не раз ему попадались в разных городах - в Кёльне, в Мюнхене, в Риме, теперь вот и в Венеции - русские ТВ-каналы, РТР или «Культура»; его, безъязыкого, это как-то развлекало. Он глядел какое-то время на выламывшихся в экране даму и подтанцовку, потом, выключая, нажал на кнопку пульта и откинулся на кровати.   
 
          В тишине, в темноте они лежали рядом. Он ощутил прикосновение Лёгкой ладони, которая сразу же медленно двинулась вниз. А потом Другая ладонь нашла его руку и повлекла за собой. И их стало три: Первая и Третья лежали неподвижно, Вторая медленно перебирала шерстяной покров на его груди, и его отдельное, личное «я» всё больше превращалось в одно целое неделимое «Я». А, может быть, в «МЫ»? Зуев, ты ничего не путаешь? Потом шаловливые пальцы Первой, порхая, погладили его снизу вверх, и превратились в кулачок, маленький кулачок, похожий на неумелого мальчишку. Тогда Третья, по примеру Первой, сместилась вниз, и главный сейчас, Средний, застыл в ожидании. Оно длилось недолго. Он нашёл губами ближнюю черешенку, и… Зажёгся ночник! Ведь ты знаешь - я хочу видеть! Я увижу, и ты хочешь видеть, что я увижу, как они чуть разойдутся, и, истомившийся уже, Средний обрётёт уют… Ветка, не шали, не надо шалить… Погаси. А почему, милый? Ты же тоже хулиганишь!... Подожди, зажгу второй… Подожди же!... Любимый мой Харитон! Харя, мой... Чуточку, чуть-чуть повернись… А вы, Харитон, почему ничего не несёте из ванной? Он там лежит, слева… Нет, не повернусь! Нет, повернись… Да, не повернусь… А, как правильней сказать – выгнуться или прогнуться?... Какой же Вы нежный, милый!…
               
Бандицкая пуля               

        Среди ночи он проснулся и долго просто лежал с открытыми глазами. Стараясь не шуметь, извлёк из бара мерзавчик виски, чуть не поперхнувшись, опорожнил и снова лёг. Сна не было.
        Четыре года назад он стал хуже слышать на правое ухо. Потом правая часть лица всё больше стала неметь, а однажды, на улице его швырнуло. Просто так. Потом МРТ обнаружила в мозгу невриному. Накатил страх, но ему сказали, что это не рак; просто небольшая мозговая киста растёт и давит на слуховой нерв. И нужна операция, иначе будет поражение нервов слухового, тройничного, лицевого, чёрт те знает, каких ещё; затем - парез, отёк горла, дыхательных путей и… На счастье деловым партнёром у сыновей был немец, предприниматель. Через два месяца в университетской клинике Аахена его брат-хирург сделал Зуеву операцию. Однажды друзья через полгода спросили, что это за шрам у него на голове. «Бандицкая пуля», ответил он, и все посмеялись…
        Через год МРТ показала, что невринома растёт. Перед второй операцией была зафиксирована начальная стадия правостороннего пареза. Ассистент профессора, русский хирург с украинской фамилией Литвин, любезно пояснил, что картина воздействия невриномы на нервы головы схожа с тем, что происходит при инсульте. Лицевой нерв перестаёт работать, рот, щека и веко, вся половина лица оплывает, яблоко глаза обнажается, и сделать уже ничего нельзя: парез! Зуев вспомнил, как выглядел после исульта сотрудник соседнего отделения его института Борис Шевалье, разбитной, но недалёкий парень, которого друзья в шутку звали Морисом. Лицо его было перекошено, нижнее веко левого глаза опустилось, из опущенного угла рта постоянно текла слюна. Парез после инсульта! Он быстро оформил увольнение, и больше его не видели.
        А ещё Литвин сказал, что иногда невринома возникает после ушибов или сотрясений головного мозга. Счастлив Ваш Бог, продолжил добрый доктор, что нам удалось вовремя поймать процесс, и теперь есть надежда, что всё будет хорошо. 
        Почти год Зуев жил как прежде, свыкся с некоторым онемением лица, дружил, радовался внукам, работал – а что, на пенсии нельзя работать? Водил машину…
        Но, три месяца назад МРТ снова показала увеличение милой невриномы, и в районной поликлинике ему дали понять, что остановить её рост можно только с помощью гамма-ножа и оперировать егоэтим "ножом" желательно немедленно.
        - Значит, всё-таки рак?
        - Нет. Но мы рекомендуем.
        - Так это что - операция?
        - Ну, как Вам сказать...
        - Где гамма-нож?
        - Есть в Германии. Говорят, лучше всего в Аахене или в Мюнхене.
        - А у вас?
        - А у нас нет. А где в стране есть... Ишите!
        Поразила мысль: рекомендуют то, чего нет! Где же это находится наша родная медицина - в прошлом веке или позапрошлом? - если этого «гамма-ножа» нет нигде в стране, и очень редко, кто может, Христа ради, воспользоваться им у бывших врагов, когда-то разгромленных, развеянных, развешанных!...
        Значит, третья... Он сжился с неминуемым. А потом он встретил Ветку, и сейчас любил женщину, появления которой, оказывается, ждал всю жизнь. До этой, назначенной уже третьей, операции оставалось чуть больше двух недель. Он снова вспомнил поговорку Касима, ушедшего давно и так нелепо: «Пусть будет, что будет – хоть как-нибудь, да будет! Никогда нЕ было, чтоб никак не бЫло!»… Он посмотрел в темноте в сторону Ветки, она беззвучно дышала рядом. Ей о том, что произойдёт через две недели знать не надо, и что завтра - тоже не надо. О том, что будет третья операция и о том, что, в случае чего,  ждёт его самого, знала только его семья – он, жена и сыновья. Даже жёнам их это не было известно. Сам он просто знал, что через две недели всё определится. Определится…
               
Ляксевна    

        Утреннее солнце уже слегка давило, но в тени маркизы на углу ближайших к отелю улицы и канала было прохладно. Перед Зуевым стоял бокал белого сухого. В пять по-местному они улетали через Мюнхен обратно в Питер. Вообще-то по утрам он не привык пить вино, но, пока Ветка приводит себя в порядок - так она объяснила необходимость его отсутствия в номере – надо было убить час. Неожиданно в толпе, текущей мимо, мелькнуло, где-то уже виденное, лицо; высокий итальянец прошёл мимо, держа в руках явно тяжёлый пакет с надписью «MURANO». Зуев проводил его взглядом и - забыл. Час прошёл, пора было возвращаться в номер. Уже вставая из-за столика, он заметил спину высокого итальянца, и из глубин памяти медленно всплыло имя Пьетро… А потом из этих же глубин вдруг выполз серый червячок и, оставляя след, пополз, потащил литератора Зуева в отель: руки парня были пусты, пакета не было! Оставив почти допитый бокал, он расплатился.       
        Ветка хлопотала над своим чемоданом, её, всегда обезоруживавшая улыбка, показалась приклеенной. Возле мусорной корзины под столом валялся пакет с надписью «MURANO», червячок превратился в мерзкий слизняк.
        - Не рановато ли укладываемся? – ему самому не понравился тон взятый им.
        Она посмотрела серьёзно и твёрдо и, помолчав немного, ответила:
        - Не рановато, - и потом добавила, - а что случилось?
        - Ничего. Думаю, что ничего…
        Она стояла, молча.
        - Сегодня куда-нибудь пойдём?
        Он слышал фальшь в словах, в собственном голосе, но ничего не мог поделать с собой. Ветка присела на край кровати. Такой взгляд он видел у матери, когда бывал неправ или зарывался. На месте девчонки сидела Женщина.
        - Харитон. Откройте его. - лёгко вздёрнутый подбородок её показывал на чемодан. – Открывайте, не бойтесь! Там нет ничего такого, что может перепугать, – она улыбнулась одними губами, – ну же! Смелее!
        - А сама Вы… ты… - он чувствовал, что снова попал в глупое положение.
        - Я хочу, чтобы Вы открыли, - теперь глаза смеялись.
        Разделённые её нарядами и бельём, лежали две скульптурные группы из стекла; Зуев вынул их и поставил на стол. На одной прозрачная женская фигура, выгнувшись в томлении, широко развела колени, и между них припала к ней, склонилась тёмного стекла фигура мужчины, стоящего на коленях. На другой фигура стоящего во весь рост мужчины глядела вниз на припавшую к нему лицом коленопреклоненную женскую фигуру; руки мужчины сошлись на её голове. Когда Зуев немного сдвинулся в сторону, между мужчиной и женщиной проскользнула искра… Его шутка стала реальностью!
        - Не рассчитывайте, что это всё вам! – светлее улыбки он никогда не видел! – Вам принадлежит только одна из них, другая мне. Выбирайте, какая!
        Зуев смотрел на стеклянные отливки, на женщину и с удивлением чувствовал, что никаких тварей, пачкавших его и оставлявших свой омерзительный след, вокруг не осталось. И вдруг осознал, что – ничего не осталось! Говорить не хотелось, просто хотелось молчать. Женщина взяла в руки пульт, и из телика, ещё с вечера настроенного на РТР, в номере венецианского отеля вдруг зазвучала, подзабытая уже, песня Анчарова:
                «…тут я понял, что мне – хана!
                Козырей в колоде немного:
                только лысина да ордена…»   
        Он мимоходом отметил, что мелодия песни слегка искажена и присел на кровать с другой стороны. На той стороне на расстоянии вытянутой руки молчала Ветка.
                «… крошка, верь мне – я всюду первый,
                и на горке и под горой!
                Только нервы устали, стервы,
                да аорта бузит порой...»   
        Слова песни текли, и, независимо от слов, как в куче-мала, мысли его карабкались друг из-под друга… Аорта – да, бывает… Тоже бывает, всё бывает…
                «… дай, я гляну в твоё лицо.
                Мужа жди по себе упрямого,
                чтоб на спусках не тормозил…» 
        Перестань! Тут уж – тормози, не тормози… Вот сидит женщина. Ещё вчера вечером, ещё утром ты целиком растворялся в ней, готов был на всё.
                «… кушай кильку посола пряного,
                кушай, крошка, не егози!...»         
        Кушай, крошка, кушай, кушай… Пряного кушай…
                «…крошка, знаешь, зачем я гордый?
                За спиной большой перегон!..».
        Ему вдруг вспомнился котлован на месте горы Магнитной, виденный когда-то в начале шестидесятых. Большой был перегон, и многое случилось на нём, пока гора не превратилась в котлован… Была руда, были печи, блюминги и слябинги, они гнали металл, из которого делали танки. Танки, десятки тысяч танков зашвырнули в леса за Урал, поставили гнить. Кому они сегодня?... Тоже «руда», когда-то пригодится?… Всё возвращается на круги своя… Он почувствовал себя – нет, не танком! – слябом или блюмсом, только остывшим. На экране выламывалась популярная певица, шестеро ей подтанцовывали… Что с тобой, Зуев? Взгляд упал на профиль женщины рядом. Она посмотрела тоже, мелькнуло что-то знакомое…
       - Молодец этот Успенский! – он вздохнул. – «В нашу гавань заходили корабли»! Придумал ведь передачу, сделал. Многих она заряжает… Выруби этих…
       - У меня тоже есть песня, - улыбнулась ему Ветка и тронула за плечо, - у меня не только стихи про море и про то, как ласкаю себя. Слушайте:
                Мой любимый, мой хороший
                ненаглядный Харитоша!
                Вы – чудесный человек,
                и люблю я Вас навек!... 
       - Я прилягу… - неопределённо сказал Зуев, вздохнув. Потом он вытянулся на кровати, улыбнулся и, помолчав, продолжил ровным голосом:
       - У меня был друг. Очень песни любил. Ты мне сейчас чем-то напомнила его, не знаю только, чем. Встретились мы с ним в пятьдесят восьмом на Целине, в Кустанайской, да так и срослись. Лет десять прошло, как его не стало; к тому времени мы, правда, встречались уже редко…
       - Мой отец тоже был на Целине…
       Зуев оживился:
       - Хороший мужик был… Откуда он столько песен знал!... Почему, не знаю, но меня там все Гошей звали. Обоих же вместе - Гоша и Лёша… Гоха и Лёха… Телевизоров тогда там не было, всех этих CD и DVD и подавно, простых переносных приёмников – и то было днём с огнём… Вечером в бараке заняться нечем – сухой закон! Так мы устроили самодеятельность, хор. Те песни, которые слышали по радио, были не интересны, мы разучивали и туристские, и блатные, сами сочиняли или переделывали… Вот мужик был!... Лет пятнадцать назад попросил меня взять дочку на работу. Всё тогда в стране валилось, разваливалось, с работой было туго. В наш только институт да ещё в пару других деньги сыпали немеренно, но об этом, – Зуев усмехнулся, – никто не знал широко. Я тогда человек пять юных совсем девчонок набрал секретаршами: Маш, Даш разных, Кать и Лиз – семьи-то их кушать хотели! Его дочка – гадкий утёнок… Да и все они, кроме Дашки, помню, утятами были, – он снова усмехнулся, - робели всё по началу. Так я, чтоб ободрить их, стал к их именам отчества приклеивать: Дарь Сямённа, Лиз Ляксевна, а то и просто Глебовна. Мои шутки-шуточки его дочку очень смущали. Она вскоре, дурёха, замуж выскочила до срока и уволилась. Видел я её мужа один раз, на свадьбе – Лёха позвал. Ни-че-го. Хлыщ хлыщом лет тридцати с лишним. И что нашла в нём?
       Ветка слушала, не спуская с него глаз и чисто по-бабьи подперев щёку; потом вздохнула:
       - Интересно рассказываете, Харитон, но мне про хлыщей - неинтересно. А дальше-то что?
       - Когда уже немного подпили, Лёха всех стал заводить на песни… Кстати, ты уже собралась? У нас катер через полчаса… Жених, хлыщ этот, просто сидел, молчал, а мы с Лёхой размахнулись по-целинному!... Могу напеть. Хочешь? Хорошая песня! Он писал, я помогал.
                Большая страна Казахстан!
                Казахцы кругом хиляют… 
- Хиляют - это слово такое, означает – гуляют, бродят…
                …пьют они свой кок-чай,
                казахские песни лабают,
                в степях пасут лошадей,
                едят они биш-бармак…
                Еда не для русских людей,
                Алёха!
                Казахскую мать  их так!
       Он так увлёкся, что только к концу песни сообразил, что Ветка поёт вместе с ним!
       - Я знаю её!
       На него смотрели грустные, за что-то осуждающие глаза; и мысли его со скрипом, как жернова, захрипели, посыпались задубеневшие ошмётки и пыль. Потом они заметались...
       Не могло, не могло быть такого! В Венеции, в паре минут ходьбы от Дворца Дожей, от каналов, от лагуны… Услышать от женщины, с кем сейчас делишь все эти дни… Казахцы, хиляют… Мысли метались, жернова скрипели. Потом он услыхал грустный голос:
       - Вы моё отчество знаете, Харитон? Вам всё равно: Вы, по-настоящему, даже не поинтересовались! А ведь можно было давно уже… Так знайте же: Ляксевна я, Ляксевна! Вот так-то, Альберт Николаевич! Это меня, сопливую девчонку, Вы так называли… - она вдруг заплакала, - Господи! Харитон! Милый Харитон, я люблю Вас, люблю! А Вас, Альберт Николаевич, Го-оша, - она скорчила обидную гримаску, - ненавижу! Ненавижу! Господи! – голос напрягся, - ну, скажи же, Господи, что мне делать!
       Она схватила его лицо в руки и стала засыпать частыми мелкими поцелуями. Он лежал, как каменный и никак не мог взять в толк, что происходит! Ветка прислонилась к нему и тихо беззвучно заплакала, изредка всхлипывая. Зуев достал платок, потом увидел полотенце, но слёзы всё лились, и его рубашка скоро стала мокрой…
       - А обе наши скульптуры ты возьмёшь с собой, - сказал он после долгого молчания и погладил её по голове, - так надо… Ну, пошли?...

       Они прошли через «зелёный коридор» таможни, через толпу встречающих и, молча, остановились под козырьком над выходом из павильона прибытия аэропорта. Сеялся мелкий дождик, с заплаканных стёкол машин срывались с мест и выписывали свои непредсказуемые траектории крупные капли. Мужчина без головного убора и в плаще неспешно вылез из «лексуса», стоящего через дорогу, и направился к ним.
       - Меня встречают, - заметила Ветка, - соизволили, всё же…
       Не глядя на Зуева, мужчина молча принял из её рук чемодан на колёсиках и, не сказав ни слова, покатил его к «лексусу»; со стороны близстоящего «ауди» доносился голос Погудина:
                «…Вы – ласточка весенняя
                средь мраморных колонн…»
       Никого не стесняясь, Ветка взяла голову Зуева в руки, глаза её… Они вдруг медленно, а потом всё больше стали наполняться, и неровные, как на стёклах «ауди», дорожки потекли, потекли, и скоро всё лицо стало мокрым и некрасивым.
       - Харито-он, - он услышал почти стон, и она надолго приникла к его груди, а потом протянула ему лицо, - Поцелуйте мне глаза, Харитон!...
       Он не почувствовал соли на губах. Они дрожали, и сам он почти дрожал, стоял, как каменный, заледенев и ничего не чувствуя. Что-то где-то тикало, металось… Сейчас, вот сейчас она уйдёт, растворится и больше её никогда не будет…
       Ветка неожиданно отклонилась, поправила причёску, и он услышал почти спокойный голос: 
       - Скажите, Харитон, давно хотела спросить… Что за шрам у Вас на голове?...
       Голос был напряжённым, но ровным; стоявший возле «лексуса», мужчина смотрел в их сторону. Из подкатившего BMW вышел Володя, водитель, и задержался, замер, увидев двоих; ещё одна иномарка прокатила мимо...
       - Не обращайте значения, "бандицкая пуля", – немного помолчав, ответил Зуев, - прощайте, хорошая. Не плачьте – платок уже совсем мокрый. Привет Нике, как поживает девчонка?
       Женщина улыбнулась одними губами, и не глядя под ноги, оглядываясь, сначала медленно, потом всё быстрее пошла к своей машине.
               
А страха не было...
   
        Пересекаясь и разделяясь, автобаны летели навстречу, и голос без малейшего намёка на немецкий акцент звучал слева вплоть до самого Аахена: это встретивший Зуева во Франкфуртском аэропорту Вильгельм, бывший «немец Поволжья», рассказывал о Богом забытом Тоболе, куда его семья была сослана ещё в сорок первом и где он когда-то появился на свет. Было небезынтересно слушать повесть про город, где в далёком пятьдесят восьмом ты сам участвовал в уборке урожая; в памяти шевелились какие-то зерносклады и сушильно-очистительные башни, высились под слоем снега громадные горы уже начинавшего гореть зерна... Показалось, через толщу времени доносится лёгкий ветерок разложения и, как мираж, качнулись тени бесконечных очередей грузовиков под разгрузку в степи, разъезженной в обе стороны от дороги на добрую сотню метров... Идеально гладкий трёхполосный автобан наматывался на колёса попутных и встречных машин, и точно так же зуевские мысли наматывались на голос рассказчика. Да, конечно, мы побили фашистов в далёком сорок пятом и даже развесили на шеях кое-кого из них в сорок шестом, но родные наши совейские дороги, как не шли ни в какое сравнение с этими немецкими «банами» семьдесят (ни даже сорок!) лет тому назад, так до сего дня и не ходят! Да и сравнятся ли когда?...
         
          Гостиница в Аахене располагалась на Vrodebglavnoyshtrasse недалеко от небольшой площади, на которой вокруг безфонтанной чаши застыл хоровод из четырёх нелепых, чуть ли не падающих, фигур. Что ж, усмехнулся Зуев, скульптура тоже бывает современной, и купил на Poperekshtrasse совсем ненужную ему немецкую клетчатую куртку. Все эти strasse, люди, переводчица (тоже бывшая русская с фамилией то ли на «ман», то ли уже на «манн»), опережая сознание, отражались калейдоскопом в стёклах огромных автобусов и независимо проплывали мимо; их вытесняли дуновения запахов – нет, не горящего под снегом зерна! - свежего хлеба и колбас из раскрытых дверей магазинов. А само время делалось – как у Дали на висящих, словно тряпочка, часах! - всё более странным...

          В уже родной клинике снова была сделана томограмма, и добрый доктор Литвин, блуждая по ней пальцем, пояснил, что зуевская невринома успела дорасти до размера, исключающего применение «гамма-ножа», и операция ему может быть предложена только хирургическая - «через старый вход в череп»… И вычищать там надо будет всё - без жалости, но и без гарантии!… Так что, сказали ему, решайте: или послезавтра на стол, или - как знаете… И он - тоже сразу! - понял, что хоть сию минуту может: лететь ли  домой «люфтганзой», катиться ли колбаской, чем ещё куда и как ему угодно... Ему снова вспомнился Борька Шевалье, всего один раз  заглянувший к ним в лабораторию после инсульта, и его лицо вспомнилось - не лицо: рожа, харя!  И то чувство неловкости вспомнилось, когда всем им отчего-то было неудобно, неуютно и все отводили взгляды, стараясь даже мельком не посмотреть в глаза давно знакомому и такому ещё недавно весёлому мужику…

        Через два часа, лёжа в палате на двоих, он с удивлением поймал мысль о той женщине, о Ветке, что две недели тому уходила к своему «лексусу» из-под навеса павильона прибытия аэропорта: существует ли она, была ли вообще?... Сейчас к ней, так поразившей его в июне и захватившей в августе, он не чувствовал ровно ничего - будто бы и не было этой короткой венецианской недели… Может быть, она сама - а с ней и Венеция! - была придумана им?
        Ближе к вечеру стал гонять от себя картины того, что может случиться с ним послезавтра. Искривлённые, как «фигуры Лиссажу», никак не стыкующиеся с мыслями о жене и сыновьях, они время от времени завихрялись на границе сознания.
          А страха не было…               
 
Вкушая вкусих мало меду...

        Сознание возвращалось медленно, как бы, пластами. Сначала выплыл откуда-то левый верхний угол комнаты, палаты… Нет, это – не его палата, он же должен находиться в реанимации… И тут же этот, уже сопряжённый с потолком угол, встал на дыбы и мягко въехал на место, куда положено и вслед за ним вылупился сбоку край не то шкафа, не то… Подушка под щекой, заметил, была мокрой, а из-за ширмы справа доносился чей-то полузабыто-знакомый голос, назойливо излагавший: 
          - …и не скрою, что благодаря вашему внимательному уходу, мне удалось нАчать поправляться, и мы оба очень благодарны всем сестричкам. Правда, Женя?...
          Женский голос, видимо, переводчицы, невнятно пробурчал слова по-немецки, его скрипучие интонации перебило невнятное бормотание по-русски, заглушённое разноголосицей восклицаний немецких голосов, похоже, снова женских. Первый голос продолжил:
          - И теперь нам с Евгением из-за вашего хорошего отношения предстоит углУбить выздоровление. Примите в порядке благодарности наш вам подарок и желаем также всем успехов в работе, в труде и личной жизни. Мы с тобой, Женя, ещё обменяемся, когда выйдем...

          Звуки голоса, интонации, застрявшие в памяти, не позволяя снова нАчать погружаться в забытьё, вытаскивали из зыбкого полусознания на поверхность. Зуев вспомнил, что в день его отъезда из дома в Германию ТВ объявило, будто бы, в какой-то немецкой клинике Михал Сергеичу, о котором теперь редко было слышно, предстоит перенести операцию на аорте и там же знаменитому фигуристу Плющенко обещают вылечить колено… Внутренне улыбнулся: его, значит, пользовали тут - вернее, там, - где имеют место быть в наличии белые люди!...
        Женщина в зеленоватых штанах и накидке, похожая на пожилую эсэсовку пронесла неподалёку большой букет, за ней другая - стопку алых коробок: вчера такие шоколадные наборы с портретом Моцарта на крышке Зуев видел на втором этаже в магазинчике на Gastenstrasse, коридора для посетителей. За ширмой наперебой заговорили сразу несколько возбуждённых женских голосов: не каждый день, видимо, в палаты реанимации приходит с благодарностью и подарками президент - пусть даже бывший президент! - страны чужой, не существующей уже, но, всё же значительное лицо!...

        Потолок повело в сторону, на Зуева накатило, он пощупал лицо, голову… Нет, ничего не изменилось, всё на месте, как будто не было никакой операции, и больше уже не накатывало. Но сквозь все послеоперационные самочувствия - что толку их пережёвывать! -  всё с большим беспокойством стало жечь желание узнать, чем же «сердце успокоилось в казённом доме»? И, едва на каталке привезли его в палату, переложили на кровать, едва за санитарками закрылась дверь, на нетвёрдых ногах лн подковылял к зеркалу, висящему на стене возле неплотно прикрытой двери, и полученного впечатления ему хватило надолго!...

          Из незамутнённой глубины на него смотрело, смотрела… Это же… Нет, это не его лицо! Попытался улыбнуться – левый угол рта поехал в сторону. И тут же увидел, как рука ощупывает в зеркале это лицо, непривычно чужое... Так это же…
        Нет, это не его лицо, это - харя Борьки Шевалье! Морозом пахнУло вычитанное когда-то где-то "вкушая вкусихъ мало меду и се азъ умираю...". Выходит, ты провидец, Альберт Зуев, и не зря Харей представлялся той женщине, Ветке! Представился, а потом не отчурался...
        Что-то, словно бы, защёлкнулось в нём: во время операции лицевой нерв поражён. Поражён непоправимо... Снова улыбнулся - под верхним правым веком, полуприкрытый, круглел над обвисшим нижним...  белок яйца, сваренного вкрутую! Рванул взглядом! Вниз...
       Из опущенного угла рта тонкой непрерывной струйкой сочилась слюна…        …      

Снова июнь
               
   
        За окном неуверенно растворялась, размывалась полубелая полу-ночь; белая сирень под окном отцвела. Да и вся она, не только белая, повсюду отцветала, и только на участке соседа бурно разметалась, такая не любимая им и женой, персидская. Неоднократно вывалившись из непрочного сна, Зуев всё-таки в четыре часа утра встал и снова принялся за правки в - наконец-то! - законченной повести. Часу в седьмом, когда ложиться уже не имело смысла, он всё-таки прилёг, и сразу в памяти стал прокручиваться, словно диск DVD, последний год. Прикрыв ухо одеялом он, в безуспешной попытке заснуть, попытался представить лицо Ветки, женщины, с которой…

        И опять, и снова ты, Зуев-литератор, тренируешь память, елозя по пролетевшим временам!... Ведь, давно понял, весь последний год жизнь твоя плыла, как та лодка с зашарканным днищем по извивам да перекатам: хорошо, не разбило в щепки на тех порогах! А всё хочешь замазать щели в ней, аки тот голландский мальчик, пытавшийся заткнуть пальцем дырку в плотине… Сравнение показалось более, чем уместным.

        Теперь в твоей жизни главное место будут занимать внуки, готовься! Младший твой сын, таки, согласился отдать вам с женой обоих своих отпрысков на всё лето, и уже сейчас в соседней комнате мансарды спит Петька. А Лизку, так сильно выросшую за год, сегодня жена должна… Стрелки, не доходя до восьми, совместились, и он прислушался - было тихо…

        - Зуев! – приглушённый голос истребовал его вниз.
        Привычно ощупав лицо и надвинув на глаз чёрную повязку, он спустился на веранду; жена расставляла на столе завтрак:
        - Йосю покормила. Кофе со мною будешь? Петька спит? Овощи на плите, бекон в холодильнике, сделай ему яичницу. С головой-то как? И, давай, потише тут - разбудишь! Одного никуда – мало ли что! И в ларёк не ходи: там всё палёное. Куплю в городе. Подстригусь ещё. Как думаешь - подкраситься надо?
        - Думаю.
        - А ну тебя! Я поехала…
        Стараясь не шуметь, Зуев вернулся к себе наверх и, пристроившись к ноутбуку, поразился, насколько в - наконец-то! - вымученной повести всё у него сложилось легко и логично: словно на одном дыхании.

        В начале десятого за дверью послышались лёгкие шаги:
        - Деда, а где Баба?
        - Поехала за Лизкой. Ты постель прибрал?
        Шаги зашлёпали обратно, и вслед им Зуев бросил:
        - Зубы, душ. Трусики – у Бабы в комоде. К газу не прикасайся, когда будешь готов, позовёшь меня. Сегодня – овощи, яичницу сделаем, чай. Может, хочешь какавы?
        - Не-а… - было слышно, как Петька покряхтывает, прибирая постель. 
        Завтрак внук смолотил мигом и вскоре ускакал к тем соседям, что через два дома - там же компания! - и можно было часа полтора с удовольствием следить за стремительным развитием нового сюжета…
 
        - Деда, – Петька стоял под окном, - а давай за мороженым в большой магазин?
        Возле калитки оседлали велосипеды двое соседских мальчишек, беленький терьер Йоська, прицепленный поводком к ближней берёзе, помахивал хвостиком. Год назад, помнится, что-то подобное было – и именно с велосипедами… Вздохнув, литератор Зуев погасил ноутбук:      
        -Состоялось, десантник!
       
        Запахи отцветающих ситеней, такие разные, накатывали из-за заборов, всё повторялось, будто и не было минувшего года, той «венеции», и чем-то вроде чёрного юмора пахнуло, когда откуда-то донёсся рассказ про ГКЧП (с чего бы вдруг вспомнили?). А вон и проулок, ведущий налево к тому синему забору возле правления…
        Мальчишки отъехали уже на добрую сотню метров, Зуев неспешно шёл вослед. Петька-то - гляди! - носится со всеми наравне… Нет, покатили прямо!…

        Тебе интересно, литератор, какая она сегодня, «родительница» Лизкиной подружки, на которую ровно год назад просила поглядеть тебя жена? Вот, ты и поглядел… О ней, о Ветке ты в последнее время вспоминал нечасто: и без «венеции» минувший год был насыщен, даже слишком! Тем не менее, в тебе произошедшее живёт или уже померло, не шевелится?... Ты уверен, Зуев? Хотя временами образ Ветки твоей истаивал - ты о ней даже забыл на время! – сейчас-то хочешь её увидеть? Может, это  – просто любопытство?...
        Он поправил повязку.               
               
Чёрная повязка

        Правый глаз давно почти ничего не видел - только контуры предметов; профессор-окулист на днях сказал, что он «резервный», таковым и останется. Значит, усмехнулся Зуев, – «запасной»? Первое время носил затемнённые очки. Но однажды увидел, сколько радости может доставить детям, изображая одноглазого. После просмотра вместе с внуками старого фильма «Остров сокровищ» - с Черкасовым в роли Билли Бонса - и впервые надев повязку, сделав страшное лицо, он представился:
          - Будем знакомы! Заслуженный и народный пират Билли по прозвищу Бонс! - и в ответ услышал счастливый визг!…

          Вживаться в образ одноглазого, в новое мироощущение - сначала через игру, потом всерьёз - оказалось несложно: повязка, действительно, оказалась «тем самым»; она отвлекала внимание окружающих от его рта (хотя угол рта и был слегка подтянут ещё одной операцией). Взрослые, хотя и менее понятливые, тоже оценили его ответы на вопросы, типа, «зачем». Он на голубом глазу стал объяснять, что давно мечтал попасть в достойную компанию одноглазых: в ней, ведь, и без него есть много других, не менее ярких лиц и личностей! Как то: светлейший князь Потёмкин-Таврический, фельдмаршал Голенищев-тире-Кутузов-тире-Смоленский, известный всем вице-адмирал Горацио Нельсон (жаль, англичанин). Также и полковник - он же граф - Клаус фон Штауффенберг – ну, тот, кто двадцатого июля сорок четвёртого чуть-чуть не достиг своей цели проститься с неким Адольфом Алозиевичем!… И ещё - оберштумбанфюрер Айсман… Спрашиваете, кто таков? Как же, как же: сослуживец самого штандартенфюрера Макса Отто фон Штирлица! Помните реплику оберштурмфюрера Мюллера-тире-Броневого: «а Вас, Штирлиц, попрошу остаться»? Так вот, этот Айсман в это время  в дверях рялом стоял! А среди кавалеров и женский пол достойно представлен: как вам Дэзи, героиня "Бегущей по волнам", племянница Проктора, владельца шхуны "Нырок"? Не правда ль, из-за неё славно побегали по волнам и Фрези Грант и сама Биче Сэниэль?... Да, чуть не забыл! Был, ведь, ещё и кавалер ордена Боевого Красного Знамени Моше Даян, награждённый лично маршалом Рокоссовским!...

        За плавным поворотом улицы открылся магазин. Уловив момент, когда носящиеся туда-сюда мальчишки оказались рядом, он протянул Петьке сотенную:
          - Учись, десантник, управляться с деньгами, тут – больше, чем нужно. Только, чур, мороженое и ничего кроме! Сдачу проверю! А у вас, парни, деньги при мебе? Помогите, в случае чего, человеку... Ну, и - вперёд! Меня не ждите, догоню.
          Команду, как ветром, сдуло. Трое неслись наперегонки, только сейчас стало заметно, как трудно шестилетнему угнаться за восьмилетками. А если по той улице повернуть налево, она, ведь, тоже приведёт к тому забору? Не давая ходу посторонним мыслям, он снова проверил себя: нет, всё спокойно и ничего… 

        От досужих размышлений отвлёк мобильник:
          - Зуев! – голос жены был тревожен, - меня, видимо, не будет до завтра. Следи, чтобы Петька… А Лизка у меня, в машине! Меня тут сейчас слегка грабанули…
          - В смысле?
          - Только припарковалась – да-да, на стоянке возле дома! Вдруг - удар справа, летят осколки! Рука просовывается и за сумку мою - на сидении лежала  – хвать! А этот… Ну, как их?... Барсеточник! И бежит этот к воротам на улицу, и уже метрах в тридцати! Сам в маске! В чёрной. Лизка визжит, я – к ней! Потом выскочила - там машина стояла за воротами, а рядом две тётки с  колясками… Кричу им «сумка, сумка! номер, кричу, машина!»... А тот - в машину, и пока эти две клуши клювами щёлкали!... А в сумке – да, деньги-то ладно! - права там мои, техпаспорт, паспорт… ключи от квартиры... Всё!... Лизку еле успокоила… Нет, ключи в кармане, слава Богу... В плаще… И ведь, кладу всегда вниз, себе под ноги, а тут... Как дура, оставила рядом на сидении...
          - А ментов-то, агента вызвала? Страхового - ведь КАСКО же!
          - Знаю – в бардачке КАСКО. Дура, что ли? Полис… Словом, еда, там, есть у вас. Петька ноги должен вымыть перед сном - проследи. Проверь, помнит ли вчерашние буквы, почитайте на ночь что-нибудь… Вон – уже менты едут, а агента я сейчас вызову…
          Голос жены отдалился:
          - Да, это я вызывала милицию…               

          Зуев посмотрел на умолкнувший мобильник. Вот, не было печали! Теперь - с документами-то! - это надолго: пока восстановишь да то, да сё… С ребятами придётся крутиться одному, а за новую повесть присядешь только к ночи…
        Эй, о ты чём, зуев-литератор!? Тут, действительно, беда, а ты…
        Снова поправив чёрную повязку, он подощёл к пмагазину. Трое только что снова оседлали велосипеды, у всех от мороженого почти ничего не оставалось, Петька с сожалением протянул ему черносмородинный пломбир:
          - Деда, будешь? 
          - Да не ем же я сладкое. ты знаешь!
          Петькины глаза загорелись, Зуев сделал сердитое лицо:
          - Не сейчас! К ребятам в морозильник - потом возьмёшь… Давай сдачу. Подсчитал? А теперь, парни, вперёд! Дуйте-ка все к дому!...
               
Здравствуй...те...      

        Ребята помчались по улице, в дальнем конце которой рядом с правлением стояла та дача за синим забором... Поколебавшись, он двинулся следом. Скажи, хотел бы ты, литератор, снова увидеть её, свою Ветку иди... Ттолько на забор тебе взглянуть любопытно? А на ворота?...

        Но, едва мысли снова зацепились за прошлогодний июнь, позади загудел голос на хорошо знакомом хрипловатом суржике, и плечо придержала рука завхоза их дачного хозяйства:
          - Здоровенькы булы, Альберт Николаич! Помнытся, ты казав, шо в тэбе хаз кончаэться? Так, чуэшь: новую партыю баллонив вчОра завъязлы. Так шо, нынче заходы з пьЯты до шОсты, чи у вивторок. Та тэпер ще ж й прокладкы – он хохотнул, - пид редуктор е. Тильки и бачишь по телику: «прокладкы», «прокладкы»… Будто б нияких друхих не бываэ!...

          Ребята на великах уносились вперёд - позади коротко просигналили, и рядом скрылась на момент в лёгком облачке пыли чья-то «тойота». Как на автомате, Зуев посмотрел вослед и уверенно узнал ту, что стояла год назад, уткнувшись носом в дачу за синим забором…

          - А з цей  вулыцей, - завхоз поморщился от пыли, - працюваты трэба: пидлечить торохы, залатать… Скильки раз казав тому голови нашему «дай же ты, чувак, грошив на це дило, пидкинь трохы»!... Так вин мене который раз каже: «та видкиля ж, каже? З якого переляку? Нема-а, каже, тех грошив!»... Старухы за енергию, мол, вон скильки задолжалы!» Усё кажуть, яки воны незаможны, заразы, а у самих по развалюхам…

          «Старухи да развалюхи», щёлкнуло в голове Зуева, и еле понимая, о чём спрашивает, запоздало он уронил:
          - Иваныч, а ты, это… А цена баллона прежняя?...
          И тут же отметилось, как в такт их шагам слева неотвратимо приближается синий забор...
          - Пока шо, да. Но, маю, - со скрипом доползало  до понимания слова со стороны, - со следующей партыи… Ты у недилю-то на майдан прИёдешь, чи ни? Надо же вже ж решать, рОбыть шо-либо на спортплощадке, чи не трэба…

          Словно шмель, густо и бессмысленно завхоз гудел рядом - синий забор скользил мимо... Скажи, Альберт Зуев, ты человек - нормальный или с головкой что случилось? Только что на жену - на твою жену! – свалилась куча проблем, у неё в машине Лизка сидит, перепуганная, а ты о чём!...
        Не понимая ни слова, стараясь не смотреть на разъезжающиеся в стороны створки ворот - странно синих в синем же заборе! - он пытался разобрать, о чём бормочет голос слева …

        …И, всё-таки, вздрогнул, когда позади послышалось, как оказалось, ожидавшееся:
        - Здравствуйте, Пал Иваныч... Альберт Николаич? Не сразу признала Вас!...

          Обернувшись, он тоже не вдруг узнал эту, лет сорока, женщину... Она стояла уже рядом:
          - Как дела с газом? Вы же обещали, Пал Иваныч!...
          - Обещал, значит будэ! завхоз неожиданно снова хохотнул, - и прокладкы тэж е! Заходьтэ сеходня писля пъяты, Елизавета Алексеевна, будьтэ ласка. А я пийду, Альберт, до правлення…  Так ты ийдэшь зи мною? А-аа, ну-ну…            

          Они остались перед воротами вдвоём, и теперь Зуев окончательно узнал её. Лёгкие, почти батистовые коротенькие штанишки с рюшечкой по краю, так полюбившиеся женщинам за последнее время и похожая на ночную пижамку короткая распашонка на тоненьких бретельках, выглядели на улице неуместно.
        «Водить машину в таком наряде?  - мысленно  усмехнулся Зуев, - похоже, чтоб мужиков поднабрать по-боле? - и тут же осадил себя, - а тебе-то что за дело? Аль, ревность прорезалась?» В памяти полыхнуло преодолённое год назад искушение и вослед ему, словно слайд-щоу, прошелестела сказочная неделя в Венеции. Он выдавил из себя:
          - Здравствуй…те..., Лиза…
               
          Взгляд женщины пробежал по его лицу, по чёрной повязке, затем глаза опустились на рот:    
          - Что случилось, Альберт Николаич? - он почувствовал прикосновение руки, - С Вами что-то произошло?
          - Бандицкая пуля, я же говорил. Вы забыли? Cлучилось то, что произошло. Долго рассказывать.
          Она покачала головой:
          - Вы же за мальчишками шли, я видела. Это не игра?
          - Это - навсегда. И не будем об этом. Я рад видеть Вас , Лиза.
          - Как непривычно, даже странно слышать это «Вас» и «Лиза»… Но, понимаю, иначе нельзя… 
               
Пройдёмте в дом, Беня         

          Они стояли почти рядом, и со стороны можно было наблюдать, как беседуют двое знакомых или просто добрых соседей. Женщина горько усмехнулась:
          - А у меня тоже новости… Можете поздравить: я теперь бабушка…
          Глаза мгновенно наполнились слезами; она тряхнула головой, и Зуев невольно отметил, как у него непроизвольно тоже дёрнулась голова:
          - Как это!?
          - А так!... Да что ж это мы стоим, беседуем на людях! Зайдёмте в дом - там удобнее говорить. Неделю не была....      
          Метнулась мысль… Зуев всегда следил за своей мимикой, но что-то, видимо, отразилось на лице. Женщина снова усмехнулась:
          - Понимаю, о чём Вы подумали… - в глаза вдруг вернулась шаловливая ирония, так пленявшая его в Венеции и, показалось, стоит перед ним прежняя Ветка, а она продолжила, - неужели, Вы перестали быть хозяином своих желаний? Опасаетесь, что окажетесь нестойки? Этой слабости год назад за Вами я не заметила…
          - Вы правы, – он, вынужденно, тоже улыбнулся, - и, пожалуй, не стоит сеять излишние сомнения в душах наших любезных соседей: их, ведь, хлебом не корми – дай посудачить! Так что, как говориться - «пройдёмте в дом, Беня»?
          - Проверяете, читала ли я Бабеля? Не беспокойтесь, зимой успела! Это Вы, сподвигли меня на него: помните, спросили однажды?...
          Зуев не помнил.

          С порога пахнуло лёгким табачным перегаром, Зуев осмотрелся. Чувствовался лёгкий беспорядок, в раковине немытая посуда… В остальном, всё было, как год назад, женщина набросила покрывало на разобранную тахту:
          - Слава Богу, хоть газ сегодня будет, а то ни посуду помыть, ни приготовить чего… Неделю не была.
          Он нейтрально заметил:
          - Вы, вижу, без Ники, она здорова?
          - Юная тётка берёт первые уроки по уходу за племянницей.
          Зуев снова не понял.

          На её глаза снова накатились слёзы:
          - Я же сказала, но Вы не обратили внимания… Ну, да, да! Старшенькая подарила внучку! Теперь я – бабка, и кого колышет, что отроду бабке этой, аж, целых тридцать три года! Извините, посвящаю в свои дела, но поделиться-то не с кем: Вы, Альберт Николаевич - единственный близкий мне человек!...

          Нарочито спокойный её голос вдруг сорвался:
          - Го-осподи-и! Всё-о! Теперь для меня всё кончено и впереди – ни-че-го! И сама я, сама, ведь, в этом виновата. Сама-а!… Вернее, - сквозь слёзы она вдруг улыбнулась, - Вы во всём виноваты! Да, да! Не удивляйтесь! Пока мы были в Венеции, пока я Вас, наконец-то, любила в этой Венеции, моя дура старшая, дурища эта, устроила здесь, на даче... Бог знает что устроила! Видите ли, захотелось им «сексу вкусить», попробовать... Ну, и напару с такой же идиоткой решили заняться свингом - насмотрелись в интернете, сучки нетраханные… Слыхали, наверное, что такое свинг?
          Зуев слушал молча.

          - Две, двое их было пустоголовок, сказала подружка, а козлов этих, сопливых, трое или четверо! Ну, и - конечно же! – подпили все! А, может, пятеро их было - не помнила… Вот, моя и подзалетела, а от кого – поди знай!
          И – соображения-то нет! - всё скрывала от меня, паршивка… А когда уже и делать-то что-либо было поздно - под самый-то Новый Год! - вывалила подарочек, снегурочка, осчастливила известием!... И теперь я – ба-абка, Альберт Николаевич! Бабка тридцати трёх неполных лет… И, ведь, не оставишь же, не бросишь! У других женщин в это время - самое счастье, а мне внучкины пелёнки нюхать, памперсы да хигинсы, эти, менять… Саму паршивку надо бы заставить, а то уже и нос заранее воро-отит, рожи корчит! Не-ет! Кончилась жизнь моя, кончилась!...

          В голосе женщины вдруг послышалось озлобление:
          - И мой-то - тот, что груш объелся – помните, встречал меня, когда вернулись мы из Венеции?... Первое время, показалось, наконец, вернётся он, одумался, уйдёт от той сучки, и всё у нас наладится… А после Нового Года – моя дура тогда уже с пузом ходила – как будто, подменили его. Скис! Снова глаза блудливыми стали... А однажды… без слов, без привета, без «здравствуй-прощай» – хлоп: и нет его! Снова слинял, сволочь!... Уже потом, потом-то узнала я: к сучке он, к той обратно перекинулся! Заделал-таки дитё ей, шестнадцатилетней и, видать, суда забоялся... Так та и родила! Даже раньше моей на две недели родила, и тоже -девочку…

        Зуев молчал…
        После недолгой паузы она вдруг спросила, глядя на его повязку:
        - Вы верите в Бога, Харитон? Вы веруете? Тогда, в соборе Святого Марка я удивилась, когда Вы перекрестились - и я за Вами вслед! Это, ведь, нам Божья кара за грехи наши! Не помню точно, как там сказано… «воздам» или «воздастся вам»?…
        - «Молитесь и воздастся вамъ», - пожал плечами Зуев, – обещание блага за молитвенную искренность, а «Мне отмщенiе, и Азъ воздамъ»… Это, пожалуй, угроза, обещание ниспослать возмездие за грехи. За что же нам отмщение Божие, разве мы с Вами грешили?

          - Поначалу – да! Вы, ведь, когда-то так запали в мою душу, Альберт Николаевич… Я же по уши была влюблена в Вас, я задыхалась! И когда год назад увидела Вас на крыльце из этого, вот, окна и узнала да как представила себя снова той, шестнадцатилетней...

         Зуев молчал - она,снова тихо заплакав, вдруг продолжила:
         - Ну, я и решила: вот он, мой шанс! Поэтому-то тогда и не открывала Вам долго: руки дрожали, метались и пока влезала в ту сеточку-эротиночку, чуть её не порвала! Как раз, ведь, и желала того, что и называется грехом! Для того и была эротиночка, - она усмехнулась, - чтобы Вас совратить… А как переживала потом неудачу! О-ой! Если бы Вы поступили, стоик, как любой нормальный мужчина, а не назвались этим смешным именем, Харей… Да если б, к тому ж, не закидывали меня кличками своих собак, этими большевиками «Йосей» да «Фелей» и, особенно, этим уродом, – она на миг вдруг улыбнулась и грязно выругалась – «Леней» или, как Вы сказали, «Вовой»!... Ой, а как ждала я в тот вечер Вашего звонка, как хотела быть с Вами!...

        Речь этой – нет, не Ветки! - Лизы, сидящей напротив, текла уже почти размерено, почти монотонно; некрасивое сейчас, лицо было мокрым от слёз - подумалось, как тогда под навесом павильона аэропорта!... И литератор Зуев с удивлением вдруг осознал, что с момента, когда в венецианском гостиничном номере он, вспоминая своего товарища Лёшку, отца этой женщины, пел ей про казахцев и биш-бармак, кроме её слёз, не может ни представить, ни вспомнить ни-че-го…

        А она, помолчав и чуть заметно всхлипнув, продолжила:
          - А потом… Потом, через два месяца - когда уже немного успокоилась, когда и думать-то про Вас почти забыла! - Вы вдруг предложили тако-ое!… Венецию! Да, кто ж тут устоит! Я ошалела от радости! И там, в Венеции я - наконец-то! - по-настоящему любила Вас… А Вы, ведь, Альберт Николаевич – признайтесь! - хотя и грешили от жены, но,  любили же меня там, в Венеции? Вы, ведь, по-настоящему любили, взаправду? Я чувствовала!
          - Да, Лиза, правда. Любил. Вытрите глаза, перестаньте…

          Зуев пытался понять, чем год назад взяла его эта женщина? Слушал её и - был пуст! Показалось, слов произносится слишком много, а потом из глубин памяти всплыло понятие «вежливость» и стали возникать, проявляться строки Тютчева:

      «… Нам не дано предугадать,  /  как слово наше отзовётся, / 
      и нам сочувствие даётся,  /  как нам даётся благодать… »

        Осторожно прикоснулся к её руке:
          - Лиза, для нас сВами поступать согласно с мечтами равносильно катастрофе, саморазрушению, и Вы это знаете не хуже меня.
          - Ох, так это, так, Харитон! И тогда – хоть под поезд, хоть вешайся. Но, так хочется счастья!

        Взглянув снова на его повязку и помолчав, она продолжила:
          - Не знаю, в чём согрешили Вы, а про себя знаю точно, чем прогневала Господа. И давно уже! Это было, когда я увела своего от его первой, беременной жены. И связалась-то с ним поначалу от обиды на Вас, со злости… Вы, мой начальник, держали меня за девчонку-несмышлёнку, а я любила Вас… Да и в самом-то деле несмышлёнкой была! Вы до сих пор не знаете, что когда были у меня на свадьбе, моей дуре, дурище этой исполнился уже год!... А мой муженёк… Он тогда таким благородным казался! Надо же: даже женился! Благородный… Отец меня всё уговаривал не отнимать его у той, да я и слушать не хотела. Вот Бог меня и наказал!
               
Шоколадки

         Показалось, она что-то ещё хотела сказать, но ожил несносный мобильник, и Зуев, предупреждающе, поднял ладонь... 
         - Деда, а это я! – голос Лизки был весёлым, - мы уже едем! Вон, зелёный загорелся... она сама сейчас всё…
        И сразу с той стороны возник голос жены:
        - Лизку тебе решила забросить, она мне мешала бы… Менты и агент всё зафиксировали, за стеклом поеду завтра… ещё надо будет потом заявление про паспорт... Вы уже обедали?...
        - Слушай, - нахмурился Зуев, - веди машину! Приедешь, там и пообедаем, заодно поболтаем...               

          Заметив, что он снова обеонулся к ней, женщина продолжила:
          - Если бы не наша с Вами «венеция», моя идиотка не залетела бы. Она, ведь, что тогда устроила, подлая! Перед тем, как уехать, я наказывала ей присмотреть за сестрой, за дачей – и она обещала. А на деле… Когда они тут кувыркались, Ника-то тоже была в доме! Только в соседней комнате… И - всё слышала! А на днях среди её тетрадок я обнаружила несколько дисков ди-ви-ди… Да-да, порнографию, да ещё какую!! Ведь, только-только  третий класс закончила девчонка! Я чуть с ума не сошла…

          Зуев, хотя и знал, что порой не сходу «врубается в тему», почти автоматически усмехнулся:       
        - Говорят, сегодня школьникам с малых лет русскими словами объясняют, какой орган и как называется, куда применяется… Смешного мало, но похоже, у вас в доме наряду с теорией осваивают также и сопутствующие материалы – в качестве иллюстраций… Увы, сие - реалии сегодняшнего дня…
                И тут же внутренне поморщился - «а этого, зуев, ты литератор, говорить матери не следовало!»
           Взглянул на часы:               
           - Лиза, мне пора…
           Показалось, во взгляде женщины мелькнул укор, она покачала головой:
                - Присядьте, пожалуйста, Альберт Николаевич. У меня есть ещё кое-что… Джин-тоник, кстати, будете?... Ну, как знаете… Наши с Вами скульптуры я держу в городе и дочерей в свою спальню не приваживаю. Между тем, заметила, Ника в последнее время стала более замкнутой, ничем со мной не делится, а на днях... 
        Купили мы, тут, в «Музее шоколада» - знаете магазин на Жуковского? – парочку обычных шоколадных зайцев. Ну, ёлочных... А утром она мне вдруг и вываливает: «зайцы – говорит - это не интересно! А разве фигурки такие, как у тебя, не бывают сделанными из шоколада?»...
        Я так и села: нашла их, паршивка! Поначалу накричала на неё, а ночью сама себе думаю: «а таких, ведь, и в самом деле, нигде нет! Покупатели на такое вмиг налетят, и можно было бы хорошо подзаработать»... Тем более – Вы же знаете! – мне надо думать о том, как жить дальше… Я, правда, не нишая, но пока из моего козла алименты выдоишь… Суды пойдут, то да сё… Про Вас, между прочим, вспомнила: кто автор идеи?!       

        Показалось, взгляд её заострился, стал цепким, и Зуеву сразу расхотелось говорить, вообще, о чём-либо. Понимая, что теряет лицо, он промямлил:
        - Ну-у... Вы-то, ведь, тоже приложили ручку! Да и отказался я от всего…
        - Что Вы, что Вы! Это же реальный бизнес! Такими фигурками, уверена, можно будет заинтересовать этих… «музейщиков». К тому же… слыхала, у них в Питере конкурентов немало! С одними, потом с другими поговорить, поторговаться… Я уже вижу эти скульптуры шоколадными! Из такого шоколада сделанными, из вместе с белым... Поймите, от молодёжи отбоя не будет! Это ж, как говорится - «тема»! Уверена! Я взялась бы и сама, да в бизнесе - ноль без палочки... А, уж, у Вас-то, Альберт Николаич, опыта о-го-го!... Я-то знаю: Вам всё с руки, ну, так и - все карты в те же руки!...

        Ласковые интонации голоса звучали таинственно, похоже, звали куда-то, но смысл предложения, такого далёкого от его сегодняшних проблем, добирался до него со скрипом, как бы, из другого мира... Протри глаза, литератор! Разве не видишь, как приоткрыты губы (похоже, успела подкрасить)? А её «прикид»!... Ты забыл?... Напротив сидит «Озорной Паучок»! Она только что сказала: ей нужно думать о том, как жить дальше!...

        С самого утра его тревожили воспоминания о его Ветке, но из памяти вдруг возник образ несчастной супруги героя когда-то поразившего его фильма «Адвокат дьявола». Помнишь, литератор, как приоткрылась сущность милых её спутниц, когда слетели ласковые маски с их хищно ощерившихся лиц, а по телам заскользили чьи-то жадные руки?… Эта Лиза добудет от своего «козла» алименты, ой,  как не скоро! А у неё на её шее висят «дурища» с дитём и сексуально не по возрасту (в её-то девять или десять лет!) озабоченная дочурка Ника… И всех надо кормить не когда-нибудь, а - сегодня, сейчас! Напротив же – сидишь ты, друг её умершего отца, человек, далеко ей не безразличный… И, главное – «автор идеи»! Не какой-то, там, игривой «эротической» идеи, а порнографической «темы» (правда, только после грядущего «шоколадного» воплощения)...
       И ты, что - согласишься?! Ведь, твоя мысль про стеклянную отливку, шевельнувшуюся в венецианской уличной витрине, про тела любовников, сплетённые страстью, была лишь откровением любимой женщине, шуткой! Теперь же, выходит… твоя интимная шутка будет выставлена... этой женщиной… на потребу? Да разве одной «этой женщиной»? Обоими вами вместе!
      
        Ну что, задёргался, зуев, ты, литератор? Похоже, боишься, она прочтёт твои фарисейские мысли – аль, забыл, кто такие были фарисеи? Ещё в начальной школе – помнишь? – как-то тебе в руки попал дореволюционный учебник «Закона Божия»? В нём не раскрывалось понятие «фарисеи», но ты чётко усвоил, кто они такие. Скульптуры сопряжённых тел любовников, выполненные из стекла, были тебе по нраву, а они же, шоколадные и выставленные на продажу?…
        Он вообразил десятки сплетённых в экстазе шоколадных тел, а рядом -  чьи-то похотливые глаза, искривлённые в кривой ухмылке губы... Так представь же их ещё и сладкими подарками, тающими во рту: «племяннице» ли подаренными, «сестре», «попутчице»… Или публично поднесёнными коллегам-женщинам, «секретаршам»!... На любом «корпоративе»… А как тебе они же, подаренные детям? В возрасте «от и до»…
        Когда бы это явилось ниоткуда (вам-то что: ну, увидели,! купили...  нашли, в конце концов…), оно б и - ладно! Но знать, что всё - дело рук твоих и женщины, которую ты любил…

        А любил ли ты её, литератор?... Вспомни-ка опять её «Вы любили меня в Венеции?» и своё «да, Лиза, любил, любил»…
        Стоп, катя! Он, видите ли, «любил»... Фарисей! Скажи-ка лучше, что остаётся после секса? Даже самого, что ни на есть, «красивого»?... Правильно: пустота!... И не ты ли минуту назад признавался себе, что – пуст? Лучше скажи, что видишь в зеркале по утрам - без скидок на какие-то обстоятельства, причины? Харю ты видишь, не так ли? Кривую харю!...
 
        Ну, и чем же было у вас ЭТО год назад, за что, как правильно сказала эта Лиза, наказал тебя Бог?... Да, любезный! ЭТО было приключением, красивым сексом! А если, уж, совсем честно, как говорится,»без демагогии»?
      Блудом, не любовью!... Просто грехом! А раз так, то чем завершится осуществление этой «шоколадной» идеи?... И не делай вид, что не знаешь: ты же просто признаться себе боишься!... Ладно, так и быть, подскажу тебе!
        Всё завершится тем, что в секс-шопах, пропагандирующих самый необузданный и непотребный блуд, количество посетителей значительно увеличится за счёт… несовершеннолетних мальчишек и девчонок! Они пока проникают в эти богоугодные заведения нелегально, но догадываются, что в ближайшее же время им предстоит сделать в них  немало открытий…

        Между прочим, знаешь ли ты, о чём толкуют эти мальчишки и девчонки в каждой школе?  Что влечёт их, чем интересуются? У тебя же внуки растут!... Разве не из этих секс-бутиков, не из интернета  валится на «племя младое незнакомое» информация о самом разнузданном безудержном сексе! До тебя, ведь, доходили слухи о том, чем занимается «наша смена» в школьных подвалах после уроков? Или - на тех же лестницах... Это только в твои  юные годы, случайно увиденная в чьих-либо руках порнографическая открытка была потрясением! А у сегодняшних с ранних лет в кармане – айфон, рядом с ним - айпад, дома - ноутбук, интернет… И повсюду – сайты, фильмы, видео, аудио, бессовестная пропаганда на любую тему...
       И, конечно же - секс-шоп! Вон он рядом: за тем углом и, значит… С послезавтрашнего дня можно будет в нём купить весьма-а ин-те-рес-ны-е шоколадки? Не правда ли, они очень «помогут» развитию энд воспитанию подростков… даже детей! Любого возраста...
       Вот и всё, литератор! Теперь ты абсолютно точно знаешь, чем завершится – неминуемо! - осуществление этой «шоколадной» идеи...

        Голос этой Лизы всё звучал где-то рядом, но в сознание не проникало ни одного нового слова, зато ярче – как в метол-гидрохиноновом проявителе проступало, наконец, понимание прошлогодней просьбы жены «посмотреть на родительницу новой Лизкиной подружки»… и одновременно - из совсем, уж, дальнего далека - выкарабкивалась из памяти (поначалу он даже не понял, почему!) золотистая на просвет ножка балерины, отливка из уже полимеризировавшаяся эпоксидной смолы: красивые ступня и голень, копия старинного чугунного пресс-папье… Всё это вместе и сразу - несовместимое и разноплановое - раздражало, мешало сосредоточиться на чём-то очень важном... Так, отодвинь же всё в сторону, литератор! Вспомни: к тебе вот-вот приедет внучка!...
 
        Ему, в самом деле, вдруг представилось, как завтра же его Лизка встретится с голенастой Никой, дочкой этой женщины Лизы, и как... Сидя на этом, вот, стуле, его внучка будет слушать щебетание подружки про разницу во вкусах шоколадов «такого» и белого («тебе, ведь, тоже Дед Мороз приносил шоколадного зайца?»), а потом… Последует описание двух ужасно интересных стеклянных скульпурных групп, случайно обнаруженных ею у мамы в комнате…
        А если, девчонки, чего доброго,  ещё и какой-нибудь диск ди-ви-ди поставят? Из «тех самых»... И шёпотом, оглядываясь и (шепотком, шепоточком!), Голенастая поведает его Лизке о том, что слышала она из-за двери соседней комнаты (вон той, вот!), когда год назад мама уехала на неделю отдохнуть куда-то, а сестра с подружкой-одноклассницей и теми гостями-мальчишками («только об этом, Лизка - ни-ни! ни-ко-му!»)…  Ему даже голос Голенастой почудился: «ла откуда ж я знаю, куда!»… 

        А та ножка балерины… 
        Он вдруг сообразил, что в те дни, когда лет пятнадцать тому назад брал на работу эту Лизу (тогда совсем ещё зелёную «Ляксевну»), всем отделением они готовили подарок к юбилею директора их института, толкового руководителя, ярого матершшинника, любителя женских ножек и, вообще, редкого бабника!… После ряда непростых опытов удача им улыбнулась. И если бы та давняя «тема» не была настолько далека от тематики института и его, Зуева специальности, возможно ему и удалось бы на её основе «нарисовать» диссертацию и со временем даже защитить...
        Всего-то четыре… Нет, даже – три перехода типа «модель-форма» потребовалось для решения задачи… ну, и с применением, конечно, промежуточной малопластичной упругой фракци… Вот, сидишь ты сейчас, литератор, смотришь на эту Лизу и почти уже знаешь, как можно было бы по этим двум моделям изготовить эти (будь они неладны!) шоколадные «изделия» и что для этого нужно!... (Вот чёрт: заело во мне это «это»!)…

        Слушай... А. может быть, тебе просто свобода сегодняшних нравов смущает?... Чья бы мычала! Года не прошло, как ты сам приобщался к этой свободе... Так, значит… она тебе нравится?...   
        Не фарисействуй, Альберт Зуев, попробуй быть честнее! Это – жизнь:      ответ заключён в тебе самом!

        Он решительно поднялся:
        - Лиза, я должен идти. Время!
        Вздохнув, женщина тоже встала:
        - Мне кажется, сегодня моя жизнь похожа на расползающеся рядно. Понимаю, что бы ни сказала, уговоры бессмысленны. Не буду провожать Вас до ворот – только до порога. Не так давно, между прочим, видела издали Вашу жену; хотелось бы с ней познакомиться, поговорить, но чувствую, это было бы… неправильно… Так что, прощайте, Харитон! Когда-нибудь, возможно, и увидимся, может быть, даже и сегодня. Когда будем газ получать… Или где-нибудь... случайно… например, на собрании…
        А Вы сегодня, Альберт Николаевич, – вздохнув, она провела рукой по его щеке, – плохо побрились… Недавно узнала про старинную примету.     . Говорят, если мужчина целует женщине глаза, это всегда к разлуке. Так что… не целуйте мне глаза, Харитон, лишнее это. И так всё понятно…

        «И нам сочувствие даётся, как нам даётся благодать…»

        Нет, не мог он уйти «просто так»!
        Снова присел:
        - Лиза, Вы серьёзно надеетесь вынуть из Вашего «объевшегося груш» какие-то алименты? Вам не ясно, что он такое? Я бы с ним даже, извините, в стройбатовском гальюне рядом не присел!… Скажите, кто он? Чем занимается?
        - У него в Питере фирма совместно с финнами - производство по финским технологиям масла, сыров разных... «Виолу» или, вообще, плавленые знаете? Замуж я  выходила уже за почти сложившегося бизнесмена. По образованию он металлург, кандидат наук по цветным металлам, кажется по алюминию. Но это…

        На мгновение Зуев перестал слышать её и, вообще, что-либо слышать!...
         Молнией пронзило: сыр, плавленый сыр! Не желе, не мармелад, не агар-агар, но - субстанция хотя и пластичная, слегка упругая...
        Мгновенно – показалось! - выстроилась цепочка технологий изготовления кокилей из алюминия для раздельной отливки фигур из тёмного шоколада, из белого… мужских, женских… Их - только соединить!... И острая досада потянула в сторону здоровый угол рта: наверняка, этому «объевшемуся груш» давно известны понятия «кокиль», «форма», «модель» и ему нужны будут, видимо, только две подсказки: а) наполнитель, предпочтительный при при заливке промежуточных форм и б) смазка, оптимальная для снижения уровня адгезии между  разнородными материалами… И – всё!...

        А что, литератор? Ведь, даже сегодня можно было бы состряпать на этом диссертацию! Но, не поздно ли на исходе седьмого днсятка? Когда в институте работал, даже и помыслить-то нельзя было о чём-либо на постороннюю тему!... И вот: пожалуйста, на тебе - возможность! Даже сейчас, «на заслуженном отдыхе» возможно!
        Но, в твои шестьдесят семь да при отсутствии «начального капитала», да на сугубо-эротичной «теме», да вместе с этой женщиной, с которой…
        Он посмотрел ещё раз на лицо этой Лизы, на её - казалось, год назад совсем юное - лицо Ветки, снова бросил взгляд… на её губы, на мини-шортики и распашонку и, глубоко вздохнув, медленно произнёс:       
        - Поня-атно… Тогда слушайте... Ваша шоколадная идея может сработать, только всё надо делать по-уму. Во-первых…
        - Вот Вы бы сами и…

        - Не перебивайте, Лиза! У меня, действительно, совершенно нету времени. Первое. Сделайте фотографии обеих моделей, отливок. С каждой - только по одной! Потому что, если в разных ракурсах несколько – хотя бы пару! - кто-нибудь сможет создать виртуальную копию, и вся Ваша затея лопнет! Файлы перенесите на флэшку, её спрячьте. Сами модели тоже нужно надёжно спрятать. Где? Где хотите: в грядку закопайте! В отношении самой идеи язык тоже следует держать за зубами, Вашей Нике, кстати – тоже! Затем…
        Прикиньте, сколько вам требуется средств - с учётом инфляции! - для безбедного существования в течение... Ну, не знаю - месяца, года, столетия... Но не зарывайтесь: будущему Вашему контрагенту предстоят большие траты! Помните - неотчуждаемой Вашей собственностью являются сама идея и эти оригиналы.
        Идею предложите кондитерскому комбинату Микояна, фирме ли, типа, «Коркунов» или любым подобным… Исключительно по-очереди! Не параллельно! Ничего, ничего – поищете и найдёте! А к этим «музеям щоколада» и подобным не лезьте: это все только торгаши, не больше...

        А лучше всего… Предложите... этому Вашему, который «груш объелся»: у него сегодня, наверняка, найдётся чем за что зацепиться... И посмотрите в себя! Наверняка, ведь, у Вас в самой глубине чисто женского и пока не раскрытого, самой  Вам неизвестного кроется где-то – помимо притягательности - ещё столько!... Ума, ласки, хитрости, изворотливости... Стоит мобилизовать таящееся в глубинах, и у Вас всё получится: перевернёте всё! Уверен!… Не захочет этот «козёл» заняться перспективным делом – ну, и чёрт с ним: другие найдутся!
        Все переговоры, кстати, с любым предполагаемым контрагентом ведите твёрдо, исключительно один-на-один и ни в коем случае не предъявляйте оригиналы – только фотографии!...

        Заметив, что она хочет что-то спросить, поднял руку:
        - Лиза! Я просил - помолчите!... Тому, кто возьмётся за организацию производства, предстоит произвести подсчёт вложений: на приобретение или изготовление оборудования, отработку технологии, на организацию снабжения, хранения ли, ещё на что-нибудь… Кстати, сразу заявите претензию на участие в привилегии на технологию изготовления: Вы же автор идеи!...

        И даже хорошо, кстати, что не нужно, вообще, заботиться о рынке сбыта: сбыт -исключительно через систему «секс-шопов»; среди них есть ещё и, так называемые, «бутики соблазна и фетиша»! Иначе не оберётесь неприятностей: затаскают по судам!...
        - Почему!?
        - Извините, Лиза, «по кочану»! Позволит ли государство через просто магазины распространять изделия, которые возможно причислить к порнографии? Секс-щопы это – «интим», а Ваши «шоколадки» разве не порнография?... 

        Словом, когда человек заглотит наживку и будет готов говорить серьёзно, составите договор, в котором следует указать: а) предмет договора, б) что именно является Вашей собственностью и в) Вашу долю или процент в доходах; при этом, неплохо пригласить хорошего юриста, надёжного… Нет, никого не могу рекомендовать!
        Договор зарегистрируете у любого нотариуса, приложив к нему фотографии, экземпляр - себе. Только после этого передадите из рук в руки скульптуры. Под расписку! Возможно, в присутствии нотариуса.
        Мне думается, кто-нибудь да клюнет на Ваше предложение.

        Он привстал и снова присел:
        - Лиза, и ещё. Помните, любые изменения в договоре и дополнения к нему должны быть завизированы Вами! А денюжки…
        Вы, уж,  извините – они начнут капать только после того, как дело развернётся у существующей ли, уже, фирмы, у этого ли Вашего… Он, поверьте, ещё попросится к Вам обратно, но будет ли нужен! Не улыбайтесь, не улыбайтесь! Поймите, то, что сказал, это – максимум того, что могу для Вас сделать!

        Снова посмотрел на мобильник:
        - Всё, Лиза, всё! Никаких вопросов! Времени у меня совсем не осталось и...
        Завершал он фразу уже в дверях: 
        - Пока, Лиза... Вернее, прощайте… Да! - оглянулся он через несколько шагов, - относительно сегодняшних газовых баллонов: Вам придётся всё сделать самой, на меня не рассчитывайте!...

        По улице он шёл, ожидая, что вот-вот проснётся мобильник. Проходя мимо соседских участков, бросил Петьке:
        - Эй. десантник! Рысью! Баба с Лизкой, наверняка, уже подъехали!