От рассвета и до заката

               
                ЧТОБЫ ПОМНИЛИ

Волею случая я познакомился с красивой девушкой, в которую сразу же влюбился. На тот момент я не знал, что она немка, для меня особой роли её национальность не имела. В 90-х годах мы расписались. К тому времени я уже бросил преподавание на художественно-графическом факультете пединститута, занимался бизнесом, если это можно так сказать. Кооперативное движение только интенсивно развивалось. Народ стал «зарабатывать» деньги, кто как мог. Государства, отпочковавшиеся от единого Союза, бесстыдным образом обирали своих граждан. Существовавшая десятилетиями система прикрывалась лозунгами, «Всё во имя светлого будущего», «Ударным трудом…», «Перевыполним пятилетку».
Но время светлых иллюзий прошло. На смену искренней вере масс в лучшее будущее пришли усталость и безверье. Государство спешно устраивало замену денежных купюр, начались всякого рода девальвации, переходы на национальные валюты с неадекватным обменом денег. Разруха в городах, деревнях, аулах, разруха в головах. Отложенные накопления людей превращались в пыль. От безысходности люди спивались, кончали жизнь самоубийством, разрушались семьи. На улицах появилось большое количество беспризорных детей, стариков с протянутыми руками, малолетних проституток и огромное количество опустившихся людей. Приходилось встречать среди бомжей профессоров, докторов, учителей, медиков. В одночасье они стали никому не нужными, иногда даже своим детям.
Наступила эпоха культа силы и денег. «Героями» становились бритоголовые парни в спортивных костюмах, кожаных куртках, обвешанные золотой цепью на бычьих шеях. Образовались бандитские группировки, которые не гнушаясь ничем, обкладывали «да-
нью» старушек, торгующих сигаретами, семечками. Я лично ездил на «разборки», отвоевывая свои деньги. Сидел на «кортах», когда ко мне приезжали из тюрьмы «зеки» обложить «общаковым налогом». Воевал на трассах с чеченцами, вымогавшими мзду за проезд по якобы их территории. Воевал с базарным рэкетом, когда вывозил свой продукт для продажи. Много непредвиденного случалось в те годы…
Вот в тот непростой период, к которому мне приходилось приспосабливаться и выживать благодаря силе духа, жена предложила мне покинуть Родину. «Я мечтаю, чтобы ты вернулся в искусство, бизнес совсем не твоё дело. Ты должен рисовать и иметь мастерскую. Ты талантливый художник. Для этого мы должны переехать в Германию. В этой стране нет будущего для тебя», – эти слова были ее главными аргументами.
Поначалу я отверг предложение жены, но всё же задумался. Как быть, любя свою страну, мать, сестер, многочисленную родню, бросить всё и всех, уехать на
чужбину, где меня никто не ждёт. После очередных «разборок» с бандитской группировкой в Омске, мне порядком осточертела вся нелепость сложившейся ситуации, и я решился на переезд. К этому времени моя жена забеременела, и это расставило все точки над «и». Я не стану описывать болезненное расставание с
мамой, сестрами, братьями, друзьями и любимым городом. Думаю, драматичность расставания с родиной читатель поймёт без труда.
С мамой моей жены, маленькой дочерью и беременной женой я оказался в Германии среди германцев.
Не стану отнимать время у читателя, описывая моё ностальгическое состояние. Скажу одно: было больно и трудно. О становлении в профессии в чужой стране напишу немного.
С первых дней я вернулся в живопись и начал рисовать. Денег не хватало, чтобы купить холст, краски, станок. Бывший, «крутой» бизнесмен приехал в чу-
жую страну с 400 долларами в кармане, вырученными за продажу комнаты в общежитии. Хватило их на то, чтобы купить бумагу и жировые мелки.
Ещё находясь в лагере для переселенцев, получил несколько заказов: две деревянные скульптурки и пару портретов, выполнив которые, получил хорошую по тем временам и в моём положении оплату. Появилась возможность приобрести достойный материал, и
дело пошло. Написал серию картин, получил несколько приглашений на организацию персональных выставок. После продажи нескольких работ и серии газетных публикаций, стал «богатым» и «знаменитым». Читатель может подумать, что за рубежом всё складывается достаточно легко. Но… Были моменты, когда я стоял в
переходе, продавая картины за бесценок. Пробиваться в одиночку, без знания немецкого языка, без родственных связей и влиятельных друзей, без какой-либо поддержки очень нелегко. Всё это стоило затрат энергии, нервов, пережитых стрессов и депрессии.
Были моменты, когда я задумывался, что я делаю? Зачем я здесь? Забрать семью и вернуться домой? Когда не хватало сил, выезжал на машине в лес (деньги на покупку автомобиля пришлось занять). Включал магнитофон, раздавались родные казахские
мелодии, слушал эти песни, – и грыз руль, ревел в голос. Жене, которая интересовалась, почему покраснели мои глаза, успокаивая, говорил, – это реакция
на краску.
Я познавал германский народ изнутри: культуру, традиции, характер, образ жизни. Начал немного говорить на немецком языке. Потихоньку стал привыкать, переставал жалеть себя и лелеять своё чувство ностальгии, свою тоску по родным.
Многое и прежде я знал о «Великой Отечественной войне», о депортации немцев Поволжья, но как это происходило и почему, не задумывался. Когда же услышал истории из первых уст, беседуя со стариками, пережившими ужас переселения, по сути, уничтожения народа, захотелось рассказать, как это было на самом деле.
Я хранил эти рассказы в сердце. Когда есть цель и желание, случай не заставит долго ждать. Я познакомился с удивительным человеком, который позже мне стал большим другом, невзирая на разницу в возрасте. Услышав историю его жизни, захотел написать об этом, и попросил его изложить на бумаге пережитое. Я рассчитывал на небольшой рассказ, но когда я прочитал рукопись, был потрясён. Мой герой скудным языком описал этапы своей жизни, но за этим таилась трагедия всего немецкого народа. Мне захотелось расширить эту тему. Охватить не только «русских немцев», как говорится, хотя нет такого понятия, – а есть германцы, разделённые историей. Не думаю, что у кого-то хватит сил и нервов последовательно описать
весь ужас сталинской депортации. Это невозможно выразить на холсте, исполнить в песне, написать на бумаге. Я попытался воспроизвести лишь часть всеобщей драмы, историю жизни одной сосланной немецкой семьи.
Для чего и для кого я написал эту книгу? С молоком матери и рассказами отца я впитал всё то лучшее, что есть в культуре родного мне народа. Я – сын Степи, и в моих жилах течет казахская кровь. Познавая культуру и историю Германии, я научился любить и уважать народ, среди которого живу последние 20 лет жизни. Две мои дочери, Асем и Кристина, родились в Казахстане. Два сына, Тимур и Артур, рождены в Германии. Внучка Каролина родилась в Берлине. Внук Габриель-Валло в Хельсинки. Младший зять Александр родом из Кустаная, а старший Ёханнес – настоящий финн.
Кем будут мои снохи, придёт время, узнаем. Вот для них эта книга! Хочу, чтобы они помнили родную землю, своих близких и дальних предков, чтили и берегли тех, кто ещё жив. Знали историю жизни тех, кого уже нет рядом с нами.
Для детей героя моего повествования Рафаила Шнель, Ойгена и Лены, дабы знали и они о трудной участи и судьбе своего отца, могли гордиться им. Для
его внуков, правнуков. Для того чтобы люди понимали: любя, ценя и уважая свой народ, нельзя принижать и ненавидеть другой!

                От рассвета и до заката

В сердце стук от стыка рельс.
Жизнь – надломленная шпала.
У судьбы крутой замес,
Грязь и кровь перемешала.

Кто назвал её теплушка?
Звонкой рябью лязг зубов.
Вонью грязных тел задушен
Тихо стонущий состав.

Детство умерло в вагоне,
Разорвалось пополам.
Терпкий вкус стальной неволи,
Часто снится по ночам.

Память вывернуть наружу,
Отстирать бы в кипятке.
Рвёт израненную душу
Стук вагонов вдалеке.

2017 Берлин.

Вот и пережили ещё одну зиму, хотя честно признаться, она была тёплой, – только раз за все три месяца выпал снег. Весна. На деревьях начинают набухать почки. В воздухе разлит запах свежести. По утрам разносится радостная, разноголосая трель птиц. Приятно, можно слушать и слушать. В душе перехватывает дыхание теплая волна. Разве это не счастье? Так хочется жить! 5 часов утра. Светает! Подошёл к балкону и открыл дверь. Свежий весенний ветер ударил в лицо и, ощутив блаженство, я закрыл глаза. Выйдя на балкон, с наслаждением закурил. Дурная привычка, пора
бы бросить, да и врачи запрещают. Знаю, что нельзя, да вот только не могу отказать себе в удовольствии. Хотя с годами курю меньше, только когда вспоминаю свою жизнь. Зелёная трава набирает насыщенный цвет, радуя глаз. Под нашим балконом растёт развесистое дерево, на котором обитает белочка. Вот и сейчас она живо и ловко прыгает с ветки на ветку. Взглянув на неё, я невольно улыбнулся, и в памяти тут же всплыла такая же пушистая озорница, только из прошлой жизни. Глядел
я тогда на неё без всякого умиления. Было дикое желание поймать и съесть. Когда живот прилипает к спине и несколько дней, кроме сырой воды, в желудке ничего
нет, поневоле будешь смотреть на всё вокруг как на возможную еду.
Как же глубоко сидит в человеке память о голоде!
Уже много десятилетий пытаюсь стереть из воспоминаний голод, страх, унижение, боль, но с годами приходят по ночам эти кошмары все чаще и чаще, не давая сомкнуть глаз. Вот и сегодня, проворочавшись всю ночь,я вышел на балкон. Как же быстро пролетело время!Опускаюсь в глубину моей памяти: сколько всего прожито, выстрадано. Иногда кажется: я это видел в кино или читал в книге. Всё, что я пережил, мне кажется,случилось не со мной.

                Расставание

От непонятного шума, доносившегося из глубины сна, Рафаил открыл глаза. Громкие голоса, стук чего-то падающего, разносились по всему дому. За окном – ещё темно. Солнце не успело прикоснуться к деревне первыми лучами, как петухи от шума уже проснулись и, не в силах начать своё утреннее пение, молча сидели на заборах, не понимая, что происходит. Не поняв, из-за чего в доме переполох, Рафаил протёр кулачками глаза, сладко зевнув, соскочил с кровати. Из дальней
комнаты донеслись слова отца:
– Жена, поднимай детей, пусть помогают собирать вещи.
Тут Рафаил вспомнил: восемь дней назад приходил к ним какой-то дядька в военной форме и строго велел приготовиться к выселению через восемь часов. В этот же день родители начали собирать пожитки, но ни через восемь часов, ни через день никто не приходил. Потихоньку начали успокаиваться, и всё добро, собранное в кучу, расставили по местам. Видимо, затишье оказалось временным, и сегодня всю деревню подняли до рассвета. Из каждого двора доносились ржание запряжённых коней, плач женщин и детей, крики и ругань мужиков. Рафаил вышел во двор. Возле сарая стояла пара лошадей, запряжённых в телегу с домашней утварью.
Увидев Рафаила, отец похвалил его:
– Сынок, молодец, что уже встал. Отгони коз на луг, а то останутся голодными в сарае. Кто их теперь кормить будет?
Мальчик, взяв кнут, висевший на плетне, погнал живность – корову, двенадцать коз, свинью с поросятами – на зелёный луг, раскинувшийся за деревней. Первые лучи солнца скользнули по макушкам деревьев, и луг засверкал ярким разноцветьем. Утренняя роса на траве, на цветах отражала солнечные лучики, и казалось – по полю рассыпано множество драгоценных камней. «Почему я никогда не видел эту красоту? Смогу ли увидеть ещё, хоть раз?» – подумал Рафаил. Сердце мальчика сжалось, и на глаза навернулись слёзы. Что-то влажное и тёплое коснулось его ладони. От неожиданности мальчик отдёрнул руку. Рафаил не заметил: к нему подошла его любимица, молоденькая, нежная и беленькая, как одуванчик, козочка и ещё раз лизнула маленького хозяина. Прежде её всегда ждало угощение – кусочек хлеба, но на этот раз – ничего. Мальчик упал на колени, обхватил двумя руками козочку и, не стесняясь громких рыданий, залился слезами. В эти последние минуты детcкая память освежила всё, связанное с этим лугом. Ранним утром сюда деревенская малышня выгоняла домашний скот и, пока коровы, бараны, козы паслись в общем стаде, у детей – свои занятия. Они носились по этому лугу, падая и кувыркаясь, раздирая штаны, колени и локти. Влезали на деревья, раскачиваясь на ветвях. Рядом возле луга протекала речка, любимое место детворы. На воде – свои шалости. Они плавали
наперегонки до другого берега. Рафаил знал реку, как свои пять пальцев. Целыми днями он пропадал здесь, сопровождая свой небольшой табун. Ему вспомнились лошади, которых так любил. Среди небольшого табуна – его личный конь, отец подарил ему когда-то жеребёнка. Это не просто конь, это его друг, с которым он никогда не расставался. В самом начале войны лошадей забрали для нужд Красной Армии, и его друга – тоже. Сильно горевал он по своему коню. Это была первая большая потеря.
Очнувшись от воспоминаний, Рафаил вздрогнул. Солнце уже поднялось над верхушками деревьев, и ему не миновать наказанья отца. Он испытал на себе всю строгость папы. Узнав о проказах или обмане отец, не раздумывая, прибегал к орудию воспитания – кожаному комиссарскому ремню, оставлявшему на попе красный след. Пока Рафаил бежал домой, вспомнил – однажды за воровство денег у соседской девочки отец выпорол его и заставил вернуть деньги родите-
лям. Задница горела, но стыд, который он испытал, ещё ужасней. Целую неделю маленький хулиган не мог поднять глаза на прохожих. Ему казалось: все ты-
чут в него пальцем и называют «вором».
– Что ты так долго? Только тебя и ждём.
У Рафаила, после того случая с деньгами, пропало желание воровать, а заодно - врать, и потому он не стал что-то придумывать; подошёл к отцу и, уловив строгий
взгляд, прошептал:
– Папа, сегодня наш луг такой красивый, я не видел его таким никогда!
Поначалу отец решил устроить сыну взбучку, но,
увидев покрасневшие от слёз детские глаза, всё понял. Обняв за плечи и присев на одно колено, нежно поцеловал сына в щёку.
– Это потому, что ты его видишь в последний раз. Запомни на всю жизнь этот луг, Рафаил, вот он и есть твоя родина.
Среди груды вещей мама и трое младших братишек Рафаила сидели на телеге. Нервно подёргивая седую бороду, дед курил самокрутку. Бабушка, еле передвигая ногами, подошла к дому. Рафаилу на мгновение показалась: дом сжался до такого размера, что она смогла обнять его, и они, подёргивая плечами, тихо
плакали. Попрощавшись с домом, в котором прожита вся жизнь, бабушка села на телегу рядом с мамой, обнявшись, обе горько заплакали. Отец отвязал вожжи
и повёл лошадей вон со двора. Дед шёл рядом, не в силах поднять мокрые от слёз глаза: в последний раз взглянуть на дом, построенный собственными руками.
Сколько любви и пота вложено в него! Рафаил взял за руку отца, и они пошли рядом.
– Пап, что теперь будет с козочками, коровкой? Что будет с нашим домом?
– Скотину разберут, что добру пропадать, а в доме будут жить люди, – грустно пробормотал отец, а потом добавил:
– Кто будет жить? Русские и будут, те, кто работать не хочет.

                Дорога в неизвестность

Шёл 1941 год, начало великого горя. Со всех немецких деревень Украины,
кто - пешим ходом, кто - на телегах, потянулись к железнодорожным станциям, сборным пунктам несчастные и угрюмые люди. Рафаил сидел возле деда и слышал: не переставая, плакала бабушка.
– Вы бы, мама, лучше Господа Бога просили, чтобы нам лёгкий путь даровал, что
теперь попусту сердце рвать. Нет больше у нас дома, жизнь бы сохранить. Что впереди, один лишь Бог знает, вот его
и просите, – не оборачиваясь, сердито крикнул отец. Немного помолчав, спокойным
тоном, в котором зазвучали нотки жалости, добавил:
– Нас-то понятно, за что гонят, но есть семьи, в которых или жена, или муж – русские. Вот тебе и проверка на любовь.
– А я всегда говорил: нужно жениться на своих, – вмешался в разговор дед.
Когда подъезжали к станции, уже издалека слышались крики. В основном кричали женщины. «Нас-то за что, мы же – русские. Выселяете немцев, гоните их,
вот и гоните, а нас-то за…», – и голоса терялись в паровозном гудке. «А дети у вас от кого? От фашистов? Значит, и вам туда дорога, фашистские подстилки, мать
ва…» – и окрик охранников утопали в шуме паровоза.
Дети недоумённо смотрели на матерей, ничего не понимая. Разве у родителей есть национальность: немцы, русские?
Всё, что погрузили на телегу, оказалось запрещено брать с собой. Конвой выбрасывал вещи на землю. Смогли взять – небольшое количество продуктов,
кое-какие тряпки да пару кастрюль. Кто-то пытался прихватить кухонную утварь, но охранники ударами прикладов отгоняли людей от телег, насильно загоняя
в вагоны. В воздухе пеленой стояло облако горя, состоящее из женского крика, стона стариков, детского плача, гула паровоза, мата охраны и лая собак. Через
несколько часов всё успокоилось, и только из-за закрытых дверей вагонов доносились слабые стоны и тихий плач. Перрон опустел. Солдаты рылись в брошенных на землю вещах, отгоняя от бесхозных продуктов злых псов.

                ***
– Рафаил, зайди домой, на улице ещё свежо. Пошли завтракать, я поставила чай, всё готово.
Я не заметил, как проснулась Лена – моя третья жена, видимо, уже последняя. Это мой друг, заботливая и добрая хозяюшка. Встретились мы уже в Германии. После смерти жены я остался один. Дети выросли и жили самостоятельно. Я приготовился к одинокой старости. У меня – однокомнатная квартира, и всё, что необходимо. Как-то вечером зазвонил телефон, и на другом конце провода я услышал приятный женский
голос. Незнакомка представилась: «Елена». Я узнал: мой телефон она получила от общей знакомой и хотела бы встретиться со мной. Я уже и не помышлял о возможности завести роман с женщиной, но, если жизнь посылает такую возможность – я не отказался. Этот вечерний звонок перевернул мою одинокую жизнь.
Лена, так же, как и я, овдовела и многие годы жила в одиночестве. «Вот и встретились два одиночества, завели у костра разговор…» – как поётся в песне.
– Иду, Леночка, иду, – закрывая за собой балконную дверь, отозвался я.
– Что, дружочек, опять плохо спал? – наливая чай, ласково обратилась ко мне Лена. – Всё вспоминаешь? Что теперь-то прошлое ворошить, всем нелегко было. Радоваться надо, жизнь-то теперь какая. Ешь, что хочешь, гуляй, где хочешь. Вот скоро на прогулку пойдём.
– Всё так, всё так, – сделав несколько глотков чая, согласился я. – Всё так, Лена. Да только как забыть? Лезет из меня эта память. Вспомню, как нас везли в вагонах, так ком к горлу подступает.
– Нас всех так везли, в вагонах для скота. Вас – с Украины, нас с – Поволжья. Вот и не знаю, кому за это спасибо сказать, то ли – Гитлеру, то ли – Екатерине Великой.
И Лена звонко рассмеялась. Я тоже улыбнулся.
– Они здесь не причём, Сталина благодари. Вот кому по гроб жизни должны быть обязаны. Встречу я его «там», ох, и грузану его по «понятию». А после рожу
набью, – показывая указательным пальцем на потолок, пошутил я, и мы рассмеялись.

                ***
Вагон переполнен людьми. В основном – женщины и дети, которые, приходя в себя от стресса, потихоньку успокаивались и обустраивали временный быт. С двух сторон вагона – сколоченные из грубых досок двухэтажные нары. Семья расположилась на верхнем ярусе, возле стены. Рафаилу досталось место около небольшого окна без стекла с железной решёткой. Дневная жара потихоньку спадала, и через это окошко потянуло свежим вечерним воздухом. Грубые доски нар родители застелили какими-то тряпками, и теперь он тихо лежал на них, пытаясь уснуть. День – тяжёлый и суматошный. Мальчик устал, но сон не приходил. Рафаил слышал, как сопят его уставшие братья. Доносился тихий разговор родителей и храп уставшего деда. В вагоне темно. Он смотрел через решётчатое окошко и видел небольшие перелески, освещаемые лунным светом. Ему не давала покоя мысль: «За какие грехи нас выселяют? Только за то, что мы – немцы?» Неожиданно всплыл в памяти случай – нечаянно подслушанный разговор двух мужчин. Это происходило в пекарне, в которую любили забегать деревенские мальчишки – попить кваса из бочки. В этот день в
пекарню Рафаил прибежал один. Он тихо подошёл к двери и услышал разговор двух немцев.
– Ну что, дождались, скоро тут будут наши. Наконец-то будет порядок. Хоть заживём по-людски.
Немецкую речь Рафаил хорошо понимал. Это его родной язык – на нём они общались дома.
– Сколько я могу с колен подниматься? Вроде только наладишь жизнь, только хозяйством обрастёшь, голод победишь, как придут коммуняки и всё подчистую отнимут. Сколько я прятал в лесах скот, десять жеребцов, так нашли, да ещё чуть не расстреляли, Бог уберёг. В колхоз пришлось записаться. А в колхозе всё наше, да всё – ничьё. Как только женщин наших общими не сделали. Пахал, как каторжный: ни дня, ни ночи. Днём – в колхозе, ночью – на себя. Русские – не работники, пьют да воруют. Сколько сил на этот колхоз потратил, а отдачи – ноль. У меня – десять детей, да старики ещё живы. Сестра – не замужем, кто её, инвалида, возьмёт? Пережил эту коллективизацию, только опять наладил хозяйство.
Сыны помощниками стали, коней развёл, так на тебе – опять всё забрали. Зерно для посева, курей и тех для фронта отняли. Как жить?
Дверь приоткрыта. Рафаил, стоя в тёмном предбаннике не замеченным, наблюдал за мужчинами. Говорящий – пожилого возраста, с большой седой бородой. Тяжёлый труд согнул его спину, и он стоял, опираясь на палку. После этих слов наступила тишина. И тут Рафаил услышал резкий звонкий голос второго. От неожиданности мальчик вздрогнул и попятился.
– Ты, дед, знаешь…- начал молодой, которому принадлежал этот голос, но старый резко оборвал его.
– Что ты орёшь? Ну и голос у тебя! Кругом – уши, так я с тобой до прихода наших не доживу. Тише говори, а лучше – шёпотом, а то поедем вместе лес бесплатно валить.
Второй собеседник – лет тридцати пяти. Редкая седина на висках пробивалась сквозь волнистые пряди чёрных волос. Богатырского телосложения, как в народе говорят, «сажень в плечах». Чёрные усы украшали его смуглое, красивое лицо. Щека – испачкана мукой.
– Да, да, дед, не подумал. Так вот… – молодой осёкся и перешёл на шёпот.
– Ты слышал: при немцах зарплату будут платить немецкими марками. Это хорошие деньги. Я слышал: в Германии – порядок, чистота кругом. Вот и я так хочу.
Чтоб мою жену не «бабой» называли, а – «фрау». Чтоб дети мои не в навозе ковырялись, а чистенькие в школу ходили и людьми стали. Немцы сильные, уже вся Европа под ними.
Под ноги мальчика что-то упало, зазвенев, покатилось по земле. От страха, что его заметят, Рафаил пулей выскочил на улицу и понёсся к дому.
Весь день не давал покоя услышанный разговор. Он мучился в догадках. Про какой порядок говорили эти мужчины? Да, я – тоже немец, но свой,
наш немец, и эти двое тоже наши, так почему же они желают перейти к другим, хотя тоже немцам, но не нашим? Те, другие немцы, они же – враги. В голове мальчика всё перепуталось. Наши, другие, враги, порядок, но ключевое слово в этом сумбуре – «немцы». Это и не давало покоя. Немцы. Вечером того же дня, дождавшись, когда отец закончит работу и останется наедине с ним, Рафаил набрался смелости, подошёл
и спросил:
– Папа, я слышал сегодня разговор. Наши немцы говорили о приближении тех, не наших немцев, и они хотят работать у них. Они же наши враги? – от напряжения начал сбивчиво сын. Отец строго посмотрел на него, в глазах нехорошо
блеснула искра. Усы зашевелились, на скулах пришли в движение желваки. Рафаил знал это выражение лица и то, что сейчас может произойти. Он медленно попятился и уже пожалел, что спросил. От страха ноги стали ватными, коленки подгибались. Возникло желание убежать, но страх сковал тело. Он стал похож на цыплёнка, загипнотизированного удавом. Отец схватил сына за руку и притянул к себе.
– Где… ты… это… слышал? – почти шёпотом, делая паузы между словами, буравя его тяжелым взглядом, начал отец.
– Т – т – т – а м, в-в-в пекарне...
Первые слова Рафаил выдавливал из себя, но слово «пекарня» вылетело из его рта так быстро, что он сам не ожидал этого. От смущения и страха мальчик заплакал. Видя слезы и страх сына, отец пришёл в себя, и искры в глазах погасли. Могучими руками прижал сына к груди.
– Всё, что ты сегодня услышал, забудь. Ты весь день дома, помогал мне по хозяйству. Тебя кто-нибудь видел?
– Нет, папа. Я быстро убежал, – успокаиваясь, вытирая слёзы, пробормотал сын.
– Слава Всевышнему! Рафаил, ты меня понял?
Мальчик, хлюпая носом, торопливо закивал.
– Да, да, папа…
К этому вопросу больше не возвращались. Теперь этот случай выплыл в памяти и поставил все точки по местам. «Да, мы всё-таки не наши немцы, не наши, мы
– просто немцы, и за это нас выселяют».
Дневная суета, усталость, монотонный стук колёс сделали своё дело. «Немцы, немцы, немцы…» – засыпая, повторял эти слова, провалился в глубокий сон.
От резкого толчка и металлического лязга сцепки вагонов Рафаил вскочил на ноги и больно ударился головой о потолок. Удар привел его в чувство, и сразу вспомнился вчерашний день. Несколько раз поезд дёрнулся и остановился. Заскрипели задвижки, открылись большие двери вагона. Конвойный крикнул:
– Выходи на оправку!
Люди, расталкивая друг друга, ринулись к выходу. Поезд остановился в степи, и народ высыпался из вагонов на насыпь. Многие уже не могли больше терпеть и, невзирая на стыд, садились справить нужду недалеко от поезда. Не прошло и десяти минут, как в нескольких местах закричали конвойные: «Заходим, заходим!» Опять лязгнула сцепка, и состав начал медленно двигаться, набирая ход. Люди с криком
бежали обратно к вагонам. Те, кто отошёл подальше, в высокую траву, теперь бежали, падая, крича, прося остановить поезд. Среди них были и дети. Проклятия
неслись со всех сторон. Мужчины забрасывали женщин, стариков и детей в вагоны, преследуя уходящий состав. Многие успели запрыгнуть, но немало оказалось и опоздавших. Раздались выстрелы. Вагон, где расположилась семья Рафаила, – в хвосте состава, и через открытую дверь люди увидели на насыпи и чуть
поодаль неуклюже раскинувшиеся тела убитых. Среди мёртвых – дети.
«Мы – немцы!» – после увиденного укрепилось в сознании Рафаила. «Да, мы – немцы, а значит, враги, в своих не стреляют» – повторил он шёпотом. Боль и обида поселилась в душе мальчика. Молча полез он на своё место, зарылся головой в тряпьё и тихо заплакал.
– Пошли кушать, сынок! – услышал сквозь сон Рафаил. Мама теребила его за плечо.
– Пойдём кушать, ты целый день не ел.
Есть не хотелось, но отказываться не стал. Семья собралась в кружок и молча ела куски чёрного хлеба, маленькие ломтики свиного сала и зелёный лук.
– Кушайте дети, кушайте! Силы вам ещё понадобятся. Кто знает, куда нас жизнь занесёт и что будет дальше? Может, и нас, как тех, кто в степи остался…
А вы – выжить должны, чтобы народ наш сохранить.
На последней фразе папин голос усилился, подчеркивая важность сказанного.
После еды Рафаил пополз на своё место. Ему не хотелось играть с братьями. Он взглянул в окно и увидел всё ту же бескрайнюю, до горизонта степь. На минуту ему привиделись тела, разброшенные по полю. Он резко отвернулся от окна. Немного успокоившись, лёг на спину, подложив под голову руки, начал вспоминать деревню, родную школу. Их награждали красными галстуками, принимая в пионеры. В тот день
он не понял, что значит слово, произнесённое его учительницей по русскому языку, «немчура», но запомнил его навсегда. Рафаилу понравился красный галстук с блестящим зажимом, и он радостно сравнил:
– Похож на ошейник…
У его собаки – красивый ошейник, и он, восхитившись, выразил свою радость. Что тут началось!
– Что ты сказал? – гневным голосом, срываясь на крик, завопила учительница. – Да как ты смеешь? Ты наших детей с собаками сравниваешь? Ты – фашистский недобиток, немчура, пионерскую организацию со стаей дворовых собак сравниваешь.
– Да нет, да нет же, я хотел сказать, красивый, как ошейник. У моей собаки красивый… Вера Ивановна, я хотел, я хотел… – заикаясь от страха, оправдывался Рафаил. Но было поздно. Чего только он не наслушался в свой адрес и вообще про немцев! Мальчик испугался, но слово «немчура» – он его никогда не слышал – обидело до слёз, и он заплакал.
Вечером Рафаила подозвал отец. Он уже успел переговорить с учительницей, которая его вызвала и высказала всё, что она думала о его сыне и о политическом положении в мире в целом. Отец стоял с ремнём, который давал понять, в каком направлении будет разговор. Рафаил подошёл к отцу, снимая штаны.
– Пап, а что такое «немчура?» Кто – это. Это – я! - понимая, что сейчас ему влетит, торопливо забормотал Рафаил.
– Что…? - протянул отец.
– Что за «немчура», о ком это – «немчура», кто это тебе сказал? – выронив ремень, заорал отец. – Где это ты слышал, «немчура?»
– Это сказала Вера Ивановна про меня, – опустив глаза, признался Рафаил. После этих слов отец обмяк и медленно, будто его подкосили, сполз на лавку.
– Ах ты, мать твою! – по-русски выругался отец. Глаза его наливались кровью. – «Немчура» говоришь, «ошейник» говоришь...
Рафаил сразу сообразил: попал в точку и, подливая масло в огонь, добавил:
– Мы ещё – «фашисты» и «немецкие недобитки» и «нас всех стрелять надо».
Эти слова имели эффект разорвавшейся бомбы. Отец соскочил с лавки, схватил первое попавшееся под руку – вазу с вишней и с силой швырнул её. Разлетаясь на мелкие части, ваза ударилась о печку и по свежевыкрашенному её белому боку медленно потекли красные пятна, похожие на кровь.
– Вот как они о нас думают! Значит, стрелять нас надо. А то, что мы, немцы, колхозы их поднимали? Мы – сами, без них, жили бы хорошо, а вот они без нас,
немцев? Кто в нашей деревне, да и во всей стране работящий народ, неужели русский Иван?
Отец ходил по комнате, размахивая руками. Казалось, сейчас Рафаила для него не существовало, и отец говорил все это не для него, а, скорее, для себя.
Возмущению его не было придела. Он – то садился на лавку, закуривая папиросу, то – опять вставал и ходил по комнате, в очередной раз закидывая окурок в
печь и тут же закуривая снова. На шум в комнату зашёл дед.
– Что случилось? Рафаил, ты, что ли напроказничал? – внимательно глядя на мальчика, строго спросил дед.
– Отец, ты послушай, что русские о нас думают. Если такое учительница говорит, то от простого люда, что можно ожидать.
– Так что они думают? – дед перевёл взгляд с Рафаила на отца.
– «Фашисты» мы, «недобитки», «немчура поганая», стрелять нас нужно. Мы же в революцию с ними были, а потом колхозы поднимали и голодали, и умирали так же, как и все. Первую мировую я за русского царя воевал, не за прусов, хотя тоже немец.
Дед махнул рукой, как отмахиваются от назойливой мухи, закурил папиросу и сел на лавку.– Успокойся, Мартин. То, что русские про нас говорят, я давно знаю. Не любят они нас.
– Скажи мне, отец, почему, почему не любят? Что
мы им плохого сделали?
– Да потому, что мы работать умеем от зари до зари. Что хозяйство у нас крепкое. Что дети у нас воспитанные. Что не пьянствуем с ними и не пропиваем заработанное. Что жёны наши – послушные и работящие, а главное – верные. Что дома у нас – добротные, что мы – дружные и помогаем друг другу. Жениться стараемся на своих да меж собой на родном языке говорим. Мало тебе этого? А вот, если бы мы с русским
Иваном в кабаках сидели, да за наши деньги сами пили, да их поили, а дети наши в дерьме жили, а сами жили хуже нищих, вот тогда бы нас жалели да и любили. Кто же тебя любить-то будет, когда их девки стараются за нашего парня замуж выйти?
Пока дед говорил речь о нелюбви русских, его папироса погасла. Он вытянул кочергой уголёк из глубины печки и прикурил заново. Отец сел рядом с дедом и
тоже закурил.
– Я как-то не думал об этом, да когда было думать. Все мысли работа забирала, вот и не думал.
– Да то, что они думают или говорят, это ещё ерунда. Вот когда они делать начнут, что думают, вот тогда беда для нас будет.
– Что же делать? – спросил отец.
– Вот я и думаю. Для русских мы – не русские, как бельмо на глазу, а немец придёт, так мы для немца – не немцы, русские мы. Вот и думай, что делать. Уехать бы из России, да документов нет, да и куда ехать. Останемся, побьют нас.
После слов деда образовалась пауза. Долго они ещё сидели, размышляя о дальнейшей судьбе. Рафаил вздрогнул от неожиданного, душераздирающего, крика женщины. Все воспоминания тут же улетучились, по телу пробежала дрожь.
– Доченька моя, доченька! – неистово кричала молодая женщина. – Доченька! Ну, встань, встань же! О Боже, зачем, зачем ты её забрал от меня?
Рафаил соскочил с лежанки, не понимая, кто забрал, кого забрал, и побежал на крик. Образовывая круг, народ расступился. На полу лежала девочка лет пяти, а над ней, склонившись и нервно теребя мёртвое тельце, билась в истерике мать.
– Милая моя, доченька! Как же я, что же я? Боже, забери меня с ней! Люди, убейте меня, не хочу я без неё. Она всё, что у меня есть!
Вдруг её голос начал затихать и, потеряв сознание, она упала навзничь. Рядом стоявшие женщины тут же опустились на колени и начали приводить её в
чувство, но она уже не шевелилась. Одна из женщин положила голову ей на грудь и, не услышав биения сердца, в ужасе отскочила.
– Умерла! – потухшим голосом прошептала женщина.
Люди стояли молча. Кто-то принёс белую материю и, разорвав её на две части, в неё аккуратно завернули тела. Несколько женщин тихо плакали, остальные молчали. После заупокойной молитвы тела обеих отнесли в дальний угол и разошлись по местам.
– Вот и скажи, что Бога нет! – вытирая слёзы уголком платка, тихо проговорила бабушка. – Не отпустила дочку одну на тот свет. Видать, сильно любила, вот и
пошла за ней.
– Это их Бог пожалел, забрал к себе, – продолжил разговор дед. – Им теперь хорошо. Ушли в начале наших страданий. Придёт время, и мы будем завидовать им.
– Чему же завидовать? – влез в разговор Рафаил. – Они же умерли!
– Когда придёт время, внучок, тогда и узнаешь. Хотя оно уже пришло!
Эти слова он вспомнит, когда придёт время: оно не заставит себя долго ждать, а пока поезд, стуча колёсами, уносил обитателей вагона в неизвестность.
Дни протекали однообразно. Иногда, на коротких остановках, из вагонов выносили трупы, в основном стариков. Люди, устав плакать, постепенно привыкли к смертям. После первого случая с расстрелом отставших от поезда народ научился быстро справлять нужду, а потому конвой больше не стрелял. Замкнутое пространство в вагоне объединило семью Рафаила, так ему показалось.
В деревне все заняты делом. Родители работали в колхозе, бабушка – по хозяйству, дед – что-нибудь мастерил, а дети - целый день на улице. Кто – пас скот, а кто – просто бегал по деревне. Только по вечерам семья собиралась вместе. После семейного ужина и молитвы, детей отправляли в детскую комнату, родители оставались одни. И так каждый день, но теперь в тесном вагоне все – рядом. «Теперь мы настоящая большая семья», Рафаилу становилось приятно от этих мыслей. Лёжа на своём месте, он подолгу смотрел в окошко, вспоминая деревню, их дом. Как там было уютно и спокойно!
Мысли возвращались к немецким праздникам. Самое любимое семейное торжество – Рождество Христово. Вечером в дом приходили Снегурочка и Дед Мороз, только на немецкий лад, и приносили подарки в корзинке. Испуг вперемешку с любопытством
заполняли тело, и казалось: в животе порхают бабочки. В момент получения подарка ряженый бил тростиной по спине в случае, если кто-то сбивался или забывал слова молитвы. В отличие от русской Снегурки, немецкая – вся в белом и называли её «Снежная девочка». Бабушка пугала детей: «Они приходят за плохими детками, и, если вы будете непослушными и ленивыми, то вас заберут с собой. Вы должны быть
прилежными и молиться, тогда всё будет хорошо…» – и дети верили.
А на пасху, ранним утром, дети бегали по двору в поисках крашеных яиц и вкусной сдобы. При мысли о вкусностях Рафаил почувствовал их запах, и ему захотелось ещё раз ощутить вкус сладких печений. Эшелон двигался медленно, ехали в основном ночами. Днём пропускали составы с оружием, с военными и ранеными. Несколько раз папа пытался узнать у конвойных, куда их везут, но натыкался на грубую
брань. Он пробовал зайти с другой стороны, спрашивая, когда приедем, но охрана наставляла на него оружие. Таков был многозначительный ответ. Ехали долго: у людей закончились продукты. Всё чаще и чаще на станциях выгружали трупы. Народ потихоньку возмущался и требовал начальника состава. Начальника поезда так никто и не видел, а охрана, ощетинившись, смотрела на страдающих людей через прицел винтовок.
Как-то днём поезд остановился в открытом поле, стояла невыносимая жара. В вагонах – нечем дышать, от пота и немытых тел стоял тошнотворный запах.
Папа попробовал открыть двери, и они поддались. По какой счастливой случайности их забыли запереть, то ли провидение Господа, то ли - халатность охраны,
остаётся только гадать, но им повезло. Свежий ветер начал приводить обитателей вагона в чувство, и народ немного зашевелился. Вскоре подбежала охрана и попыталась закрыть двери на замки, но папа вступил с конвоиром в разговор:
– Слышишь, служивый, не закрывай двери, людям совсем плохо, детей у нас много и стариков. И так мрут, все скоро издохнем, трупы только довезёте. Деток хоть пожалейте…
Не успев договорить, папа получил удар прикладом в колено, до которого смог дотянуться злобный конвойный. Обхватив ударенное место руками, папа застонал и, не отходя в сторону, плечом подпёр дверь.
– Кто ж вас такими народил, матери у вас были? Здесь же одни женщины да дети. Дети в чём повинны? Они-то – какие враги, с них – какой спрос? – несмотря
на боль, продолжил папа.
Охранник, на вид лет девятнадцати, с только пробивающимися усиками, вскинул винтовку и прицелился в отца.
– Что напугал? Эх ты гадёныш сопливый! Ну, давай, что уж там! Я в твои годы в первую мировую на немца в штыковую ходил, а ты собакой дозорной нас стережёшь и в меня ружьём тычешь. Ну, чего застыл, видимо, не приходилось ещё людей убивать? Ничего, молод ещё, научишься, – улыбаясь, глядя в глаза молодому охраннику, потирая ушибленное колено, продолжал отец.
Юное лицо конвойного залилось пунцовой краской, как у невесты на выданье, и он опустил винтовку.
– Да, дядька, не стрелял ещё, не успел, только недавно призвали. Думал, на фронт попаду, а тут охранять послали.
– Успеешь ещё, сынок, навоюешься, по самое горло хватит, до тошноты, до блевотины. Всё увидишь и смерть, и боль, и слёзы, и потянет тебя к мамке, чтобы
ей на грудь припасть да нареветься всласть. Чтоб пожалела она тебя, как дитя малое… – ласковым, отцовским тоном начал говорить папа.
– Сам-то откуда? Родители живы?
– Я из Брянска! Немец там! Мне сказали: немцев-врагов везём, вот я по незнанию и озлобился. Да только сам вижу, какие же вы враги? Такие враги у нас в деревне соседями были. Болел я по малолетству, немец-врач меня выходил, на ноги поставил. Врачевать он умел. В общем, спас он меня. Можно сказать, заново народил. Буду на всю жизнь благодарен, если не убьют, – опустив голову, поведал свою историю охранник.
– Как зовут-то тебя, воин?
– Фёдор я, Федька, значит. А родители живы. Батя - такой же, как и вы, а мамка у меня красивая.
От воспоминания о родителях на молодом, симпатичном лице мальчугана появилась нежная улыбка.
– Больно, дядька? – поднимая глаза, спросил охранник, и его лицо опять налилось краской. – Ты, дядька, того, прости меня. Ты вот что, двери я прикрою, но
на замок закрывать не буду. Как только будем подъезжать к станции, а это будет через час, двери открой, и готовы будьте.
– Для чего? – спросил отец.
– Больше не скажу, сам всё поймёшь. Пойду я, начальник конвоя идёт.
С этими словами теперь уже знакомый папы начал прикрывать двери.
– Фамилия твоя как? – крикнул отец через закрытую дверь.
–Зачем тебе? – отозвался голос с другой стороны вагона.
– Молиться за тебя буду, сынок, чтоб к матери вернулся.
– Мелиховы мы, Фёдор Мелихов! Прощай отец!
В тот же момент Рафаил, стоявший рядом возле отца и наблюдавший за этой сценой, услышал: под сапогами удаляющегося солдата зашуршал гравий.
– Правду сказал, не закрыл он нас. Запомни его сынок, на всю жизнь запомни, Фёдор Мелихов, пока он нам жизнь спас, а дальше будем на Бога надеяться. Рафаил не поняв, как же их спас Фёдор и почему он должен его запомнить, смотрел на отца широко раскрытыми глазами.
                ***
«Фёдор, Фёдор Мелихов», – повторил я вслух.
– Что ты сказал, Рафаил? – донеслось из кухни.
– Да я сам с собой, Лена.
– Ты – готов? Я скоро обед доварю, и мы пойдём в кирху. Слышишь меня? День сегодня хороший, солнечный.
– Слышу, слышу. Давай-ка после кирхи, на обратном пути, зайдём в православную церковь.
– Что там тебе надо, решил и там грехи замолить?
– с улыбкой спросила Лена.
– Должок у меня там есть. Давнишний должок! – отозвался я.
– Что – батюшке деньги задолжал?
У Лены – хорошее настроение, она шутила весь день. Я тоже повеселел. Люблю, когда она посмеивается, значит, со здоровьем всё хорошо. За время одиночества я отвык от шуток, перестал понимать юмор, звучащий с экрана – Петросянов, Задорновых… С ней я воспарил духом, и мне приятен её звонкий смех. Лена приготовила обед, выключила плиту, и мы начали собираться.
– Надень шарф, Рафаил, хоть и солнце, но ещё прохладно. Часа три мы погуляем, чтобы аппетит нагулять. Зонт свой не забудь!
Мы вышли из дома и медленно побрели в сторону кирхи. День и вправду замечательный! Светило солнце. Недавно прошёл весенний дождь, и от асфальта поднимался пар. По дороге встретили соседей, поболтали о погоде, о здоровье, так незаметно подошли к храму. Я ещё с детства помнил протестантские молитвы, которым научила меня бабушка. У Лены - сборник молитвенных песнопений: она с ним не расстается. Зайдя в кирху, мы поздоровались со священником, сели с краю
на лавке, вскоре началась проповедь. Священник говорил о добродетели, о любви к Богу и Сыну Его, ну, в общем, обычная проповедь: я слышал не в первый раз - мы часто ходим. Чем старше становишься, тем больше задумываешься о Боге. Но в этот день я почти не слушал. Из головы не выходил тот молодой солдатик из охраны - Фёдор, Федя Мелихов.
После молебна Лена взяла меня под руку, и мы неторопливо направились в православную церковь. Она находится в районе Тегель, окруженная надгробиями с русскими фамилиями. Там встречаются захоронения русских князей, баронов, уехавших после переворота в эмиграцию. Там же лежит барон Врангель.
Поблуждав среди могил, Лена забеспокоилась:
– Так что ты хочешь, Рафаил?
– Свечку за упокой поставить одному парню.
– Кто он такой? Ты точно знаешь, что его уже нет?
– Думаю, что уже нет, иначе ему должно быть около ста лет. Зовут его Фёдор Мелихов. Когда нас вывозили из Украины, он не закрыл двери вагона и предупредил папу. Этим спас нас от смерти.
Мы зашли в церковь и подошли к батюшке. Служба уже закончилась.
– Батюшка, – начал я, подойдя к священнику, – я бы хотел поставить свечку за упокой одного хорошего парня, где могу это сделать?
– Видишь, сын мой, там – ставят за упокой, а здесь – за здравие, – торжественно, видимо, под впечатлением от недавно законченной проповеди пояснил он.
Батюшка – он в два раза моложе меня – показал нам нужное место. Поблагодарив, я купил в лавке у выхода из храма свечу и подошёл к кресту – поставить
свечку за упокой. Ярким пламенем загорелось она от другой свечи. Прикрепив её воском к освободившемуся месту, я подумал о Фёдоре Мелихове и пожелал ему
Царствия небесного. Погорев немного, свеча стала уменьшаться, и вдруг от неё потянулся чёрный, тонкий дымок, и она погасла. Я ещё раз поджёг, но она
опять погасла. В третий раз повторилось то же самое. Свеча не хотела гореть. Я подошёл к женщине, продававшей свечи.
– Можно ещё одну, а то эта – бракованная, – и протянул свечу.
– Что значит бракованная? – удивилась она.
– Гореть не хочет, – почти шёпотом пояснил я. – Ставлю за упокой, а она не горит. Погорит и тухнет.
– Значит, рано ставите, – улыбнулась женщина.
– Что значит – «рано», нужно подождать, пока она разгорится?
– Нет, это значит, тот, кому вы хотите поставить, ещё не преставился. Жив, значит, ещё.
От удивления у меня округлились глаза.
– А вы за здравие поставьте!
Не понимая, что происходит, поблагодарив, я подошёл к иконе – около неё ставили за здравие. Запалив снова свою свечу, подержал немного на весу и водрузил
её. К моему удивлению, она заполыхала ярким пламенем.
– Лен! Ты это видела? Так значит, Фёдор Мелихов жив ещё. Вот дела твои, Боже! Видимо, мой отец до смерти молился за него.
Лена – свидетель происходящего – молча развела руками.
             
                ***

Состав, стуча колёсами, медленно приближался к станции. Папа предупредил всех в вагоне – приготовиться на случай, если что-то начнёт происходить.
– Берите самое необходимое, кастрюли, тряпки не берите, оставьте здесь, а по моей команде будьте готовы прыгать. Детей подавайте мне, деду и бабам, что поздоровей, и бегом от вагона. Видимо, уже пора.
С этими словами папа силой рванул двери, и, отлетев в сторону, они распахнулись настежь. Через некоторое время мы услышали гул приближающихся самолётов. Не подъезжая к станции, поезд остановился: стали видны
красные звёзды на крыльях самолёта.
– Наши летят. Слава Богу! Наши! Значит, пронесло… – вслух сказал дед, но вдруг по крышам вагонов градом ударили пули, пробивая насквозь дощатый потолок, разбивая доски в мелкие щепки. Начался неимоверный, истошный
женский крик.
– Прыгаем! – скомандовал папа, и люди посыпались из вагона.
Отец, дед и несколько женщин бросали детей подальше от вагона в густую траву, не разбирая – своих или чужих. С гулом улетающих самолётов треск пулемётной очереди прекратился. Рафаил, убегая подальше от вагона, подумал; всё кончилось, и остановился.
Взглянув на небо, увидел; самолёты развернулись и заходят на второй круг над составом. Мальчик припустил к лесу, и за спиной услышал взрывы, заглушавшие крики и стоны. Добежав до опушки, Рафаил упал, закрывая руками голову. Его трясло. Он не знал, сколько времени пролежал на краю леса. Не слышал,как прекратились взрывы, он тихо, сквозь слёзы, молился, закрыв уши руками. Его кто-то схватил, перевернул. Вздрогнув от страха, увидел отца.
– Слава Всевышнему, ты жив! – каким-то не своим гортанным голосом, прижимая сына к груди, прошептал папа. По его окровавленному лицу бежали слёзы.
– Папа, ты ранен? – горло сдавило от страха и слёз, и мальчик с трудом выдавил из себя эти слова.
– Нет, сынок, это чужая кровь.
Нашей семье повезло. Все остались живы и здоровы, не считая разбитых локтей, коленок, синяков и ссадин. К вечеру поезд восстановили, убрали разбомбленные вагоны. Состав стал намного короче. Оставшихся в живых загнали в вагоны. Потрёпанный и израненный состав медленно отправился дальше. Наш вагон остался целым, только в потолке зияли дыры от пуль, и на полу – красные от крови пятна.

                Незнакомый край

Люди потеряли счёт дням. Сколько они в дороге – недели, месяцы, проведённые в мучениях, никто не знал. Не все сумели дожить до конечного пункта. Люди
умирали от голода, от болезней, кто-то – от пуль, бомбёжки и полученных ранений. Состав сократился на четверть, и в вагонах стало просторней. Но те, кто несмотря ни на что, выжил, добрались до места. В их числе была большая семья Шнель.
Состав остановился, раскрылись двери, и охранник скомандовал:
– Все, с вещами на выход!
Вздох облегчения прокатился по вагону. Вагоны - грязные, полу разбитые, залатанные, покосившиеся, и люди, покидавшие временное пристанище, похожи на эти вагоны. Папа сказал, чтобы мы держались вместе и не расходились. На перроне народ испуганно сбивался в группы. Среди толпы шныряли военные и гражданские, выбирая для себя работников. Громкий командный бас распорядился через рупор:
– Граждане прибывшие, вы будете распределены по колхозам для дальнейшего проживания и трудоустройства. Запись в колхозы поимённо произведут представители колхозов. До особого разрешения работников НКВД самовольно покидать перрон запрещено. Самовольное покидание места прибытия будет расцениваться как побег, эти люди будут расстреляны на месте, невзирая на возраст.
К нашей семье подошли двое, один – в военной форме, другой - в ватной телогрейке.
– Кто старший?
Папа сделал шаг вперёд.
– Я! – уставшим, но твёрдым голосом отрапортовал он.
– Фамилия? – заглядывая в бумагу - её держал человек в телогрейке – спросил военный.
– Шнель!
Офицер поднял глаза: в них блеснул холодный колючий взгляд. С ехидной улыбкой, скрипучим голосом съязвил:
– Может, среди вас есть и с фамилией Хенде Хох? – и разразился противным, раскатистым смехом. Ему казалось; это смешная шутка. – Ну, если только Шнель,
то тогда шнель за мной.
Вся семья направилась к стоящим в стороне подводам.
– Вы направляетесь в колхоз Мартыновка, это ваш председатель, – и военный ткнул пальцем в сторону мужчины в телогрейке.
– Мартыновка? – улыбнувшись, повторил отец.
– Что тебе не нравится? Может, ты хотел бы в Гитлеровке жить? Ублюдок фашистский! – лицо офицера перекосило от ненависти, и он медленно, демонстративно потянулся к кобуре. – Была б моя воля, перестрелял бы всех!
Так встретила семью Шнель новая земля. Погрузившись на подводы, отправились к новому месту жительства.
– Чем тебе не понравилось Мартыновка? – поинтересовался председатель.
– Зовут меня Мартын, – находясь под впечатлением от выкриков офицера, хмуро пробормотал отец.
– Ах, вот оно что, созвучно! Вот и будешь работать, как в своём собственном колхозе...
Ехали долго. Вокруг – ни единого деревца – расстилалась степь. Солнце заходило за горизонт, освещая качаемый ветром ковыль, создававший иллюзию бескрайнего серебряного моря. Казалось, степь – живой организм. Глядя на эту красоту, отец решился спросить:
– Что за страна, куда нас привезли?
– Вам что – не сказали? Вы не знали, куда вас везут? – удивился председатель. – Во дела! Это – Казахстан, и коренное население – казахи.
– Откуда вы так хорошо знаете русский язык: даже
украинцы так чисто не говорят? – поинтересовался папа.
Председатель громко засмеялся.
– Да я – русский, казахи выглядят по-другому, они как японцы. Видел пленных японцев после Халхин-Гола? Азиаты, одним словом, и говорят они по-русски хуже ваших хохлов, с дурацким смешным акцентом.Дикие потому что. Увидишь ещё.
Казалось, степи нет конца. Все безмерно устали. Садившееся за горизонт солнце отсвечивало красным. Потянуло свежей прохладой. Дневная невыносимая жара потихоньку спадала, становилось легче дышать. Изредка делали остановки: дать лошадям отдохнуть, покормить детей тем, что успели купить на станции.
День близился к закату. Понимая, что все устали, председатель, опережая вопрос родителей, пояснил:
– Немного осталось, переедем эту сопку, и, считай, на мете.
За долгую дорогу говорили мало. Председатель – человек угрюмый, малоразговорчивый. По мрачному выражению его лица чувствовалось недоброе отношение к переселенцам. До места добрались к ночи. Подъехав к одной хате, председатель, указывая кнутом на неё, распорядился:
– Здесь будете жить!
Крошечный домик с покосившейся крышей и выбитыми окнами. Пока выгружали вещи, дед, прихрамывая – отсидел ногу, обошёл дом и с горечью
спросил:
– Как же мы в нём разместимся?
– А ты что, старый хрен, хотел, чтоб мы хоромы отстроили к твоему приезду? Мы вас в гости не звали.
Где сказал, там и жить будете. Мне ещё думать надо, чем вас кормить.
– Мы в гости не по своей охоте приехали, – огрызнулся в ответ отец.
Председатель взглянул на него мрачно, но промолчал. Разворачивая телеги, крикнул вдогонку:
– Завтра с утра ко мне в правление, там и поговорим.
Глубокой ночью занесли вещи и немного привели дом в порядок, на большее сил не хватило. Расстелив кое-какие тряпки, уложили детей, взрослые попадали там, где кто нашёл место. Через пару часов начался рассвет, запели петухи. Отец поднялся первым и разбудил жену.
– Пусть дети немного поспят, намаялись с дороги. А я пойду, осмотрюсь во дворе и в правлении насчёт питания поговорю.
В правлении мужики курили и о чём-то спорили. Отец зашёл в контору, все сразу замолчали.
– Здравствуйте! – поприветствовал он, но в ответ все промолчали.
Председатель сидел за столом, уткнувшись в бумаги. Мужики обступили Мартина со всех сторон. С нескрываемой неприязнью начали его рассматривать.
– Вот, значит, какие эти немцы. Если они все такие рослые да крепкие, то бить их будет непросто, – обходя Мартина, проронил один из мужиков.
– Ну и что, что здоровый, и таких побьём, – глядя прямо в глаза отцу возразил второй.
– Может, прямо сейчас и начнёте? – не отводя взгляда, на русском языке, с лёгким немецким акцентом, предложил отец. – Только я вот немецкую форму не одел, дома забыл. Так бы вам сподручней немца бить.
– Хватит, мужики! – раздался голос из-за спин
колхозников.
Со скамьи, стоявшей у стены, поднялся и, расталкивая мужиков, к Мартину подошёл небольшого роста средних лет мужчина.
– Не обижайся, парень, мужики нынче злобные до немцев. Бить их хотят, а их не берут, за тракторами они, а как прознали, что семья немцев приехала, так хотели к вам идти, а тут ты сам и пришёл. Откуда русский знаешь?
– С Украины мы.
– Ах вот в чём дело, а мы ж думаем – немец, так значит, из Германии. Так ты ж тогда хохол!
И все мужики, вместе с председателем, громко засмеялись. Мартин тоже улыбнулся, и напряжённая атмосфера исчезла. Говоривший мужчина протянул руку.
– Не бойся, не обидят. Как зовут?
– Мартын! – отец пожал протянутую ладонь.
– Бригадир я, Николай Иванович, можешь просто Иванычем звать, так все кличут.
– А я – Михайлович, Мартын Михайлович, можешь просто Мартын.
И все опять засмеялись. Папа не стал называть свою фамилию, чтобы ни обострять обстановку, которая только - только начала налаживаться. Не стал называть настоящее имя, да и отчество в данный момент неподходящее – Микаэллович. Только тут председатель встал из-за стола и, указывая на дверь, грозно велел:
– Что – позубоскалили? А теперь – марш на работу! Ты, Иваныч, выдай новеньким питание на всю семью, а заодно определи его в бригаду. Ты, Мартын, как
обустроишься, приведёшь жену, её тоже определять надо. Надолго не затягивай, на всё день даю, работы у нас много.
– Председатель, мне бы досок каких-нибудь: лежаки смастерить… – обратился к председателю Мартин.
– Досок, говоришь. Может, сразу перины пуховые? Не успели приехать, а уже просят, – злобно, не глядя в его сторону, буркнул начальник.
– На чём же нам спать? Дети у меня и старики… – дружелюбно, не повышая голоса, возразил отец.
– Дай ему, бригадир, что просит. Дети у него и старики… - передразнил председатель.
Выйдя на улицу, Иваныч посоветовал:
– Ты, парень, не злись на председателя – он похоронки на двух сыновей получил, а жена от горя с ума сошла, после и померла. Вот и рассуди, каково ему сейчас. Раньше он другим был, весёлый, на всех гулянках – первый. Семью очень любил, а теперь один остался.
– Вот оно что! А я уж грешным делом подумал: начальствует дядька. Решил, не сложатся у нас с ним отношения… – сочувственно покивав, признался Мартин.
Путь от конторы до склада неблизкий, шли медленно, и за разговором бригадир поведал о состоянии колхоза. Оказалась, колхоз не выполняет план по зерну и мясу. Посетовал - земля плохая, и зерна родится мало, а то, что родится, забирают под чистую, не оставляя на трудодни. Ячмень ещё худо-бедно растёт, но и того мало. У скота - большой падёж, фермы – худые, корма - плохие, да и, в общем, колхоз по Мартыновка - среди отстающих.
- Что такое «трудодни»? – не понимая, о чём говорит бригадир, поинтересовался Мартин.
– Это зарплата твоя: её на бумагу в конторе записывают. Сколько, значит, наработал, столько и записали, а потом ты по этой бумаге зерна и мяса получаешь на пропитание. Должен получить, но это не всегда бывает. После того, как всё заберут, что останется, то и раздают, а почти ничего не остается.
– А люди на что живут?
– Воруют потихоньку. Опасное это дело, если поймают, десятку заработал.
– Что такое «десятка»?
– На десять лет посадят, вот это что. Я-то всё понимаю, людей жалко, но сделать ничего не могу. Вижу, что несут, глаза закрываю. Делаю вид: не заметил, потом каюсь, не увидел, не доглядел, простите, мол. Я ведь и сам за недогляд могу в лагеря отправиться. А говорю я тебе всё это, чтоб знал, куда попал, да как люди здесь живут. Здесь за один такой разговор посадить могу, но тебя я не боюсь: вижу - мужик ты правильный, а если и начнёшь болтать – кто тебе поверит? Ты ж – немец, а значит, враг, а врагам не верят. Вот такая философия у нас. За разговором не заметили, как подошли к сараю – складу. Бригадир открыл ключом амбарный замок,
вошли внутрь.
– Вот, выбирай, чем богаты.
Мартин отобрал несколько жердей, подходящие доски. В углу нашёл арканную верёвку.
– Извини, Мартын, лошадей не дам, в поле они. Сам нести будешь. Унесёшь-то зараз?
– Унесу. Было б что нести.
Отец положил две жерди параллельно и на них начал складывать доски. Конструкцию перевязал арканом, получилась волокуша.
– Эх, ты – смышлёный какой! С хозяйственной сноровкой подходишь. Молодец, уважаю! Наш бы взвалил бы на себя да давай корячиться, а ты сообразил. У меня в бригаде работать будешь, согласен?
– А молоток с гвоздями дашь? Вижу, в углу лежат. Да ещё ножовку и топор надо бы, – управившись с работай, разгибаясь, попросил отец.
– А что с собой не взял, знал - на новое место едешь?
– Да взял я всё. Если бы довёз, что взял, не клянчил бы сейчас. Хозяйство у меня сильное было…
И, вспомнив своё хозяйство, Мартин замолчал.
– Да что у тебя было и куда всё делось? – поинтересовался Иваныч.
– Отняли у меня всё, а последнее, что в дорогу взяли, на станции забрали.
– Ну, ну, не печалься, дам я тебе и топор, и пилу, и молоток на первое время, а потом своим разживёшься. Мужик ты хваткий, всё у тебя будет. Давай войну
для начала переживём, а там заживём как люди. После как отнесёшь, зайдёшь в контору, продуктов дам. Я тебя там ждать буду.
Время шло, и потихоньку семья стала привыкать, обживаться. По указанию председателя, родителей направили на скотоводческую ферму. Работа – тяжёлая. Завозили корма, убирали навоз, принимали отёл и ухаживали за молодняком. Вдобавок приходилось это хозяйство сторожить в ночное время. В общем, днём и ночью родители на ферме. За детьми приглядывали дед с бабушкой. Как-то днём пришёл бригадир Иваныч.
– Я тут вашему отцу обещал посодействовать с животиной. Курей я вам привёз.
Бабушка всплеснула руками и начала причитать:
– Самим жить негде, а тут ещё и курей, куда мы их? Их же кормить надо, а чем? – не успокаивалась она.
– Да вот, коридорчик у вас есть, туда палок набьёте, и насест будет, а с кормами подскажу, где брать, – успокаивая бабушку, объяснил бригадир.
– Слышь, малой, поди сюда. Зовут-то как? – добродушно пригладив вихры мальчика, спросил Иваныч.
Подросток горд, как хозяин, представился:
– Рафаилом зовут.
– Ну, совсем, как отец, взрослый уже, вот и будешь корм добывать. Возьми топор с мешком и пошли со мной.
– Куда ты его, мил человек? За кормом с топором?
– забеспокоилась бабушка.
– Да не переживай ты, мать, тут за колхозом – скотомогильник, оттуда твой малец мяса для курей носить будет.
– Ты хочешь сказать: куры мясо есть будут? – не успокаивалась она.
– Наши куры всё едят, жрать захочешь, не то есть будешь, – улыбнулся в ответ бригадир. Пока ехали на телеге, Иваныч рассказал Рафаилу, как нужно добывать корм для птицы и что нужно делать с этим мясом.
Так Рафаил стал помощником в семье. Через день – другой он ходил на скотомогильник, от которого несло смрадом разлагающихся трупов животных. Нарубив
мяса столько, чтобы можно унести, волоком тащил домой. Приближалась зима. По ночам лужи замерзали и покрывались тонким слоем льда. Ферма, на которой работали родители, – в страшном запустении, и они оставались ночевать со скотом, изредка приезжая домой. После работы по уходу за животными отец начал чинить ферму. Крыша прохудилась. Через дыры в стенах задувал холодный осенний ветер. Вот-вот должны
ударить морозы, и родители спешили, чтобы сохранить
молодняк. Как-то вечером отец приехал на телеге и привёз рубленого тальника.
– Хворост привёз, пусть дети перенесут в сарай, – обратился он к деду. – Как вы тут?
Пока дед с детьми переносили тальник, бабушка рассказала: продуктов колхоз выделяет мало, и в колхозе они не всегда бывают. Сначала колхозникам выдают, а им – в последнюю очередь. Мало что достаётся. Бригадир кур привёз, яичками разжились, хоть немного – детям хватает. Холода наступают, а дров – нет. А
главное - Рафаил помощником стал. Днём за камышом ходит, чтобы топить чем было, а по вечерам на скотомогильник - за мясом, вот как-то так и живём. Мартин, в свою очередь рассказал, как идут дела на ферме, что многое сделали для встречи холодов. Зимы в этих краях – лютые, с вьюгами и ветрами, не такие, как на Украине. Снегом дома по крыши заметает. Готовиться надо, а у детей и тёплой одежды нет. После того, как перенесли хворост, дед с детьми зашли в хату, и папа подозвал Рафаила к себе. Он обнял его и похвалил:
– Сынок, ты стал взрослым, теперь ты - в ответе за семью. Будешь работать, значит, выживем, станешь лениться – помрём. Будь примером для младших братьев и деда с бабой береги.
Ударили первые морозы. Пронизывающий, ледяной ветер продирал до костей. Снег забивал глаза, идти тяжело. Наклонившись вперёд, сопротивляясь ветру, Рафаил одной рукой держал шапку, чтобы её не сорвало с головы, другой – держал сани, нагруженные тухлым мясом. Тонкое драповое пальто колыхалась, раздуваясь парусом. Наступала ночь. Вдруг неподалёку послышался протяжный вой, и мальчик увидел – в
темноте блеснули два маленьких огонька. Вой повторился. Сердце сильно заколотилось, и по спине Рафаила побежала холодная капля пота. «Боже, что это? Это дьявол», – подумал мальчик. Первая мысль – бросить сани и бежать, бежать, не оборачиваясь. Но он помнил слова отца - он теперь в ответе за всю семью. Это не позволило ему смалодушничать и бросить. «Будь, что будет, но я не оставлю сани,» – отгоняя страх, прошептал мальчик.
После этого случая прошло несколько дней. Как-то днём Рафаил шёл за камышом и встретил бригадира.
– Как дела, Рафаил? – поинтересовался бригадир.
– Куда путь держишь?
– За камышом, дядя Коля, – останавливаясь, объяснил мальчик. После ответов на вопросы, как обстоят дома дела, Рафаил рассказал о встрече с дьяволом.
– Ты, Рафаил, не ходи больше по ночам. Не дьявол это, с ним – проще. Волки это. Они похуже дьявола будут. Ты вот что, парень, ходи теперь днём да бери побольше, чтобы часто туда не ходить. С этими тварями нужно быть настороже. Они на людей нападают. Мясо держи в доме, на улице – не оставляй, а то и к вам зайдут. Понял меня, малец?
С этого дня Рафаил начал ходить на могильник по два раза в день после того, как заканчивался корм для птицы. Целыми днями он занимался хозяйством: ходил за камышом, рубил хворост и мясо, кормил птицу. В небольшой хибаре подгнившее мясо источало зловоние: дышать становилось нечем. Рафаил с дедом построили из досок небольшой ящик в виде сундука и сделали крючок – для пущей надёжности. Вонючее
мясо перенесли в хранилище: дышать стало легче. Все мысли мальчика сосредоточены на одном – как прокормить семью. Он думал о родителях, как им нелегко: продукты они приносят детям, а сами – голодают. От этих мыслей сердце сжималось и начинало ныть. Как-то раз зашла соседка и посетовала на то, что нигде не может найти иголки.
– Что за иголки ей нужны? – поинтересовался Рафаил после того, как ушла соседка.
– Да одежду не может пошить, иголок нет, – пояснила бабушка, хлопоча по хозяйству. Доев похлёбку, Рафаил пошёл в слесарные мастерские колхоза. Попросив у мужиков разрешения рыться в отходах, нашёл разной толщины проволоку и принёс домой. После всех хозяйственных дел, которые легли на плечи Рафаила,
у керосиновой лампы, сел мастерить иглу. Первая игла получилась толстой. Ею можно шить грубую ткань, но после нескольких вечеров получилось то, что нужно.
Показав бабушке изделие, заслужил её похвалу. День шёл к завершению, и мороз усиливался. Снег заносил угол дома, и через щели слышалось завывание вьюги.
Вдруг дверь распахнулась, в дом ворвались снег и ветер. Стряхивая с себя налипший снег, вошли родители. Не снимая одежды, они молча прошли вглубь комнаты и сели на лавку.
– Ну, вот и всё… – прошептал папа.
Мама, опустив голову, закрыла руками лицо и горько заплакала. Дети, давно не видевшие родителей, подбежали и начали обнимать их, но после папиных слов все напряглись.
– Что значит, «вот и всё»? - переспросил дед.
– А это значит - забирают меня… - грустно объяснил отец.
– Куда забирают? – вмешалась в разговор бабушка.
– В трудармию, видно, и мой срок пришёл.
Бабушка всплеснула руками и запричитала. Слёзы брызнули из глаз.
– Да, как же так? Как же мы без тебя? Мы же помрём с голоду. Ладно, мы с дедом пожили своё, а детки-то как? Кто же их кормить будет? Как же они без кормильца? – вытирая слёзы фартуком, продолжала причитать бабушка.
Застыв без движения, закрыв лицо руками, сгорбившись, тихо сидела мама. Плечи её содрогались. Растаявший снег маленькими ручейками скатывался с тулупа. Резкий голос отца привёл всех в чувство.
– Хватит! Хватит плакать и причитать. Жив буду, вернусь, а пока – соберите мне кое-какую одежду, кружку, ложку. Хлеба немного положите, много не надо, на
казённые харчи увозят.
Дверь неожиданно распахнулась, и на пороге появился бригадир, дядя Коля.
– Вечер всем добрый! Правда, не знаю, добрый ли. Слышал, что увозят тебя завтра, Михалыч. Жаль, ах, как жаль. Мало довелось нам с тобой поработать. Не пойму я что-то, в какую трудармию, на какую работу и за что? У нас в колхозе работы не разогнёшься, а тебя на другую работу переводят.
– На каторгу меня переводят, – жёстко объяснил отец. – Зона это, трудовая зона. Бесплатная рабочая сила. За что, спрашиваешь? Да за то, что я – немец, а
значит, враг.
Угрюмое лицо отца стало чёрным, и глаза налились кровью.
– Надолго тебя, Михалыч? – виновато опустив голову, как будто он в чём-то виноват, спросил Николай.
– Лет на десять. Завтра скажут, – укладывая небольшой скарб в вещевой мешок, ответил отец. До этого тихо сидевшая мама после этих слов зарыдала, как буд-то прорезался голос.
– Положи это тоже, – выкладывая на стол какие-то свёртки, попросил бригадир.
– Уважение ты оставил после себя, Михалыч, за работу свою. Ты немного проработал, а ферму в порядок привёл. Вот тебе от колхоза заведующая складом пере-
дала. Тут немного сливочного масла.
– Спасибо, Николай, – передавая масло бабушке, отец пожал бригадиру руку. – Детям оставлю, пусть немного поедят, а то прозрачные совсем. Просьба у меня к тебе, Николай. Мужик ты хороший, проникся я к тебе, да и больше просить некого. Пригляди за моими, пока меня не будет. Приеду, рассчитаюсь, если, конечно,
жив буду, а не буду, Бог отблагодарит.
– Много не обещаю, но чем смогу. Не нужна мне твоя оплата, только сам возвернись.
После этих слов они обнялись, как родные братья. Ночь пролетела быстро. Никто не сомкнул глаз до рассвета. Над колхозом вставало солнце, снег искрился и хрустел под ногами. Ветер пронизывал тело, продувая телогрейку. Вся семья вышла на улицу проводить папу. Отец по очереди поднял маленьких сыновей и, целуя, втягивал носом их запах, как будто хотел оставить этот запах в памяти. Потом он обнял деда и бабушку. Подойдя к маме, он крепко в губы поцеловал её.
– Помни, что я тебе говорил. Береги детей. Прощай и, если чем обидел, прости. Люба ты мне была. Сколько будет суждено, помнить буду.
Размазывая слёзы по небритым щекам мужа, целуя его сквозь слёзы, надрывным, гортанным голосом мама заклинала:
– Ты должен вернуться! Ради детей, ради меня, ты должен, слышишь, ты должен вернуться! Я буду молиться за тебя.
В последний раз поцеловав маму, отец подошёл к Рафаилу. По-мужски пожав руку сыну, наказал:
– Рафаил, ты уже большой, остаёшься за меня, сынок! Всё теперь на тебе. Будь хозяином, как я тебя учил.
Слёзы катились из глаз Рафаила. Ему хотелось сказать: он любит отца и всё, чему научился – благодаря ему, что будет очень его ждать. Но ком, стоящий в
горле, не давал вымолвить ни слова, и только хрип выдавил из себя Рафаил:
– Да, папа!
Рафаил с трудом осознавал – отца больше нет в семье. Когда родители работали на ферме, мальчик знал, пройдёт неделя, папа приедет домой, и они увидятся, но теперь в маленькую душу закрался страх и мучительное ожидание. Лицо отца навсегда осталось в памяти и его последние слова: «Теперь ты – за старшего…»
Мать уехала на ферму, и дети остались на попечении стариков. Рафаил днём занимался хозяйством, добывал корм для птицы, а вечерами мастерил иголки.
С каждой новой иглой получалось всё лучше и лучше. Когда сделал первую иглу, мальчик и не предполагал, что это может приносить пользу семье. Соседи в знак
благодарности начали приносить продукты. Как-то вечером пришла соседка и принесла кастрюлю.
– Рафаил, может быть, глянешь, что сделать можно? Жаль выбрасывать, а другую взять негде.
Он взял кастрюлю в руки и увидел небольшую дырку.
– Оставьте, тётенька, я подумаю.
Когда соседка ушла, мальчик взялся за кастрюлю. Ему пришла идея: а что, если её заклепать? Мысль показалась ему правильной. Наутро Рафаил сбегал в слесарные мастерские, нашёл подходящую алюминиевую проволоку, к вечеру заказ был готов. Счастье соседки не знало границ. На следующий день она принесла ещё одну кастрюлю, но дыра – ещё больше. Рафаил справился и с этой задачей. На радостях соседка расхвасталась на весь колхоз, и дело пошло. Всю зиму Рафаил
трудился, принося своим ремеслом неплохой доход в семью - продукты. Старики не могли нарадоваться. Голод потихоньку отступил. Бабушка смогла откладывать
кое-какие продукты и для мамы. Питание, более-менее наладилось, но дров не хватало. Зима – лютая, и через щели в полу тепло быстро выдувало. Рафаил отправился на несколько дней в бригаду к маме - заготавливать тальник. После тяжёлого дня, мокрый, уставший, но счастливый: в маленькой тёплой комнатке он с мамой.
Тихо потрескивали в печи дрова, наполняя озябшее тело теплом. Казалось, вот оно, счастье – в тепле и рядом с мамой. От тяжёлой работы и холода глаза Рафаила медленно закрывались. Он, ещё слышал голос мамы – она ему что-то говорила, но уже видел красочный сон. На раскрасневшимся от тепла лице мальчика – блаженная
улыбка. Ему казалось: уже во сне он повторяет: «Мама, мама, как же я тебя люблю, мама…» За три дня Рафаил заготовил большие сани тальника, их хватило на всю
зиму. С большим трудом матери удалось перевестись из колхозной бригады в деревню. Днём она работала, а по ночам приходила домой.
Большая радость! Зима уходила, уступая дорогу весне. Чёрными дырами на дорогах начала проглядывать земля. Днём солнышко припекало, и в воздухе стоял запах весны. В один из таких дней на пороге дома увидели отца. Радость - без границ! Мама летала по комнатам, накрывая на стол всё, что было. Лицо её светилось, и этот свет отражался в глазах. Дети облепили отца. Маленькие сидели на коленях, чуть постарше – стояли рядом и держали его за руки. Маленький сын, от рождения слепой, руками гладил лицо отца. На тёмном, осунувшемся, изрезанном морщинами лице папы от счастья блестели слёзы, и желваки на скулах выдавали его волнение. Бабушка периодически подходила и гладила поседевшую голову зятя, которого она считала сыном. Дед сидел рядом и курил самокрутку.
– Живой, живой… – повторял он, смахивая рукавом скупые мужские слёзы. Немного успокоившись и перекусив, бабушка рассказала: Рафаил действительно стал кормильцем. Много работает, ведёт хозяйство, и они вместе открыли своё дело. Рафаил изготавливает иголки и чинит домашнюю утварь, а она меняет его изделия на продукты. Отец подозвал сына и обнял его.
– Помнишь, сынок, мой наказ. Теперь я в тебя верю. Ты сможешь прокормить семью. Я спокоен и горжусь тобой.
Сердце от таких слов заколотилось, и на глазах мальчика выступили слёзы. Слёзы гордости: не подвёл. Отец рассказал, как тяжело приходится мужикам работать на лесоповале и при укладке рельсов. Еда скудная, от этого многие болеют и умирают. Но ему повезло: направили за честность в обоз. Теперь он ездит по колхозам, деревням и собирает продукты для бойцов, сражающихся на войне. Кругом – нищета, колхозы разорены. Всё зерно уходит на фронт и в тыл, для тех, кто работает на военную промышленность. Всем платят трудодни, ставят палочки, но ничего не дают.
Их обоз находился в соседней деревне, и отец упросил НКВДшников на денёк заехать домой. Так они увиделись. Наутро вышли провожать. Не так печально, как в первый раз: появилась надежда на возвращение.
Наконец-то прошла долгая изнурительная зима. Появилась первая трава, и с нею - лук и дикий чеснок. Дети начали их собирать, и на столе появилась зелень.
Под лучами солнца земля быстро подсыхала. С прошлой осени на полях остался подсолнух, его не успели собрать, и теперь весь колхоз вышел на уборочную
страду. Гнали всех, от мала до велика, там оказался и Рафаил. Тяжёлая работа от восхода до заката, в грязи и холоде изматывала людей. Спрессовавшийся за
зиму подсолнечник нужно не только собрать, но и обмолотить и просушить. От такой работы вечером люди падали с ног. Оплата – в трудоднях и за целый день,
на бумаге ставили 0.25 сотых трудодня. Обмолоченные и просушенные семена нужно отвезти в приёмный пункт. Колхозники еле держались на ногах, и желающих перевозить, даже с оплатой в один трудодень, не нашлось. Ехать нужно всю ночь, и к утру телеги должны быть на поле. Услышав про один целый трудодень, Рафаил вызвался перевезти.
– Я смогу, дяденька бригадир! – дёргая его за рукав, обратился к начальнику Рафаил.
– Ты? – удивлённо повёл бровями начальник. – Лошадей-то не боишься? Запрячь сможешь? А управлять ими как? Сумеешь?
– Не боюсь, и всё сумею, – кратко по-мужски заверил мальчик. Поражённый ответом, бригадир принял предложение смелого юнца.
– Видишь, там пасётся пара кобыл! – показал бригадир. – Рядом – сбруя. Ну, беги, а я посмотрю.
– Трудодень мне зачтётся? – глядя в глаза бригадиру, с деловым видом поинтересовался Рафаил. Бригадир громко засмеялся. Потрепав мальца по вихрастой голове, улыбаясь, с напускной серьёзностью, она давалась ему не без труда, заверил:
– Как бригадир, обещаю. Запишем, обязательно запишем. Только если справишься.
Обрадованный Рафаил припустил к лошадям.
Старался действовать быстро, чтобы продемонстрировать начальству умение и сноровку. Накидывая сбрую на лошадей и прикрепляя подпруги, Рафаил поймал
себя на мысли; нет, не забыл, и руки не забыли. Наблюдавший за происходящим со стороны, бригадир удивился, как ловко и быстро, малец справлялся с поручением. Не удержавшись, бригадир подошёл к мальчику. Проверив и подёргав подпруги, бригадир
удивленно похвалил:
– Молодец! Будет из тебя толк. Вобщем, так; приедёшь в колхоз и на склад, я дам тебе записку, чтобы приняли. Приедешь ночью, найдёшь кладовщика, передашь записку. Там тебе помогут разгрузить, а к утру чтоб здесь был. Ну, всё понял?
– Всё будет нормально, бригадир, – деловито и по-взрослому ответил Рафаил. Ему понравилось: с ним на равных беседовал начальник. Гордость переполняла его маленькое сердце, теперь он – полноправный работник. Лошади подъехали к складу, когда уже смеркалось. На небе высыпали звёзды. Полная луна освещала дорогу, и дом кладовщика он нашёл без труда. Мальчик протянул записку бригадира. Прочитав, кладовщик начал возмущаться:
– Где я тебе людей найду – ночь на дворе?
– Да зачем люди? Я сам разгружу, некогда мне. Пока людей найдёте, поднимете, а мне засветло в бригаду нужно вернуться, бригадир велел.
Кладовщик удивился прыти мальца, но, не возражая, отправился на склад. Рафаил пошёл за ним, ведя под уздцы лошадей. Загнав лошадей внутрь склада, выбрав помассивнее лопату, открыв край борта телеги, мальчик ловкими движениями начал сбрасывать семена на землю. Пока кладовщик на улице докурил папиросу, Рафаил сгребал остатки семян со дна телеги. Вернувшись на склад, мужик от удивления развёл руками.
– Лихо ты, малец, управился!
Улыбаясь и ничего не говоря, Рафаил осторожно выгнал лошадей со склада, хлыстом ударил по кобыльим крупам и припустил в сторону бригады. Всю дорогу малец гнал, не жалея животных. С первыми лучами солнца он успел вернуться. Быстро распряг лошадей и отпустил их пастись. Уставший, но счастливый – выполнил порученное ему задание. Гордясь – заработал 1.25 трудодня, он залез в шалаш и тут же уснул.
«Зря послал мальца! - поднимая людей на работу, подумал бригадир. - Не успеет вернуться…» И тут взгляд его остановился на телеге с рядом пасущимися лошадьми.
– Ах, ты ж успел, парень! – не удержав возглас удивленья, пробормотал бригадир. Люди поднимались, оправлялись и шли на завтрак. Их шаги и голод разбудили Рафаила. Он выполз из шалаша. Бригадир увидел мальчика и подошёл к нему. Рафаил рассказал о встрече с кладовщиком и о том, как удалось быстро управиться.
– Спать, наверное, хочешь? – поинтересовался бригадир.
– Работать надо, - деловито возразил Рафаил.
– А учёба как же? В школу тебе надо.
– Работать мне надо, семью кормить, много нас. Три братика у меня, да дедушка с бабушкой, а работает только мама, вот и мне работать надо, чтобы кормить их.
– Молодец, парень, правильно мыслишь. В бригаду ко мне пойдёшь? – одобрительно потрепав Рафаила по вихрам, предложил бригадир.
– Пойду, конечно, пойду! – радостно воскликнул мальчик.
С того дня Рафаил не знал ни минуты отдыха. Днём он работал, как все, на уборке подсолнечника, а по ночам возил на склад семена. Через двадцать дней уборка закончилась, и его отправили домой на два дня.
Дома он похвастался: заработал больше всех трудодней, и теперь они заживут.
– Ах, внучек! – посетовала бабушка. – Да разве на палочки, что пишут тебе, получишь что-нибудь? Вряд ли что дадут.
– Осенью, бабушка, осенью дадут, – не успокаивался Рафаил.
– Дай-то Бог, дай-то Бог! После двухдневного отпуска Рафаил вновь отправился в бригаду. Начинались пахотные работы. Пахали на быках по два человека. Передний вёл быков, а задний – управлял плугом. Бригадир подвёл Рафаила к одному из мужиков.
– Вот тебе, Николай, напарник, пахать вместе будете.
– Да, ты, бригадир, охренел, что ли? Мальца мне даёшь. Да как он работать-то будет, соплив ещё. Ты что думаешь, быков он сможет вести или за плугом пойдёт?
Силёнок-то у него нет!
– Это не простой пацан, он больше всех трудодней на уборке подсолнуха заработал, – защищая мальчика, возразил бригадир.
– Ну да, ну да! Если план не выполним, так знай, бригадир, я тут не причём.
Рафаил скромно стоял в сторонке и слушал разговор, не проронив ни слова. Утром запрягли быков и выехали на пашню.
– Зовут меня Николай, звать будешь «дядя Коля», а тебя как? – недовольно бросил мужик.
– Рафаил, – сухо представился мальчик.
– Что за имя такое, «Рафаил»? - растягивая гласные, удивился Николай.
– Нормальное имя, немецкое, – со злостью в голосе, жёстко пояснил мальчик.
– Да он ещё и немчерёнок! Вот дали, так дали напарника.
Рафаил бросил на мужика злобный взгляд, но промолчал.
- Ладно, что с тобой делать, работать надо, – уже спокойно продолжил Николай. – Я так понимаю, за плугом не ходил.
Мальчик молча помотал головой.
– Вот теперь слушай меня. Нам нужно проложить первую борозду и, чем ровней мы её проложим, тем легче пойдут другие, и нам будет проще. Потому иди прямо и тяни быков, они за тобой пойдут. Погоняй кнутом. Первую борозду будешь идти впереди быков, как сделаем, пойдёшь сбоку и поглядывай, чтобы бык справа шёл по борозде. Наука нехитрая, но тяжкая, всё понял?
Рафаил утвердительно махнул головой. Пока проложили первую борозду, рубашка мальчика стала мокрой. Он тяжело дышал, но просить о маленькой передышке не стал и повёл быков на второй заход. Вторая борозда далась легче. Быки послушно шли вслед.
Мальчуган старался изо всех сил, и к обеду вспахали довольно много земли. На обеде бригадир поинтересовался получается ли пахать у мальца и получил
сдержанно-одобрительный ответ Николая:
– Толковый малый...
После обеда Рафаил предложил Николаю:
– Дядя Коля, давай я встану за плуг, а ты немного отдохнёшь. Быков сильно тянуть не надо, теперь они сами идут, а я попробую.
– Силёнок-то хватит? В этой работе сила нужна, а ты - вон какой хилый.
– Хилый, да не слабый, дай попробовать.
Николай одобрительно кивнул, и напарники поменялись местами. Как только быки тронулись, плуг начало мотать из стороны в сторону. Чтобы выровнить
положение, мальчик с силой ударил задних быков плёткой, и они пошли быстрей. Резак глубже вошёл в землю, борозда выпрямилась, стало легче идти.
– Слышь, дядя Коля? – позвал Рафаил, останавливая быков.
– Что, малец, устал? Я тебе говорил – это нелегко!
– Да не устал, идея есть. Смотри: если ты бьёшь передних быков, и они идут быстрее, но задние идут, как шли, это значит – передние их тянуть начинают.
Если я бью задних, то задние толкают передних, а те идут, как и раньше, медленно. Получается, быки как шли медленно, так и идут, а ко всему ещё и быстро устают. Если их бить одновременно, то они вместе начнут двигаться быстрей, и быки не устанут, и нам легче, и борозда ровней. Свяжем два кнута, чтобы я мог дотянуться до первых быков, а ты ускоришь шаг.
– Слышь, малец, а ты не дурак, хоть и немец! – изумился Николай.
Кнуты связал в один, и после первых ударов быки и вправду пошли быстрей. Мальчик, не прикладывая больших усилий, выровнял борозду. Частыми ударами плетей, заставлял быков ускорять движение, работа начала спориться. После каждого круга напарники менялись местами и к концу дня выполнили большой объём работы. К вечеру пришёл учётчик и замерил дневную выработку. Выяснилось – Николай с мальчонком вспахали больше остальных и этим вызвали возмущение мужиков. На следующий день Рафаил подошёл к Николаю и предложил:
– Дядя Коля, когда ты стоишь за плугом, то быки идут медленнее, а когда я, то они почти бегут, не заметил? Я буду делать два круга, а ты один. Так мы ещё больше вспашем.
– На что тебе это надо, Рафаил? Загонишь ты себя.
– Надо, дядя Коля. Чем больше вспашем, тем больше трудодней.
– Ты, наверное, думаешь, что что-то за трудодни получишь? Прошлой осенью никому ничего не дали, а работали от рассвета до заката.
– Заплатят, заплатят, дядя Коля! - успокаивал Николая чёрный от пота и грязи мальчуган.
– Дай-то Бог, дай-то Бог!
После очередного нововведения Рафаила замеры показали увеличение результата в полтора раза больше, чем предыдущий раз. Другие пахари остались далеко позади. На вечерней планёрке результаты озвучили. Мужики повставали с места и начали возмущаться: «Не правда, это! Ошибка! Не мог Николай с пацанёнком столько сделать! Пересчитать надо!» После выезда бригадира на поле лично убедился, как можно повысить план, и вечером того же дня рассказал мужикам о придумке Рафаила. «Если меняться с плугатарем, то погонщику столько же платить надо», – возмущались
колхозники. «Не могу я, мужики, платить поровну, расценки у меня», – объяснял бригадир. «Так на кой нам горбатиться на чужого дядю?» – орали мужики. На том и порешили, работать по старинке, как работали.
– Всё услышал, Рафаил? Всё понял? Ты за меня пашешь, а значит, на меня работаешь.
– Дядя Коля, я знал об этом. Предложил тебе, потому, что для дела лучше. Больше пользы принесём, народу, фронту поможем, и война быстрее закончится. Закончится война, папа вернётся, и домой на Родину вернуться сможем. Вот для этого нужно много работать.
После слов мальчишки на глазах напарника выступили слёзы.
– Все бы так думали, как ты… – сглатывая ком, подступивший к горлу, пробормотал дядя Коля.
Заработой время бежало быстро. К вечеру Рафаил уставал и после скудного ужина падал, как подкошенный, и сразу засыпал. С первыми лучами солнца он уже готов к работе – чтобы мечты быстрей осуществились.
Кормили в бригаде отвратительно, и чувство голода вместе с изнурительной работой выматывали. За время работы Николай привык и проникся тёплыми чувствами к мальчишке. Посевная закончилась. Перед сенокосом бригадир отпустил всех на один день по домам. За хорошую работу Рафаилу выделил два дня.
Мальчик истосковался по родным и с чувством гордости – выполнял настоящую мужскую работу – отправился домой. Семья встретила Рафаила радостно.
Бабушка обнимала и целовала, дед хлопал и поглаживал по спине, братишки прижимались к нему. В памяти всплыл образ отца, которого с такой же радостью
встречали. Теперь он – хозяин в семье и отвечает за всех. Вечером с работы пришла мама. Увидев сына,
она заплакала.
– Как же ты исхудал, мой мальчик! Мама, соберите что-нибудь на стол, – со слезами обратилась мама к бабушке.
– Что я могу дать, нет у нас ничего. Были бы хоть яйца, да куры не несутся, на одной траве живут, – грустно оправдывалась бабушка.
– Я не голоден мама. Вы знаете, я заработал много трудодней. Осенью обещали заплатить.
Чтобы мама не переживала, Рафаил перевёл разговор на другую тему. Стараясь не думать о голоде, мальчик начал рассказывать о своём новаторстве на поле, о
том, что он незаменим и пользуется уважением.
– Да, внучек, ты много палочек заработал, только их на огонь не положишь. Когда иголки делал и кастрюли латал, да всякую утварь починял, еда в доме была, а
теперь… Малыши синие совсем.
Ранним утром Рафаил направился к бригадиру.
На дворе стоял большой самовар. Из трубы шёл густой дым. Бригадир, выходя из сарая, увидел мальчика.
– А, Рафаил, что тебя в такую рань принесло? – улыбаясь, он приветствовал мальчика.
– Что калитку подпираешь? Проходи.
– Да, я дяденька по делу, – запинаясь, начал Рафаил.
– Если по делу, значит, пошли в дом.
Обняв мальчика за плечи, бригадир повёл в дом. Переступив порог, он почувствовал ароматный запах еды, и сразу закружилась голова. Заметив это состояние, бригадир посадил его за стол.
– Давай-ка мы позавтракаем, парень. Жена, налей-ка нам борща.
– Да я ел, ел я уже, дяденька, – смущаясь, опустив голову, робко возразил Рафаил. Чувство голода и запах приготовленной еды кружили голову. Казалось; руки сами тянутся к дополна налитой тарелке. Он помнил, зачем он пришёл к бригадиру, и это заставляло сдерживать и не показывать чувство голода.
– Ну-ка ешь, сынок, а потом поговорим. Пока не поешь, разговора не будет, – не унимался бригадир.
Рафаилу ничего не оставалась, как начать есть. Он не помнил, когда в последний раз ел такой вкусный борщ, да ещё с мясом. Голод взял верх, и тарелка вмиг
оказалась пустой. Хотелось ещё и ещё, но стыд не позволил просить добавки. Протерев ломтиком хлеба остатки борща, положил его в рот. Голод притупился,
и проснулась совесть: «Я тут жирую, а дома все голодные сидят… Как же я дома в глаза буду смотреть, если ничего не принесу?»
– Поел? Вот и молодец. А то «не буду, не буду», – добродушно посмеиваясь, передразнил его бригадир.
– Ну, пошли. Я – в контору, а ты по дороге мне расскажешь, что за дело у тебя.
«Как же это было вкусно, вот бы моим такое поесть!» – думал Рафаил, идя рядом с начальником.
– Ну, говори, зачем пришёл?
– Да я, да я, дядя, – начал сбивчиво объяснять Рафаил.
– Как работать, так ты – первый, а как говорить
- стесняешься. Да говори, не мямли, – строго велел бригадир.
– Голодно у нас, есть нечего, три младших братишки, бабушка с дедом – совсем старые. Только мама работает за трудодни, отца в трудармию угнали. Некому
семью кормить. Вы же знаете, я тоже много трудодней заработал, а домой ничего не принёс, – грустно начал Рафаил и, продолжая, рассказал: как их выслали, про
холодную зиму, про курей, которые не несутся, и о том, как постарела мама.
– Да сынок, худо ваше дело, тронул ты меня. Что-нибудь придумаем.
После этих слов у Рафаила появилась надежда: «Что-нибудь, да принесу». За разговором они подошли к складу. Открывая ворота, бригадир приказал:
– Возьми мешок. Отходы видишь? В углу склада гуртом лежали зерновые отходы.
– Набери, сколько надо, мешок обратно принесёшь, – указывая пальцем в угол амбара, велел бригадир. Рафаил быстро наполнил зерном мешок и попытался поднять его. Мешок не отрывался от земли. Он сделал несколько попыток закинуть его на спину, но его как будто прибили к земле. «Придётся отсыпать, не подни му я его», – с сожалением подумал мальчик. Отсыпал немного, мешок стронулся с места. «Теперь донесу».
– Отнесёшь домой, возьми с собой сумку, попробую у председателя выпросить для тебя что-нибудь, да мешок не забудь. Понял?
– Понял, понял, дяденька! Я мигом, – пытаясь закинуть на спину мешок, радостно выпалил Рафаил.
– Давай помогу, – буркнул бригадир, и мешок быстро оказался на спине Рафаила. Радости мальчика не было границ. Поначалу он старался бежать. «Ах, мало
взял, ну и что тяжёлый, зато был бы полный и хватило бы дольше. Больше ведь не дадут», – так рассуждал Рафаил. Но пройти удалось небольшое расстояние, вскоре силы его покинули. «На полный желудок нести тяжело, зачем столько кушал», – ругал себя мальчик. «Сделать передышку, но ведь не закину на спину этот мешок, нет, нести надо, бригадир ждать будет». С этими мыслями, собрав остатки сил, шатаясь из стороны в сторону, дошёл до дома.
– Бабушка, сумку, сумку мне дай, – закричал Рафаил. Дед подбежал и начал помогать снимать мешок.
– Да как же ты его дотащил, внучек? Он же неподъёмный. Надорвёшься, сынок!
– Надо, деда. Бабуля, сумку чистую дай! – отодвигая бабушкину руку с грязным мешком, запыхавшись, попросил Рафаил.
– Деда, помоги высыпать, мешок вернуть надо.
Не давая себе отдохнуть, Рафаил пошёл в контору. Изрядно подустав, не решаясь зайти, он опустился на лавку. Из конторы доносился разговор бригадира и председателя.
– Да знаешь, председатель, что это за малец? Он на подсолнухе днём как мужики работал, а по ночам семена возил без сна, без отдыху. Больше всех трудодней
заработал, а что я за трудодни ему дам? Сам знаешь: никто опять ничего не получит. А на посевной? Николой больше всех вспахал, ты думаешь, чья это заслуга?
Опять же, малец придумал, как больше нормы сделать. Пойми ты – голодно им, есть нечего, а семья – большая. Мальчишка совсем, а работает за двух мужиков. Загубим мы пацана.
Дверь осталась приоткрытой: громкий басом возмущённого бригадира хорошо слышен.
– Как его фамилия? – поинтересовался председатель.
– Да он из ссыльных немцев. Фамилию не помню. Отца его зимой в трудармию отправили.
– А… помню, помню, фамилия их – Шнель. Мужик дельный, ферму в порядок привёл. Помню! Жаль, мало поработал, мог бы много пользы принести. Видно,
сын в него пошёл.
Слыша эти слова, Рафаил порадовался в душе за отца – он им всегда гордился.
– Хорошо, бригадир, выпишу ему тридцать килограммов муки.
– Ну, вот это дело! – на пороге, выходя из конторы, одобрил бригадир.
Он подошёл к мальчику и протянул какую-то бумагу: – На вот, сынок, на складе получишь.
Приятного аппетита. Да не забудь, завтра ещё день отгуляешь и в бригаду. Работы много.
– Спасибо вам, дяденька, обязательно буду! – уже на бегу крикнул Рафаил. На складе симпатичная кладовщица, взвешивая тридцать килограммов муки и поглядывая в сторону Рафаила, поинтересовалась:
– Не ты ли, парень, кастрюли латаешь?
– Да, тётенька, я. Я много чего могу! - подтвердил Рафаил.
– А таз залатать сможешь? Я без него, как без рук. Очень он мне в работе нужен! – протягивая тазик, пояснила кладовщица. Рафаил покрутил его в руках и, без лишних слов, согласился:
– Да, смогу.
– Ну, вот и хорошо. Как сделаешь, приходи, да посуду с собой возьми, масла подсолнечного тебе налью.
– Тётя, помогите на спину закинуть, – обратился Рафаил. - Вот теперь тазик давайте.
– Унести-то сможешь? – пожалев парня, забеспокоилась тётка.
– Когда есть нечего, всё унесёшь! – деловито пояснил он, и заторопился домой со свой ношей. Нести оказалось легче, чем в первый раз, но мешал пробитый таз.
Мальчик не знал, как его приспособить. Было огромное желание выкинуть, но он – чужой, да и за него дадут подсолнечное масло, а это уже многое. С передышками
добрёл до дома. Бабушка, видя эту картину, всплеснула руками.
– Да, что ж ты себя не жалеешь, угробишься совсем, внучек. Откуда такое богатство? Только день дома, а сколько уже нанёс. Весь в отца, он бы тобой гордился, был бы дома.
Рафаил отказался от обеда, приготовленного бабушкой, и объяснил; был у бригадира, там его накормили, и откуда это добро. Теперь ему нужно залатать таз, а за это он получит подсолнечного масла. Через два часа мастер закончил работу, проверил, не течёт ли с заплатки вода и с бидоном побежал к складу.
– Принимайте работу, тётя, – он протянул таз заведующей. – Я уже проверил, не течёт.
– Ах, какой же ты молодец! Давай бидончик, масла налью.
День шёл к закату, когда Рафаил с бидоном в руках подходил к дому. Теперь только почувствовал, как сильно устал, но эта усталость – приятная: «Теперь в доме будет еда, пока меня нет». К ночи пришла мама, и бабушка рассказала: за день Рафаил принёс много продуктов. Теперь он стал мужчиной и кормильцем в доме. Мама слушала, вытирая слёзы фартуком.
– Вещи все износились, в заплатах, дети, как оборванцы, ходят. Пошить бы им что, две машинки стоят, да только нерабочие. Где мастера найти? В колхозе нет таких умельцев… – сокрушалась бабушка. Уже погружаясь в сон, он услышал разговор матери с бабушкой. С первыми петухами Рафаил вскочил с постели.
Мама уже ушла. Умывшись, сел завтракать:
– Я вчера услышал: машинки поломанные. Можно, бабуля, я посмотрю. Может, получится починить…
– Да, ты что внучек! Тут же мастер нужен. Для этого учиться надо, а ты? Хотя многого ты не умел, а вон – получается. Стоят без дела, посмотри, авось, получится.
С этими словами она достала машинки. После завтрака Рафаил начал рассматривать и сравнивать детали. Вскоре он обнаружил: в одной машинке погнута деталь, а во второй – дефект. Недолго думая, он переставил детали, и одна машинка начала работать. Попробовал прострочить ткань, нить рвалась. Он провозился два часа, пока настроил натяжение. Машинка стала исправна работать. Подозвав бабушку, попросил:
– Пошей-ка, бабуля.
Бабушка села за машинку и начала строчить. Строчка оказалась идеальной.
– Ну, какой же ты молодец, Рафаил! Ручки твои золотые, – обнимая и целуя внука, радовалась бабушка. Уставшая мама пришла с работы за полночь. В доме все спали. На столе стояла машинка, а возле неё – несколько простроченных лоскутков. Она взяла один лоскут и посмотрела – идеальный шов. «Где ж они масте-
ра нашли?» – подумала она и, немного поужинав, легла спать. Первый крик петухов поднял с постели всю семью. Встал дед. Шарканье старых, изношенных ботинок разбудило Рафаила, а потом и маму. Бабушка уже хлопотала у печи.
– Где вы мастера нашли? – первым делом, ещё в ночной рубашке поинтересовалась мама.
– У нас свой мастер, дочка! Сына с золотыми руками и светлой головой ты родила. Кормилец наш, Рафаил, – ставя на стол дымящийся каравай, похвалила внука бабушка. Почувствовав запах свежеиспечённого хлеба, мальчики соскочили с деревянных настилов.
– Да подождите немного! Пусть остынет…
Буханку накрыли белым чистым полотенцем. Мамины глаза слезились; в них плескалась радость. Она подошла к сыну, обняла:
– Как хорошо, что ты у нас есть!
В этих словах таилось столько любви и нежности, перемешанных с гордостью и надеждой. Теперь она знала: они не умрут от голода, и всё у них будет хоро-
шо. В доме есть мужчина и хозяин. Детство Рафаила закончилось, не успев начаться. Он не только работал как взрослый мужик, кормил и отвечал за свою семью, но и
мысли его взрослели: наблюдал за тем, как работают в колхозе. Понимал: всем трудно, и всё, что они делают, идёт на нужды фронта для скорейшей победы. Об этом
говорили лозунги: «Всё для фронта, всё для победы». Но у него оставались вопросы. Зачем доводить людей до изнеможения и голодной смерти? Колхозники теряли интерес к работе. Как можно думать о выполнении плана, когда дома – голодные дети, которым нечего есть? Корову, которая давала немного молока и была единственным подспорьем в хозяйстве, председатель выгонял для работы на колхозные поля. Намаявшись за целый день пахоты, измождённая, она ещё должна дать надой. А что она, бедолага, могла дать?
Уже несколько раз колхозников ловили на воровстве зерна. Устраивали показательные суды с приговорами на десять лет колонии. Людей это пугало, но не останавливало. Хуже десятилетнего заключения – голодные глаза детей.
Наступило время сенокоса, и Рафаила поставили на косилку. Мальчик с детства знал эту работу – он косил с отцом ещё на Украине, но там всё по-другому. У отца – личная сенокосилка, добротная, смазанная, и работать на ней – одно удовольствие. Колхозная же - общая, а значит, ничейная, и отношение к ней такое же.
Сделав несколько кругов покоса, изрядно устав, он сел на только что скошенное поле, – отдышаться. Посмотрел на проделанную работу и остался недоволен ею.
Мысли о возможном улучшении не давали ему покоя.
То - там, то - тут оставалась нескошенная трава, и валки валялись в беспорядке. Доработав до конца дня, порядком измучился, но решение нашёл.
Идея, которую он обдумывал целый день за работой, ему нравилась. С этой мыслью он побежал в слесарную мастерскую. Уже за полночь смастерил крючок необходимого размера. Выпросив у мастеров немного солидола, пошёл спать. Солнце начинало вставать, когда Рафаил бежал по ещё не скошенному полю. Добежав до косилки, сразу начал воплощать замысел в реальность. После того, как новая конструкция с применением крюка готова, смазал все движущие части косилки и волокуши солидолом, впряг лошадь и начал косить траву. Работа пошла намного лучше. Трава косилась
подчистую, и валки ложились ровно. Успел сделать несколько кругов по полю, когда подъехал бригадир.
Подзывая косаря, рассматривая проделанную работу, похвалил:
– Как же лихо у тебя получается! – пожимая руку Рафаилу, одобрил бригадир. – У других на полях – вон сколько травы остается и валки кривые, а у тебя – и
поле чистое, и с валками порядок, в чём секрет?
– Да я, дяденька, крючок закрепил, вот он косу ровнее ведёт и подборку чище делает. А ещё детали солидолом смазал и настроил всё, как нужно, вот и пошло
дело.
Бригадир осмотрел изобретение и, улыбаясь, добавил:
– Мужики, значит, не додумались, а ты, зелень, додумался! Выходит, и не зелень ты, а рационализатор.
– Я не знаю, кем вы меня назвали, только мне хочется работать с удовольствием, без мучений, а для этого подумать нужно. Так меня папа учил.
Солнце уже зашло за горизонт, когда бригадир собрал косарей у себя в конторе. В небольшой комнате, набитой мужиками, стоял такой густой дым, что нечем дышать.
– Мужики! Кончайте курить, воздуха не хватает, дыма столько, хоть топор вешай, – громогласно распорядился бригадир.
– Что собрал-то, начальник? За день накосишься, ноги не держат, а тут ещё собрание…
– Завтра чуть свет опять в поле…
С разных сторон начали доноситься возмущённые голоса мужиков.
– А собрал я вас вот по какому делу. У нас малец есть, вы его знаете, так он вот что придумал.
И бригадир в подробностях начал рассказывать о новшестве Рафаила.
– Заехал я сегодня на его поле и вижу: поле – чистое, подборка сена на все сто, и валки аккуратненько так стоят, что глазу приятно.
Мужики загудели.
– Что ж он такого придумал…
– Быть такого не может…
– Соплив он ещё на такие придумки…
Мужики начали вставать с мест.
– Бригадир, давай по домам, я думал, что-то серьёзное, а тут – фантазии! – возмутился кто-то из них.
– А ну-ка, сели все! – прикрикнул бригадир, и мужики, зная нрав начальства, вернулись на места.
– Так вот… – продолжил бригадир. – Вот что Рафаил придумал. Вы все знаете; грабли не до конца срабатывают, удержать их невозможно. Он сделал крючок и отрегулировал его так, чтоб траву в валке удерживал и легко снимался, чтобы грабли вовремя освободить. Вот поэтому покос идёт чистым, и подборка без потерь. Всем понятно? А вы – «пацан сопливый»! Завтра всем так же сделать, да и солидолом ходовые части смазать. А кому не всё понятно, к мальцу на поле съездить и посмотреть, как он это сделал.
Мужики опять зашумели, но громкий голос бригадира оборвал гул.
– Это не обсуждается, и глядите у меня, мать вашу, сам у всех проверю. А теперь – по домам!
Рафаил доволен: всё внимание – на нём, а главное - его придумка нужна людям. Время сенокоса заканчивалось, оставалось несколько дней до завершения. Приказ
бригадира мало кто выполнил. То ли из-за того, что эти нововведения придумал ребёнок, то ли из-за того, что люди не верили, что получат продукты за заработанные трудодни, но, скорей всего, из-за природной лени.
Как бы ни было, не обращая внимания на других, Рафаил трудился в поте лица, и это дало результаты. Он стал лучшим косарём и получил больше всех трудодней.
До завершения покоса на этом участке оставалось сделать ещё один круг, когда заметил приближающуюся повозку. Лошади остановились у края поля. С брички один за
другим сошли двое мужчин. Одного Рафаил узнал сразу, это – бригадир, второго он никогда не видел. Мальчик видел их лица, но большое расстояние, на котором они
находились, не давало возможности услышать, что они говорят. Он стегнул лошадь кнутом, и та пошла быстрей. С каждым шагом лошади голоса слышались отчётливей. Стоявший рядом с бригадиром по виду – какой-то начальник. В хорошем светлом костюме, белоснежная рубашка повязана красивым шёлковым галстуком. На голове под цвет костюма красовалась шляпа с большими полями. Вид у мужчины -представительный.
– Ну, вот видишь, бригадир, есть же у тебя поля, на которые любо-дорого смотреть, а то возишь меня, чёрт знает где!
Донеслось до Рафаила. От приятных слов на щеках выступил румянец.
– Могут же работать! Вот таких работников поощрять нужно, в пример ставить, в газетах печатать, медалями награждать. Завтра же пришлю к тебе газетчиков, пусть статью напишут да с фотографией на первой странице. Пусть все видят, можем работать.
Лицо мужчины сияло улыбкой, отблёскивая белоснежными зубами. Руками в воздухе он чертил квадрат, демонстрируя газету и место, где будет размещена фотография. Бригадир стоял рядом, и на его лице читалось удовлетворение.
– Так он у нас ещё и передовик, товарищ секретарь. Больше всех покос, да ещё соседние поля обработать успевает, другим, так сказать, помогает.
– Надо бронь ему сделать, нам такие передовики и здесь нужны. Пусть работает спокойно, примером для остальных. Если не партийный, нужно, чтоб вступил,
выдвигать его будем, человека из него сделаем.
Лицо секретаря покрылось испариной. Расстегнув на круглом животе пиджак, достал из кармана аккуратно выглаженных брюк белоснежный носовой платок.
Вальяжным движением снял с головы шляпу и протёр чисто выбритую голову.
– Председателю скажешь, чтоб представление на этого мужика делал, – продолжил секретарь.
Рафаил, не решившись подъехать ближе, остановил лошадь чуть поодаль, так что слышал разговор. Душа мальчика взлетела в небеса. Он уже представил, как покажет
маме газету с портретом. Как его будут хвалить бабушка и дед. Им будут гордиться братишки, но главное: может быть, эту газету увидит папа. Вот тогда поймут: он
совсем не виноват и отпустят его.
– Да не нужна ему бронь, товарищ секретарь райкома, он малец ещё и на фронт его не возьмут.
– Как малец? – удивился секретарь. – Хотя это ещё лучше!
Его потное лицо сделалось задумчивым, и он продолжил.
– Дети заменили отцов, которые воют на фронте…
Глаза секретаря прищурились, в его голове уже был готов лозунг.
– Сыновья бьют врага на крестьянских полях героическим трудом, пока их героические отцы бьют врага, не жалея себя, и вместе они приближают победу. Так
и будет звучать заголовок статьи. Как фамилия этого «Павлика Морозова»?
После услышанного и заданного вопроса лицо бригадира в страхе перекосилось. Он сразу понял: не нужно было вести секретаря райкома партии по идеологии
на это поле. Пусть бы он показал, как всегда, нечисто убранные, поломанную технику. Поругали бы, как всегда, и забыли, но тут – совсем другое дело. Нервными, дрожащими руками закуривая самокрутку и не поднимая головы, выдавил из себя:
– Шнель.
– Куда «шнель», зачем «шнель», ты чё это, бригадир, по-немецки заговорил? Куда это я должен «шнель?» Я понимаю, ты немцами контужен, ну, и по-ихнему немного научился, но не забывай, с кем ты разговариваешь!
В воздухе повисла тишина. Бригадир поднял глаза – в них уже таился страх, потухшим голосом пояснил:
– Это не «шнель», не тот «шнель», не то, чтобы идти, это его фамилия. Фамилия это евонная.
Ничего уже не понимая, округлившимися глазами работник райкома посмотрел на председателя.
– Так… – протянул секретарь. – Ты меня совсем запутал. Ты можешь что-то внятней объяснить?
– Фамилия мальца – Шнель, Рафаилом зовут, из ссыльных он, и отец его не на фронте, а в лагере, в трудовом лагере… – одним предложением выпал бригадир. Лицо ответственного работника стало медленно меняться. От мыслей в глазах и испарины на лице не осталось следа. Выступили красные пятна. Чем дольше секретарь ловил воздух ртом, не имея возможности что-либо произнести, пятна, расширяясь, образовали багровое пятно, покрывавшее всё его лицо. В этот момент он казался горой, готовой превратиться в вулкан, и он взорвался гневом:
– Да ты что, ошалел? Да ты кого мне подсунул? Да я тебя, да я тебя, мать твою, я же тебя, своими руками…
И секретарь полез двумя руками к кобуре, которая должна висеть сбоку, видимо, это движение было привычным, но, не найдя там ничего, начал размахивать руками. Задыхаясь от ненависти, работник райкома схвати за воротник бригадира и начал трясти. В полуобморочном состоянии, болтаясь, как пустой мешок, из которого выбивали муку, часто моргая глазами, бригадир медленно сползал на землю, теряя сознание.
– Ты кого мне показываешь, немецких недобитков? Ты что же это политику партии не знаешь? Это же враги. Ты что думаешь, мы их зря выслали да по лагерям рассовали? Ты смотри: в дороге не издохли, в лагерях не мрут, так они и здесь приживаются, ещё и в передовики выходят.
Последние слова и то, что происходило дальше, Рафаил уже не слышал и не видел. Он лежал на краю поля, закрыв уши руками и плакал навзрыд. Страшные слова секретаря лавиной накрыли сознание мальчика. В эти минуты ему не хотелось жить. Боль разры-
вала его сердце. В голове стучало слово «не издохли». Усталость и нервное перенапряжение в конец сломали его, и Рафаил уснул. Ему снились зелёные поля, над
которыми он летал, раскинув руки. Белое одеяние волнами колыхалось на ветру, лаская его тело. Подлетая к дому, который остался там, где-то далеко в прошлой
жизни, он увидел папу и маму, молодых и счастливых. Подлетев к ним, не касаясь земли ногами, обнял их и тихо прошептал:
– Не оставляйте меня, я ещё маленький, я хочу быть с вами, я вас очень люблю. Я не могу так больше работать, я не хочу быть немцем, я хочу быть просто, ребёнком. Укрой меня мама, мне холодно. Спрячь меня папа, мне страшно!
Щёки родителей стали мокрыми от слёз мальчика.
– Терпи, сынок, нам по-другому нельзя, – чуть слышно проговорила мама. – Тебе нужно быть немцем, иначе мы все умрём, – почти целуя ухо мальчика, прошептал папа.
Солнце склонилось к закату, когда Рафаил открыл глаза. Рядом, тихо куря самокрутку, сидел бригадир. Понимая – мальчик слышал разговор, и что пришлось ему пережить, он не стал его будить и дожидался, когда малец проснётся. «Как жаль, что это неправда, как жаль, что это всего лишь сон, и нет мамы с папой…» – промелькнула мысль в голове. Настоящими оставались только слёзы.
– Не бойся! Вытри слёзы, негоже такому большому парню плакать.
Рафаил, вытирая слёзы, начал озираться по сторонам, ища глазами секретаря.
– Не ищи, уехал он. Я тебя понимаю, тяжело тебе, но нет другого выхода – только терпеть. По-другому – никак. Ты – немец и останешься им, а потому вдвойне
терпи.
Последние слова бригадира повторили сон, и Рафаилу стало немного легче.
– Не держи зла на людей, не все такие идиоты, как некоторые, – кивнув в сторону, продолжил бригадир. - Хороших людей больше, ты ещё поймёшь. Главное, душой не зачерстветь. А работник ты и вправду хороший. Если и дальше так работать будешь, люди уважать тебя будут, так же, как я. Я сегодня велел поварихе тебе
добавки докладывать, а то – синий совсем, загнёшься, не дай Господь. Ещё пара дней, и закончится сенокос, съезди домой, отдохни, а потом опять в бригаду, уборка начинается.

                ***

Так необходимые мальчику два дня отпуска пролетели быстро. Приехав домой, Рафаил увидел голодающую семью. Гордость мальчика была задета, и в сердце сидела обида, но ввалившиеся и уставшие глаза матери, ребра, торчавшие из-под рубашек, его братишек, не оставили Рафаила равнодушным. Переступая через свои чувства и помня слова бригадира о его уважении, Рафаил в очередной раз пошёл к его дому. Бог
милосерден, и в этот раз бригадир выпросил у председателя мешок зерноотходов, четверть мешка зерна и немного подсолнечного масла. У склада он встретил прежнего друга – дядю Колю, который помог довести на телеге добытые продукты. По пути дядя Коля свернул к своему дому, вынес полмешка картофеля и небольшую сумку наполненной мукой. По дороге дядя Коля рассказал, как обещал отцу помогать его семье, но пока получается плохо – у самих голодно.
Этот день стал праздником для всей семьи. Бабушка приготовила настоящие вареники, и дети наелись от живота. Рафаила точила боль от услышанного, но рассказывать родным он не стал. Понимая: и без того семья еле сводит концы с концами, ещё сваливать свои переживания, это уже слишком. «Пусть я буду фашистом, лишь бы не трогали мою семью», – думал Рафаил. С этими мыслями он и отправился в бригаду.
Радости не было предела: в бригаде он встретил дядю Колю, родного человека.
– Вот, Рафаил, меня к вам в бригаду перебросили. Зная, что ты здесь, я и попросил тебя мне в помощники. Вот и будем вместе работать.
– Я буду вам хорошим помощником, дядя Коля! – обнимая старшего друга, радовался Рафаил.
Утром следующего дня друзья выехали к месту работы. Солнце начинало подниматься. Высоко в небе слышны трели жаворонка. День обещал быть жарким. В этот год земля дала большой урожай, и поле казалось озером: по нему бежали золотистые волны.
– Ну, что парень, начнём? – стоя на краю поля, положив руку на плечо мальчика, предложил Николай.
– Приходилось тебе зерно косить?
Оба не отрывали глаз от колышущейся пшеницы.
– Нет, не приходилось, но всё когда-то начинают. Я буду стараться.
Разъяснения старшего друга, в чём заключается работа и что нужно делать, не заняли много времени. Сделав пару кругов на «лобогрейке» – так в простонародье
назывался аппарат, делавший покос, – Николай тяжело дышал. Мальчик, погоняя лошадей, контролировал высоту среза. Николай устроился сбоку. Ему приходилось
всё это время вилами собирать и скидывать солому.
– Дай-ка отдышаться, – переводя дух, попросил запыхавшийся дядя Коля. – Мочи больше нет! Давай перекур. Подустал я что-то без привычки, втянуться надо, тогда и пойдёт быстрей. Ты, паря, сильно не подгоняй лошадь, а то я не успею от маховика солому убрать. Боюсь, косу заклинить может, поэтому мне быстрей махать приходится. Да и не отпускай вожжи, чтобы медленно не шла, а то коса прокашивать не сможет, потому что вращение от колёс идёт. Всё понял? – немного передохнув, крикнул. – Ну, поехали.
Рафаил контролировал скорость движения, то – придерживая, то – подгоняя лошадь, и всё время следил за напарником, чтоб тот успевал скидывать накопившуюся солому. Делая периодически остановки для отдыха, они проработали целый день. Грязные от пыли, потные, уставшие, отправились в бригаду на полевой стан. На следующий день, как только солнце осветило верхушки деревьев рядом стоящего леска, напарники
приготовились начать работу.
– Дядя Коля, может, я – вилами, а ты – погонщиком? Дай, попробую?
– Да сможешь ли? Ну, пробуй, пробуй… – садясь на место погонщика, ласково кивнул Николай. Рафаила хватило на один круг. Лошади остановились. Тяжело дыша, весь в поту, он стал рассматривать вилы.
– Слышь, дядя Коля, а что, если вилы под конус обрубить? Тогда они по основанию скользить будут, и руками легче двигать станет, а это значит – уставать
меньше начнём?
Николай взял косу и стал разглядывать, будто видел её впервые. Поводил по основе, прикинул: можно обрубить?
– Что-то в этом есть, давай попробуем. Распрягай лошадь, съезжу к слесарям, а то – давай вместе.
Вдвоём съездили в мехмастерские и обрубили косу. После возвращения Рафаил сел погонять лошадь, а Николай начал работать по-новому. Сделав круг, напарник восторженное закричал:
– Работает, паря, работает! И не устаю совсем… Ох, и голова же ты! Давай, дальше гони!
На душе – легко и приятно. Так они без перерыва, наверстав упущенное время, проработали до обеда. Работа шла своим чередом. Рафаил приноровился
действовать вилами, подменяя старшего напарника, и через несколько дней они вырвались в передовики.
Отношение к их успеху в бригаде – разное. Кто рад их успехам, кто-то – тихо завидовал, но нашлись и такие, кто злобно высказывал недовольство:
– Ты глянь, Николай с этим фашистом опять план перевыполнили. Давайте будем равняться на недобитков. Николай сам скоро немцем станет, того и гляди,
по-немецки заговорит…
В такие минуты Рафаил старался ничего не слушать и закрывал уши руками. Поначалу Николай пропускал всё мимо ушей, стараясь отшутиться, но терпению когда-то приходит конец, и после очередной нападки Николай не выдержал. Это произошло, когда, закончив трудовой день, мужики рассаживались на поздний ужин. Кто-то ещё принимал холодный душ, поливая себя из ведра, кто-то – заигрывал с бабой Дусей, которая звонко смеясь, разливала по тарелкам горячую похлёбку. Многие сидели за большим небрежно сколоченным деревянным столом и ждали своей порции. Рафаил присел сбоку и с аппетитом ел чёрный хлеб. К нему подошёл здоровенный, заросший щетиной на пол-лица мужик. Взяв мальчика за ухо, с силой опрокинул его на землю.
– Место освободи, фашистский выкормыш! С Гитлером жрать будешь, а с нормальными людьми нечего сидеть, – опускаясь на лавку и гремя посудой, буркнул он. В этот момент к столу подходил Николай, держа свою порцию супа. Отшвырнув тарелку в сторону, в одно мгновение он оказался перед этим мужиком и мощной рукой ударил его в челюсть. Не успев опустить задницу на скамью, тот взлетел в воздух и, пролетев метров пять, с грохотом упал на спину. Мужик попытался встать, но Николай уже стоял рядом. Опустился на одно колено, занёс над ним огромный кулак.
– Лучше не вставай! – грозно сверкнул глазами Николай. – Убью!
Без того загоревшее лицо стало бордовым, глаза налились кровью. Только что пытавшийся встать мужик опустил голову на землю и закрыл глаза. Из разбитого рта тонкой струйкой текла кровь.
– Так и лежи! – поднимаясь с колена, почти шёпотом произнёс Николай. – Что ж вы за звери? Вы хуже фашистов, он же ещё малец. В чём его вина, только в том, что он немцем родился? Он ваших детей убивал? Он с оружием в ваши дома пришёл? Сколько над ним измываться можно? Ваши дети в школу ходят да в чистой хате сидят, а он работает за двоих здоровых мужиков. Ему тоже в школу бы ходить да с детьми играть, а он семью кормит, потому как отца в лагерь угнали, а за что? Они же – не те немцы, с которыми мы воюем, они в СССР рождены и многие из них сейчас на фронте за нас сражаются. Его отца я хорошо знаю, работали вместе, так вот он в первую мировую тоже с немцем воевал, а потом и в революции был. Вместе с братьями на Украине колхозы поднимал. Работящий он мужик был. С головой к работе приступал, и сын у него такой же, а вы их к врагам причислили. Всё у них в Украине было, хозяйство крепкое, а почему? Да только потому, что работы не боятся и водку не пьют, как вы? На себя посмотрите. Работаете, как попало, лишь бы день отбыть, а вечером самогоном глаза залить. На дома ваши посмотрите, как до войны хибарами были, так и сейчас – норы собачьи, и живёте, как собаки.
Все сидели молча, и никто не смел перечить. Лежавший на земле мужик послушно ждал разрешения встать. Никогда ещё Рафаилу не доводилось видеть дядю Колю таким. В голове мальчика всё смешалось. Ему обидно, что он немец и только поэтому его не любят. Но в тоже время ему было радостно. Первый раз в жизни кто-то его защитил, и как защитил! В голове его стучала мысль: «Он мой друг, он меня любит!» – и слёзы брызнули из глаз Рафаила. После этого случая никто не смел называть Рафаила «фашистом».
Рабочий день подходил к концу. Погоняя лошадей, Рафаил вспомнил братишек, маму, папу, бабушку и деда. Эти воспоминания сдавили ему сердце и медленными струйками слез потекли из глаз.
– На сегодня всё. Давай на край поля, – устало велел дядя Коля.
Посмотрев на мальчика, заметил слёзы.
– А ну-ка, парень, притормози!
Лошади остановились. Спрыгнул с места, двумя руками поднял низко опустившуюся голову мальчика.
– Кто опять тебя обидел? Убью сволочей! – глаза, как тогда, налились кровью.
– Да нет, дядя Коля, никто. Я сам!
– Как сам, что сам? Поранился, что ли? – не отпуская головы мальчика, но уже успокоившись, спросил Николай.
– Своих я вспомнил, как они там без меня? Голодно, наверное? Соскучился я больно по ним. Всю уборку не видел.
– Ах, вот в чём дело! – совсем уже успокоившись, отпуская мальчика, протянул Николай. – Вот, что, паря! Я завтра займусь техникой, подремонтировать её
надо, да коням передых дать надо, а ты, как встанешь, так и беги домой. Забыл я что-то, пацан ведь ты ещё. Держу тебя за мужика и доволен, старый осёл! – ругая
себя, Николая прослезился. – С бригадиром я договорюсь. Только к вечеру, ну а лучше к утру - возвращайся, ладно?
– Дядя Коля! – вытирая рукавом глаза, которые уже блестели от радости, мальчик шмыгнул носом. – Дядя Коля, а можно я сейчас побегу, чего время терять? Хоть ночь, но с родными побуду?
– Да куда ты, на ночь глядя? Степь кругом. Полночи бежать-то будешь?
– Я - быстрый. Я быстро добегу, а через день, утром, я, как штык, буду.
– Я бы тоже прямо сейчас с тобой и побежал. Сам за своими соскучился. Давай беги уже, да будь осторожен: волки могут быть. Да разве волки тебя остановят!
– смеясь, разрешил Николай. Он хотел ещё что-то сказать, но Рафаил уже бежал, и только слышался вдали его удаляющийся голос:
– Спасибооо, дядяааа Коляааа! За всё вам спасибооо! Я люблююю вааас!
Но Николай уже не услышал последних слов.
Бежал Рафаил долго. Сердце вырывалось из груди от предвкушения: сегодня увидит родных. В мечтах о встречи он уже обнимал маму, деда с бабой и брати-
шек. Радостные чувства перемешались с сожалением. Он не смог раздобыть чего-то съестного. От долгого бега в боку закололо, и мальчик перешёл на шаг. Проходя
мимо небольшого пригорка, увидел волка, который пристально смотрел на него, поблёскивая глазами. Не отрывая взгляда от хищника, Рафаил прибавил шаг.
Волк начал двигаться параллельно. Мальчик, не обращая на боль в боку, искоса поглядывая на преследователя, побежал из-за всех ног. Волк не отставал. От
страха, не чувствуя ног под собой, не заметив, он пробежал всю деревню и оказался у своей калитки. Облокотившись на забор, стал восстанавливать дыхание и тут увидел: во дворе сидел волк. В отблеске луны отчётливо видны его уши. Рафаилу стало не по себе, ужас сковал всё тело. В сознании стучало: «Что делать, что
делать? Закричать, разбужу всех. Убежать, не увижу родных. Что же делать?» – и тут он вспомнил разговор со старым казахом.
– Моя много встречалься с каскыр-волк, – рассказывал казах с сильным акцентом.
– Вам, дедушка, было не страшно?
– Перьвый была страшна, потом - нет.
– Расскажите, как это было, – не отставал Рафаил от деда. Аксакал заметил любопытство ребёнка и решил подшутить над ним.
– Иду, каскыр-волк сидит. Моя боялся, пинтопка – нет, ножа – нет. Моя тихо-тихо подхадил и на каскыр-волк пригал. Уша у него болшой был, моя за уша хватил, как на коня скакал. Каскыр-волка бегил, бегил, потом боялся, какил и умирил. Вот эти слова и вспомнил Рафаил, но тогда он не понял – это была всего лишь шутка старика.
– Выхода нет, буду делать как дед, – вслух решил для себя Рафаил и начал заходить со спины. «Только бы допрыгнуть и успеть схватить его за уши, только бы схватить», – думал мальчик. Преодолевая страх, он подкрадывался ближе и ближе. Вот его спина, и вот его уши. В одно мгновение Рафаил прыгнул на волка, и мёртвую тишину разорвал крик: «Мама!» Резкая боль в коленях волною пробежала по всему телу, но при этом куда-то улетучился страх. Он сидел верхом на каком-то сооружении и вместо ушей волка держал два выступающих кирпича. От боли ему хотелось плакать, но гордость, что он победил волка, внутренний свой страх, не
позволяло раскиснуть. Почему-то хотелось смеяться. Держась за разбитые колени, Рафаил подошёл к двери. Крик не разбудил никого, в доме – тихо. Все спали. Стараясь передвигаться по тёмной хате как можно тише, мальчик добрался до спящих братьев и, обняв любимого, слепого братишку, уснул крепким сном.
Солнечные лучи начали пробиваться сквозь маленькие окна, крики и радостные возгласы мальчишек разбудили жильцов.
– Рафаил приехал, Рафаил, Рафаил…
Прыгая на старшем брате, обнимая и целуя его, радовались братишки.
– Как Рафаил? Где Рафаил? Как приехал, когда приехал?! – слезая с печи и впопыхах надевая штаны, закричал дед. Мама, бабушка, дед бежали в комнату, где уже была куча-мала. Обычное ранее утро тихое, но сегодня дом стоял вверх дном. Как же все соскучились по Рафаилу! Расцеловав внука, бабушка пошла разжигать печь: она теперь стояла на улице и её ночью оседлал Рафаил. По морщинистым щекам бежали слёзы.
               
                ***

Время уборки закончилось. Наступали холода. Бригаду распустили по домам. От случая к случаю Рафаила приглашали на временную работу – привезти, увезти – но и она оказывалась, как правило, разовой и недолгой. За заработанные трудодни, как и предполагали мужики, никто ничего не получил, всё подчистую
сдали государству. До этого было тяжело, но теперь стало ещё хуже. Небольшие запасы, собранные за лето кончались. Вернулся с трудармии муж сестры мамы,
появилась надежда на возвращение отца. Зима окутала снежным покровом землю. Стояли морозы. В один из таких дней пришло извещение: на станции – отец, и его нужно забрать. Выпросив в колхозе лошадь с санями, мама с Рафаилом отправились на станцию. Их ожидало грустное зрелище. Измождённый, с ввалившимися глазами на бледном лице, отец лежал на больничной кровати. В прошлом высокого роста и недюжинной силы человек сейчас стал похож на древнего старика, из которого выжали все жизненные соки. Увидел жену с сыном – из усталых глаз на подушку медленно
потекли скупые слёзы. Обхватив руками худые плечи, мама рыдала на груди отца. Рафаил стоял рядом и не мог двинуться с места. От увиденного боль пронзила его
тело. Он не мог ни плакать, ни что-либо говорить. Дикой злобой сковало мозг. Кровью налились глаза. В голове стучала мысль: «Что вы с ним сделали, сволочи!»
Отец при всех стараниях мамы и бабушки прожил недолго. Метель размазывала слёзы по лицу, превращала их в льдинки. Стараясь удержаться на шквальном ветру, внук с дедом, не говоря ни слова, втыкали в мёрзлую землю штыковые лопаты. Земля не хотела принимать отца. Сил мальчика и старца хватило на один метр. В эту яму его и положили. На похороны никто из соседей и знакомых непришёл, и только семья стояла возле могилы, обдуваемая холодным ветром и придавленная нескончаемым
горем.
Поминки прошли скромно. За нищим столом, освещаемым еле тлеющей керосиновой лампой, печально сидела вся семья. Слёзы выплаканы, высушив серые от горя лица. Надежды на будущее рухнули, как карточный домик.
– Нужно уходить из колхоза, иначе мы все умрём, - чуть слышно, не поднимая головы, прошептала мама.
В тёмной комнате стояла гробовая тишина.
Через день после похорон, на рассвете, Рафаил с мамой отправились в путь за лучшей долей. Дойдя до железнодорожного полотна, пошли вдоль линии и к полудню, уставшие, добрели до станции. Разъездная станция – небольшая, и людей встречалось мало, но маме всё же удалось узнать, где можно найти работу. Добрые люди подсказали – в трёх километрах – совхоз, там есть возможность найти работу.
Невзирая на усталость, пронизывающий ветер со снегом, головокружение от голода, мать с сыном продолжили путь. Поднявшись на пригорок, они увидели небольшое замершее озеро, обрамлённое вдоль берега сухой рогозой. В этих зарослях камыша виднелось небольшое стадо коров. Рядом, видимо, – доярки. От этих женщин мама узнала: совхозу действительно требуются рабочие руки, но место куда они пришли, всего лишь отделение, а сам совхоз – в двенадцати километрах. Глядя на уставшие, голодные лица, доярки сжалились над путниками, дали немного хлеба и молока. Запивая чёрный хлеб молоком, Рафаил думал: «Нет ничего вкуснее на белом свете!» Шмыгая носом, он слизывал языком молоко с верхней губы и ощущал: «Вот оно счастье!» Щёки зарумянились, и в глазах появился блеск.
Вдоль единственной грязной улицы маленького посёлка растянулись крошечные домики, похожие на лачуги. От домов к дороге – замёрзшие следы вылитых помоев. Одиноким сиротой возле дороги, единственный на весь посёлок стоял заметённый снегом колодец.
Печальная картина наводила уныние. Утешением от увиденного стали слова женщин: работа оплачивается не трудоднями, а продуктами, и это уже радовало. В душе занозой сидело сомнение: примут ли их в совхоз? Кому нужна большая семья, в которой лишь две пары рабочих рук, и это нагнетало страх.
Добравшись до конторы, мама предложила перевести дух и собраться с мыслями. Ей нужно обдумать, как и что говорить.
Контора располагалась в старом, деревянном срубе, наполовину заметённом снегом. Постучавшись, мама толкнула дверь, но та не поддавалась. Рафаил налёг на неё плечом, раздался хруст отрывающегося намёрзшего снега, и дверь со скрипом приоткрылась. Мальчик с матерью пролезли сквозь расщелину и оказались в предбаннике. Мама постучала снова. Из-за двери послышался грубый мужской голос:
– Входите, кого там принесло?
День подходил к концу. Небольшая прокуренная комната освещалась керосиновой лампой, от которой, извиваясь в разные стороны, поднимался чёрный дым.
Возле дальней стены в центре стоял стол. За ним, не поднимая головы, сидел пожилой мужчина. Он что-то писал и так же, не понимая головы, неприветливо
гаркнул:
– Что нужно?
– Здравствуйте, мы пришли к вам… – мама от волнения замолчала, не зная, как дальше продолжить.
– Мы ищем работу… – снимая обледенелую шапку с головы, подхватил слова мамы Рафаил. Мужчина поднял голову и с удивлением посмотрел на пришедших. Перед ним стояли два измождённых, замёрзших человека: женщина в заштопанном, драповом пальто, на голове - выцветший, старый платок, с него на лицо стекал растаявший снег. Из-под платка выбивались седые волосы. Рядом – мальчик в грязной телогрейке, перевязанной верёвкой. На ногах – не подходящие по размеру старые подшитые валенки. В руках он держал видавшую виды солдатскую шапку. С неё капала вода. Вид гостей был жалким. Мужчина показал рукой наскамью, стоящую у печки.
– Садитесь к печке, замёрзли совсем, как бы не заболели… – в голосе зазвучали нотки жалости.
Путники прошли вглубь комнаты, оставляя мокрые следы на деревянном полу. Сели на лавку и прислонились к печке - от неё шло тепло. Через несколько минут от мокрой
одежды пошёл пар. Понемногу начали согреваться, перестали дрожать. Мужчина налил воду из графина в стакан, подошёл к женщине и протянул его.
– Попейте.
Женщине передала стакан мальчику.
– Пей, сынок.
Рафаил жадными глотками выпил полстакана и протянул его матери.
– Допивай, мальчик, я ещё налью, – с жалостью в голосе сказал мужчина, и мальчик тут же осушил стакан. Дождавшись, когда женщина утолит жажду, хозяин комнаты спросил:
– Так что же вас привело ко мне? Вижу – издалека идёте.
– Мы с сыном работу ищем, а идём мы из колхоза «Мартыновка».
– А что ко мне? В «Мартыновке» работы нет?
– Работа-то есть, только не платят совсем. Мы с сыном проработали до глубокой осени, он, как все мужики, работал, косил и сеял, хлеб убирал. Больше некоторых мужиков трудодней заработал. Обещали в конце заплатить, но ничего не дали. Голодно у нас. Вот мы и подались к вам, может, у вас с голоду не умрём?
Не знаю, нужны ли мы вам? Много нас. Только мы с сыном работать можем. На днях мужа схоронили, надежда наша была, что как-то жить начнём, а оно вот как вышло. Помер батька наш, и теперь надеяться не на кого, а у меня дети малые на руках да родители старые. Может, зря мы к вам пришли? - с эти словами мама встала.
– Погоди, погоди, милая, не торопись уходить! – мужчина взял со стола папиросу и закурил. – Всем сейчас голодно, но людям мы всё ж платим, немного, но платим. Не даём, так сказать, с голоду умереть. А руки нам нужны. Работы много. Только сын ваш, малец ещё, как же он наравне с мужиками-то работал?
– Да я, дяденька, всё могу, – вмешался в разговор Рафаил. – Вы не смотрите, что – я маленький. Я всё делать буду, всё, что скажите. Только возьмите нас, пожалуйста.
Лицо начальника расплылось в улыбки.
– Да взял я вас уже, взял, сынок. Как зовут-то вас?
– Анутар Шнель, а сын – Рафаил, – не скрывая настоящих имён, представилась мама. Она знала: лучше сказать сразу, чем позже, всё равно выяснится, но будет хуже. Страх, порождавший молчание, приравнивался к диверсии, шпионажу.
– Вы, что из нем… – начал расспрашивать начальник, но тут же осёкся, -переселенцев… – опуская глаза, продолжил он. В глазах женщины появился страх.
Руки задрожали, ей захотелось плакать. Только безвыходное положение заставило её собраться и взять себя в руки.
– Да, мы немцы, но не те немцы, с которыми сейчас идёт война. Нас выслали из Украины, только мы не знаем, за что. Только за то, что мы немцы? Разве это
справедливо? Там, на Украине, у нас было всё: хозяйство, скот, дом, огород, там была наша Родина. Мой отец, отец моего мужа и мой муж воевали с немцами в первую мировую, а потом служили в Красной армии в революцию. Какие же мы тогда враги? У нас отняли всё. Нас выгнали с Родины. Везли в Казахстан в вагонах для скота, а по дороге морили голодом и расстреливали. Моего мужа забрали в трудармию. Он был крепкий, здоровый мужчина, полный сил, но, когда его отпустили, мы забрали его больным стариком и через несколько дней он умер. В колхозе, где мы работали до вчерашнего дня, мой сын, которому нужно учиться, как это делают другие дети, работал наравнее со взрослыми мужиками, а порой и лучше многих. Я, не разгибая спины и не видя детей, работала от зари и до зари, а в итоге – нам ничего не заплатили, и мои дети пухнут с голоду. Вот почему мы пришли к вам. Я никогда не говорила обо всём этом, но нет больше сил. Разве мы виноваты, что мы немцы?
Мы – просто немцы, мы – не фашисты… Перестаньте издеваться над нами, над нашим народом, над моими детьми. Лучше выведите нас во двор и расстреляйте, чтобы кончились все наши мучения. Нет больше сил! - стянув с головы мокрый от растаявшего снега платок, закрыв им глаза, она горько зарыдала.
Человек может выдержать многое, но настаёт момент, когда сил больше нет. Страх за свою жизнь куда-то уходит, и наступает бесстрашие. Пусть будет, что будет. Лучше умереть стоя, чем всю жизнь провести на коленях. По лицу Рафаила текли слёзы. Нет, это не слёзы страха. Он готов встать рядом с мамой возле стены для расстрела, и не просил бы пощады. Это слёзы жалости к ней, слёзы сочувствия к её боли. Начальник сидел за столом, окутанный дымом папиросы, низко опустив
голову. Мама потихоньку начала успокаиваться, и комнате наступила тишина. Только изредка слышались её всхлипы.
– Вот вам листок бумаги, пишите заявление о приёме на работу на имя директора второго отделения совхоза товарища Овчаренко А.В. Да, забыл представиться: Овчаренко Анатолий Васильевич. Вот и познакомились. Пишите здесь, – директор указал пальцем на листе бумаги. – Заявление. Дальше, прошу принять меня на работу в качестве разнорабочей, с выделением жилья. Снизу напишите фамилию, имя и
подпишите, число не забудьте. Я вам комнату дам, не хоромы, но жить можно. На неделе выделю подводу – вещи и детей со стариками перевезти. А мальчик завтра может выходить на работу. Определю его погонщиком в полевую бригаду, к пахоте готовиться надо. Я так понимаю: у вас за душой ничего нет. Выпишу вам небольшой аванс, а на складе питание получите, я сейчас приду.
После маминых слов лицо управляющего стало чёрным, брови нахмурились. Говорил он - чётко и отрывисто. Видимо, что-то сжалось у него в груди, но выказывать свои чувства он не стал, а принял вид грозного начальника. Прошло несколько минут, дверь скрипнула, и с морозным паром и с какой-то женщиной вернулся начальник.
– Вот, Вера… – обратился он к женщине, – на складе выдай им пропитание на неделю и покажи им комнату в бараке. Это наши новые работники. Да, вот ещё что – подбери-ка парню обувку по размеру, смотреть жалко.
Все присутствующие посмотрели на валенки Рафаила. Действительно, вид удручающий: не по размеру большие, валенки протёрты до дыр, из которых высунулись грязные портянки.

                ***

После этого случая в церкви я не находил себе места. В голове занозой сидела мысль: как бы найти этого парня? Не парень уже, конечно, древний дед, но
в памяти он остался юным. «Как же найти? Может, сделать запрос в Российское посольство? Они, в свою очередь, запросят милицию, возможно, и найдут. Что я знаю про него? Фамилию, имя, Фёдор Мелихов, приблизительно – год рождения. Сколько ему было на тот момент? Лет 18-19, может, 20? А это значит, что с 1920 по 1923 года рождения. Вот из чего надо исходить. Да вот ещё, из Брянска он, а этих данных, я думаю, будет достаточно. Теперь надо позвонить в посольство и попросить назначить время приёма. Есть ещё возможность: через передачу «Жди меня». Насколько это мо-
жет затянуться? Он – старик, да и я не молод, успею ли? Сыну надо позвонить, чтобы он грамотно составил
письмо».
– Лен, где домашний телефон?
– В прихожей. Там, где ему и положено лежать. Кому-то собрался позвонить?
– Сыну хочу, дело у меня к нему.
Из-за двери в кухню выглянула аккуратно причёсанная голова Лены.
– Какая деловая таинственность – дело у него! А ну-ка, колись, что за дело? – выглядывающая голова ласково улыбалась.
– Ты, прям, как НКВД, – «колись». Хочу сына попросить, чтобы письмо составил в Российское посольство, парня одного найти.
– Это ты про того парня, за которого в церкви свечку ставил? Давай в «Жди меня» напишем?
– Я уже думал об этом, но запрос через посольство лишним не будет. Боюсь, время затянется, а ты сама понимаешь: не парень, дед уже древний. Времени мало осталось. Что же я раньше не подумал?
Лена подошла к мужу, обняла за плечи.
– Разве ты мог подумать, что он ещё жив? А потом – лучше поздно, чем никогда.
Вздрогнув от неожиданного телефонного звонка, чуть не выронил трубку. Нажав на клавишу, услышал голос сына:
– Холлё, пап. Как ты? Как себя чувствуешь?
– Привет, сынок. На ловца и зверь бежит.
– Я так понимаю, что я позвонил вовремя. Как ты себя чувствуешь?
– Готцай данк, всё хорошо, грех жаловаться. Ойген, ты мне нужен по одному делу. Я только что собирался тебе звонить. Мне нужно найти человека, и ты
мне должен в этом помочь…
Я рассказал ему о сегодняшнем дне, о посещении церкви, о том, что там произошло и о своём желании. Сын внимательно выслушал, не задавая вопросов.
– Мне понравилась твоя идея, сегодня вечером приду, и мы составим это письмо, но для начала скажи, какими данными ты располагаешь про этого человека?
Записав всё, что я знал, Ойген продолжил:
– Я поищу его в социальных сетях, скорей, не его, а его родственников. Не думаю, что в такие годы он зарегистрирован в каком-то из сайтов.
– Что за социальные сети? Что за сайты?
– Пап, ты безнадёжно устарел. В интернете, если тебе это что-то говорит. Через компьютер, так тебе понятней? В общем, сделаем так: у меня сегодня выходной, я посмотрю в компьютере, если ничего не найду, вечером буду у тебя, и мы напишем запрос. Ок?
– Хорошо, сынок, буду тебя ждать.
Пройдя в зал, включил телевизор. Там шёл какой-то детектив. Сел на диван и только тогда заметил: всё ещё держу телефон в руке. Положив его на журнальный столик, я погрузился в воспоминания.

                Совхоз

Выделенное совхозом жильё – обыкновенный барак с тремя входами. Двери заколочены грубыми досками. Деревянное строение больше напоминало сарай для скота, чем людское жильё. Пожилая, с признаками былой красоты, пышногрудая тётка, которую звали, никак иначе, как Верка, ткнула пальцем в центральную дверь.
– Здесь будете жить, – не вынимая папиросу изо рта, грубым прокуренным голосом скомандовала она. – Подмажете, почините, подкрасите, и жить можно. Дру-
гого жилья у нас нет.
Рафаил попытался оторвать доски руками, но у него ничего не получилось. Найдя неподалеку валявшуюся палку, просунул между косяком и доской и с силой рванул её. Доска с визгом вытягиваемых ржавых гвоздей отскочила от косяка. Все трое зашли внутрь помещения. Небольшая квадратная комната с одним окном. Под ним – дощатый стол, на нём – керосиновая лампа. На улице – темно. Верка, нащупав в кармане
драного халата спички, зажгла лампу. Комната озарилась светом. Возле стены старая закопчённая печь, не видевшая побелки уже много лет. Местами со стен отвалилась штукатурка, и выступила грубая дранка. Из-за рассохшегося дерева в полу видны щели, из них тянуло холодом. У противоположной стены – наспех сколоченная лежанка, покрытая старой заплесневелой соломой.
– Сегодня переночуете здесь, идти вам больше некуда, а завтра с утра – в контору. Пацан в бригаду поедет, там и поживёт пока. С тобой, мамаша, управляющий решать будет. А для начала – досками, что от двери оторвали, печь растопите! – с этими словами Верка подожгла от керосинки потухшую папиросу и удалилась в ночь. Слегка прогнившие доски поддавались легко. Рафаил без труда разломал их, и мать растопила печь. Несмотря на холод, тянувшийся из щелей в полу, комната постепенно начала прогреваться. Впервые за целый день перекусив, путники готовились ко сну. Прожитый день казался вечностью. Только сейчас они оба почувствовали смертельную
усталость. Не говоря друг другу ни слова, легли на солому, и тут же уснули.
Солнце не успело озарить крыши домов, Рафаил, стуча зубами, проснулся от холода. Дрова давно прогорели, и печь остыла. Мама стояла спиной и собирала на стол. Услышав возню на лежанке, обернулась.
– Проснулся, сыночек? Я тут немного покушать собрала из того, что нам вчера дали. Перекуси немного, потом тебя в бригаде покормят, а остальное я мальчи-
кам отнесу. Голодные они там. Рафаил намотал сухие портянки и надел почти новые валенки. Согревшиеся ноги радовались теплу. Перекусив горбушкой чёрного хлеба с небольшим куском сала, мальчик почувствовал прилив сил. Теперь он готов к новым жизненным испытания.
День становился длинней. Солнце светило всё ярче, растапливая снег и хмурое настроение людей. На дороге, проходившей через весь посёлок, показались проталины. Метель больше не заносила дома, в совхозе просыпалась жизнь. Люди начали выползать из лачуг. На завалинках, сплетничая о соседях, собирались
старухи. Громкоголосая детвора бегала от дома к дому, играя в прятки.
Рафаил работал и жил в бригаде. Его поставили на довольствие, и голод сам собой отступил. Ему исполнилось тринадцать лет, но выглядел он значительно старше. Ежедневное питание и физический труд сделали своё дело. Тело налилось силой, лицо порозовело. Пока его работа заключалась в отдельных поручениях: принести, унести, помочь в починке сельхозтехники. Иногда его посылали на ферму отвезти корма. Там
он встречался с мамой. Перед работой, ожидавшей Рафаила, он иногда уезжал из бригады на один-два дня – делать ремонт в выделенной им комнате. Щели в полу
заделаны, стены замазаны. Выпросив у управляющего мел, побелил стены и печку. Маме на два дня дали телегу, запряжённую двумя лошадьми, и она перевезла детей и своих родителей в новое жильё. В очередной раз семья начинала с чистого листа.
Местами на полях ещё лежал грязный снег, но земля уже готова принять зерно, чтобы дать новый урожай – от него зависела жизнь людей. Рафаила прикрепили погонщиком быков к пожилому мужчине – Ивану. Около пятидесяти лет, с густой седеющей бородой, небольшого роста, коренастого телосложения. Телогрейка, не подходящая по размеру, обтягивала выпурающий живот. Казалось: пуговицы вот-вот оторвутся и
улетят. Походка – как у неторопливо переваливающегося с ноги на ногу гусака. Во время ходьбы он тяжело дышал. Чёрные, густые, нахмуренные брови придавали ему недружелюбный вид. Получив мальчика в напарники, Иван совсем не обрадовался.
– Бригадир, на кой он мне? Я и так в отстающих, так ты ещё сопляка мне дал. Я совсем план давать не буду. Что для меня мужика не нашлось? Забирай ты его от меня, не буду я с ним работать.
– Нет у меня мужиков, на фронте все. Сейчас сбегаю на войну и мужиков тебе приведу, – огрызнулся бригадир. – Кого дают, с тем и работать будешь. Всё понял? Гляди, начальников развелось, работать некому. Иван после этих слов не нашёлся, что возразить. Взяв быков за удила и понурив голову, медленно повёл их в поле. Рафаил пошёл за быками. Сровнявшись с напарником, Рафаил начал первым:
– Дядь Вань, вы не обижайтесь, я – крепкий и работать умею. Всё у нас с вами всё получится.
Иван, не поднимая головы, шагал молча. Так они дошли до края поля. Первый день их совместной работы не удался. Быки не слушались и норовили повер-
нуть в сторону, ломая колею пахоты. Рафаил тянул их изо всех сил, бил кнутом, но ничего не получалось, и к концу дня он совсем выбился из сил. Придя в бригаду,
не поужинав и не раздеваясь, упал на лежанку, провалился в глубокий сон. Сквозь сон, слышал крики петухов, но не было сил поднять голову. С трудом, шлёпая себя по щекам, чтобы разогнать дремоту, Рафаил опустил ноги с лежанки. Тело ныло от боли. «Что-то нужно придумать, так я не смогу работать, – выходя из бара-
ка, размышлял мальчик. – Что, если попробовать, как я придумал в «Мартыновке?» Там же получилось!» С этой идеей он подошёл к Ивану:
– Дядь Вань, идея есть.
– Какая такая идея? – Иван сидел за бригадным столом и ел утреннюю похлёбку. – Садись, лучше поешь, идейный. Выдвигаться скоро будем.
– Кнут ещё один нужен, – не унимался мальчик.
– На кой он тебе?
– Возьмите, я в поле расскажу, – и, торопясь, начал есть.
На краю поля, запрягая быков в ярмо, Рафаил спросил:
– Дядя Ваня, Вы взяли второй кнут?
– Да взял я твой кнут! – сердито рявкнул Иван. – Только на кой он тебе, никак в толк не возьму?
– Идея у меня есть, дядя Ваня, я так в «Мартыновке» работал. Мы с моим напарником связали два кнута, чтобы я мог дотянуться до первой пары быков. Я одним кнутом могу дотянуться только до второй, что возле меня, они-то шаг прибавляют, а первые как шли, так и идут, и вторых тормозят. Вот я придумал связать два кнута. Давайте попробуем, может, и тут получится?
Действительно, быки пошли быстрей. Плуг заходил в землю глубже, и борозда стала ровней. Иван шёл впереди, направляя быков. От природы медлительному и нерасторопному напарнику, пришлось бежать. К концу первого круга он запыхался и тяжело дышал.
– Стой парень, не могу больше! – отпустив быков, согнувшись, переводя дух, взмолился дядя Ваня. – Загнал ты меня, паря.
– Давайте я поведу, а как устану, вы круг пройдёте, так и будем меняться. Только погоняйте их почаще.
И дело пошло веселей. Рафаил проходил три-четыре круга, Иван – один, и до обеда они сделали вчерашнюю дневную норму. Привыкнув к такому темпу работы, Иван проходил больше, чем это было поначалу, и в таком ритме они вышли в передовики. Вся бригада удивлялась, как неповоротливый Иван смог добиться таких результатов. В свою очередь, ему нравилось быть передовиком и заслужить уважение начальства
и мужиков. Доныне нелюдимый и хмурый, теперь он оказался в центре внимания. Получив от управляющего новую телогрейку и хромовые сапоги, поменял походку. С гордо поднятой головой выстукивал каблуками по деревянному полу конторы, когда приглашало начальство. Слава делает своё дело. На людях он почти
не замечал младшего напарника и, выпячивая грудь, принимал все почести и уважения только на свой счёт. Рафаила это не трогало, он равнодушно относился к похвалам. Единственная цель – больше заработать, чтобы прокормить семью. К довершению новшеств, он поймал в стаде быка – кастрата и обучил его стоять в паре. Бык – молодой, выносливый, сильный - гнал остальных за собой, повышая план.
У Рафаила появилась надежда: ещё немного и наступит светлое будущее для него и его семьи. Он будет честно работать, выполняя и перевыполняя план, а его семья перестанет голодать. Закончится война, настанет новая светлая жизнь. Они смогут построить дом, развести скот, как это было у них в Украине, и больше никогда он не будет мёрзнуть и голодать. Он пойдёт учиться в вечернюю школу, а потом, может быть, поступит в институт и станет большим человеком, но пока нужно работать, чтобы его братишки не умерли от голода.
За нелёгкой работой время летело быстро. Рафаила отправляли то на один участок, то на другой. Работая наравне с взрослыми мужиками, он придумывал, как упростить труд и увеличить производительность, но улучшения так и не наступало. Его заслуги причислялись напарникам, сам он по-прежнему получал мизер. Светлое будущее отдалялось. Взрослея, начал понимать: общая масса мужиков, которым ему доводилось помогать, работали не очень-то напрягаясь, но всё же жили в достатке. С голоду в их семьях никто не пух. Поначалу ему казалось: причина их голода - в большой семье, где только два человека могут работать. Но, глядя на то, что происходит вокруг, Рафаил понял, в чём причина. Честно работая, не выживешь. Укрепил его понимание один случай. Как-то посреди рабочего дня прямо с поля его вызвали к новому управляющему совхоза. Старого директора Анатолия Васильевича Овчаренко перевели в другой совхоз, а на его место поставили Андрея Петровича. По слухам, гадкого, хамоватого, жадного и, в добавление ко всему,– много пьющего. В конторе собралось человек пять, все ожидали новое начальство. Приоткрыв дверь, Рафаил не решился зайти. Запах самосада ударил ему внос, и он закашлял. В это время со двора влетел управляющий, шлейф перегара тянулся за ним. Не замечая мальчика, управляющий с порога, не выбирая выражений, начал материть мужиков. Крик, визг, грохот падающих стульев слышал Рафаил за закрытой дверью. От злобы управляющий орал непонятные, гортанные слова, переходящие в визг. Всё, что разобрал Рафаил, так это последний вопль:
– Пошли вон!
Опешив от происходящего, Рафаил ждал своей участи, за дверью. В голове метались мысли: в чём его вина? Что он мог натворить? Зачем его вызвали? Страх медленно проникал в тело. Прошло две минуты. Из-за приоткрытой двери, оставленной убегающими, послышался стук бутылки о стакан и журчание жидкости.
Рафаил заглянул. На столе стояла бутылка водки. Запрокинув голову, управляющий жадно, большими глотками осушил стакан. Занюхивая рукавом телогрейка, он заметил мальчика.
– Что нужно?
– Мне сказали, что вы вызывали…
– Кто такой?
– Рафаил Шнель.
– А фашистик! Я уже слышал про тебя. Ну, проходи! – уже спокойным голосом продолжил управляющий.
– Бросай работу и завтра с утра с моим сыном Михаилом поедешь бить масло для совхоза. Подготовь две брички, ехать придётся далеко. Чтобы к утру были готовы. Одежду возьми потеплей. Не сегодня, завтра – снег может пойти. Деньги на пропитание у Михаила будут. Всё понял? – наливая в стакан водку, закончил наставления.
– А теперь беги к Михаилу и готовьтесь к поездке.
Рафаил нашёл Михаила в базе. Он смазывал солидолом колёса телег. На вид парню чуть – больше двадцати лет. Они не были знакомы. Михаил появился в
совхозе с назначением отца.
– Здравствуйте! Я – Рафаил, – подходя, протянул руку. – Я с вами за маслом должен ехать.
– Привет! Я уже знаю, что ты со мной поедешь. Меня Михаилом зовут. Ехать долго будем, я отца просил, чтобы лошадей дал, а он сказал – на быках пое-
дем. Пожадничал лошадей, вот и придётся нам на быках телепаться. Я уже всё подготовил, вот только фляги загрузим, и беги домой – собираться. Завтра к
пяти утра здесь будь.
Рассказав дома о предстоящей командировке, переночевав, ровно в пять часов утра, Рафаил ждал Михаила возле базы. День становился коротким: ещё темно. Куря папиросу, Михаил подошёл с опозданием. На плече висело ружьё. Протягивая руку для приветствия, в своё оправдание за опоздание спросил:
– Ты уже здесь?
От него тянуло алкогольным перегаром.
– Вчера с мужиками гуляли, вот и опоздал. Давай быков запрягать, и в дорогу. Путь дальний.
Утомительная дорога тянулась долго. Быки шли медленно, то и дело останавливались пожевать траву, но Рафаилу нравилось это путешествие. Его телега оказалась второй, и он не следил за дорогой. Только изредка бил быков кнутом, чтобы те не отставали. После тяжёлой работы поездка сродни отдыху. За целый день пути они доехали до станции Осакаровка, но там маслобойню закрыли из-за поломки. Переночевав в посёлке, повозки тронулись в другую сторону. По дороге им
встретились стога сена, и Михаил крикнул:
– Поворачивай к стогам!
Телеги, скрепя колесами, свернули с дороги. Быки, почуяв сено, прибавили шаг.
– Это же не наше сено! – возмутился Рафаил. – Нас же могут поймать, и потом греха не оберёшься! А могут и побить.
– Не боись, пацан, а ружьё у меня на что? Пальну, все и разбегутся. А потом быкам что-то жрать надо? Вот пусть поедят вдоволь, да и мы перекусим, и тронемся
дальше.
Задержавшись на час, дав быкам хорошо насытиться, путники двинулись дальше. Добравшись к вечеру до казахского аула, спросили дорогу к посёлку номер пять. Местные жители подсказали направление. Оказалось: ехать около двадцати километров. Посоветовавшись, решили ехать в ночь, чтобы к утру быть на месте. Ночь звёздная. Высокое бескрайнее небо безоблачно, видны все звёзды. Казалось, на чёрном бархатном поле зажглись миллионы крошечных лампочек, обрамляя серебряный диск полной луны. Рафаил раскинулся на сене, заложил руки под голову, любовался этой красотой. Удивительно приятно лежать, накрывшись тёплым, пахучим сеном, слегка покачиваясь, размышлять, есть ли ещё какие-то существа на далёких звездах. «А, может, когда человек умирает, его душа улетает на небо и становится звез-
дой. Вот и мой папа, светит мне с неба. Как хорошо, если бы это было так».
Ночь пролетела быстро, и он не заметил, как начало светать. На горизонте показался посёлок. От усталости быки шли медленно, и их приходилось всё чаше
подгонять плетью. Добравшись до посёлка № 5, нашли маслобойню, но и она – на ремонте. Наладчики сказали: провозятся пару дней. Выхода нет – только ждать
окончания ремонта.
Голодные быки тяжело дышали. Измученных животных распрягли, и Рафаил погнал их в поле. После сенокоса и жаркого лета, которое выжгло остатки скошенной травы, еды для них здесь не осталось. За время, пока Рафаил искал что-то съестное для быков, гоняя их по выжженному полю, Михаил куда-то сбегал и пришёл, улыбаясь во весь рот и при этом, попахивая перегаром, принёс хорошую новость.
– Быков мы отдадим деревенским. Они будут их кормить и работать на них. Другого выхода у нас нет.
Рафаилу не оставалось ничего, как обосноваться на маслобойне, устроив себе лежанку из старых досок, настелив сено из телеги. Михаил, ничего не говоря,
куда-то исчез. Через два дня маслобойню не починили, объясняя: нет запчастей. Попросту говоря, ремонтники запили. На третий день, доедая остатки запаса,
собирая с уголков вещевого мешка засохшие крошки хлеба, Рафаил увидел товарища. Еле передвигая ногами, с полупустой бутылкой водки в руке, добрался до телеги и упал в неё. Пытался что-то сказать, но из вонючего рта лишь вылетали остатки еды и набор шипящих звуков:
– Шифышты, фашифышты, суки!
Можно было понять только последнее слово. На этом месте, не выпуская бутылки из руки, Михаил заснул.
День близился к концу, когда, проспавшись, приходя в чувство, Михаил сел на край телеги и схватился руками за голову.
– Ааа, как же голова болит. Ммм, твою же мать. Ааа, лопнет сейчас, ааа.
Увидев лежащую рядом бутылку, схватил её и зубами вырвал тряпичный кляп. Жадно сделав несколько глотков и занюхав рукавом телогрейки, опять замычал:
– Ммм, отпускает.
В глазах появилась жизнь. Допив последнее содержимое, соскочил с телеги и подошёл к Рафаилу.
– Что, немчура, заждался? Сколько меня не было? Ни хрена не помню.
– Три дня, – отворачивая голову, чтобы не дышать перегаром, мрачно уточнил Рафаил.
– Ни хрена себе, я загулял. Извини, я и забыл про тебя. Ну что, заработали агрегаты? начали масло давить?
– Пьют они, работать некогда, а я жду.
– Пойдём, поговорим с ними!
Михаил зашёл в маленькую комнатку при мастерской и плотно закрыл за собой дверь. Рафаил остался снаружи и не слышал, о чём речь, но через несколько минут вышел механик и, молча, с инструментами в руках направился к оборудованию. Ещё через
несколько минут, жуя и вытирая рот рукавом, вышел сам Михаил.
– На вот, перекуси, а то не ел ничего. Запасы, небось, давно кончились? Иди, помоги механику, а я с мужиками побуду. Да, не смотри на меня так, для дела
нужно, – протянув кусок хлеба, закрыл за собой дверь.
Откусил краюшку хлеба, ничего не оставалось, как пойти помогать.
– Чем помочь, дядя? – стоя за спиной мужика, спросил мальчик.
– Сейчас заработает, только ремень перекину. Старый износился весь, – не оборачиваясь, ответил мужик.
– А что так долго-то меняли? – злость точила изнутри.
– А сразу по-человечески нужно разговаривать, вот и работа бы пошла. А то – масло им давай!
Затянув последний болт, механик нажал на кнопку и, машины заработали.
– Вот видишь, всё работает, – и с этими словами вырубил механизм. В цехе вновь стало тихо.
– А что не работаем? Что опять надо менять? - Рафаил не скрывал злости.
– А ты не злись, малой, рабочий день скоро кончится, с людьми посидеть надо, за жизнь поговорить.
Завтра начнём, понял? Пошли со мной, поешь немного, злость и пройдёт. Ходишь здесь, как неприкаянный.
Они зашли в маленькую комнатку. Из-за папиросного дыма виднелись лишь силуэты фигур. Окружая маленький деревянный стол, пятеро мужиков сидели на ящиках из-под бутылок, застеленных ватными телогрейками. На засаленных газетах – несколько бутылок водки. Разломанный кусками чёрный хлеб, нечищеный, обкусанный репчатый лук и гильзы папирос, затушенных об газету – всё говорило о характере гуляющих мужиков. Механик взял со стола горбушку чёрного хлеба и нечищеную луковицу, протянул Рафаилу.
– На, поешь. Может, выпить хочешь?
В изрядно подпившую компанию легко вписался с помятым лицом Михаил. Ему уже хорошо, и он не обращал никакого внимания на своего товарища. Мужики, безбожно матерясь, о чём-то спорили, перебивая друг друга. Дым резал Рафаилу глаза. Пьяный, шумный разговор стал раздражать. Взяв с собой еду, мальчик вышел из комнаты.
Проснувшись рано утром, Рафаил протёр глаза руками и, не найдя Михаила, направился к комнатке, где вчера состоялся праздник. Открыл дверь: резкий
кислый запах ударил в нос. Отскочил от двери, закрыл нос руками, оставил её открытой, чтобы немного проветрить помещение. Постояв немного, не убирая рук с
лица, шагнул внутрь. Его передёрнуло от увиденного. Трое мужиков валялись в жутких позах в окружении пустых бутылок. На одном – мокрые ватные штаны, от
них шёл тошнотворный запах мочи. Михаил лежал на грязном полу, широко раскинув руки. Лицо его залито блевотной массой, стекающей на пол, в ней лицом лежал третий мужик. К горлу Рафаила подкатила рвота, и он пулей вылетел оттуда. Ни разу в жизни он не видел мёртвых людей. «Они все мертвы, что делать? Наверное, нужно позвать милицию? Собрать людей», – испуганно думал мальчик и вдруг услышал какое-то шевеление внутри комнаты. Поднявшись с пола, с помятым лицом, качаясь, к нему шёл Михаил.
– Хорошо посидели! Классные мужики…
Рафаила передёрнуло.
– Михаил, когда работать начнём?
– Сегодня и начнём, мужики проснутся, похмелимся и начнём.
Михаил успел похмелиться, когда мужики начали приходить в себя. Один из них, в мокрых штанах, обнимая Михаила, целовал его в покрытое засохшей блевотиной лицо.
– Миша, ты молодец. Побольше бы таких мужиков, тогда мы бы им показали кузькину мать!
– Так, мужики, нам масло надо! - обмениваясь любезностями, чмокнув мокрого мужика, попросил Михаил.
– Будет тебе масло. Я тебе сказал, Петро, а у меня слово – кремень. Я же мастер, а значит, начальство.
Как сказал, так и будет, – не выпуская из объятий нового друга, тыча в грудь пальцем, сказал мастер. Двое вчерашних мужика вернулись, когда троица успела
изрядно похмелиться. Теперь пятеро выпили по стакану, и мастер, шатаясь, подошёл к рубильнику, и включил. Цех ожил, и работа закипела. Масло начали давить, но в привезённые фляги оно не попадало, а уходило на сторону. Разливая в ёмкости, Михаил уносил его и приносил самогон. Как только алкоголь появлялся, работа сразу заканчивалась. Начиналась только тогда, когда заканчивалась выпивка. Рафаил
не находил себе места от злости, но повлиять на это безобразие никак не мог. Ему хотелось домой. Затянувшаяся командировка изрядно утомила, и безделье, в котором он пребывал, угнетало. Больше всего ему противно смотреть на эти пьяные рожи, от которых он не мог убежать. И все же несмотря на непрекращающееся пьянство и бесконечные поломки, всё же удалось надавить масла на две фляги, и напарники начали собираться в обратный путь. Со дня их приезда в посёлок № 5 прошло три недели.
Михаил пошёл за быками, но привёл только одну пару.
– Михаил, где другие быки? – догадываясь, куда они могли деться, испуганно спросил Рафаил.
– Издохли быки! Понял меня? Издохли – так и скажешь. Я всё беру на себя, твоё дело молчать. Ты ничего не знаешь, ни про масло, ни про быков. С батей я
сам разберусь. Давай запрягай, пока я с мужиками попрощаюсь, да трогать уже надо.
Прощание затянулось ещё на пару часов. Дружная компания, с серо-зелёными лицами и фиолетовыми носами, шатаясь, вывалилась из маленькой зловонной коморки и пошла провожать Михаила. Они ещё долго обнимались и целовались, заверяя друг
друга в настоящей дружбе. Михаил обещал: расставание будет коротким, и он в ближайшее время навестит новых друзей. Казалось, это прощание никогда не кончится. Рафаилу всё порядком поднадоело, и он зло ударил плетью быков, как будто они повинны во всех грехах. Быки нервно дёрнулись и пошли. Михаил
уже на ходу пытался запрыгнуть в телегу. Получилось с третьего раза. Пьяные мужики ещё долго стояли, придерживая друг друга, размахая руками в след отъ-
езжающей телеге.
Посёлок остался позади, и злость постепенно проходила. Предвкушение скорой встречи с родными радостью разливалось в душе Рафаила. Единственное, что раздражало, храп Михаила, доносившийся сзади. Прошло несколько часов, начало смеркаться, но желания остановиться и дать передышку быкам, где-нибудь заночевать, у Рафаила не было. Ему хотелось побыстрее добраться до дома. Он решил ехать всю ночь. Мысли не давали покоя. «Как же это – из двадцати фляг, которые они должны привести, осталось две, да и те не полные? Пустые фляги, которые они привезли, бесследно исчезли. В довершение ко всему, быки, вроде бы, издохли? Что я скажу управляющему? Молчи, молчи, да как тут молчать, это же значит обмануть.
Это же предназначалось людям. Если всё, спущенное на самогон, продать и купить продукты, за это можно прожить целый год и не думать о голоде…»
Под утро телега упёрлась в знакомый стог сена. Проголодавшиеся быки с жадностью начали жевать. Михаил соскочил с телеги. Не отходя далеко, нервно начал снимать с себя штаны и справлять нужду.
– Ааа… – разнёсся торжествующий крик. – Чуть не уссался! Ааа, как хорошо. Что, Рафаил, домой едем?
На полях лежал первый снег. Сгребая его в ладони, Михаил протёр лицо.
– Ах, как хорошо!
Посеревшее от беспробудного пьянства лицо немного порозовело.
– Ты всю ночь ехал? Я хорошо поспал. Как тронем, ты ложись, я поведу.
Неподалеку послышалось хлопанье крыльев. На белом снегу, сбившись в стаю, сидели домашние гуси. Чуть поодаль, вытянув шею, поднявшись во весь рост, хлопал крыльями гусак. На ходу подтягивая незавязанные штаны, Михаил бросился к телеге. Схватив ружьё и, практически не целясь, нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел, и гусак как подкошенный, рухнул на землю.
– Ааа, попал, попал! – заорал Михаил и бросился за добычей.
Дробь перебила гусю шею, из которой хлестала фонтаном кровь. Победно держа её над головой, радовался горе охотник, потрясая мёртвой птицей.
– Это же хозяйская птица, её нельзя убивать. Её искать будут,– с ужасом в голосе, глядя на происходящее, возмущённо предостерёг Рафаил.
– Давай, давай, погоняй быков, пока нас не поймали.
Не дав насытиться быкам, ударил плетью с такой силой, что они пустились в галоп.
В совхозе их потеряли. Уже поздно вечером, зайдя домой, грязный, замёрзший и голодный, Рафаил первым делом прислонился к горячей печи. Промёрзшее насквозь тело постепенно начало согреваться, и его передёрнуло. Мальчишки облепили старшего брата, согревая своими телами. Бабушка, хлопоча, бегала по маленькой хате и собирала на стол, что оставалось с вечера. Дед, кряхтя, курил самокрутку, пуская дым в жерло печи. Вскоре с фермы пришла мама. Увидав сына, обхватила его и прижала к груди. Ничего не говоря, нежно гладила его грязные волосы, и только слёзы, два ручейка, бежали из её глаз. Рафаил пытался успокоить.
– Живой я, живой, мама. Получилось так. Маслобойня сломана, пока починили. Михаил телеграмму в совхоз отправлял, вам что – не сказали?
– Да кому мы нужны, внучок, чтобы нам сообщать, разве мы люди, для них? Ничего мы не знали, вот и переживали: живой – неживой. Знай, внучок, тебя не будет, и нам всем вслед за тобой. Единственный ты у нас кормилец. Я-то, как старый мерин, своё отработал. Какая помощь с меня? – прислонившись к печи, докуривая самокрутку и вытирая слёзы, печально жаловался дедушка.
Бабушка, положив на стол, всё, чем они богаты, ждала очереди. Как только мама отошла, тут же обняла Рафаила. Размазывая слёзы по лицу мальчика, целуя
его в лоб, прошептала:
– Дед правду сказал, береги себя, ради нас береги.
Счастливый Рафаил наслаждался близостью родных. Мама согрела воду в тазу и, как маленького мальчика, вымыла с ног до головы. Сытое, чистое, согревшееся тело блаженствовало. Слегка кружилась голова. Глаза смыкались.
Наутро, с первыми петухами, прибежал рассыльный и, приоткрыв дверь, крикнул:
– Рафаил, к управляющему, в контору зовут!
Перекладывая бумаги с места на место, делая серьёзный вид, за столом сидел управляющий. Не поднимая головы, грозно спросил:
– Что, немчура, пришёл? Куда масло дел? Кому быков продал? Я тебя в тюрьме сгною. Будешь знать, как народное добро разбазаривать. Пиши объяснительную. Я из органов людей вызвал. Ты диверсию совершил, вот пусть тобой НКВД занимается. Рафаилу стало не по себе. Кровь ударила в голову, и ему захотелось крикнуть в лицо управляющему: «Это же твой сын всё пропил!» – но сдержался: – Ничего я не
знаю. Ваш сын – старший, с него и спрашивайте.
– Ах, ты, сукин ты сын! – срываясь с места и замахиваясь, закричал грозный начальник. – На сына моего всю вину свалить хочешь? Я вас, гадов фашистских,
давил и давить буду! У меня провокации не пройдут!
Не моргнув глазом, Рафаил остался на месте и только желваки играли на скулах от дикой злости.
Дверь резко распахнулась, и в комнату влетел Михаил.
– Что ты на парня орёшь? Допрос ему устроил. Я же тебе дома объяснил, издохли твои быки, издохли.
Я же тебе говорил: на конях ехать надо, а ты же на своём – «…быки, быки!». Где мы корма для быков нашли бы? Малец здесь не причём, хочешь – меня в тюрьму
сажай. Маслобойня сломана, сколько смогли, столько и надавили, а фляги я на себе понесу или во вторую телегу запрягусь? – обернувшись к Рафаилу и указывая
пальцем на дверь, рявкнул: – Домой иди, нечего тебе здесь делать!
Рафаил вышел из конторы с красным от злости лицом. Уши его горели от несправедливости.
Вечером того же дня в совхоз пришли какие-то люди в поисках двух ребят, которых видели недалеко от поселка. По их рассказам, ехали эти парни на телеге, по направлению к нашему совхозу и по дороге застрелили гуся. Эти люди наткнулись на мать Михаила. Та, поняв, – это проделки её сына, отвела их к себе в сарай и, чтобы не поднимать скандал, отдала своего гусака. На этом история с убитой птицей завершилась. Правда, на следующий день Рафаила вновь вызвали к управляющему.
– Ты зачем гуся убил? – гневно закричал начальник.
– Не убивал я никого. Сегодня – гуся, завтра – лошадь? Может, я ещё и быков ваших застрелил?
Не дожидаясь ответа, Рафаил развернулся, громко хлопнув дверью, пошёл прочь от конторы.
В зимний период Рафаила поставили скотником на ферму. В его обязанности входило убирать навоз и кормить скотину. Тяжёлая работа не приносила никакого удовольствия. С утра нужно вычистить из-под коров навоз, загрузить в телегу и вывести на двор. Закончив эту работу, накормить животных и выгнать на водопой к озеру, пока вода ещё не замёрзла. К вечеру, после загона, вычистить ещё раз отхожие места, и наступала ночь.
Как-то, выгоняя скот, Рафаил встретил Михаила.
– Привет, малец! – обнимая за плечи, как старого друга, начал Михаил. Рафаил вспомнил обгаженное после запоя лицо на маслобойне, и его передёрнуло.
– Я же тебе говорил: всё будет нормально. Молодец, что не сдал! А батя тебя хвалит. Говорит, может язык за зубами держать. Хочет тебя к себе взять, кучером пойдёшь? Коней-то знаешь? Можешь с ними управляться?
– Раньше у нас свои кони были. Я с детства с ними справлялся. Правда, давно это было.
Память освежила полузабытую любовь к лошадям. От этих воспоминаний стало приятно на душе и почему-то немного грустно. Нежданная новость обрадовала. В ожидании перемены проходили дни.
Однообразная, тяжёлая работа становилась всё ненавистней. Ему казалось; одежда, да и он сам источают зловонный запах коровьего навоза. Работал он без желания, но выхода не оставалось: приходилось честно исполнять свою работу. В последний месяц зимы продукты, запасённые с лета, заканчивались, и Рафаил решил попытать счастья – выпросить у управляющего немного зерна. Завершив дневную работу, он направился в контору. Застав управляющего на месте, постучал в дверь.
– Кого ещё там принесло? – раздался недружелюбный голос из-за двери. Рафаил открыл дверь и шагнул внутрь комнаты.
– Здравствуйте, Андрей Петрович!
– А, немчёнок, ну, как дела на ферме? Слышал, работаешь хорошо. Что тебя привело?
– На ферме всё нормально, коровы чистые, сытые, да вот только…
– Что только? – испуганно посмотрел управляющий. – Живы?
– Да, живы, живы! За коров не переживайте. Дома у нас проблемы. В семье есть нечего, да и мне тяжело работать без пропитания. У меня – три младших брата
да дед с бабой, а работаем мы с мамой. Не хватает нам, голодно у нас! – жалобным голосом, растягивая слова, начал плакаться Рафаил и для пущей убедительности
выдавил из себя слезу. Эта сцена произвела впечатление на начальника, но он не спешил проявить снисходительность. Начальственного вида персона обязана
держать марку, иначе народ сядет тебе на шею – так он считал.
– Всем тяжело, а как ты хотел? Ты думаешь, мне легко, у меня не голодно? Весь советский народ страдает… – отодвинул стул и вышел из-за стола. Заложив
одну руку за спину, второй размахивал так, как будто разрезал воздух. Немного подав тело вперёд, стуча каблуками, начальник вышагивал по кабинету. Он прочитал лекцию, как тяжело всему народу, как борется с фашизмом, не жалея себя, советский народ. Как у него в совхозе, в труднейших условиях, под его личным руководством люди дают план стране для быстрейшего завершения войны и полного разгрома Гитлера. Завершая речь, добавил:
– А ты здесь нюни распустил! И потом ведь это вы, немцы, войну развязали… – понимая, его уже не туда понесло, немного смягчился. Чувствуя, пламенная речь удалась, и он готов выступать на трибунах, снизошёл к просящему.
– Ладно, дам тебе немного, работаешь хорошо. А то, не дай Бог, подохните и не увидите, как мы войну выиграем.
Сел за стол, начал что-то писать. Окончив, протянул бумагу Рафаилу.
– Передай завскладу и получишь у неё.
Рафаил посмотрел на лист бумаги – там написано: «Выдать 15 кг. муки и мешок отходов». Пропуская мимо ушей туманные речи начальника, он всё-таки добился своего. Счастливо улыбаясь, уже выходя из конторы, позволил себе съязвить:
– Спасибо, Андрей Петрович, – вот теперь точно доживём!
– Погоди, малец…
Рафаил напрягся: «Дурак, зачем я это сказал? Сейчас отберёт…» – но начальник, человек недалёкого ума, не понял издёвки мальчика.
– Михаил сказал – ты в лошадях разбираешься?
– Я с детства с ними, у нас свои лошади были… – лицо Рафаила залилось краской. «Неужели он вспомнил…» – пролетела мысль в голове. Медленно затухающая мечта вспыхнула надеждой.
– Мне кучер нужен, сможешь кучером работать?
Преодолевая волнение, собрав все силы, стараясь не показывать рьяного желания, Рафаил степенно пояснил:
– Давно это было, когда у нас свои лошади были. Раньше справлялся, а как сейчас, посмотреть надо. Возможно, получится. Ваше дело, вы – начальник, куда пошлёте, туда и пойду работать.
– Вот и ладно! Сегодня сдашь ферму, я распоряжусь, а с завтрашнего дня, с утра, сюда придёшь.
Оформлю тебя кучером. Всё понял? Ну, иди, получай, что я тебе выписал.
Рафаил не бежал, он летел на крыльях счастья. Казалось, ноги не касаются земли. «Кони, кони, кони…» – стучало в голове. Не помнил, как добежал до дома, влетел в комнату и с порога крикнул:
– Бабушка, бабушка, быстро, дайте мне два мешка, мне на склад нужно, муки дали. Виктор, собирайся, со мной пойдёшь, помогать будешь. Как принесём,
я вам кое-что расскажу. Мальчики стремительно выбежали из дома. На складе они получили всё выписанное, и еле волоча два мешка, заторопились домой. Бабушка ждала на улице, у дверей.
– Дед, дед, иди помогай! – крикнула она в приоткрытую дверь. Дед выбежал на улицу, и они вчетвером затащили мешки. Кряхтя, старик опустился на лавку
возле печи, начал сворачивать самокрутку.
– Я же говорил: без Рафаила мы все с голоду померли бы. Кормилец он наш. Лишь бы от такой работы не надорвался! – на глазах деда заблестели слёзы.
– Нет, деда, теперь не надорвусь. Меня в кучера перевели. С завтрашнего дня я управляющего буду возить. Теперь заживём.
Не скрывая радости, схватив братишек за руки, начал прыгать и кружить их. Четверо братьев, не разжимая рук, вертелись вокруг него, что-то счастливо вопя. Больше всех визжал слепой Лёник:
– Рафаил, Рафаил, ты мой, Рафаил! Братик, братик, любимый братик!
Работа кучером у управляющего приносила радость. В основном, они ездили по базам, бригадам, мастерским, проверяя, как идёт подготовка к пахоте и состояние техники. В свободное время от поездок Рафаил находился в конюшне, ухаживая за лошадьми. И это доставляло ему удовольствие. Ему достались два старых мерина, которые бегали с трудом и часто уставали, но мальчик был доволен. Ранним утром четвёртого дня посыльный вызвал его в контору. Шеф распорядился: через час лошади приготовить к поездке в Акмолинск. Так далеко Рафаилу не приходилось путешествовать, да он
и не видел большого города. Довольный, побежал запрягать коней. Заехав домой, предупредил: уезжает в город и, возможно, сегодня не вернётся. Он с начальством и
волноваться за него не стоит. Когда подъехал к конторе, управляющий уже ждал. Ткнув пальцем в большой овчинный тулуп, недовольным голосом приказал:
– Где ты ходишь? Ехать уже пора! Возьми тулуп и отнеси в сани.
Рафаил, одетый в старую телогрейку, подумал: этот тулуп для него, ведь управляющий одет тепло и добротно. Мальчик обрадовался, но начальник, водрузившись на солому, расстеленную в санях, укрылся принесённым тулупом. Устроившись поудобней, с «отеческой заботой» заметил:
– Ты что-то, парень, легко одет! Ехать придётся далеко, смотри, замёрзнешь…
Искоса взглянув на управляющего, Рафаил, ничего не говоря, хлестнул лошадей, и повозка устремилась прочь от совхоза. Ярко светило солнце, напоминая: скоро наступит весна. Под копытами лошадей приятно хрустел белый снег. Шелест полозьев ласкал слух, вызывая у мальчика особое чувство. Впереди - незнакомое и интересное, другая, новая жизнь. Следил за дорогой, держал лошадей в полной рыси, они послушно исполняли команды кучера, бежали ровно, не сбавляя ритма. Невдалеке показались избы, впереди лежал казахский аул.
– Рафаил, сверни-ка туда, вон к тому дому!
Кучер послушно повернул. Из небольшого дома, опираясь на палку, степенно вышел седобородый, статный аксакал. За ним гурьбой высыпала малышня. Перебивая друг друга, крича на казахском языке, побежала к лошадям. В проёме двери показались две женщины. Молодая женщина, спрятавшая волосы под цветастый платок, придерживала сгорбленную старуху с белым, высоким тюрбаном на голове. Аксакал, развёл руки, приветствуя гостей:
– ;ош келді;іздер! Добро пожалобат! Дорогой гости!
Он помог управляющему выбраться из саней. У старца не хватало сил вытянуть запутавшееся в тулупе грузное тело начальника, и он крикнул:
– Ай, балалар, к;мектесендер!1
И тут же вся стайка малышей подскочила и вытащила управляющего.
– Дом, заходите, заходи дом, конактар!2
Пропустив Алексея Петровича вперёд, степенно
шествовал аксакал. Рафаил остался на улице в окружении малышни, которых интересовали лошади. Они гладили, стараясь дотянуться до загривка и шумно, на
непонятном Рафаилу языке что-то обсуждали. Один, чуть постарше остальных малышей, оголил зубы коням и что-то сказал.
– Что ты сказал? – поинтересовался Рафаил, с интересом наблюдавший за мальчишками. Юноша подошёл к Рафаилу. В знак уважения и почитания к стар-
шему, протягивая руки для приветствия, улыбаясь, проговорил:

1 Эй, дети, помогите! (на казахском языке)
2 Гости (на казахском языке)

– Пожилой, твой лошадь. Обдан3 пожилой.
– Как зовут тебя? – спросил Рафаил.
– Моя Серик завёт, – пытаясь говорить на русском, приветливо отозвался мальчик.
– Откуда знаешь, Серик?
– Рот кривой, а не рот, зубы кривой. Спина погнулся. Что ты сама не видал?
– Видел я, видел, Серик. А ты – молодец, хорошо в конях разбираешься, откуда всё это знаешь?
– Я родился на конь, они – тоже, на конь родился. Когда папа был, мы – конь, много конь, на жайлау4 ходили. У нас – много конь был, потом русский солдат
пришёл и весь конь забрал и папа забрал. Папа война пошёл, а мама плакал. Папа война убил. Их папа, – показывая рукой на малышей, – тоже война убил. Папа
- нет, кони - нет, кушать – нет. Тэбя как зовёт? – указывая пальцем на Рафаила, поинтересовался юноша.
Рафаилу стало грустно, и он подумал: «Боже, Боже, и вам несладко».
– Рафаил меня зовёт… – невольно повторил акцент мальчика. В этот момент дверь распахнулась, и на пороге появилась молодая женщина.
– Пожалиста, пошли, пожалиста. Кушат, кушат,
– демонстративно поднося ладонь ко рту, приглашала хозяйка.
– Спасибо, я здесь подожду, – стал отнекиваться Рафаил.
– Нет, так нелзя, надо домой, кушат. Ты гост… – молодая хозяйка подошла и, приобняв за плечи, повела юношу в дом.

3 Совсем (на казахском языке)
4 Пастбищные долины (на казахском языке)

Дом – из двух небольших комнат. В просторной обитали мужчины – это видно по утвари и развешанной верхней одежде на стенах. Вторая оставалась закрытой
– туда мужчинам заходить нельзя. Она принадлежала женщинам. На стене висел ковёр, сшитый из лоскутков цветной материи, на нём – волчья шкура, рядом – одноствольное ружьё. Пол застелен кошмой с национальным орнаментом. В центре комнаты – низкий круглый стол, вокруг него – разноцветные одеяла. На почётном месте, заложив подушку под руку, в положении полулёжа, расположился управляющий. Рядом, скрестив
ноги, сидел старец, высокий, статный, худощавый – всё в нём говорило о былой силе. На нём – старый чапан5, опоясанный кожаным широким ремнём, на лысой го-
лове – вышитая тюбетейка. Белые усы, переходящие в длинную, узкую бороду – всё выдавало в нём умудрённого, повидавшего жизнь благородного человека.
– Иди, балам 6, сода, радом, – обратился старец к мальчику, указывая место возле себя. Рафаил смутился. В незнакомом доме, вместе с начальником, за один
стол? Почувствовав смущение мальчика, старец всё понял и ласковым голосом продолжил:
– Нэ надо боятса. Он – гост, – показывая пальцем в сторону Андрея Петровича. – Ты – тоже гост. Он твой нашальник там, – махнув рукой в сторону двери, – а у
меня вы одинаковы. Гости.
Молодая женщина бегала, накрывая на стол: нарубленный сахар, странного вида маленькие пышные булочки, которые хозяйка разбросала по столу, беленькие шарики, похожие на морские камешки. Опираясь на палку, старушка принесла сушеное мясо и жёлтое топлёное масло. Дверь распахнулась, и молодая женщина со двора внесла дымящийся самовар. Мальчишка, с которым разговаривал Рафаил, держал в одной
руке небольшой таз, в другой – кувшин с водой, через руку перекинуто полотенце. Он подошёл Андрею Петровичу и полил ему на руки. Освежив руки, тот вытер
их полотенцем. Потом мальчик подошёл к Рафаилу. После омовения рук гостей, мальчик подошёл к деду. Рафаил не видел такого никогда, и с интересом наблю-
дать за этим.

5 Восточный мужской халат
6 Сынок (на казахском языке)

– Молодес, Петровиш, что заехал, я ошен рад, – нарушил тишину, аксакал.
- Расскажи, как у вас в собхозе, как люди живёт? Когда этого шайтана Гитлер победят? Надоел он мне, сабак. Мой три сына убил. Их мать от гора сапсем больной стал, глаза от слёз сопсем вытек. Один сноха тоже на война пошёл, живой покуда. Одна умэр, похоронку полущал и высох сопсем. Вот последний сноха остался. Теперь он мат этих дети. Как эти дети кормит, он один работет, бабка – плохой, я
– старый, а дети, шест дети, сопсем молодой, худой сопсем. Скажи, когда Гитрел
- шайтан убиёт?
– Скоро, скоро, аксакал, скоро мы его победим. Вот тогда и заживём. Вот вернутся мужики с фронта, и построим светлую жизнь.
По лицу старика побежала скупая слеза:
– Мой сыны не вернётся.
От увиденного у Рафаила сжалось сердце, и он опустил голову, подумав про себя: «Вот идиот! Какие мужики? Дед сыновей потерял, а он – мужики придут, светлое будущее…».
– А сноха где воюет? – поинтересовался управляющий.
– Снайпр, он. Пишит много немец застелял. Ранше хороший охотник был. Вот этот волк, – он кивнул на шкуру, прибитую на ковре. – Без мултук, голым руком
брал. Пинтопка его тоже. Пока, слава Аллаху, живой. Пока писмо пишит.
Пока мужчины беседовали, молчаливая сноха разливала чай. Рафаил старался не налегать на продукты, понимая: гостеприимные хозяева выложили на столе всё, что у них было. Попробовав белые камешки, он почувствовал давно забытый вкус. Всплыли картинки жизни на Украине: немцы готовили похожий сыр. Не выдержав, Рафаил спросил:
– Что это, дедушка?
– Курт, это, такой казахский сыр. Вкусный?
– У нас тоже такой готовили, раньше.
– Когда раньше, синок?
– Раньше мы жили на Украине, потом нас сюда отправили.
Заерзав на подушке, управляющий оживился:
– Это немцы, их сюда к нам депортировали, враги, значит. Из-за них война началось…
Открыв рот, он хотел что-то ещё продолжить, но поймав на себе грозный взгляд старца, осёкся.
– Нашальник, ты что, дурак? Ты где фашист увидел? Мнау7 малчик фашист? Ты у него аптамат видел? Он твой дом убивать пришёл? Я – старик, я видел, какой фашист бивает. Я сынов хоронит ходил, там видел. Это другой немыс, сапсем другой. А этот мальчик, наш немыс. Когда я искал один сын, видел – как этот немыс  ехал. Как мал7 ехал. Видил – на моя улица такой белый, как ты, как русский, дети бегал? Это тоже фашист? Эти дети я привёз. Их мат и отец солдат застрелял, наш солдат, я это сам видел. Они плакал, на мамке лежал и плакал. А ты говоришь – «немыс»! Эти дети тоже войну хотел? Мат, отец потерял. Я три сына потерял, два внука привёз. Дай, Аллах, будем жит! – ни один мускул не шевельнулся у старца во время гневной речи.
Начальник, опустив красное от стыда лицо, молча, теребил угол подушки. Рафаил сидел потрясённый. Первый раз за все это время услышал слова в свою защиту. Он был поражён этим белобородым дедом, который без страха, не боясь ареста, говорил такие слова.
Зная, – Андрей Петрович может донести на деда, Рафаил восхищался этим мужественным человеком. Рафаил видел в доме двух светлых ребятишек в возрасте трех-четырех лет, но посчитал их соседскими детьми. Лицо Рафаила пылало. Он полюбил эту семью.
– Ладно, дед, погорячился я, с кем не бывает, – начал оправдываться управляющий. – Водка у тебя есть? А то как-то на сухую…
– А, извини, Андрейке, я сопсем забыл, казыр акелет8… Кызым, мынаган аракты алып акельше9.
Сноха достала из сундука самогон.
– Это ж другое дело, батя, а то как-то не по-нашему сидим.
Радостно, потирая руки, воскликнул «Андрейке», как его назвал старец. У казахов к основному имени добавляют приставку «ке», это считается уважительное
обращение. Аксакал налил в одну пиалу самогона и поставил возле гостя.

7 Скот (на казахском языке)
8 Сейчас принесут (на казахском языке)
9 Дочка, для этого водки принеси (на казахском языке)

– А себе? - возмутился управляющий.
– Э, моя нельзя, моя намаз читаю. Аллах ругает. Твоя пей, тебе можно, ваш Бог добрай, всё вам разрешает. Ты на моя не смотри, пей, дорогой, пей, конак 10…
– Ну и ладно, мне больше достанется, – «Андрейке», довольный, загоготал. Аксакал улыбнулся. Управляющий, изрядно поддав, громко хохотал. Восхищаясь дедом, лез к нему целоваться. Извинялся, что заехал с пустыми руками, но обещал - на следующей неделе обязательно приедет: привезёт продуктов, и теперь семья старца до конца жизни под его защитой, и сыну передаст, чтоб он помогал, а тот, в свою очередь,
– внуку.
Старец, ничего не говоря, тихо улыбался. У казахов есть народная мудрость: «Коп сёз, бок сёз», – что в переводе означает: «Много слов - дерьмо слова».
Переночевали в гостеприимном доме. Утром хозяева вышли провожать гостей. Посадив «Андрейке» в сани, старец укрыл гостя тулупом. Что-то крикнул на казахском снохе и подошёл к Рафаилу. Ласково, по-отцовски обнял мальчика и утешил:
– Не расстройся, синок, дурак в жизни много! Буд молодес, и всё у тебе будет. Ты долго будэш жит, как я, но жит будешь лючше.
От таких слов Рафаил растерялся, и ему захотелось поцеловать деда. Он никогда не целовал своего деда, да что там деда, он никогда не целовал отца. В немецких
семья не принято целовать детей, а детям – родителей.

10 Гость (на казахском языке)

Но в этот момент мальчик из любви и благодарности, что к нему отнеслись так тепло - как к сыну, обхватил деда руками, прижался к нему и поцеловал в щёку.
– Спасибо вам, дедушка! Я вас никогда не забуду, – вытирая слёзы и шмыгая носом, прошептал мальчик.
– Тэбэ верю, синок!
За дедом стояла его сноха и держала короткую волчью шубу.
– Это тэбэ, синок. Сапсем раздет. Заболеешь, сапсем плохо будет. Это моего младшего сина, он бил джигит, смелий и силный, пуст тэбэ переедет, что било
у моего сина, – и он заботливо протянул Рафаилу шубу.
– Вот ещё, кушать! Такой у нас обышай, «саркыт», по нашему, мало, мало подарок. Таму нэ надо, у него – много есть, у тебя – нэт.
До самого Акмолинска Рафаил не переставал думать о гостеприимной казахской семье и отважном аксакале: «Какие же они люди, самим голодно, а как гостей встречают! Троих сыновей похоронил, не сломался. У самого – внуков много, а немецких детей к себе взял. Как это? Сколько силы в нём, сколько мудрости и смелости! Таким надо быть, как он. Я буду таким! Никогда я больше не заплачу, как бы мне не было трудно! Никто не заставит меня встать на колени! Я буду таким, как этот дедушка!».

                ***

Есть народная пословица: «Гора с горой не сходится, человек с человеком встречается». Как-то раз меня с Леной пригласили в гости к нашим старым знакомым на день рождения. Дети и внуки наших друзей организовали юбилей отцу и деду. Мы пришли в просторный, красочно оформленный зал. Вокруг – люди, знакомые и незнакомые. Я понял: многие из них – в основном переселенцы из Казахстана. Нас посадили на место для почётных гостей. Рядом – семейная пара. Мы познакомились.
Мужчину звали Фридрих. Ему – чуть за семьдесят. Его жене, Марте – чуть больше шестидесяти. Сложилась маленькая компания. Пропуская тосты через раз, мы потихоньку выпивали. В гости, на юбилей, пригласили гостей из Казахстана, коренных казахов и им дали слово для поздравления. Я не помню, как звали этого мужчину. Вместо поздравительной речи он взял микрофон и запел старую казахскую песню о разлуке с Родиной – мне её перевели. В зале царила тишина. Все слушали,
затаив дыхание. Голос исполнителя трогал душу. Мало кто понимал слова песни, но плакали все. На втором куплете вдруг поднялся Фридрих и вторым голосом
подхватил песню. Голоса их слились в одно целое, и впечатление усилилось. Мой сосед пел на чистейшем казахском языке, без малейшего акцента. Я поразился. Исполняя песню, он подошёл к казаху, и они, обняв друг друга за плечи,
допели её. Зал взорвался аплодисментами. Гости по-вставали с мест и просили спеть на бис. После коротких переговоров, они вновь запели. После окончания песни
уже весь зал заливался слезами. Шквалом аплодисментов взорвалась публика. Именинник, вытирая слёзы, подошёл к исполнителям и в знак благодарности расцеловал их обоих. Фридрих вернулся на место.
– Ну, ты даешь, сосед! – похвалил его я, искренне восхищённый.
– Откуда так казахский язык знаешь? Я тоже прожил всю жизнь в Казахстане, но помню только отдельные слова. А чтобы так, да ещё и песни петь. Здорово
у вас получилось, весь зал плакал. Давай-ка за это по одной.
Мы налили и выпили по рюмке, закусывая салатом.
– Я же казах, - спокойно, выпирая рот салфеткой, пояснил Фридрих.
– Ну, тогда и я казах. Да тут таких, как мы, много… - наливая ещё по одной, парировал я.
– Правда, казах! - ни один мускул не дрогнул на лице Фридриха. Мне показалось: я где-то уже видел такое выражение, и я ему поверил. К нашему столу подошёл исполнитель песни, и они с Фридрихом заговорил на казахском языке. Мне интересно услышать давно забытые интонации. Фридрих обернулся ко мне и, извиняясь, объяснил:
– Рафаил, ты извини! Мы на родном поговорим, соскучился я по нему.
– Конечно, конечно! Не обращайте на меня внимания.
Они – то смеялись, то – грустили и вновь смеялись, и я понимал: это разговаривают родные братья, которые не виделись много лет. Я не видел родных братьев Эдуарда, Адольфа и моего любимого маленького Леопольда более двадцати лет, после переезда из Казахстана в Россию. Я очень любил их в детстве и старался уберечь от голодной смерти. Увидел их уже в Германии, но что-то сломалось в нас, или мы очерствели, каждый устраивая свою судьбу. Встретившись, мы не ощутили теплоты друг от друга. Нет её и по сей день, как у этих двух пожилых казахов. Мне стало
по-доброму завидно. Выждав паузу в их взволнованной беседе, я попытался вмешаться:
– Вы, наверное, родственники?
– Нет! – услышал я уверенный ответ улыбающегося казаха.
– Ну, тогда вы давно знакомы?
– Да, нет же, Рафаил, мы не родственники, незнакомые. Мы познакомились, когда запели вместе, – наполняя рюмки, пояснил Фридрих.
– Пусть я не понимаю, о чём вы говорите, но я вижу, как вы говорите. Ваши чувства, ваше отношение друг к другу.
– Всё просто, Рафаил – я же сказал: я казах, а у нас так принято, в особенности, когда встречаешься вдалеке от Родины, – продолжил объяснение Фридрих.
– Ну, подожди, ну, какой же ты казах? Вот сидит казах, у него и лицо казахское и зовут его, да, кстати, как вас зовут?
– Болат меня зовут.
– Очень приятно, Рафаил. Вот видишь, его – Болатом зовут, казахское имя, а ты? Лицом – европеец, рыжий, как немец, и имя – Фридрих, куда уж более как казахское, да и фамилия, не сомневаюсь, немецкая.
– Вот здесь ты ошибся, пусть я и рыжий, как немец, но фамилия у меня казахская. Вот имя, да, не спорю, немецкое.
– Да, какая всё же фамилия? – не унимался я.
– Простая, распространённая, настоящая казахская, Ахметов я, и отчество – Асхатович.
– Это что – родитель твой так повеселился?
Праздник шёл своим чередом. Молодёжь устраивали сценки в честь деда, зал взрывался смехом. А нам стало интересно друг с другом, и Фридрих поведал свою
историю.
– Случилось это в начале войны. Нас, немцев, везли с Волги, в северный Казахстан. Нам с братом было по четыре годика. Мы близнецы. Я все помню прекрасно, как будто это было вчера. На одной из стаций, ещё в России, мы спрыгнули из вагона вместе с родителями. Несколько суток ехали без воды. Еда давно закончилась, думали хоть воды набрать. Отец бежал с вёдрами, а мама, не отпуская его одного, тащила нас
за собой. Думала: всякое может случиться. Вот оно и случилось. Пока добежали до станции, состав тронулся, а мы остались. Наш эшелон ушёл. Мы пошли обратно на станцию – узнать; что нам дальше делать? Начальник станции вызвал наряд. Они, недолго советуясь, решили. Это же немцы: что с ними мучиться? Есть немцы, нет немцев, кто их искать будет, спишут по дороге и дело с концом. В общем, отвели нас за угол станции и родителей расстреляли, а на нас с братом рука у них не поднялась. Решили: сами помрём. На наше счастье, всё это видел дед, казах. Он нас с остывающих тел мамы с папой оторвал и забрал с собой. Помню, как мы испугались его, упирались, не хотели с ним идти. Потом он нас прятал, документов-то на нас
нет. Он прятал нас в мешках, но всё же привёз в аул. Там мы и остались. Почему имена у нас немецкие остались? Мы знали, как нас зовут, а вот фамилию – нет.
Дед оставил нам имена, а фамилию дал свою. Чтобы мы помнили наших погибших родителей. Чтобы помнили нашу историю и знали, кто мы…
Тут он замолчал, молчали и мы. Праздник – в разгаре, шум, песни, пляски, но мы, находясь под впечатлением, и не слышали ничего. В какой-то момент мне показалось: я знаю эту историю, откуда-то из глубины моего детства. Что-то подобное я уже слышал, возможно, видел героев этого рассказа. Мне захотелось узнать
продолжение:
– Как же вы жили дальше?
– А что дальше? Дед правдами-неправдами оформил нас на себя. Как я уже говорил, дал нам свою фамилию, а, когда вернулся с войны его младший сын Асхат, он нас усыновил, вот почему я Асхатович. У нашего деда было три сына. В войну он получил похоронки на всех троих. В то время, когда убили наших родителей, он ездил искать тела сыновей, чтобы, по нашим обычаям, предать земле. Двоих нашёл, а третьего, младшего – нет, но нашёл нас. А он…
Тут я вспомнил этого деда, у которого мы гостили с управляющим. Я видел этих мальчиков, которые крутились возле моих лошадей. Я даже вспомнил имя старшего из малышей, Серик! Это они. Сердце моё сжалось, и по лицу непроизвольно побежали слёзы.
– Значит, один всё же вернулся…
– Да, ну, что ты, Рафаил? Зацепил тебя мой рассказ? – удивился моей реакции Фридрих.
– Хватит людям голову морочить своими рассказами! – раздался женский голос за моей спиной. Это была Марта. – Отдыхайте, радуйтесь! А то как-то странно –
даже не пьёте! – увлекаемая детьми в круг танца, крикнула нам она.
– Действительно, мужики, а что мы не пьём? – и начал наливать Фридрих. Я не мог успокоиться.
– А как жизнь Серика сложилась?
– Брата моего? Да он стал известным человеком, ездит по всему миру. Недавно у меня гостил. Его с выставкой пригласили, художник… – резко оборвав повествование о Серике, Фридрих, пристально посмотрел на меня. – Так я сейчас не понял, я про Серика не рассказывал. Ты откуда его знаешь? Может, ещё кого знаешь из наших?
– Знаю, знаю, Фридрих. Я расскажу, но потом. Сноха деда, которая снайпером была, вернулась с фронта?
– Гуля, что ли? Конечно, вернулась, она же – моя мама. Вот они с батей, Асхатом, и стали нашими родителями. Золотые у меня старики! Я их хотел сюда, в Берлин забрать, да они не захотели. Как мы с Робертом, братом моим, ни уговаривали, а они – ни в какую. Тогда мы сказали, что никуда не поедем, остаёмся. Они-то
обрадовались, а дед, он тогда ещё жив был. Представляете, до ста одного года дожил. Он – то и сказал: «Народ без корней – стадо. Вы должны вернуться на историческую Родину и рассказать этим немцам, как и что было с вами». Дед у нас был классный. Если бы вы знали! Никого не боялся. Говорил, что думал, а думал он правильно. Его даже арестовывать приходили по доносу какого-то управляющего. Он у нас в гостях бывал. Часто заезжал, как в Акмолинск ехал. Да только дед уважаемый был. Когда его забирать приехали, весь народ поднялся, кто с вилами, кто с палками, но деда не отдали, а потом всё успокоилось. Кто-то сверху надавил, и
всё затихло. Дед был неприкасаемый.
Сердце моё готово вырваться из груди. Это же мой управляющий, гадкий человек, кляузу написал! Я больше не мог молчать.
– Вот теперь я расскажу. Знал твоего деда, и того управляющего знал. Кончил этот управляющий, как ему и положено… – я рассказал свою историю – долгие годы носил её в сердце. Как наставил меня одним напутственным словом и сформировал мой характер тот самый дед. Рассказал и о волчьей шубе, которую получил в подарок. Она-то и принадлежала отцу Фридриха, Асхату. После окончания моего рассказа, не сговариваясь, мы, молча, встали и крепко обнялись с Фридрихом.
Вот такая история приключилась со мной уже недавно. С Фридрихом и Робертом мы стали друзьями. Приглашаем в гости друг друга. Они звали меня в Казахстан, к
братьям, куда они каждый год летают, но силы мои уже не те, и я отказался.

                ***
К вечеру мы доехали в Акмолинск. На окраине города – постоялый двор. Конюх принял лошадей и повёл их в конюшню. Тёплый воздух ударил в лицо Рафаила,
и мальчик вздрогнул. Подаренная дедом шуба спасала, но пронизывающий ветер со снегом всё же измотал мальчика. Не снимая шубы, он прошёл за указанный управляющим стол и тяжело опустился на стул. Его колотило. Андрей Петрович заказал ужин на двоих и для себя - графин водки. Заказ принесли быстро. Голодный,
как волчонок, Рафаил в одно мгновение съел солянку и только сейчас почувствовал: тепло разливается по телу. Лицо раскраснелось, и он снял шубу. На второе при-
несли толчёную картошку с мясом. После каждодневного бабушкиного мучного супа это пища Богов. Давно забытый вкус мяса приводил в восторг. Тщательно пережёвывая, он наслаждался едой. Компот показался нектаром. Тёплое помещение, вкусная еда и усталость сделали своё дело. Глаза медленно закрывались. Начальник хозяйским тоном указал на дверь, где находилось спальное помещение, и Рафаил медленно пошёл в ту комнату. Рухнув на кровать, не раздеваясь, и тут же уснул мертвецким сном.
Шум в комнате разбудил мальчика. Открыв глаза, он увидел незнакомых мужчин, которые громко разговаривали, предлагая опохмелиться. Кто-то из присутствующих предостерег: вчерашний вечер можно продлить, но только после совещания, а пока нужно воздержаться. Толпа хлынула в обеденный зал, и Рафаил пошёл за ними. Завтрак оказался таким же превосходным, как и ужин. Под конец, выпив два
компота, мальчик подумал: «Вот это жизнь, неужели ему повезло, и теперь он будет так всегда питаться?» Но тут же ему пришла другая мысль: «Если бы только могли это есть его братья!» – и ему стало стыдно за себя. Начальство ушло на совещание, а Рафаил пошёл в город.
День был чудесным. Ярко светило солнце. Предчувствуя весну, птицы, радостно соревнуясь друг с другом, пением ласкали слух. Высокие дома, широкие
улицы, аллеи, проезжающие мимо машины – всё приводило его в восторг.
После совхозной грязи, распутицы, коровьего навоза, хибары, в которой они жили, город оказался сказкой: «Оказывается, и так можно жить. Наверное, здесь
живут счастливые люди. Так питаться и красиво одеваться могут только богатые. Я стану таким же, как эти люди».
Восхищаясь увиденным, юноша гулял по городу до обеда. Вернувшись на постоялый двор, проверил лошадей, поговорил с конюхом и пошёл обедать. Обед, заказанный управляющим, для кучера, показался превосходным. Расправившись с едой, с мыслями об увиденном, он прилёг на кровать и провалился в глубокий сон. Его разбудили: кто-то тормошил за плечо. Открыл глаза – над ним стоял мальчик-официант:
– Тебя зовут! Рафаил соскочил с постели. На дворе – вечер. За столом сидела шумная компания начальников. Успев изрядно выпить, они обсуждали задачи, поставленные перед ними на совещании.
– А ты что, Андрей Петрович, испугался, когда хотели тебя заслушать? Ну, не даёшь ты план, а кто его даёт? Или воруешь много? Толпа громко рассмеялась.
– Да не красней, не красней, мы здесь все свои. Досталось сегодня всем.
Андрей Петрович, опустив голову, сидел красный.
– Чего стоишь? Садись уже. Ужин тебе заказал. Уши не развешивай, поешь и иди отсюда! - мрачно бросил кучеру пристыженный начальник.
– Ну, что? Может, в картишки перекинемся? – предложил один из присутствующих, и все его поддержали.
Больше всех обрадовался Андрей Петрович: обсуждение его персоны сменилась игрой в карты. Каждый полез в карман за деньгами. У Рафаила округлились глаза. Он никогда в жизни не видел столько денег, которые небрежно положили на стол присутствующие, в том числе и его начальник. «Вот где деньги, которые не получают люди!» – промелькнула мысль. В тот вечер управляющий проигрался в пух и прах. Обругав всех матом, злой и пьяный, он отправился спать.
День у него не задался. По дороге в совхоз управляющий часто хмурился. За всё время дороги только и подгонял кучера:
– Гони лошадей, что они так медленно едут?
– Лошади не приучены к постоянному галопу, Андрей Петрович, да и старые уже.
– Новых подобрать сможешь?
– Смогу.
– Вернёмся, поедешь в табун, выбери молодых и сильных. Про то, что ты слышал и видел, забудь, понял? – Рафаил, молча, кивнул головой.
В табуне Рафаил приметил двух красавцев. Оба – рыжей масти. Крепкие, подтянутые тела на высоких, стройных ногах. Длинные шеи украшали волнистые, густые гривы.
Показал их управляющему, тот пришёл в восторг. Подозвав конюха, дал ему задание в кратчайший срок обучить ездовой работе.
Нрав у коней оказался крутой. Они не хотели стоять на месте и в любую минуту, готовы пуститься вскачь. За неделю конюх обучил коней стоять в упря-
жи: теперь они пригодны к работе. Видные, красивые, они понравились Рафаилу, и, чтобы привыкли к хозяину, он кормил их овсом из своей шапки. Это – его маленькая хитрость, чтобы кони знали запах хозяина.
Пришло время опробовать их в деле, как раз подвернулся такой случай. Управляющего вызвали в центральный совхоз. Грациозной рысью кони бежали по снегу. Казалось, их копыта не касаются земли. Двенадцать километров – расстояние до совхоза -пролетели незаметно. Дыхание скакунов оставалось неизменным. Без устали они могли осилить большее расстояние. Единственный недостаток коней – они не стояли на месте, из-за этого Рафаил не мог слезть с саней и держал их в постоянной узде. Постепенно Рафаил и его подопечные привыкали друг к другу. Однажды возвращаясь в изрядном подпитии из районного центра, управляющий всю дорогу кричал:
– Поддай им, поддай!
Кони бежали резво. Из-за поворота вдалеке показались сани, везущие солому. Они двигались навстречу. Рафаил направил коней в сторону, но за спиной услышал приказ:
– Не сворачивай! Кто тут главный? Пусть сами съедут!
Расстояние быстро сокращалось. В приближающихся санях кучер, видимо, дремал: не сворачивал с дороги и шёл на таран. Рафаил на какую-то секунду успел потянуть вожжи, и кони поравнялись с санями. От испуга, закусив удила, кони рванули в сторону и с бешеной скоростью понеслись по полю. Рафаил пытался натягивать вожжи, бил их плетью, но всё напрасно. Ошалев от страха, кони неслись к пропасти. В паническом страхе, начальник ухватился за края саней. До пропасти оставалось несколько метров, и Рафаил сделал последнюю отчаянную попытку. Со всей силы
дёрнул поводья и вырвал удила из зубов коней. Чудом не перевернувшись, сани свернули влево и понеслись прочь от пропасти. Успокоив коней и успокоившись
сами, доехали до своего совхоза. Управляющий, ничего не говоря, вылез из саней
и, не оборачиваясь, поспешил домой. Доехав до конюшни, Рафаил осмотрел коней: у них оказались порваны губы.
Приближалась весна. Солнце светило ярче, но всё ещё было прохладно. Дул холодный пронизывающий ветер. На земле лежал, медленно тая, грязный снег. Рафаил вёз бригадира на ближайшую станцию. Рассчитывая - управятся быстро, Рафаил не стал заезжать домой за тёплой одеждой. Прождав на станции час и не имея возможности слезть с повозки, мальчик совсем замёрз. Возле конторы, на завалинке сидел пожилой мужчина. Рафаил попросил его подойти:
– Дядь, замёрз совсем, подержи коней, без седока понести могут. Размяться хочу, сил больше нет.
Спрыгнув с повозки, передал вожжи мужику. Не успел сделать два приседания, чтобы немного согреться и размять затёкшие ноги: лошади дёрнулись, и державший их мужик, испугавшись, бросил поводья. Рафаил успел схватить вожжи, но кони уже понесли, увлекая за собой повозку волоча мальчика. Сколько было сил, он пытался удержать лошадей, но боль заставила отпустить. Кони метались из стороны в сторону, пока повозка, переломав крепления, отлетела в сторону. Скреплённые упряжей кони, понеслись в сторону совхоза. Рафаилу ничего не оставалось, как пешком отправиться в том же направлении. Добравшись до совхоза, он отправился к конюшне. Распряжённые кони стояли в стойле. Возле конюшни рвал и метал управляющий. Что только не пришлось услышать в свой адрес! Это был его последний день работы кучером.
Весна полностью вошла в свои права. На деревьях набухали почки. Прошёл первый весенний ливень, унося остатки грязного снега. Шёл 1944 год. Начиналась пред посевная пахота. Лёд на озере растаял, и Рафаила поставили подвозить воду на поля для техники. Подводу с закреплённой на ней бочкой возили два быка. В его обязанность входило набрать воды в бочку, привезти и перелить в другие, стоявшие по краям полей. Работа тяжёлая. Приходилось стоять в воде, черпая ведром. Всё бы ничего, но солнце не успело прогреть воду, и поэтому было холодно. Старые быки двигались медленно.
Вспоминал прежнюю работу и собственное рвение – заработать, прокормить семью и крохи полученные за нелёгкий труд. Желание напрягаться у Рафаила
пропало. Эти мысли укрепила поездка за маслом с сыном управляющего, да и работа с самим управляющим. Мысли о честной работе исчезали. Обращение к управляющему за помощью с продуктами и его отказ озлобили Рафаила, он решил действовать по-другому. Бригадир видел, как медленно выполнялась работа, но не понимал, почему. Водовоз продолжал работать в том же ритме, выжидая подходящий момент, и он настал. Как-то после окончания работы бригадир подозвал парня и
стал его отчитывать.
– В чём дело, Рафаил? Воды на полях не хватает, не успеваешь подвозить. Что-то с быками? Я же знаю, как ты можешь работать.
– Бригадир, я-то – что? Быки – вечно голодные, вот и идут медленно. Сколько я их не гоню, не хотят. Вот если им питание усилить, то, может, дело быстрей пойдёт? – он начал осуществлять свой план.
– Это как? – поинтересовался бригадир, зная о полезных придумках парня.
– Я сошью два мешка с лямками. В них насыплю зерновых отходов. Пока буду набирать воду в бочку, надену мешки на морды быков. Они будут сыты и работать будут быстрей. Как вам такая идея?
– Дельно говоришь, парень! Давай попробуем. Я распоряжусь, чтобы тебе отпускали отходы со склада.
На том и решили. Рафаил сшил три мешка. Один припрятал в телеге под соломой. Несколько дней набирал отходы в присутствии заведующей складом, но, видя старание мальчугана, ему начали доверять. Улучив момент, когда его не видят, в один мешок
насыпал чистое зерно, а в другой – отходы. Приехав на озеро, зерно пересыпал в свой мешок, а отходы поделил на два. Быкам что-то перепадало, и сам оказался в прибыли. В день по нескольку раз ссыпал зерно в спрятанный мешок, а вечером, как стемнеет, приносил домой полный. Вот так он стал подворовывать, оправдывая
себя: «Начальство ворует, и я буду». Усталость и холод выматывали, но он не хотел, чтобы его перевели на другую работу. Опять появилось старание и исполнительность. Теперь он знал, зачем работает. «Не хотели давать, сам возьму!» – крепко укоренилась в голове эта мысль. Медленно, но каждодневно в закромах семьи прибавлялось зерно. Рафаила удивляло молчаливое соглашательство мамы, бабушки и деда. Будучи законопослушными, они понимали, каким способом их сын и внук добывает это зерно, и проявляли молчаливую солидарность. Природный ум
и сообразительность – союзники Рафаила. Берясь за любое дело, основательно продумывал всё, до последних мелочей. Желание прокормить семью разбудило в
Рафаиле новый, опасный талант. Проработав всё лето и сделав неплохой запас на зиму, он ни разу не попался на краже. Теперь он знал: на столе будет хлеб и, по
крайней мере, мучная похлёбка, а это значит – зиму они уже переживут.
Как ни старалось лето продлить солнечные дни, но всё чаще налетал холодный ветер, принося за собой тяжёлые тучи с холодным дождём. Дни становились короче. Полевые работы завершались. На ток с полей начали свозить новый урожай.
Рафаила перевели из водовозов на сбор соломы. Работа – пыльная и грязная, но у парня созрел новый план. Если он, работая водовозом, мог в день экономить на быках четверть мешка, то теперь ставки повышались. На краю полей – достаточно убранного зерна, а это значило, что ночью, после работы, он мог уносить
больше, чем половину мешка, сколько хватало сил. Несмотря на тяжесть работы, этот план его устраивал. Риску больше, но и зерна больше. Днём, сгребая солому, умудрялся наполнить мешок, как только темнело, через лесные посадки нёс добычу домой. Зная: люди воруют с полей зерно, начальство ставило конных ночных сторожей. Какое-то непонятное чутьё позволяло ему пройти незаметно сквозь контроль. Удача оставалась на его стороне. Азарт и прибыль – всё это ему стало
даже нравиться.
За это время только один раз его заметил охранник. Рафаил добежал до края леса: понимая – не сможет убежать с тяжёлым грузом, бросил мешок. Пробежал метров десять, влез на дерево и притаился в густой листве. По лесу на коне рыскал охранник. Луна светила ярко, и Рафаил видел преследователя, нашедшего брошенный мешок. Адреналин в крови возбуждал мальчика.
Ударный труд – «Во имя победы и всё для фронта!» – с приходом холодов закончился, и Рафаила, довольного проделанной работой, отпустили домой. Под полом он выкопал яму и перенёс туда все запасы. Ночными вылазками заготовил зерна на целый год. Глядя на полные закрома, радовался. Однажды пришла мысль:«Я честно работал, и мы голодали, я просил у Бога помощи - он давал крохи, и мы еле выживали. Мои братья
стали прозрачными от голода. Вспоминал Бога, только когда мне было совсем плохо. Я не просил у него прощения, не за что было. Теперь я вспоминаю его всегда, и
каюсь за мои грехи. Грешу и каюсь, и он услышал мои покаяния, и дал. Может, так и надо жить?».
Зимой в начале 1945 года Рафаила вызвали в контору: он получил направление на курсы трактористов. С ним послали ещё одного подростка из их совхоза. Добравшись до станции «Шортанды», показав направление от совхоза, они устроились в общежитии. Началась учёба. Последний раз Рафаил сидел за партой ещё на Украине и только начинал писать. После переселения в Казахстан ему было не до учёбы. Изредка, когда он бывал дома и был жив отец, они занимались грамматикой и учились считать. Вот и всё, что у него в запасе от учебной программы. Теперь в школе трактористов он с жадностью начал учиться. Но выданные на первое время совхозом деньги быстро закончились. На телеграммы, отправленные управляющему, с просьбой выслать им стипендию – никто не отвечал и денег не отправлял. С горем пополам их подкармливали мужики, такие же курсанты, но этого не хватало.
Однажды на занятиях Рафаила вызвали к доске. Встав с места, он сделал несколько шагов и, как подкошенный, упал, ударившись головой, о впереди стоявшую парту. С мест повскакивали мужики, вызвали врача и отнесли его в общежитие.
Врачи, обследовав мальчика, определили обморок на почве постоянного недоедания. Ему дали временное освобождение от занятий. Он лежал на кровати, голова кружилась и чувство тошноты, подкатываемое к горлу, не давали ему уснуть. Ужасно хотелось есть. Какая-то неведомая сила подняла его с постели и повела по кори-
дору к незнакомой комнате. Дверь приоткрыта, и в коридоре – никого. Открыв
дверь, вошёл. Это женская комната. Чисто прибрана. На спинках кроватей сушилось женское бельё. Возле стола – тумбочка. Открыв дверцу, увидел кусок сала, ломтики хлеба и на тарелке – сливочное масло. Руки сами потянулись к еде. Не разжёвывая, он глотал куски хлеба, запихивал в рот свинину и мял в руке масло, размазывая по рту, пытаясь пропихнуть и его. От боли в животе пришёл в себя. Дикий страх пробежал по его телу. «Если сейчас кто-то войдёт, меня поймают, и тогда, стыд, стыд». Он встал с колен и собрался убежать. Взгляд упал на скромно лежащие в углу тумбочки деньги. Голова вновь закружилась, он потерял сознание. Очнулся у себя в кровати, сжимая жирными руками бумажные купюры. В комнате – никого. От страха быть пойманным откуда-то взялись силы. Вытерев рот и руки, выскочил на улицу. Взглядом пробежался по двору, в голове стучало: «Надо спрятать, надо спрятать». Недалеко от забора увидел уборную, бросился к ней. Внимательно оглядев деревянное строение с дырой в полу, нашёл укромное место – между шифером и доской. Место надёжное!
Два дня Рафаил не вставал с койки. Он – то просыпался, то – опять уходил в дремоту. Иногда соседи по общежитию, мужики, с кем он учился, приносили ему
что-либо съестное. От них он узнал: в общежитии, в женской комнате, произошла кража. Приезжала милиция с собакой, но никого не нашла. Узнав, что в этот день ты был один в общежитии, хотели вызвать. Им сказали: ты болен и находишься без сознания. Посмотрев на тебя, не стали тревожить. Собака повела на улицу, но покрутившись возле туалета, потеряла след. Следователи решили: вор – кто-то залётный или ухажёр девушек. На третий день ему стало лучше, и он пошёл на учёбу. Не нашёл напарника из своего совхоза, узнал: он уехал обратно, так как не было средств на питание.
Видя, что парень выздоровел, соседи по комнате перестали подкармливать. Совесть мучила Рафаила, но выхода не было, лишь только – воспользоваться этими деньгами. Из тайника брал столько, чтобы хватало на самую малость, только, чтобы не кружилась голова от голода. Его не мучила совесть, когда он воровал зерно.
Так делали многие, оно – совхозное, общее, а значит – ничьё. Но теперь он знал: деньги принадлежали какой-то девушке, и они – личные, и корил себя за это. Кто
– хозяйка денег, он не знал, а потому, проходя по этажу, при встрече с любой девушкой краснел и низко опускал голову. Заметив его поведение, девушки иногда подшучивали над ним, считали очень застенчивым. Стараясь забыть о своём позоре, он с головой ушёл в учёбу.
В комнате, где жил Рафаил, стояло пять кроватей. Все места заняты. На место, которое освободил напарник, заселили мужчину лет сорока. Звали его Михаил. Высокого роста и крепкого телосложения, в чёрных волосах – лёгкий налёт седины. На красивом, смуглом лице, придавая мужественный вид, от правого глаза до подбородка глубокой морщиной, тянулся шрам. По его виду можно предположить – человек тяжело жил, и многое на своём веку повидал. С его приходом в комнате навели порядок. Мужикам, проживающих в этой комнате, хватило нескольких слов и
грозного вида Михаила, чтобы убрать разбросанные вещи, навести полную чистоту и даже вымыть пол.
Когда заселили этого мужчину, Рафаил находился без сознания. Очнувшись, увидел вокруг идеальную чистоту. На его тумбочке – тарелка с двумя кусками хлеба, кубиком сливочного масла и стакан холодного чая. В комнате – тишина. За столом, читая газету, сидел незнакомый мужчина. Вдруг дверь распахнулась, и шумная компания соседей ввалилась в комнату. Сидевший за столом мужчина резко обернулся и грозным басом гаркнул:
– Рты позакрывали! Малец спит.
Этих слов хватило, чтобы грубые мужики превратились в неуклюжих артистов балета. Встав на цыпочки, не издавая ни звука, они медленно двигались к своим койкам. Уже не спавшего Рафаила удивила эта сцена:
– Я уже не сплю, дядя!
– Проснулся, парень? Как ты себя чувствуешь?
Мне мужики рассказали, что с тобой приключилось. Поешь, тебе сейчас надо. Вот на тумбочке возьми, – добродушно пробасил незнакомец. Дождавшись, когда голодный мальчик, не разжёвывая, съел последний кусок хлеба с намазанным на него пальцем сливочным маслом и запив всё это остатками чая, мужчина продолжил:
– Давай знакомиться – Михаил! Вот так меня и зови. Без лишних дядек, отчеств, просто – «Михаил». Мишей, Мишаней – не надо, не люблю.
– Рафаил! – стараясь показаться мужчиной, басом попытался ответить мальчик.
– Не напрягайся! Слабый ты ещё. Вот встанешь на ноги, тогда и покажешь, какой ты мужик. А пока поспи ещё.
На душе Рафаила полегчало. О нём заботились – давно забытое чувство! Теряя силы, но улыбаясь, он опять провалился в глубокий сон.
Они подружились. Вечерами, после учёбы, на которую послали и Михаила, старший товарищ рассказывал о пережитом. Из этих рассказов Рафаил понял причину трогательной заботы о себе. Оказалось, Михаил - кадровый офицер, принимал участие во многих боевых операциях, но в 1938 году по ложному доносу его осудили на 15 лет каторжных работ.
У него была семья, но после того, как он получил срок, жену и сына заставили написать отказ от мужа и отца, и потребовали публичного отречения. Жена, испугавшись, отреклась. Сын согласился выступить, но выступая заявил, что очень любит отца и не верит в его виновность, а потому никогда в жизни не предаст его
своим отречением. Во время показательного суда он сказал, каким на самом деле был его отец, но уже первых слов, сказанных им, хватило, чтобы его забрали в
детский трудовой лагерь. Там от голода и болезней он умер, но так и не предал отца.
Жена, поменяв фамилию, вышла замуж за какого-то коменданта, и больше Михаил о ней ничего не знал. Весть о гибели сына, злоба на строй, который он честно защищал, не жалея жизни, перевернула его душу. Из политических заключённых он перешёл в
касту воров и стал их лидером. Это редко, кому удавалось. В уголовном мире свои, неписанные законы, под которые он не попадал. Умело решал вопросы и кулаками доказал своё лидерство. Главный критерий у бандитов – ненависть к НКВД так же присуща Михаилу.
В начале войны, когда начали набирать из мест заключения в штрафные батальоны, Михаил первым попросился на фронт. До заключения имел звание майора и множество боевых наград, потом его лишили всего, и он пошёл воевать рядовым. В батальоне смерти - так называли штрафные части – проявив мужество и героизм, стал командовать ротой. В его роте оказалось много уголовников, готовых сунуть нож любому в спину, кто был им не по нраву, но авторитет Михаила – выше их желания.
В 1943-м году его рота пошла в наступление по приказу бригадного генерала. Вооружение батальона – отвратительное, в редком случае - ружьё. Выпив по стакану спирта, штрафники шли в бой с ножами и сапёрными лопатками. Убивая врагов в рукопашном бою, овладевая их оружием, они взяли высоту, и три дня удерживали её до наступления основных сил.
После этого боя дело Михаила пересмотрели. Выяснилась его полная невиновность, ему вернули прежнее звание и награды. Эта новость застала его в госпитале, где он лежал с тяжёлым ранением. После выздоровления его комиссовали как утратившего
здоровье. Смерть сына сломила его. Жизнь перестала иметь смысл, и он пошёл на войну в поисках смерти, но там он её не нашёл. Злоба не утихла. Отказавшись от
звания и наград, уехал в Казахстан, где и встретился с Рафаилом.
За дружеской беседой эти люди, совершенно разные по возрасту и положению, проводили все вечера.
Михаил вспоминал сына, по его мужественному лицу бежали слёзы. У старого солдата, перенёсшего много горя и не раз смотревшего смерти в глаза, осталась нерастраченная отцовская любовь, которую ему хотелось отдать совершенно незнакомому мальчику, ровеснику умершего сына. Рафаил, в свою очередь, искренне восхищался стойкостью этого мужчины. Был благодарен за заботу и теплоту. Все сказанные Михаилом слова мальчик впитывал, как губка, примеряя его жизнь на
себя: «Смог бы я, пройдя через все муки ада, выстоять? Не стать чёрствым и жестоким, сохранить в сердце память о сыне, продолжать любить? Смог бы? Нет,
не смог, я же деньги украл».
Три месяца, отпущенные на учёбу тракториста, пролетели быстро. Парень освоил трактор и на полигонах показывал лучшие результаты. Совхоз его встречал, как героя. Из-за нехватки трактористов каждый из них – в почёте в своём селе. Председатель, ставя в пример другим, не скрывал уважения:
– Вот видите, как бы сложно ни было, Рафаил закончил курсы. А вот ты, – указывая пальцем на парня, который бросил учёбу, – не выдержал трудностей и удрал, как дезертир с поля боя. О так и невысланных им деньгах промолчал.
Рафаил думал: «Знал бы ты, сукин сын, как досталась мне эта учёба!».
Апрель выдался тёплый. Рафаил получил старый гусеничный трактор ЧТЗ. Заводился трактор небольшим ломом – им запускали маховик, на который у мальчика не хватало сил. Бригадир самолично заводил трактор, и пахота начиналась. За месяц работы тракторист приноровился и уже сам справлялся с маховиком.
Однажды, подъезжая с поля к рабочему стану, издалека заметил веселье, творившееся в бригаде.
– Что случилось? – не заглушая трактор, закричал Рафаил. – Что, не понял?
– Да заглуши ты его! – залезая на трактор, и почти в ухо мальчику, крикнул мужик. Трактор затих. Мужик схватил его, помогая выбраться из трактора, и оба тут же рухнули на землю. От помощника разило свежим перегаром.
– Рафка, милый Рафка! Ты знаешь, ты знаешь! Ничего ты ещё не знаешь… – кружа мальчика в объятиях, кричал пьяный мужик.
– Да чего я не знаю?
– Война кончилась! Войне – конец! Мы победили! - и с этими словами, разрыдался, как ребёнок. У Рафаила побежали слезы. «Неужели конец, неужели все мучения закончились. Теперь не будет голода и, главное, мы сможем вернуться домой, назад, в Украину. Нам отдадут наш дом, наш скот. Ведь мы получили бумагу, в которой сказано, что его забирают временно, и нам его вернут. Какое же это счастье, мучениям конец».
К ним подбежали люди, обнимая, целуя пьяного мужика, Рафаила, кричали и танцевали. Всю ночь праздновали победу. Под утро приехал какой-то партийный работник из района вместе с начальником совхоза. Управляющий согнал людей, и партработник открыл митинг:
– Дорогие наши товарищи! Мы четыре года шли к этой минуте. Сколько было смертей на полях сражений, но, несмотря ни на что, мы выиграли эту кровопролитную войну. Мы с вами на наших полях приближали этот миг, честным и самоотверженным трудом…
Рафаил подумал: «Особенно трудился наш управляющий».
– … и мы это доказали нашей победой. Докажем же ещё, что мы любим нашу Родину, и ещё сплочённее и, поднажав и приумножив наши силы, восстановим нашу Родину. Мы всё отдадим для этого – наши силы и нашу жизнь! Ура, товарищи! Ура!
В нескольких местах, раздались крики «ура». После этого выступления надежда на светлое будущее у людей пропала. Что ещё нужно отдать, когда и так ничего нет? Кто-то из толпы тихо спросил:
– А шо им ещё нужно, и так нэмая ничёго. Таки шо, ложись да и помэрай, шо ли?
– Кто это сказал?! Кто сказал?! – закричал управляющий, выискивая глазами того, кто это произнёс.
– Ура, товарищи! – настаивал ответственный партработник. Молчать стало опасно и – «Ура!!!» – прокатилось по толпе.
«Вот и поехали мы домой. Вот и наелись досыта», – радость Рафаила обернулась печалью.
Радость от великой победы потихоньку угасала. Иногда, в разных частях совхоза, шумели пышные праздники, с плясками под гармонь. Приходили с войны солдаты. На совхозном рынке начали появляться немецкие продукты, одежда и всякая утварь. Это были трофеи, привезённые из Германии. Денег у населения мало, царствовал товарообмен.
Проходя мимо рынка, Рафаил услышал давно забытый звук губной гармоники. Он побежал на звук и увидел пожилого фронтовика, сидящего на доске с колёсиками. Его ноги, обрубленные до колен, помещались на небольшой доске, стянутые ремнём. Он сидел в полевой военной форме и продавал какие-то вещи. Музыку, которую он играл, Рафаил узнал сразу. Старинный немецкий вальс! Сердце защемило болью. Под звуки этого вальса всплыли воспоминания об Украине, родной деревне, где все праздники проходили под аккордеон, и обязательно исполнялся этот вальс. Дослушав прекрасные звуки, юноша присел на корточки и поинтересовался:
– Дядь, сколько стоит гармоника?
– Если деньгами, 200 рублей, а если нет, то, что у тебя есть? – отнимая гармонику от губ, ответил солдат.
– Особого ничего нет, денег тоже нет. Зерно есть! – вдруг вспомнил Рафаил.
– Откуда зерно, воруешь?
– За работу дают, работаю я, – не пряча глаз, твёрдо ответил Рафаил.
– Ты же малой ещё работать?
Рафаил, молча, полез в нагрудный карман и достал удостоверение тракториста.
– На вот, посмотри! Я с двенадцати лет на тяжёлой работе. А ты мне: воруешь…
– Гляди-ка, малой, а уже – тракторист. Извини, парень, ошибочка вышла. А взгляд у тебя тяжёлый, видно, повидал много. Война, брат, всем досталось.
– Так, сколько гармоника стоит?
– Мешок зерна.
Рафаил, молча, встал и решил уходить. Обернувшись, пояснил:
– Мешок зерна! Ты знаешь, дядя, сколько хлеба можно испечь из мешка? Сколько времени можно прожить, всемером? А сколько мне, чтобы заработать этот
мешок, пахать нужно, чтобы троих малых братишек прокормить, деда с бабкой да мать? Знаешь? Я знаю, несладко вам там было, вон – ноги потерял, да нам здесь
тоже маслом не мазали. Мы всё вам отдавали, а сами с голоду пухли. Мне в школу ходить надо, а я работаю с мужиками.
Солдат слушал, не опуская головы. По исчерченному глубокими морщинами, со следами глубоко въевшихся гари и пороха, мрачному лицу, бежали скупые слезы.
– Да как же вы так? – всё, что он смог выдавить – На что она тебе, понравилась?
Что-то ёкнуло и надломилось у Рафаила. Надоело прятаться, бояться, скрывать свою фамилию. Стало безразлично, какие презрительные слова он услышит.
И он отрывисто бросил:
– Немец, я! Моё это! Из прошлой жизни.
Печаль в глазах старого солдата сменилась на удивление вперемежку с ненавистью.
– Что, дядя, не нравлюсь? Да, немец, только другой, не из Германии, с Украины я. Депортированный, переселённый. Да вам-то разницы нету. Немец – и всё тут. Ладно, пошёл я, а то ты сейчас начнёшь, кричать, как немцев убивал.
– Присядь-ка, парень. Голову вверх задирать тяжело.
Рафаил послушно сел на рядом стоявший камень.
– Прости, сынок, и послушай. Призвали меня в 43-м, да я сам попросился. С тех пор много всякого повидал. В штыковую ходил. С разведки языков на себе приносил. После немецкой артиллерийской атаки выжил. Вшей в окопах кормил, в снегу замерзал. Всякое видел. А рассказываю это я тебе не для того, чтобы ты меня жалеть начал или подумал: оправдываюсь за жизнь твою. За всю войну, Бог миловал, ни разу не зацепило. Дошли мы до Берлина, и уже на подступах к рейхсканцелярии, так дали по нам - головы поднять не можем. Где-то в одном доме фаустники засели.
Заметив в глазах собеседника непонимание, пояснил:
– Палка такая, а на конце – мина. Нажимаешь на спуск, мина летит, далеко летит, зараза. Так вот, не можем мы подняться, и всё тут. Я ещё с ногами был. Поползу я, значит, прячусь, где могу. То – за труп какой-нибудь, много там их лежало,
то – за развалины. Дополз до целого дома и через подвальное окно в здание проник. Иду по подвалу, озираюсь, страх меня разбирает. Конец скоро, вот она, победа, умирать не хочется, а идти надо. Добрался я до лестницы и потихоньку,
чтобы ни шуметь, двигаюсь. Слышу: со второго этажа стреляют. Немцы стреляют.
Я перебежками, перебежками, крадусь, значит. Слышу голоса: по-немецки шпрэхают, да только никак не пойму, дети откуда? Голоса детские. Но знаю: шквал огня на наших из этой комнаты идёт. Встал я за угол, не заглядывая вовнутрь, кинул три гранаты, одну за другой. Затихли они – только стоны, вопли, дым стоит, ничего не видно. Постоял немного, слышу: стоны прекратились, пыль спала, видимость появилась. Заскочил я туда, закрыл глаза и из автомата от страха поливаю не прицельно. Кончились патроны, я глаза открыл, а передо мной – мальчонка стоит и гла-
зами хлопает. Чуть помладше тебя будет. Стоит он, сам – светленький, глаза – большие, синие. Смотрит на меня, хлопает ресницами, как будто не понимает, что
сейчас произошло. Глаза от лица отвёл и вижу: граната ему живот выворотила, кишки вывалились. Он их руками держит и на меня смотрит. Сам хочет что-то сказать, губами шевелит, да только не получатся. Глазами мне сказал: «Что ты, дядя, натворил! Я же жить хотел». Я на него смотрю и понять не могу, что дети-то тут делали. Посмотрел я вокруг: они все дети были, солдатики маленькие. А я их всех положил.
– А, что с мальчиком? – в ужасе от услышанного прошептал Рафаил.
– Упал он и тут же умер. Так и держал мёртвый кишки свои. Я присел с ним рядом, обхватил голову руками и заплакал. Всю войну не плакал, а тут не удержался, да как ещё заплакал: ладно бы тихо! Орал я, истерика у меня началась. Наши забежали, успокаивают, а я не могу. Пальцами показываю на этих детей, а сам ни слова сказать не могу, ору, просто дурниной ору. Охренели бойцы, когда пацанов увидели, с кем воевали. Позже мы узнали от офицеров: солдат у Гитлера не хватало, вот он и набрал детей - «Гитлер Югент» назывались. Малец этот перед глазами стоит, ночами
снится… – Солдат, вытирая слёзы, закурил:
– На, вот, – и протянул гармонику Рафаилу. – Просто так возьми, ничего не надо. Того мальца она была, из кармана торчала. Не подумай, не мародёрничал – на память взял, чтобы не забывать. Да только знаю, что и без неё никогда не забуду. Возьми, прошу тебя! – голова старого солдата упала на грудь, и плечи затряслись. Рафаил, в шоке от услышанного, не найдя, что сказать, молча взял гармонику и пошёл прочь.
Он шёл по пыльной дороге, держал нечаянный подарок двумя руками. Перед глазами дым и пыль после взрывы гранат. Мальчик с синими глазами, державший свои внутренности. Он глядел на гармонику и не мог удержать слёз. Солёные капли, падали и падали на маленький музыкальный инструмент. Рафаил подарил эту гармонику младшему слепому братику Леопольду. Не стал рассказывать услышанную историю,
просто попросил:
– Научись играть и, пожалуйста, не потеряй. За ней стоит наша история, нашего народа.
Пахотные работы закончились. Трактор, на котором работал Рафаил, оказался не пригоден для дальнейшей эксплуатации, и юный тракторист остался без работы. Принесённые запасы заканчивались, и Рафаил отправился за помощью к управляющему. Начальник – в плохом расположении духа: то ли с похмелья, то ли получил взбучку от вышестоящего начальства, но в любом случае – отказал просящему.
Совхозная жизнь из года в год протекала однообразно. От рассвета и до заката, в грязи, под жарким солнцем или в знойные морозы, тяжёлая изнурительная работа, без изменений в лучшую сторону. Народ надеялся: закончится война, заживём лучше, придёт достаток, но лучшая жизнь не наступала, и мечты медленно таяли. Таяли они и у Рафаила, как запасённое зерно. Сенокос закончился. Работал без особого энтузиазма, не плохо, не хорошо, как все. Жилы рвать, как прежде, желание пропало. Лето пролетало быстро, подошёл новый урожай. Рафаила вновь поставили возить воду для полевой техники, и всё пошло по старой, отработанной схеме. Мешочек – быкам, один на двоих, мешочек – домой.
Как-то раз, забегая домой со своей ношей, Рафаил заметил возле их дома незнакомых людей в одежде, которую никогда не встречал. На головах мужчин – папахи, а на поясе висели длинные кинжалы. Они стучали в барабаны, выбивая ритмичную музыку и резкими движениями, вскидывая руки вверх, двигались, попадая
чётко в такт. В образованный людьми круг по очереди заскакивали танцоры. Зрители в едином ритме хлопали в ладоши. Плохое настроение Рафаила с каждым танцором улетучивалось.
Раздвинув зрителей, парень стал рядом и тоже начал хлопать, подбадривая выступающих. Неподалеку, на принесённых стульях, опираясь на палки, сидели
старцы. Ритм барабанов, хлопанье в ладоши, крики «Асса», а главное-то, сами азартные джигиты – танцоры всё это приводило в восторг.
Забыв про работу, Рафаил улавливал каждое движение танцоров. Ритм музыки затягивал парня всё больше и больше. В какой-то момент, неожиданно для самого себя, Рафаил с силой запрыгнул в центр круга. Руки взлетели вверх. Рафаил, невольно подражая танцорам, закружился в зажигательном ритме. Народ расступился, давая увидеть это зрелище старцам, начал сильнее хлопать в ладоши и кричать: «Асса, асс, асса, асс!».
Кровь ударила в голову парня. Не замечая зрителей, он танцевал и танцевал, как будто всегда знал и танцевал лезгинку. Внезапно музыка прекратилась, и Рафаил увидел одного из седобородых возле себя. Высокий, статный мужчина в чёрной каракулевой папахе, надвинутой на глаза, снимал с себя пояс. Рафаил испугался. Подумал: его сейчас будут бить этим ремнём… Дрожащим голосом он испуганно спросил:
– Что, мне нельзя? Что, испортил вам праздник? Извините, я не хотел…
– Можно, сынок! Ты сделал нам ещё лучше праздник! Извиняться тебе не за что. Ты уважил наш народ, народ уважает тебя. Ты – молодец, ты – джигит, а у джигита должен быть кинжал! Это тебе подарок от нашего народа. Меня зовут Ильяс, для тебя буду дядя Ильяс, запомни. Когда-нибудь дядя Ильяс в трудную минуту поможет тебе. Как тебя зовут?
Страх сменился восторгом:
– Рафаил.
– Как, Рафилка? – переспросил старец.
– Нет, Рафаил.
– Рафишка, Рамилка, Ракушка. Не могу я имя твоё сказать. Будешь для меня Ракушка, - обнимая парня, улыбаясь, пошутил дед.
Стоящие рядом люди добродушно захохотали. Это оказались чеченцы: их так же, как и многие другие народы, депортировали в Казахстан. Так же, как и семью Рафаила, везли без еды и воды в вагонах для скота, так же убивали и выбрасывали в голодную, зимнюю степь. Мало кто смог выжить, но они всё же выжили.

                ***

Резкий телефонный звонок, вырывая из далёких воспоминаний, заставил меня вздрогнуть.
– Шнель, я битте! – нажимая на клавишу ответа, пробормотал я.
– Пап, это я Ойген! – услышал голос сыны на другом конце провода.
– Напугал ты меня, сынок.
– Чего вдруг – напугал?
– Да я задумался, жизнь свою вспоминал, а телефон в руке был. От звонка и напугался.
Смех Ойгена развеселил и меня:
– Старый стал, трусливый!
– В общем, так, старый, трусливый! Нашёл я твоего Мелихова, живой он. Древний старик, правда, но немало – немного, а «Герой Советского Союза». Ушёл в отставку в звании генерала вооружённых сил.
– Ого! – не удержался я от восхищёния.
– Как ты его нашёл?
– Сначала искал по сайтам, искал фамилию «Мелихов», хотел – через родственников, оказалось – их великое множество. Так думаю, не найду. Думал, думал и решил, на всякий случай, задать через поисковик.
– Что такое поисковик?
– Это есть в интернете возможность такая. Долго объяснять. Слушай, не перебивай. Задал я все данные, которые получил от тебя, и вижу, появился Мелихов, генерал-майор, Герой Советского Союза. Я – дальше. Зашёл на сайт Героев войны, уже по фамилии нашёл. Есть все данные на него, но без телефонов. Дальше я нашёл телефон военкомата города Брянска и от них – номер его телефона. Записывай.
От волнения у меня пересохло во рту. Трясущимися руками попытался писать. Ручка выскочила из рук.
– Лен, помоги! – крикнул я. Лена прибежала и испугано спросила:
– Что случилось?
– Ручку возьми, пиши, я диктовать буду. Фёдор Иванович Мелихов, город Брянск. Видимо, на Родину вернулся. Адрес, улица Павла Корчагина 138, квартира 35. Ойген, да зачем мне адрес, я же не собираюсь в гости к нему ехать, телефоны давай. А хотя, может, посылку на Новый год отправить. Ладно, давай дальше.
Ойген продиктовал, что успел найти за это время, а нашёл всё, что необходимо. Город, улицу, дом, телефон. Поблагодарив сына за оперативность, я присел на
диван: «Хорошо, это у меня есть, а что дальше? Собрался звонить, а что я скажу? Здравствуй, я – такой-то, когда-то ребёнком ты меня спас. Помнишь? Больше
семидесяти лет прошло, кто тебя вспомнит. Идиот старый! Но нужно что-то делать? Нет, всё же нужно звонить. Хотя бы узнать, как жизнь сложилась?».
Мысли, сменяя друг друга, перепутались в моей голове. Держа в руке дистанционный пульт, сам не понимая для чего, то – включал, то – выключал телевизор: «Что это я, так разволновался, как девица на выданье?»
– Лена, что делать? – волнуясь, решил посоветоваться с женой.
– Ну, а ты сам, как думаешь? Ты же решил его найти, нашёл. Теперь иди дальше, звони.
– Может, письмо написать?
– Хорошо, напиши письмо, но пока оно дойдет и вернётся, пройдёт много времени. Ты сам изведёшься, и меня замучаешь. А телефоном - быстро и удобно. Звони!
Последнее слово придало мне уверенности. Я взял телефон и набрал номер. Пошли гудки.

                Заключение

С каждым разом, когда наполнялись закрома зерном, Рафаилу становилось спокойней: «Ещё немного и хватит, чтобы перезимовать». Радость оборвалась неожиданно. Совхоз пребывал в спокойном сне, когда среди ночи люди в погонах начали проводить обыски. Ужас обуял весь совхоз. Во многих местах посёлка – слышны крик, плач, мольбы о помиловании и прощении. Заверения, – это в первый раз, чёрт, мол, попутал, и больше никогда не повторится, не трогали сердца проверяющих, и тогда на них сыпались проклятия.
Не обошло стороной горе и семью Шнель. Служащие НКВД хорошо знали своё дело, им не составило боль-шого труда найти припрятанное зерно. В доме рыдали
все. Бабушка, падая на колени, слёзно просила не забирать внука – единственного кормильца их большой семьи, но души людей в форме глубоко закрыты панцирем равнодушия. В совхозную контору под охраной приводили и приводили людей.
В эту ночь арестовали 17 человек. Арестованные удивились, когда под утро последним завели Андрея Петровича, управляющего. Он забился в угол, бывшей своей конторы и, горько причитая, плакал. Утром всех погрузили в машины для перевозки заключенных, в народе именуемые «чёрный воронок», и отвезли в районный центр, в КПЗ – камеры предварительного заключения. Суд над преступниками свершился быстро.
Все получили большие сроки: 10 лет колонии и после этого срока – 5 лет «Поражения в правах», что значило нахождение под надзором, без перемены места
жительства. Управляющий получил три года за проявленную халатность. После приговора заключённых отправили в Акмолинскую тюрьму. «Что меня ждёт впереди, как выжить в эти 10 лет, как себя вести? Надо выжить!» – задавал эти вопросы и отвечал на них сам себе Рафаил, когда его отрезвил лязг железного замка в камере. Дверь открылась, и малолетнего заключённого грубо втолкнули в камеру.
Оглядевшись по сторонам, Рафаил увидел никем не занятые нары, спокойно прошёл, кинул в изголовье вещевой мешок и с шумом рухнул на лежанку. По пояс голые, играя в карты, за столом сидели малолетние преступники. Мысли не давали покоя: «Как себя вести, что сказать, нужно что-то делать, но что?» В голове всплыл образ Михаила, с которым он учился на тракториста. От которого слышал тюремные рассказы: «Вот оно, мое спасение!».
Из-за стола встали двое и подошли к вновь прибывшему. Один потянулся к мешку, на котором лежала голова Рафаила.
– Руки прибери! – не открывая глаз, резко, по-блатному приказал Рафаил. - Кто смотрящий? – так же резко прозвучал вопрос. В камере повисла тишина, и все
сидельцы напряглись.
– Я спрашиваю, воры есть?
Рядом стоящие отошли от лежанки Рафаила и сели за стол. Все молчали.
– В общем, так! Чтобы не было вопросов, меня зовут Михаил. Звать будете «Мишаня», – вспоминая Михаила, назвал себя его именем. - Я так полагаю, законных воров здесь нет, а в соседних камерах – есть?
– Не знаем, – неуверенным голосом ответили сидящие за столом. Эти вопросы расставили всё по местам.
Рафаил, не ожидая этого от себя, легко, не пуская в ход кулаки, добился нужного результата. Дверь камеры с лязгом отворилась, и в камеру затолкнули двоих парней – Ивана и Василия, из того же совхоза, что и Рафаил. Они проходили по тому же делу, за воровство зерна. Дверь за ними закрылась. Не решаясь пройди внутрь, они стояли молча. Из-за стола встали те же двое, которые подходили к Рафаилу. Один предложил поиграть в карты. Иван отказался и тут же получил затрещину. Его сумку вытряхнули на стол и всё съестное из неё поделили. Остальное сбросили на пол.
Василий, глядя на происходящее, решил вести себя по-другому. Чтобы быть ближе к компании, решил присоединиться к игре. Ему хватило получаса, чтобы лишиться всего, что у него было. Ему предложили играть дальше, на его хлебную пайку, которую он должен получать, и он согласился. Ещё через час он проиграл свою, и без того скудную, месячную норму.
В камере с новичками находилось восемь подростков. Трое из них, крепкого телосложения, выделялись дерзостью, но после разговора с Рафаилом, которого теперь звали «Мишаней», спорить уже не пытались.
В совхозе Иван и Василий мало общались с Рафаилом, а потому не знали его возможностей, и так же, как все в камере, начали уважительно к нему относиться,
называя «Мишаней». Окошко в двери, прозванное уголовниками «кормушкой», скрипя засовами, открылось, и коридорный охранник объявил ужин. Не спеша к «кормушке» подошёл «Мишаня». Взяв свою порцию, объявил:
– Кому положено, ешьте!
С мест соскочили четверо. Василий сразу отдал хлеб выигравшему и стал хлебать жидкую похлёбку.
Трое, на вид совсем дети, не вставали с места. Рафаил понял; они проиграли не только хлеб, но и похлёбку, именуемой «баландой». Глядя на этих запуганных малышей, ему стало жаль их, и он объявил:
– В честь моего прибытия объявляю амнистию проигравшим!
Малыши, не обращая внимание на своих тиранов, бросились к тарелкам. Три недобрых взгляда сверкнули в полутьме, но их хозяева не решились озвучить своё недовольство, молча продолжая есть. После пережитого, от усталости и нервного напряжения, Рафаил спал, как убитый. В камере старались не шуметь. Не услышав объявление о завтраке, он проспал до 11 часов. Открыв глаза, увидел: на столе стояла кружка с чаем, накрытая двумя кусочками хлеба.
«Теперь я точно добился своего», – подумал новый «смотрящий». Привыкая к новой роли, целыми днями он валялся на кровати и ничего не делал. В ожидании этапа пролетел месяц.
Как-то раз, выходя на прогулку, Рафаил увидел женщину, подметавшую коридор. Она обернулась. В глазах потемнело. Мама! Расталкивая заключённых, он бросился к ней. Конвойный вскинул винтовку и прицелился для выстрела. Два тела сплелись в объятии. Мама плакала, не стесняясь рыданий. Сердце конвойного дрогнуло, и он опустил оружие. Дал родным немного пообщаться, угоняя остальных на прогулку.
Пока длились получасовая прогулка, мать с сыном получили возможность поговорить. От неё он узнал: после приговора мама в знак протеста перестала выходить на
работу, и её осудили на 3 месяца. Все запасы конфисковали, и теперь она не знает, как дальше жить. Дед стал сдавать, а бабушка пытается что-то делать, чтобы прокормить внуков. Картина вырисовывалась печальная.
В тюрьме мама упросила, чтобы ей дали разрешение заниматься уборкой коридора. Так у неё появилась возможность увидеть его, и это случилось. Также от мамы Рафаил узнал: в соседней камере содержится Андрей Петрович, и ему частенько передают с воли посылки. Время пролетело быстро, прогулка закончилось.
Рафаил лежал и мучился от несправедливости окружающего мира: «Как же это так? Злостный вор, а получил всего три года. Теперь, сидя в тюрьме, получает передачи с воли». С этими мыслями он соскочил с места.
– Пацаны, бумага и карандаш у нас есть?
– Зачем тебе, Мишаня? – спросил один из сокамерников.
– Маляву ворам писать буду.
Нашли огрызок карандаша и кусок бумаги. Рафаил сел писать. Вспоминая блатные слова из рассказов Михаила, написал: «Честным сидельцам! От смотрящего по камере Мишани. В вашей камере сидит «сука» Андрей Петрович, ему не положено получать посылки».
Рафаил решил: этого будет достаточно. Дождавшись, пока мама будет убирать коридор, бросил ей записку и крикнул, чтобы она передала в камеру, где сидит
управляющий. Она так и сделала. На очередной прогулке они встретились. Заложив руки за спину, Андрей Петрович, опустив голову, шёл с разбитым носом.
– Андрей Петрович, доброго дня вам. Что-то вы невеселы? – не сдерживая ехидства, обратился Рафаил.
–Чему радоваться? – поднял глаза, полные страха и сожаления, бывший управляющий.
– Что-то вид у вас голодный? Может, заболели или недоедаете? – продолжал ёрничать Рафаил. После этой фразы глаза Петровича расширились от удивления.
– Твоя работа?
– Моя, Андрей Петрович, моя! – подтвердил Рафаил. - Это только начало, сука! Твои три года тебе адом покажутся. Помни мои слова.
– За что, Рафаил? Что я тебе плохое сделал?
– А ты, Андрей Петрович, не только мне сделал, ты всему совхозу сделал. Пока ты жировал и водку пил, весь совхоз недоедал и на тебя батрачил. Чтобы выжить, другой возможности не было, только воровать. Кто из нас больший вор? Нам по пятнадцать лет дали, а тебе – только три, – лицо Рафаила пылало от бешенства. Не выдержав гневного взгляда Рафаила, управляющий поспешил отойти подальше, прячась среди заключённых.
После малявы, которую отправил Мишаня, и последовавших за ним событий, авторитет «смотрящего» стал беспрекословным. Понимая, – скоро его отправят в лагерь, он искал встречи с мамой, вслушиваясь в шорохи за дверью. И эта встреча произошла. Подходя к камере сына, мама стукнула веником по двери, подавая сигнал. Сердце мальчика ёкнуло, и он подбежал к двери.
– Мама, это ты?
Озираясь по сторонам, чтобы никто не заметил, узнав голос сына, она припала к холодному металлу. По щекам бежали слёзы.
– Сынок, как ты, мальчик мой? Я очень по тебе соскучилась. Я слышала, – тебя скоро отправят в колонию. Как же ты там будешь? Как же мы без тебя будем?
Десять лет!
Сердце матери разрывалось на части. Уже не обращая ни на что внимания и не глядя по сторонам, она сидела на холодном бетоне и гладила металлическую дверь, как будто хотела дотянуться до сына.
– Мама, я буду писать, мама, не переживай, со мной будет всё хорошо. Ты береги себя. Время пролетит быстро, вот посмотришь: я вернусь. Мама, ты иди, пожалуйста, тебя могут увидеть, а потом будут бить. Иди, мама, иди.
Пытаясь успокоить мать, выдавливал каждое слово сквозь ком, сдавливающий горло. Он сдерживал себя, чтобы не разрыдаться. Знал ли, мог ли догадываться, то была их последняя встреча...
В один из вечеров дверь с лязгом открылась, и в проёме показался конвойный:
– Шнель, с вещами на выход!
Всем стало понятно: Мишаню отправляют по этапу. К ночи, в окружении конвоя и собак, толпа заключённых добралась до железнодорожной станции.
Весь перрон оказался забит сидящими на корточках зэками, державшими руки за головой. Лязгая сцепкой, медленно подкатил состав. Тишину ночи разорвали резкие выкрики конвоиров, вызывавших зэков. С каждого ряда, облаянные собаками, начали
выбегать люди. Возле каждой двери стояли по два солдата и прикладами автоматов загоняли заключённых в вагоны. Выкрики фамилий, отрывистые приказы: «Пошёл, пошёл, быстрей, быстрей, не задерживай!» – лай собак, удары прикладов, слышались на всём протяжении состава.
С каждым забегающим места в вагоне становилось всё меньше. Наконец, всех погрузили, и за последним арестантом двери закрылись. За несколько месяцев заключения Рафаил свыкся с придуманным им же новым именем «Михаил». Поезд вёз его на Петропавловскую пересылку. Набитые как в банке селёдки, зэки стояли, опираясь друг на друга. Мишаня, оказался зажат со всех сторон уставшими, промокшими от дождя и измученными горем людьми. Дышать становилось всё трудней. Взгляд его
упал на верхнюю полку. Ему показалось: она свободна, но почему-то никто не старался залезть на неё. Она оказалась сразу над ним. Не составило большого труда
дотянуться до неё. Подтянувшись, он обнаружил; там спит человек, и оставалось достаточно места. Вскарабкавшись, пристроился рядом. Положив под голову вещмешок, тут же уснул.
Ему снились покрытые густой зеленью луга. Отец – в белоснежной сорочке со своими братьями косит траву. Рядом молодая мама наливает из крынки молоко. Его маленькие братишки кувыркаясь, играют возле неё. Младшенький Леопольд тянет к нему руки
и говорит:
– Рафаил! Не прячься: я вижу тебя.
– Как же ты можешь видеть меня, ведь ты слепой?
– А я теперь вижу, вижу, вижу…
Нежный голос Леопольда вдруг начал превращаться в грубый, мужской. Рафаилу, почему-то стало страшно. Мишаня резко открыл глаза, – над ним, опираясь на
руки, улыбаясь, завис незнакомый мужчина:
– Вижу, вижу ты – парень дерзкий! Как ты сюда попал?
– Подтянулся и залез. Гляжу – место свободное, а внизу – как рыбы в бочке, вот я и решил. Чего людям мешать, дай, думаю, место им освобожу. – пошутил Рафаил. Шутка понравилась: её оценил новый попутчик.
– Ты знаешь – здесь тебе не положено. Фраера – внизу, вон их сколько.
Улыбчивое, добродушное лицо наигранно поменялось, стало злым и колючим, от этого Рафаилу стало как-то не по себе:
– А я подумал; я – тоже человек.
Не зная воровской премудрости и лексикона, он попал в точку. «Человек», или «правильные люди» – так называли коронованных персон в воровском мире.
Слово «фраера» – означало колхозники, работяги, не имеющие отношение к воровским законам. Суровое лицо опять вытянулось в улыбке и сразу стало обаятельным и добродушным.
– Как зовут тебя, человек?
– Миша, Мишаня, – заулыбался Рафаил, понимая: наконец-то он пришёлся ко двору.
– За что сел, Мишаня? Сколько дали?
– Воровство. Дали червонец.
– Да ты и вправду «человек». Срок приличный! Почёт тебе и уважение. Со мной будешь ехать, - одобрительно хлопая по плечу подростка, удивлённо подытожил попутчик.
– А вас как зовут? – в свою очередь, поинтересовался Рафаил.
– А это мы упустим, не нужно тебе знать. Называй меня дядька.
Рафаил развязал мешок, доставал чёрный хлеб и селёдку.
– Слышь, дядька? Тут мне харчей дали на три дня, если не брезгуешь, перекусим?
– Почему с правильным хлопцем не поделиться?
И они съели весь скудный трёхдневный запас. Вытерев руки о штаны, дядька, как он предложил его называть, ещё раз похлопал Рафаила по плечу и снова
одобрил:
– Я вижу, будет из тебя толк. Нашего полёта парень!
– Почему вы так решили? – повторяя жест за попутчиком, Рафаил вытер руки о штаны.
– Видишь, сколько фраеров стоят. Они и будут стоять, но залезть на эту шконку никто не решится, а ты – залез. Я поначалу подумал: вор молодой примостился, и не стал тебя будить. Когда ты рот открыл, понял: ты – просто наглый, дерзкий, и этим ты мне понравился. Есть в тебе дух, а это главное в человеке. Пока вместе едем, буду из тебя правильного делать, а ты слушай и запоминай. В нашем мире – свои законы.
Когда вор заходит на тюрьму или же в зону, он не говорит, что он «вор», тем более, что «в законе». Он заходит молча, и по поведению видно, кто зашёл. Фраер
на зоне – временный гость, а потому всех боится, а «вор» заходит к себе домой как хозяин. К примеру, зашёл ты в камеру, а там на входе полотенце лежит. Что фраер сделает? Перешагнёт. А «вор» – ноги вытрет об это полотенце и шконку правильную возьмёт, потому как он хозяин и имеет на это право. Понимаешь, о чём говорю?
– Понимаю, дядька.
Вслушиваясь в каждое слово, стараясь ничего не пропустить, Рафаил, не моргая смотрел в глаза первому учителю другой, незнакомой ему жизни. Стук колёс –
«тук-тук, чик-чик, тук-тук, чик-чик» – похожий на тиканье часов-ходиков, отстукивал время, время длиною в десять лет. Много премудростей рассказал случайный попутчик, и, чем больше Рафаил узнавал, тем интересно и заманчивее казалась новая жизнь.
По дороге к Петропавловску, городу в северном Казахстане, состав неоднократно останавливался, менял заключённых. Кого-то – выводили, других – загоняли, и
поезд двигался дальше. На одной станций завели двоих. Один из них двумя руками держал мешок, давая понять; там – что-то ценное. В их случае ценность –
продукты. Оба о чём-то шептались, но Рафаил краем уха уловил разговор. Стояли они как раз под шконкой.
Что-то знакомое и давно неслыханное показалось в их разговоре. Прислушавшись, начал улавливать слова. Они говорили на родном ему языке, на языке его детства – на немецком. Рафаил заметил взгляд попутчика, задержавшийся на этом мешке.
– Видишь двух рыжих «фраеров»? «Сидор» их видишь? Там что-то есть. Вот тебе практический урок. Чуть стемнеет, слезешь за мной. Я возьму обоих за горло, а ты
– «сидор» и лезешь наверх. Понял, что нужно делать?
Они были его соотечественниками, и ему стало
жаль их.
– Дядька, может, я поговорю с ними, и они так отдадут?
– Ну, попробуй! – усмехнулся учитель.
Рафаил подполз ближе к проходу и опустил голову. Шёпотом, чтобы никто не слышал, начал говорить по-немецки. Мужчина в испуге отдёрнул голову.
– Не бойтесь, дяденька, я тоже немец. Я бы хотел попросить вас, может, у вас есть что-нибудь перекусить, а то мы очень голодны. На ваш мешок смотрит много голодных глаз.
Мужчина на немецком, совсем не радуясь родной речи, дерзко отшил просителя:
– Не дам я ничего, самим нужно, а кто захочет отобрать, пусть только попробует!
– Ну, Мишаня, что тебе сказали? – улыбаясь, поинтересовался дядька.
– Жлобы они! Жадные...
– А я что тебе говорил? Фраер добровольно не отдаст, только когда прижмёшь. Пусть немного успокоятся. Подождём.
Начало темнеть. Рафаил задремал и вдруг ощутил толчок в ребро.
– Пошли!
Один за другим потихоньку спустились с полки. Немцы, облокотившись друг на друга, стоя дремали. В одно мгновение их головы, ударившись друг об друга, сомкнулись. Горло сдавили сильные руки, и они захрипели. Мгновение, и их мешок оказался наверху.
– Вот видишь, Мишаня, как это легко. Вот тебе ещё один урок, не проси никогда, а, что тебе нужно, просто возьми.
Придя в себя от испуга и чуть не плача, мужчина взмолился:
– Мы хотели поделиться, это у нас последнее!
Рафаила это взбесило.
– Я же тебя по-человечески попросил, а ты что сказал?
– Я не думал! Хотел потом поделиться… – не унимался рыжий немец.
– Обдай им половину, последнее даже мусора не забирают, – продолжил обучение наставник. В мешке оказались большой кусок сала и две буханки белого хлеба. Разделив пополам, сбросили остатки вниз.
– Спасибо, спасибо! – в два голоса благодарили немцы.
– Ты вчера трёхдневной пайкой поделился, хотя я и не просил. Они же зажали, хоть ты по-человечески попросил. Теперь понимаешь разницу между «человеком» и «фраером»?
За поучительными рассказами подъехали к станции Петропавловск. Всё, чему учил старый вор, Рафаил, разложил в голове по полочкам и представлял себя «авторитетным вором». Прощаясь и обнимая напоследок, учитель добавил:
– Запомни, Мишаня, крепко запомни. «Вор» – это на всю жизнь. Вход – рубль, выход – два, – эти слова Рафаил запомнил на долгие годы.
Последняя станция в Казахстане, после неё начинались огромные просторы Сибири.
Петропавловск не по-доброму встретил заключённых. На дворе – начало декабря. Лёгкую одежду Рафаила швальный ветер пытался разорвать в клочья. Лай собак и окрики конвойных заглушал вой метели. Пока выводили последних заключённых, кому суждено попасть на эту пересылку, остальные, сидя на корточках, ожидали команды для отправки. Рафаила вывели в первой колонне и посадили на снег.
Обхватив тело руками, прижимая к груди вещмешок, он тщетно пытался согреться. Казалось, все внутренности – кишки, сердце, лёгкие – покрываются ледяной коркой. Ещё немного, и всё окончательно замёрзнет, он превратится в глыбу льда.
Наконец-то последние заключённые выбежали из вагонов, и так же бегом началась погрузка на машины.
Прижимаясь телами друг к другу в открытом кузове, зэки пытались согреться.
Конвойные, обхватив винтовки, с головой зарылись в тёплые тулупы, не переживая, что кто-то может совершить побег. Ночью, в морозной, метельной степи, убежать мог только самоубийца. Через несколько часов мучительной поездки ворота пересыльного пункта с грохотом отворились, и машины заехали внутрь.
Конвой, выталкивая прикладами замёрзших людей из кузова машины, ударами заставлял бежать. Тела не слушались, оледеневшие ноги не могли двигаться. Боль от ударов приводила в сознание, и зэки бежали.
Не успев согреться, трясясь от холода, Рафаил переступил порог камеры. За спиной стукнул затвор закрываемой двери, и тут же, соскочив с верхних нар, подскочили двое. Околевшему от холода юноше в данный момент было всё равно, что сейчас с ним произойдёт. Тем более, что ему нужно делать, как учил его старый вор. Единственное желание – упасть на нары и спокойно умереть. Не сопротивляясь, Рафаил отдал свой мешок. Шаркая ногами, прошёл к свободному месту, и, теряя сознание, рухнул.
Так он пролежал трое суток. Очнулся от дикого чувства голода, приподнял голову, внимательно осмотрелся. Большая, тёмная камера, освещённая маленькой лампочкой под потолком, переполнена заключенными. Не понимая, какое время суток, повернувшись набок, начал наблюдать за происходящим. «Кормушка» на двери открылась, и из-за неё раздался голос: «Приём пищи». Рафаил подошёл к двери. Ему протянули чёрный хлеб и селёдку. Вдруг перед ним оказались те двое, которые отобрали мешок:
– Фраер, хлеб гони! Тебе не положено. Твою пайку проиграли.
Не вступая в конфликт, понимая – силы неравны, отдал кусок хлеба. Доедая селёдку, еда придала ему силы, начал вспоминать рассказы вора.
Пришло время полученную теорию применить на практике. Искоса, не проявляя явного интереса, он заметил: в дальнем углу камеры, на нижнем ярусе, в окружении вещей в одиночестве сидел парень. На вид ему - около тридцати лет, крепкого спортивного телосложения. Голый торс украшен татуировками – явные признаки положения на зоне. Наблюдая за его поведением, Рафаил сделал вывод – он и есть «смотрящий».
Набравшись мужества и с мыслью – «Делай, как надо, и пусть будет, как будет!» – он подошёл к человеку с татуировками. Не протягивая руки для знакомства, Рафаил приступил к разговору:
– Меня зовут «Мишаня», я не буду говорить тебе,
кто я по жизни.
Парень поднял глаза и, молча, показал на место рядом, приглашая гостя присесть.
– Я так понимаю – ты здесь хозяйствуешь?
Услышав положительный ответ, Рафаил сделал суровое лицо и продолжил:
– Предъявить я тебе хочу.
Неслыханная доселе дерзость удивила хозяина камеры:
– Есть проблемы? Предъявляй!
– Где ты видел, чтобы на хлеб играли, да ещё не по своей воле? В каких понятиях это разрешено?
– Ты мне про «понятия» будешь рассказывать?
Кто здесь играл? Ты же понимаешь; за спрос, что ты мне предъявил и, если это не так, спрошу уже с тебя.
– Спроси сначала с «сук», которые у тебя в хате.
Оценив бесстрашие новичка, «вор» встал с места и направился к центру камеры.
– Я спрашиваю, кто здесь «сука»?
В камере наступила гробовая тишина. Заключённые замерли на местах.
– Я непонятно спросил? Или же я тихо говорю?
С противоположного угла камеры раздался испуганный голос:
– Иван, что за предъявы, толком скажи, что за дела?
– А дела у нас такие – зоопарк у нас на «хате». То ли «суки», то ли «крысы» завелись. Кто на хлеб играл?
Вопрос поставил всех в тупик. Два амбала, понимая – уже не отвертятся, падая на колени, поползли в сторону «вора».
– Иван, прости! Иван, прости! Чёрт попутал. Да он без сознания был, всё равно не ел, думали, помрёт, вот мы его и разыграли, а он выжил. Карты уже сыграли,
что теперь – свой пай отдавать, вот мы и решили его подмять. Прости!
– Так вы ещё у бессознательного выиграли? К «параше», «суки»! Руками дерьмо хавать!
Эти двое попятились назад.
– Прости, Иван! Отработаем, прости! – умоляли блатные. Непонятно откуда, как у факира, в руке Ивана свернул нож:
– Успеете добежать до параши, будете жить...
Иван и не пытался бежать. Он просто присел, а эти двое уже стояли возле отхожего бака.
– Иван! – крикнул Рафаил. – Прости их, смердеть будут. В «хате» потом не продохнёшь.
– И то верно! – успокаиваясь, согласился «смотрящий». Двое упали на колени, заливаясь слезами, стали благодарить Ивана:
– Не меня, «Мишаню» благодарите, черти! Жизнь он вам спас.
После этого случая авторитет Рафаила поднялся. Все обращались к нему с уважением. В свою очередь, Рафаил не лез в друзья к Ивану, держался в стороне, был молчалив, но при этом, замечал, как ведёт себя хозяин камеры.
День в камере проходил однообразно. Утром приносили завтрак, состоявший из чёрного хлеба и жидкого чая. К десяти часам просыпался Иван, для него заботами
сидельцев уже приготовлен завтрак. Двое заключённых помогали ему принять водные процедуры, поливая на спину воду, после чего растирали полотенцем докрасна
его мускулистое тело. Выбрав подходящий костюм, позавтракав, тем, что ему приготовили, готовился к прогулке. Камера открывалась, и всех выводили подышать
свежим воздухом. Рафаилу нравилась жизнь Ивана, но он понимал: авторитет, которым пользовался смотрящий, нужно ещё заслужить.
Однажды в камеру завели двоих новеньких. К ним подошли те же двое, что имели конфликт с Рафаилом, но один из вновь прибывших что-то сказал, и встречавшие, извинившись, растворились в глубине камеры. По повадкам и разговору видно, - в камеру зашёл не простой сиделец. Поприветствовав «всю честную компанию», один подошёл к Ивану. Хозяин камеры распорядился налить им круто заваренного чая, чифиря, и сели за стол что-то обсудить. Прошло немного времени и они, наливая ещё одну кружку, позвали Рафаила.
– Ты Мишаня будешь? – поинтересовался вновь прибывший незнакомец.
– Ну, я… – не понимая, в чём дело, согласился Рафаил.
– Дело у меня к тебе, перетереть надо. Иван, ты извини, посиди у себя, а мы тут потолкуем, – обратился новенький к «смотрящему». Рафаил, не спрашивая, стал ждать разговора. На вид собеседнику лет семнадцать-восемнадцать, но по разговору видно: парень знает жизнь. Небольшого роста, крепкого телосложения.
– «Мишаня», я по всем «крыткам» тебя ищу, сюда сел, чтобы тебя увидеть. Мне сказали: ты здесь, вот я – следом за тобой. Слышал я от «людей» – «правильный»
ты пацан, на ноги становишься. Давай знакомиться: Василий Луп, – протягивая руку, заулыбался новый знакомый.
У Рафаила округлились глаза:
– Знал я одного такого, Лупа, однофамилец, наверное?
– Нет, не однофамилец. Что, не узнал? – продолжал улыбаться Вася.
– Тогда я не понял, в чём здесь подвох?
– Вот для этого я и ищу тебя. Теперь слушай. С Василием я на пересылке познакомился. То да сё, разговорились, он мне и сказал: должен попасть на малолетку, под Алма-Ату. Срок у него приличный – червонец. Я ему и рассказал про себя. Дали мне два года, один из них уже отсидел. Отправить должны в Караганду, на взрослую зону. Поплакался ему, что, мол, родители у меня в Алма-Ате, давно не видел, старые, ну и всю слезливую лабуду. Боюсь, мол, не увижу больше. Вот я его
и подбил, чтобы сроками поменяться. Он и согласился. Конвойным денег дал, они фотки в делах поменяли, вот я теперь Василий Луп. Понял?
– Это-то я понял. Одно не пойму: зачем тебе чужой червонец тянуть?
– Слышал я про ту зону, лёгкая она. Ну, посуди сам: охрана в малолеток не стреляет. «Рывок» я хочу сделать, да и потом – намёрзся я по сибирям, а там –
тепло. Фарт там другой.
– А я на что тебе нужен?
– Дело-делом, только я не знаю, что в этом деле написано. Василия на этап повезли, вот и не успел разузнать, за что, почему. Узнал только: ты – его подельник, вместе по одному делу проходили. Вот мой шанс и образовался. Спросят меня, а я не знаю: что почем?
Находясь недолго в заключении, Рафаил не переставал удивляться всем премудростям и возможностям, а больше всего – изворотливым ухищрениям, которыми
пользовались заключённые. Ему стало интересно, что получится из этой затеи нового подельника. Рассказ, за какие повинности получили они такие большие сроки,
не занял большого времени.
– Теперь нам вместе держаться надо. Может, в побег со мной пойдёшь? – прослушав свою новую «легенду», спросил Василий.
– Поживём, увидим…
Пересыльный пункт поэтому и назывался пересыльным – все сидящие находились в ожидании дальнейшего этапирования. Настал черёд Рафаила. Вызвали и Василия. Опять стук колёс и неизвестность впереди. Рафаил и Василий попали в один вагон. Парень оказался разговорчивым. Дорога – длинная, но казалось, жизнь Василия до того насыщена событиями, разговоров хватило бы на несколько долгих дорог.
Валентин – настоящее имя Василия – родился в Ленинграде, в интеллигентной семье. Отец – учёный, в какой области, сын уже не помнил. Мать – учительница французского языка. Помнил – жили в большой квартире с множеством комнат. В эти комнаты начали заселяться какие-то грязные рабочие и толстые тётки с многочисленными детьми. Мужики много пили, после чего начинали драться, круша старинную мебель. Бабы в грязных фартуках безбожно матерились, обучая Валентина нехитрой науке, отчего мама горько плакала. Старинные, бархатные, гардинные шторы, ещё не сдёрнутые и не пошитые на юбки, вскоре оказались в дырах и жирных пятнах. Ранее блестевшие мраморные полы покрылись толстым слоем грязи. Гнилыми осколками зубов торчали постаменты – на них когда-то стояли скульптуры старых мастеров. Ещё недавно перила парадной лестницы из красного дерева – творение талантливого мастерового, теперь приводили в уныние. Об них счищали грязь с сапог, а в дурном настроении ударами выбивали резные узоры. Дом постепенно превращался в руины. На отцовские вопросы: «Для чего вам это надо?» – следовал пьяный ответ: «Мы – не баре, чтобы жить как буржуи. Мы должны жить скромно».
Родители явно не вписывались в круг новых, «истинных жильцов», и на них написали кляузу. Вскоре арестовали отца, а следом за ним и мать. Валентина определили в детский дом, где буржуйскому ребёнку пролетарские дети устроили травлю. Мальчику ничего другого не оставалось - только бежать из приюта. Тогда ему было пять лет. Не понимая, куда пропали родители, он ходил по городу, спрашивая у прохожих; не видали ли они маму и папу? Голод привёл его на городской рынок. Протягивая маленькие ручонки, просил продавцов что-нибудь ему подать, но мало кто бросал оборвышу еду. В один из последних дней лета его – грязного, в ветхом тряпье – заметила старая цыганка. Растрёпанные волосы, загорелое и чёрное от сажи лицо показалось цыганке родным. Он действительно походил на цыганёнка. Подозвав мальчишку, она заговорила с ним на цыганском языке, но ребёнок не понимал её.
Поняв, – грязный беспризорник не из их породы, решила уйти и оставить его, но малыш вцепился в многочисленные разноцветные юбки. Так и бежал он за старой цыганкой, пока её сердце не дрогнуло. Так Валентин попал в табор. Маленьким, он ходил с приёмной матерью по вокзалам и базаром, прося милостыню. Когда немного подрос, его научили лазить в форточки и открывать гвоздём двери. Так он стал воровать. Впервые его арестовали, когда залез в карман какого-то дядьки, и в восемь лет Валентин пошёл по малолетке. Отсидев два года, он совершил побег. Прибившись к стае таких же беспризорников, начал грабить прохожих. Тогда он
познал воровскую жизнь. К восемнадцати годам – четырежды судим, но, будучи головастым и пронырливым, бежал снова и снова. Вот и в этот раз, став Василием Лупом, хотел совершить побег из Алма-Атинской зоны, куда их везли.
За разговорами время пролетело быстро. Приближалась небольшая станция. Всё повторилось, как первый раз: перекличка, лай собак, крики охраны, вопли заключённых от ударов прикладом, но, вместо зимней пурги, ярко светило солнце. Выбегая из тёмного вагонзака, не выдерживая рези в глазах, заключённые прикрывали лицо руками. Ждали их машины, оббитые листовым железом, душегубки с решётками на маленьких окнах. Пока добирались до зоны, а ехать пришлось полдня, набитые до отказа металлические будки накаливались. Воды не было, и зэки изнывали от жары и обезвоживания. За день до высадки заключенных не кормили, а перед самым приездом дали убийственно солёную рыбу, которая усугубила их мучения. Извращённая фантазия
надзирателей отрабатывалась десятилетиями. Всё новые и новые пытки придумывала администрация, чтобы сломать человека.
Истекая потом, Василий пробрался к окошку и начал внимательно всматриваться. Когда ворота открылись, и машины проследовали вглубь колонии Василий
закричал:
– Мать, вашу, это же «сучья зона»! Тут «суки» правят!
Все «честные воры» начали быстро надевать робу, закрывая расписные тела. Машины подъехали к главному корпусу. Заключённые выпрыгивали, пробежав небольшое расстояние, садились на корточки, складывая руки на затылке. Всех заставили снять верхнюю одежду. Рафаилу повезло, он не успел сделать ни одной наколки, и ему приказали отойти в сторону, где стояли такие же. Расписных повели в администрацию. Встретились Рафаил с Василием через десять суток. За это время его определили в отряд. Там ему доходчиво объяснили: вести себя нужно подобающе и выполнять все условия администрации. В противном случае будешь избит и помещен в карцер. В колонии есть школа, посещение которой обязательно для всех. Рассуждая; у него большой срок, его хватит закончить десятилетку, он решил начать с первого класса. Учёба – до обеда, а вторую половину дня нужно работать. Рафаила отправили в столярную мастерскую, где выпускали столовую мебель. Отрядами руководили «суки», бывшие «воры», перешедшие на сторону администрации лагеря. Они знали; перевод пособника руководства в другую зону, грозит им смертью. Выход на свободу – столь же плачевен. Даже на воле «воры» не прощали измены. Осознавая, какая участь ждёт впереди, «суки» лютовали, как
цепные псы. За малейшую провинность или не выученные уроки расправлялись жестоким образом. В свою очередь, администрация колонии закрывала на это глаза. Такими методами хотела искоренить «воров». Особенно жестко «суки» издевались над теми, у кого были большие сроки, полагая; десять и более лет просто так не дают, и это – матёрые преступники. Под такую раздачу попадал и Рафаил.
Встреча после освобождения Василия из изолятора стала тёплой, радостной. Рафаил обхватил Васю в радостном объятии, отчего тот застонал. Всё тело «вора» – синее от побоев, на лице запеклась кровь.
– Досталось тебе, Вася?!
– Выживу, «Мишаня», – поглаживая избитое тело, улыбался Василий.
Найдя укромное место, они сели, рассказывая друг другу, что произошло за это время. Рафаил рассказал о законах, царивших в лагере. Василий – об условиях со-
держания в карцере.
– Отлежаться мне надо, здоровье поправить. Как смотришь на то, чтобы в санчасти освобождение взять?
– Кто нам его даст? – удивился Рафаил.
– Я уговаривать умею, давай, прям сейчас. Ты понимаешь; я же – «вор», а нам работать нельзя.
Рафаил, почесав затылок, согласился. Ему стало интересно, каким образом сможет Василий уговорить медичку.
Небольшой деревянный сруб, в котором находился медпункт – неподалеку от главного корпуса. Заведовала им пожилая еврейка Дора Исааковна. По дороге к медпункту Василий рассказал; они уже знакомы. Когда в очередной раз избивали, он потерял сознание, конвойные испугались, что Василий умер, позвали врачиху. Она и привела его в чувство.
– Здравствуйте, Дора Исааковна! Помните меня? – обратился он к ней как к старой знакомой.
– Здравствуй, Василий, конечно, помню. Как ты себя чувствуешь? – улыбнулась пожилая женщина.
– Мне бы справку об освобождении от работы нарисовать.
– Ты же, Вася, здоров. На тебе пахать и пахать, а побои – они до освобождения заживут, засмеялась от своей нелепой шутки Исааковна.
– Ах ты, сука старая! Я же тебе голову сейчас проломлю, – Василий схватил рядом стоящий деревянный табурет и занёс над головой медички.
– Вася! Вася! – забившись в угол, выставив руки перед собой, в испуге застонала Дора Исааковна. – Я же пошутила, пошутила я…
Опуская табурет, Василий, улыбаясь, продолжил:
– Ну и шутки у вас, Дора Исааковна! А я чуть было не поверил. Да, чуть не забыл: ему тоже, пожалуйста, выпишите, – указывая пальцем на Рафаила.
– Как вас зовут? – дрожащим от страха голосом, чуть слышно, прошептала женщина.
– Рафаил Шнель… – ответил он.
Получив на руки справки, об освобождении на два дня, друзья вышли на улицу.
– Мишаня, так ты – что, немец, что ли? Так ты и не Мишаня, вовсе?
– Так и ты не Вася Луп, а то, что я – немец, вышло так. А уговаривать ты мастак…
После фразы Рафаила, они засмеялись. Обнимая друг друга за плечи, довольные, пошли прочь от медпункта.
Им так и не удалось отгулять эти два дня. Дора Исааковна доложила начальству о нападении на неё, и обоих парней для начала избили до полусмерти, а пока готовились на них этапные документы, бросили в карцер.
Через три дня в общей колонне с другими непокорными, под охраной автоматчиков, повели в штрафной лагерь – для особо опасных заключённых. Шли пешком, заложив руки за спины. Конвой ударами прикладов подгонял уставших и отстающих. Лагерь находился в горах. Идти приходилось всю дорогу вверх по ущелью. Предгорье заросло вековыми елями, стремящимися высь. Недалеко от тропы, по которой вели заключенных, бежала хрустально чистая река.
– Я на рывок, «Мишаня», ты со мной? – шёпотом спросил Василий.
«Бежать, а потом? Что потом? Скрываться всю жизнь? Жить, как волк, воровать и прятаться? Это в лучшем случае, а если поймают – новый срок. Вся жизнь по тюрьмам», – рассуждал про себя Рафаил.
– Нет, дружище, не побегу. Домой вернуться хочу. Маму и братьев хочу обнять.
– Это твой выбор. Твоё право. Только знай, куда нас ведут, это не зона, это – ад. Там мало кто выживает.
– Я потерплю.
– Сейчас за поворотом будет овраг, а дальше – река. Ты шумни чем-нибудь, а я в овраг сигану. Главное – до реки добежать, а она меня унесёт.
Подходя к повороту, где дорога сужалась над обрывом, делая вид, что развязались шнурки на ботинке, Василий отстал. Рафаил прибавил шаг, чтобы увеличить расстояние. В нескольких шагах за поворотом он заметил на краю обрыва большой валун. Колонна растянулась, чтобы пройти узкую тропу. Поравнявшись с валуном, Рафаил стукнул его сапогом. Камень сорвался и с грохотом полетел вниз, увлекая за собой множество других камней. Охрана поспешила проверить: не сорвался ли кто из заключённых? В это время Василий толкнул оставшегося сзади охранника и прыгнул в овраг. «Побег! Побег!» – закричал конвойный, вскидывая автомат. Раздалась автоматная очередь и по камням засвистели пули. На звук стрельбы, расталкивая заключённых, бросилась охрана.
«Всем сесть, руки за голову, стреляем без предупреждения!» – раздалась команда, и заключённые послушно присели на корточки. «Вроде попал. В реку упал. Видишь? Да попал, попал!» – успокаивал себя автоматчик.
«Неужели попал? Жаль, что так рано закончил Вася. Хотя – кому нужна такая жизнь?» – грустил Рафаил.
К ночи добрались до зоны. Затерянный в горах, обтянутый колючей проволокой, мирно спал лагерь.
После переклички злая из-за побега Василия охрана пинками и прикладами разогнала по баракам заключённых. Найдя свободное место, Рафаил упал и провалился в глубокий сон.
Звон ударов металлического прута об обрезок железнодорожной рельсы разбудил лагерь. Залаяли псы. Зэки начали выходить на утреннюю перекличку. Ещё ночью Рафаила определили в отряд, работавший на каменоломне. После скудного завтрака – в него входила суточная порция чёрного хлеба и стакан прозрачного жидкого чая – бригада двинулась на работу.
Унижение, издевательство, избиения и непосильный труд делали из заключённых озлобленных, бесчувственных существ. Им ничего не стоило забить до смерти более слабого или просто зарезать человека, в лучшем случае сделать инвалидом. Нормальных развлечений здесь не было, и любая шутка оборачивалась жестоким издевательством. Зная об этом, по рассказам от заключённых на этапах и пересыльных пунктах, от тех, кто побывал в штрафных зонах, Рафаил приготовился к такого рода розыгрышам. Он старался встать в середину колонны.
Вот одна из популярных шуток. Молодого, вновь прибывшего заключённого, идущего с краю, могли вытолкнуть из строя. Конвой, рассматривал это резкое движение как побег, стрелял без предупреждения на поражение. Строй весело смеялся. Труп лежал у дороги до возвращения с работы в лагерь. Его поднимали и относили в зону, для выяснения личности и списания.
С вновь прибывшими развлекалась и охрана. Им сообщали, что пришла посылка. Для получения зэк бежал на проходную, в которой было две двери. В одну дверь можно зайти с зоны, а вторая выход из лагеря.
Прибежавшего за посылкой начинали жестоко избивать, а свободу оставляли открытой. Кто не выдерживал выбегал в открытую дверь. Ему давали шанс сделать с десяток шагов, после чего, просто расстреливали, указывая в рапорте: «При попытке к бегству».
Так пошутили и над Рафаилом. В народе говорят: «Оповещён, значит, вооружён». Свернувшись калачиком, закрыв руками почки и печень, забился в угол. Его били ногами по лицу, по рукам, по ногам. Били дубинами, табуретом, но он понимал: за открытой дверью – смерть, и не пытался совершить побег. Изрядно подустав и понимая, – шутка не удалась, охрана перестала истязать парня и открыла дверь в зону. На четвереньках, превозмогая боль, оставляя на земле кровавый след, Рафаил пополз к выходу. Заключённые наблюдали за этим зрелищем в ожидании финального действия. Восхищаясь выдержкой новичка, подхватили под руки и поволокли в барак.
Первые дни на каменоломне оказались особенно трудными. С раннего утра и до вечера, с перерывом на обед, таскали огромные валуны. Двое заключённых клали на спину третьему большой камень, и его нужно пронести сто метров и сбросить в овраг. Так строилась дорога в горах. Человек – существо, привыкающее ко всему. Так и Рафаил. С каждым выходом на работу ему казалось: камни становятся мягче, а дорога – короче.
Жизнь в зоне однообразная. Воскресенье – единственный день отдыха. Постоянные истязания доводили людей до отчаяния. Кто-то – пришивал на голое тело пуговицы, кто-то – зашивал рот, объявляя голодовку, но на это никто не обращал внимания. Некоторые, не видя другого выхода, бросались в запретную зону, и их расстреливали с вышек. Такие поступки уже не удивляли. Казалось: так должно быть. Смерть стала обыденным каждодневным делом.
Прошло полгода, как Михаил попал в эту зону. С первых дней он придумал для себя план выживания. После изнурительной работы, не идя на ужин, состоявший из сваренных отходов кукурузы – их есть почти невозможно! – он каждый день мылся в ручье. Ледяная вода горного ручейка, протекающего через зону, бодрила и освежала. Физическая работа и купание в холодной воде закаляли и наливали мышцы силой. Недоедание сделало его выносливым. Его перестали тревожить клопы и постельные вши. Ложась на нары, он тут же засыпал, набираясь сил для следующего дня. Он старался не сломаться, но мысли – впереди девять лет, и он проживёт их здесь, приводили в уныние: «Как же хорошо Василию, хлоп – и нет его. Теперь он на небесах. За все мучения, он должен быть в раю. Может, и мне так? Зачем мучиться? Разве я вынесу девять лет? Всё равно – финал один: смерть, так лучше уж сейчас, без мучений. Чтобы не напрасно, нужно попробовать бежать. Если получится, мучения прекратятся, а не получится – конец один». Всё чаще и чаще, с каждым невыносимым днём, он думал о побеге. У него появилась цель, которая придала ему силы.
– Мишаня! Мишаня! – услышал за спиной Рафаил.
Он обернулся и не поверил своим глазам. К нему шёл Василий.
– Ты, что – глухой? Уши поотбивали? Ору, ору ему, а он не слышит.
– Ты? Как ты? Не может быть! Тебя же убили. Я слышал, как радовался конвой. Они видели, как ты, мёртвый, упал в реку. Видели кровь на реке. Я это всё слышал.
Встреча двух измученных парней подарила на- стоящую радость. Нечеловеческие страдания, перенесённые в столь раннем возрасте, сблизили их, сердца не успели зачерстветь. Они, как родные братья, разлучённые судьбой, обнимались, вытирая друг другу слёзы радости. Рафаил рассказал, как, выкопав яму, условно положил в неё тело Василия и засыпал, поставив крест. Как он читал молитву на немецком языке, так он в мыслях хоронил друга. Они сидели, обнявшись, согревая друг друга. Василий рассказал, как ему удалось спастись. Его ранили в плечо. Упав в воду, притворился мёртвым. Из-за ранения, грёб одной рукой и чуть не утонул. Река вынесла его к какой-то деревне.
Жители залечив рану, прятали его от милиции, но староста, увидев его однажды, доложил в органы. Ещё слабого, его арестовали, и вот он здесь. За побег ему добавили ещё пятёрку и кинули в штрафную зону. Рафаил, в свою очередь, рассказал о нравах лагеря и объяснил, как тут выжить. Рассказал он и о своём желании совершить побег.
– Созрел наконец-то. Вместе побежим. Есть на этот счёт кое-какие мысли? – деловито поинтересовался Василий.
– Я познакомился с одним немцем, его зовут Вебер. Он работает санитаром. Мужик в годах, давно сидит. Администрация его уважает. Он даёт заключение о смерти, потом трупы вывозят в лес и просто выбрасывают, даже не присыпая. Как говорит охрана: «Животных тоже кормить надо». Если мы притворимся мёртвыми, а он нас спишет, то нас просто выкинут, а там – как Бог даст. Вот такой план.
– План - то хороший, но этот немец – надёжный?
– Вроде, надёжный. О побеге с ним не говорил. Я думаю, он – немец, а потому не должен любить администрацию.
– Его надо прощупать, и, если он согласится, надо придумать, как нам умереть, и чтобы сразу двоим.
План разработали. Нужно найти удобный момент для разговора с Вебером. Василий не выходил на работу, и за это его в очередной раз избили и на месяц закрыли в карцер. За это время Рафаил должен переговорить с медиком, чтобы после освобождения Василия сразу подготовиться к побегу.
Зимний вечер в горах наступал быстро. Небо затянули тучами, густые ели нависали над лагерем. Единственное освещение – прожектора, скользившие по периметру заграждений. Вебер жил в другом бараке, отведенном под санчасть. После отбоя, пролежав час, в ожидании, когда все уснут, Рафаил тихонько вышел из барака и, чтобы не попасть в луч прожектора, пригибаясь, перебежками пробрался к нужному бараку. Отто Вебер ещё не спал. Он сидел за столом и писал очередное заключение.
– Дядя Отто, вы не спите?
– А Рафаил! – он знал настоящее имя Рафаила. – Заходи! Только тихо! Ты что не спишь, болит что-то? – отодвигаясь от стола, шёпотом спросил Вебер.
– Нет, дядя Отто, я по делу. Мы с вами часто разговаривали о нашей истории. Вас, как и моего отца, сначала отправили в трудармию, а потом, из-за смерти солдата, в которой вы неповинны, – в лагеря на десять лет. Я помню ваши рассказы, – начал парень издалека.
– Ты хочешь поговорить об истории нашего народа? Может, в другой раз, а то мне писать много.
– В другой раз нельзя. Времени нет. Мне нужна ваша помощь, дядя Отто… – подсаживаясь ближе, на ухо Веберу продолжил Рафаил. – У меня есть план. Я
хочу бежать.
– Как бежать?
– Дядя Отто, вы сами знаете, какие условия на этой зоне. Вы сами выписываете мертвяков, и лучше меня знаете, сколько погибает народа. У меня девять лет за
спиной, вы думаете, я смогу остаться живым?
– Тебя же застрелят при попытке.
– Мёртвые два раза не умирают.
– Но ты же жив?
– Вот для этого вы мне и нужны. Я должен умереть, а вы меня спишите как покойника. Меня выкинут в лес, как всегда это делают, и я на свободе. Как вам
план?
В полной надёжности Вебера он не уверен, а потому не стал говорить о Василии. «Если дядя Отто согласится и будем готовить побег, то у него не будет выбора, и
он вынужден будет согласиться на Васю,» – рассуждал Рафаил.
– Дай мне подумать, юнга 12! Это не так просто, но план – хороший. Я подумаю.
Добравшись до своего барака, Рафаил лёг и долгое время не мог уснуть. Мысль о побеге волновала его. Он представлял, как они притворятся трупами и их вывезут
в лес. Как они будут бежать. Вот они выбрались из тёмного, непроходимого леса. Плывут на лодке по реке и голыми руками ловят вкусную рыбу. Впереди – обрыв с
водопадом, их несёт прямо туда, но раскинув руки, они взлетают. Ветер подхватывает и поднимает в чистое, голубое небо. Василий исчезает, а он Рафаил, нет, не Михаил, а именно Рафаил подлетает к дому, где папа с братьями косит сочную, зелёную траву, а рядом – мама держит на коленях маленького братишку Лео.
Какая-то сила подняла спящего и с силой бросила на нары. Боль пронзила тело Рафаила. Он попытался соскочить с постели, но чей-то грязный сапог, наступив на грудь, придавил его. С двух сторон стояли офицеры. Очнувшись на бетонном полу, трясясь от холода, Рафаил попытался встать, но резкая боль, вернула его на место. Всё тело ныло. «Слава Богу, кажется, переломов нет. Выживу», – ощупывая себя,
подумал Рафаил. «Как хорошо, что я не сказал про Васю! Какая же ты сука, дядя Отто! За шкуру свою испугался», – эти мысли не давали покоя. Время тянулось медленно. Холод заставлял двигаться, и мышцы приходили в норму, притупляя боль. Камера карцера – два на два метра. Через маленькое окно сюда днём попадало солнце, и Рафаил, подставляя под эти лучи, грел избитую спину. Ночью с гор спускался холод, и тогда наступал кошмар. Примерно в час ночи охрана заносила сбитый из досок настил, на котором можно немного полежать: в пять утра его забирали.

12 Мальчик – в переводе с немецкого языка.

Днём на сыром полу невозможно прилечь, а ночью холод не давал уснуть. Голова гудела от усталости, и казалось: сходишь с ума. Тело покрывалось испариной и начинало гореть. Сознание переставало понимать, какое время суток за стенами карцера. Время останавливалось. Сколько времени прошло с того момента, когда
Рафаила бросили в карцер, он не осознавал, но всё же дверь открылась, не дав ему умереть или сойти с ума.
Его вывели на допрос. После многодневного сумрака яркие лучи солнца резанули по глазам. Упав на колени, закрыл руками глаза. Его подхватили под руки и повели в кабинет коменданта лагеря. За столом сидел незнакомый майор, перед которым лежало дело № 1238 Шнель Рафаила Мартиновича по кличке Мишаня.
– Заключённый Рафаил Шнель, осуждённый по статье… – начал, Рафаил обычную процедуру представления заключённых.
– Знаю, не продолжай! Садись, – вижу: стоять не можешь. Что, в карцере несладко? – проявляя заботу, начал майор.
– Жаловаться не буду, – огрызнулся Рафаил.
– А что так?
– Вам плевать, как зэки живут, а мне уже всё равно.
– Ладно, мы поговорим позже, кому плевать, а кому – всё равно, а для начала – давай знакомиться. Ну, про тебя я всё знаю, а я – следователь по особо важным делам Управления народного комиссариата. Прибыл по твоему делу. Нам стало известно – ты готовил побег из лагеря. Известен и план. Умно придумал, но только знай, тот, кому ты рассказал, давно работает на администрацию.
– Сука он! – вырвалось у Рафаила.
– На таких и держится зона, а как ты думал? – выйдя из-за стола, начал прогуливаться по кабинету майор.
Молодой, симпатичный, черноволосый мужчина высокого роста, лет сорока. Идеально выглаженная форма на спортивной фигуре сидела, как влитая. Больше всего поразили хромовые, до блеска начищенные сапоги. «Какой же ты чистый и холеный! Видимо, мало что в жизни видел…» – подумал Рафаил.
– Видел я в жизни многое, тебе столько не снилось,
- ошарашивая точностью ответа на его мысли, спокойно продолжил майор.
– Как вы поняли, что я подумал, или я это вслух сказал?
– По глазам, Мишаня, по глазам. Вот потому-то я здесь. Читал я твоё дело. Посадили тебя за кражу зерна. Законно посадили, правда, срок дали большой, за
убийство столько дают, но не я решаю, суд дал. Перевели тебя из малолетки незаконно, тебе ещё восемнадцати нет, но было нападение на медработника. Могли ещё срок накинуть, но перевели с прежним сроком в штрафной лагерь. Тебе бы радоваться, а ты в побег собрался. Что тебе не живётся?
– Гражданин начальник, я что-то не пойму, куда вы клоните. Вам к моему делу, побег пришить надо, так шейте, я же не отрицаю. Вашему стукачу больше поверят, моё слово против него ничего не значит.
– Слова к делу не пришьёшь. Вот если бы тебя на побеге взяли, тогда – другое дело. Медичка, Дора Исааковна, опять же указала на тебя, но при этом сказала
– ты рядом стоял и ничего не делал. Вот и выходит, ты везде косвенно проходишь. Подельника твоего, Василия, увезли в Сибирь, на Колыму. За ним дел много.
Воровство, нападение, побег, нежелание работать, но ты же – другое дело.
– Вы, гражданин начальник, совсем меня запутали. Если побег не можете пришить, тогда что вам от меня надо?
– Я разобраться хочу. Понять тебя хочу, – не успокаивался майор.
– Хотите меня понять? Поговорить по душам? – вспылил Рафаил. Всё время стоявший за спиной заключённого капитан, подняв кулак для удара, ринулся на Рафаила.
– Стоять, капитан! Выйди вон! – указывая на дверь, взорвался майор. – Скоты! – добавил, понижая голос и закуривая папиросу. Давно не встречая порядочных людей, Рафаил удивился реакции следователя.
– Не расстраивайтесь так, гражданин начальник, я – привычный. Раз - больше, раз - меньше. А если хотите по душам, то можно и по душам. Вам как, с самого
начала?
День длился к закату. За рассказами Рафаила пачка папирос таяла на глазах. Он начал с момента, когда их вывезли из деревни, и тогда их жизнь превратилась
в сплошной ад. Майор слушал внимательно, не отводя взгляда, сбивчивую и путаную речь заключённого. Каменное лицо стало пунцово-красным, и только желваки
ходили на его щеках. Майор увидел в этом с огромным сроком заключённом мальчишку, малограмотного ребёнка, которому, по воле судьбы, выпала страшная, непосильная ноша. Мальчишка, рассказывая про гибель отца, про вечно усталую маму, про голодных братьев, шмыгал носом и вытирал слёзы. Сердце майора билось
о грудную клетку, и слёзы стояли в глазах. В этот момент он поймал себя на мысли: врагу не пожелал бы такой участи, какая постигла этого ребёнка.
– Гражданин начальник, устал я. Я больше ничего не хочу. Я просто больше не могу. Вам не изменить ничего. Забудьте всё, что я вам рассказал, и живите спокойно. Со мной всё понятно, надолго меня не хватит.
Растроганный рассказом, майор встал из-за стола и, заложив руки за спину, начал ходить по комнате, стуча каблуками. Резко повернувшись к Рафаилу, бросил:
– Кем бы ты хотел работать?
– У меня есть работа, я камни таскаю… – удивлённо пояснил Рафаил.
– Нет, если бы наступила другая жизнь?
Не поднимая головы, глядя на блестящие сапоги майора, сказал первое попавшееся:
– Сапожником.
– Сапожником? Почему сапожником? Ты можешь шить сапоги?
Рафаил посмотрел уставшим взглядом на собеседника и равнодушно согласился:
– Могу, наверное…
Приятно лежать на свежей пахучей траве, греясь на весеннем солнце, разомлев от наслаждения. Маленькие, проснувшиеся от зимней спячки, красные с чёрными пятнышками жучки, приятно щекоча, бегают по руке. Вот так бы лежал и лежал. Выходной день. Скоро солнце зайдёт за гору, и этот удивительный день закончится, начнётся тяжёлая работа, не имеющая не конца ни края. Все, о чём мечтал в этот солнечный день, бесследно улетучится, и будет казаться: ты родился в этом аду, здесь ты и умрёшь. Нет другого мира, светлого, чистого, свободного, а есть кровь, грязь, мат, клопы и вши, незаживающие гниющие раны, и эти чёртовы горы с их
неподъёмными камнями. Нет красивых, в ярких нарядах женщин, а есть оборванные, небритые, вонючие зэки и опостылевшая форма охраны. Нет красивых зданий, аллей с цветущими деревьями, фонтанов, а есть чёрные, деревянные бараки, утопающие в грязи, колючая проволока, натянутая по периметру, с вышками по углам, и суровые тёмные ели, склонившиеся над зоной. Это твой ненавистный мир и твоя жизнь, пока бьётся сердце, а после не будет даже могилки, над которой, склоняясь, зарыдает мать или прочитает молитву случайный путник. Ежедневная, тяжёлая работа и скудное
питание делали своё дело. Не помогала и река, в ледяной воде которой Рафаил искал спасение. Исхудавшее тело напоминало вешалку. На спине, покрытой шрамами, начинал расти горб. Ввалившиеся скулы и тёмные круги под глазами очертили контуры черепа. Он мало чем отличался в толпе ходячих мертвецов. Привозили новеньких, но за несколько месяцев они превращались в таких же измученных людей и переставали выделяться из общей массы. Каждый день погибали люди, и это мало кого интересовало. Умерших вычёркивали из списка и записывали вновь прибывших. Жизнь штрафной зоны шла в обычном ритме. Забыв о разговоре с майором, Рафаил равнодушно ждал, что будет с ним и когда наступит финал. Мало кто выдерживал год в этом
лагере. Весенним ранним утром у ворот зоны появился «черный ворон». Все ожидали вновь прибывших заключённых, но он оказался пуст. Комендант зоны, прочитав какие-то документы, дал команду, и дежурный побежал кого-то разыскивая. Заключённые строились в несколько колонн, для отправки на работу. Подбегая к каждой колонне дежурный, что-то кричал. Рафаилу показалось: называют его фамилию. Подбежав к отряду, где он находился, дежурный крикнул;
– Шнель есть?
– Я, – отозвался Рафаил.
– Бегом за вещами и в дежурную часть.
Не понимая, в чём дело, он двинулся к бараку.
– Бегом, я сказал! – заорал дежурный, и Рафаил, выполняя приказ, побежал.
Автозак – спецмашина для перевозки заключённых, «чёрный ворон» – двигалась по городу. Рядом сидели два конвоира. В решётчатом окне мелькали дома, цветущие деревья. Машина остановилась у ворот. «Заключённый Шнель доставлен», – услышал Рафаил.
Ворота открылись, и машина проследовала дальше.
– Приехали, выходи! – открывая двери, приказал конвоир.
– Куда меня привезли?
– Спецколония, элита, можно сказать… – пояснил второй конвойный. –Радуйся, мало кому везёт сюда попасть. Я и сам бы здесь пожил.
Свежевыбеленные белые бараки утопали в зелени и бело-розовых цветах фруктовых деревьев, от запаха кружилась голова. Перед ним стоял офицер.
– Заключённый Шнель! Следуйте за мной, я покажу вам барак и место, где будете жить.
Давно он не слышал такого обращения – «вам… пройдёмте…» – что это? Чистые, асфальтированные с побеленными бордюрами дорожки, клумбы с цветами, скульптуры на постаментах. «Нет, я сплю, всё это не со мной. Зачем мне этот сон? Я проснусь и опять буду в грязи». Барак поразил его ещё больше. Чистая просторная комната с двухъярусными, застеленными бельём, металлическими кроватями с сетками. На окнах - шторы.
– Вот здесь вы будете спать… – показал на второй ярус дежурный офицер. – А теперь пройдём в столовую. Обед закончился, но вас там ждут.
Доброжелательная, пожилого возраста повариха поставила на стол борщ с мясом и отошла. Её не было несколько минут. Вернувшись, она принесла картофельное пюре с котлетой и фруктовый компот:
– Ешь, сынок, не стесняйся!
Рафаил держал ложку в руке и не мог опустить её в тарелку. Опустив низко над тарелкой голову, он тихо плакал, слёзы капали в борщ.
– Что ты, сыночек? Натерпелся, бедолага! Ничего, всё уже в прошлом, теперь всё будет хорошо. Я сама в заключении многое видела, а здесь – хорошо… – гладя
по голове, успокаивала его женщина. Отбросив ложку в сторону, Рафаил бросился прочь из столовой.
Упав на постель, зарывшись головой в подушку, залился горькими слезами. Он не плакал, когда его била охрана, не плакал, когда сидел в карцере, когда его грызли злые собаки охранников. Последний раз он плакал, когда прощался с мамой, слыша её голос через дверь. Руки женщины и слово «сынок» напомнили маму. Нервы, сжатые в комок, после увиденного и ласкового обращения размякли, выпуская наружу спрятанные где-то в глубине души чувства. Он горько и безутешно плакал.
Через два часа пришёл дежурный и повёл Рафаила в баню.
– Раздевайся, парень! Будем проводить досмотр на запрещённые вещи. Это обыкновенная процедура, страшного ничего нет.
Рафаил, поворачиваясь спиной, снял грязную робу. Дежурный от неожиданности сел на лавку. Вся спина парня изрезана рубцами и покрыта тёмными пятнами кровоподтеков.
– Кто ж тебя так? – всё, что смог выдавить из себя офицер.
– Жизнь, гражданин начальник. Жизнь!
Горячая вода, падая на голову, стекала на тело, наполняя душу блаженством. Намыливая волосы, смывал и опять мылил, смывал и мылил. Ему хотелось смыть всю грязь, через которую он прошёл, всю боль, которую он терпел годы. Ему хотелось смыть всё, что осталось в прошлой жизни, которую вспоминать было страшно. Нет блох, клопов, вшей. Нет лая собак и гадкого, заунывного гонга рельсы. Нет выстрелов, крика и стона. Грязных чёрных бараков и вышек с пулемётчиками. Нет остервенелых конвойных и опустошённых лиц заключённых. Есть чистое бельё, свежая
постель, пуховая подушка под головой, фруктовый компот, принесённый поваром. Кусочек белого хлеба на стакане, и запах весны – из открытого окна.
Это больше, чем счастье, это – другая жизнь. Глаза тихо закрываются, тело становится лёгким, как пёрышко, и летит оно над лесами, реками. Вот папа с
братьями, в белоснежных рубашках косят зелёную, сочную траву. На поляне – мама, молодая и красивая, держит на руках малыша Лео. Он тянет руки и просится к нему. Маленькие Эдуард и Адольф бегут за ним и хотят взлететь. Дедушка, оперевшись спиной о нашу хату, курит самокрутку. Бабушка разжигает летнюю печь. Сделав круг, тихо подлетел к маме, кладя голову ей на колени. Она нежно гладит его по волосам.
– Как ты, сынок? Тепло ли тебе, сытно? Я сильно по тебе соскучилась. Возвращайся быстрей, я жду тебя.
Ласковые лучи солнца гладили по щеке, и переливы птиц наполняли теплом опустошённую, израненную душу. Миша поднял голову от подушки, мокрой от
слёз.
– Мама, я обязательно вернусь. Теперь я точно знаю, что вернусь.
Месяц курортной жизни восстановил силы. На торчащих костях наросло мясо, лицо округлилось. Появился здоровый румянец. Трёхразовое питание и дружба с тётей Валей, поварихой, пошли на пользу, он быстро восстановился. Сутулость потихоньку исчезала, плечи распрямлялись. В глазах появился блеск. Он до конца не мог осознать: за что же ему такое счастье?
Месяц назад был готов расстаться с жизнью, а теперь страстно хотелось жить.
В спецколонии – отличная библиотека, и давнишняя мечта осуществилась. Читая дни и ночи напролёт, он представлял себя героем романов. Вместе с Фенимором Купером становился последним индейцем Унко. С Островским строил железную дорогу. Жизнь - прекрасна, но руки, привыкшие к работе, начинали чесаться. Отоспавшись за долгие годы, начал заходить в промышленную зону. Ему стало интересно: в каких цехах он мог бы себя проявить? Небольшой завод выпускал бытовые весы. Подойдя к бригадиру смены, Рафаил поинтересовался: где бы он мог применить свои силы? Мастер подвёл его к станкам и предложил попробовать. Фрезеровочный станок – старенький, но в
рабочем состоянии. Мастер показал функции станка и предложил самому попробовать поработать. Ему понравилось. Станок закрепили за Рафаилом. Для начала его нужно привести в надлежащий вид. Найдя куски тряпки, вытер от пыли и смазал ходовые детали машинным маслом. Звук работающей машины стал приятней на слух. Испортив несколько заготовок, он приноровился, и дело пошло. Без обеда, с азартом отработав полную смену, счастливый возвращался в барак. Приятное чувство усталости радовало его.
Проходил год, за который Рафаил освоил профессии строгальщика, фрезеровщика, наладчика. Поначалу еле дотягивал до плана, но через месяц стал перевыполнять его и выбился в передовики. Он приятно удивился – будет получать деньги, и это удвоило его пыл. За старания и азарт в работе среди начальства слыл хорошим работником, имел поощрения. Добродушием и отзывчивостью завоевал уважение в коллективе.
Однажды его вызвали к начальнику лагеря. Не подозревая в чём дело, он направился канцелярию. Сообщение о переводе в другой лагерь привило его в ужас.
– Гражданин начальник, за что? Я же хорошо работаю, перевыполняю план. Нареканий в мой адрес нет.
Режим не нарушаю. За что меня в другой лагерь? – чуть не плача, взмолился Рафаил.
– Бумаги на тебя пришли! Извини, я сам не хотел тебя отпускать, но это не в моих силах. Вот требование о переводе из штаба округа. Так что, собирайся на этап.
Через час за тобой придёт машина.
«Неужели всё заново, неужели опять в штрафной лагерь? Что я смог натворить?» В раздумье пролетел час, и «автозак» под конвоем вывозил Рафаила в неизвестном направлении. Несколько часов пути, и машина упёрлась в ворота. На проходной Рафаила встречал офицер. Конвойный, отдавая честь, передал документы.
– Рафаил Шнель… – прочитав сопроводительные бумаги, хмуро добавил. - Следуйте за мной.
Немногословный капитан вёл Рафаила по чистым аллеям с ровно подстриженными кустарниками, и клумбами, усыпанными цветами. Навстречу, в гражданской одежде, держась под руки, медленно прогуливались красивые парочки. Они вошли в каменное здание и поднялись на второй этаж. Пройдя по длинному коридору, застеленному ковровой дорожкой, капитан открыл дверь и, пропуская Рафаила вперёд, пояснил:
– Здесь вы будете жить. Вот ваша кровать.
Комната напоминала гостиницу с десятью чисто
застеленными одноярусными кроватями, возле каждой - тумбочка. В конце комнаты – два больших шифоньера.
– Гражданин начальник, можно вопрос? – не понимая, что происходит, набравшись смелости, спросил Рафаил.
Офицер кивнул головой.
– Что это? Куда меня привезли?
– Это закрытое специальное подразделение для осужденных. Здесь отбывают срок мастеровые заключённые. Можно сказать, люди с золотыми руками, – и только теперь капитан улыбнулся. - Тебе крупно повезло. Сюда не каждый может попасть.
– А меня сюда за что? – продолжал удивляться Рафаил.
– Я не знаю, моё дело встретить тебя и ввести в курс дела. Требование о переводе сверху пришло. За что, почему, я не в курсе. Сейчас время обеда, иди обедать. Столовую сам найдёшь, здесь недалеко. Завтра придёшь к дежурному по лагерю, для оформления на работу. Всё понятно? Честь имею! – приложив ладонь к козырьку, при этом стукнув каблуками, капитан лихо развернулся и пошёл к выходу. Разложив в тумбочке нехитрый скарб, Рафаил вышел на улицу. Здание столовой - следующее от его казармы. Уютное небольшое строение, в которое самостоятельно, без строя с конвоем, направлялись опрятно одетые люди. Рафаил последовал за ними. Чистое с кафельным полом помещение. На стенах - картины. Небольшие квадратные столы, за
которыми сидели по четыре человека. Не решаясь зайти, остановился у двери. «Мне сюда нельзя, это для гражданских. Нужно искать, где для зеков», – и с этими мыслями повернулся, чтобы уйти. В дверях его остановил мужчина.
– Новенький? – глядя на чёрную униформу заключённого, спросил незнакомец.
– Только привезли.
– Проходи, не стесняйся! Здесь все, как ты, зэки, только без лагерной одежды. И тебе пошьют, не переживай. В раздаче возьмёшь разнос с едой и подходи за
мой столик, пообщаемся.
Меню оказалось разнообразным. Глаза Рафаила разбежались, но, не зная этих блюд на вкус, взял то, что уже пробовал – суп и картофельное пюре с котлетой, на третье – компот.
За столом ближе познакомился с мужчиной, остановившим его у дверей. Его звали Фёдор. Он рассказал о лагере. Здесь отбывали срок мастера своего дела. В цехах по пошиву одежды работали женщины. Рядом – слесарный цех и токарный. Ремонтная автомастерская. Цех по пошиву обуви. Небольшая стоматологическая клиника, где делают зубные протезы. Уютная парикмахерская, где можно сделать модную причёску.
Клуб, где иногда проходят концерты и два раза в неделю показывают фильмы. Хорошее медицинское обслуживание. Продуктовые и вещевые магазины. В общем, всё для нормальной гражданской жизни. Фёдор работал в сапожной мастерской, и Рафаил вспомнил разговор с майором:
– Фёдор! Я могу пойти к вам в цех для начала учеником?
– Почему нет? Завтра и подходи. К нам заказ пришёл на пошив тапочек, руки нам нужны, а там – видно будет.
Глаза Рафаила загорелись. Вспомнился разговор с майором – когда он ответил, что хотел бы быть сапожником. Вот почему он здесь! Именно майор устроил ему перевод в этот лагерь. Значит, не забыл. Теперь всё стало понятно. Его перевели в предыдущий лагерь, чтобы он смог прийти в себя, набраться сил, ну и, конечно же, за ним наблюдали.
– Фёдор, здесь есть карцер?
– Карцера здесь нет, Мишаня. За грубые нарушения отправляют в штрафную зону, и второй раз попасть сюда невозможно. Из этой зоны мало кто хочет переехать, а потому никто не нарушает. Спиртное здесь запрещено, а в остальном – как за забором. Женщин здесь много. Найдёшь себе подружку и заживёшь, как у Христа за пазухой.
Рафаил потихоньку осваивался. Неделя пролетела незаметно. Нарабатывая мастерство, он шил тапочки. Щеголял в новом модном костюме, пошитом в местном ателье по его меркам. Первый в жизни костюм ему очень нравился. После работы – она заканчивалась в пять часов дня – тщательно выгладив брюки и белую рубашку, выходил на прогулку. В магазине на территории зоны выбрал шляпу с большими полями под цвет костюма и теперь выглядел, как заморский франт.
«Ах, видели бы меня мама с братишками!» – улыбаясь, думал Рафаил. На него начали обращать внимание женщины. Ловя на себе пристальные взгляды местных красавиц, краснея от смущения, опускал глаза. Его манило к молоденьким женщинам, но, не имея опыта общения, старался избегать их. Он не знал, с чего начать разговор, как продолжить. Нужно о чем-то рассказывать, а что он мог рассказать о себе, о тяжёлом детстве, о пересылках, этапах и зонах, где успел побывать? «О таких вещах говорить стыдно…» – рассуждал Рафаил.
Как-то вечером, задержавшись на работе, Рафаил шёл к себе комнату и заметил спешащих куда-то людей. Ему сказали: привезли новый фильм, и все бегут в клуб. Прибавив шагу, он поспешил, чтобы переодеться и успеть к началу фильма. Забежав в клуб, увидел: все места заняты. На предпоследних рядах сидели люди в военной форме. Он сел за ними. Этого делать нельзя – никто не садился за руководством, чтобы они не нервничали, но Рафаил этого не знал. Всё же, какой бы она ни была, это зона, и контингент – осужденные. Один из офицеров пальцем подозвал дежурного и что-то сказал ему на ухо. Тот, отдав честь, направился в сторону Рафаила, но его перехватил другой офицер и тоже что-то сказал. Дежурный, приложив ладонь к козырьку, развернулся на 180 градусов и поспешил убраться. Не понимая, что происходит, Рафаил, следил за этими действиями. Вдруг офицер, вторым остановивший дежурного, обернулся, и Рафаил узнал в нём того самого майора, с кем он когда-то разговаривал в штрафном лагере.
Майор бросил на него короткий взгляд и отвернулся, но этого оказалось достаточно. Сердце забилось сильней, и бросило в жар. Ему показалось: он увидел ангела. Да, это был, тот самый ангел-хранитель, что спас его от неминуемой мучительной смерти. Догадки подтвердились.
Заказ на тапочки закончился, и его перевели на пошив резиновых чунь, сапог для лесов и болот. Их использовали на лесоповале. Эта трудная работа требовала большой силы. Мало кто хотел этим заниматься, но Рафаил, понимая, ему необходим опыт, согласился. В план входил пошив двух пар за смену. Иглы ломались, толстую резину с трудом брал резак, мало кто умудрялся вытянуть план. Но парень рассуждал просто. Если игла ломается, нужно сделать ее толще, даже не иглу, а шило с крючком на конце, а чтобы оно входило свободней с лучшим скольжением, изначально проткнуть им мыло. Резак - с плоским лезвием, поэтому он не режет, а давит резину, значит, его нужно сделать косым и заточить как можно острей. Подготовил все эти немудреные инструменты, и работа пошла легче и быстрей. Все его придумки направлены на одну цель: показать себя как мастерового. Рядом – небольшая мастерская, где один мастер шил мужские модные туфли. Это предел мечтаний! Вдобавок, обещание, что он дал майору. Сделав норму, он уходил к старому мастеру и наблюдал за его действиями. За этим занятием его застал мастер цеха.
– Мишаня, в чём дело? Ты что тут прохлаждаешься? Скоро продукцию сдавать.
– А у меня всё готово, мастер! – невозмутимо возразил Рафаил.
– Как «готово»? Я вижу, ты полдня уже здесь, - не успокаивался мастер. Рафаилу ничего не оставалось, как вернуться к рабочему месту и показать сделанную
продукцию.
– Ничего не понимаю… Как тебе удалось за полдня сделать две пары, когда другие не успевают?
– Мастер, я работаю не руками.
– А чем? – удивился мастер. – Станком, что ли?
– Головой, Василий Андреевич, головой!
– Хорошо, что у тебя голова есть, но ты же можешь дальше делать. План перевыполнять?
– Ну, во-первых, если я начну перевыполнять план, что будет?
– Что будет? – удивился мастер.
– Комиссия будет. Из-за меня повысят план остальным. Скажут, что, если один справляется, значит, и другие могут. Повысят план, мужики на меня обозлятся, мол, из-за меня их беды. Правильно?
– Действительно, голова у тебя есть. Всё ты правильно рассудил, но что ты у старого еврея трёшься?
– Есть у меня мечта, Василий Андреевич. Когда-то я пообещал хорошему человеку – стану настоящим сапожником, и он в меня поверил. Да и самому мне интересно стать модельным мастером. Вот поэтому я и хочу научиться. Вот поэтому и трусь, как вы говорите.
Поговорив ещё немного о планах и мечтах, мастер дал добро на обучение. Сам привел Рафаила к старому мастеру и сказал: вторую половину дня обучайте его мастерству. Вот и начал молодой мастер учиться любимому делу. Чуни горели в его руках. Нарезая крой сразу на четыре пары, вторую пару оставляя на следующий день и сокращая время пошива, торопился осуществить мечту. Старый мастер Иосиф Давыдович Шнепперсон – все звали его просто «дядя Мойша» – шил для руководства, и не только для него, модные мужские туфли. Сверх получаемых законных денег, по окончанию заказа давали чаевые, и он жил довольно хорошо. Дело своё знал и очень любил. Плавные, размеренные, неспешные движения рук, восхищали Рафаила. Любимая присказка дяди Мойши: «Спешка нужна в других случаях…».
Он был нелюдим, друзей у него не было. Допоздна засиживался у себя в мастерской. На вопрос, почему не посещает клуб, отвечал: «Кина у меня в жизни хватило». Парень пришёлся ему по душе. Он был в годах. Ему захотелось передать всё своё мастерство и секреты ремесла этому мальчику. Так он его и называл: «мальчик». Он мало кому раскрывал душу, но в один из вечеров, рассказал Рафаилу о своей нелёгкой судьбе.
Родом он из Одессы. Предки попали туда в двадцатых годах девятнадцатого века из Австрии. Поселились они на Молдаванке и были потомственными скорняками и сапожниками. Там и родился Иосиф. Династия не оставляла ему выбора и он, переняв умения, и секреты ремесла, так же, как его многочисленные предки, стал сапожных дел мастером. В начале войны, в Одессу зашли румыны. У заставы «Дальник» они согнали около пяти тысяч евреев. Среди первых пятидесяти человек – их лично расстрелял командир пулемётного батальона полковник Деляну – оказались его два брата и мать. Их тела сбросили в противотанковый ров, не закапывая. Дикие животные рвали на части трупы. Такая расправа показалась палачам чересчур долгой. И тогда солдаты загнали людей, сколько смогло поместиться, в четыре барака. В первый день два из них расстреляли и подожгли. На второй день оставшиеся забросали гранатами. Там погибли жена и младший сын Иосифа.
– Бог меня миловал, я не попал в те бараки.
С этими словами он выронил из рук сапожный нож, закрыв лицо руками. Не слышно его рыдания, стона, лишь плечи слегка подрагивали…
Потом румыны якобы простили евреев и начали отправлять в концентрационные лагеря. Так Иосиф с двумя дочерьми попал в Освенцим. В конце войны, немцы, понимая: война проиграна, зверствовали, не боясь Бога. Его дочерей толпа охранников загнала в сарай и на глазах отца по очереди насиловала девочек.
– Они плакали и просили: «Папа, помоги нам! Нам больно, папа…» Но что я мог поделать? Я кричал, катался по земле и грыз её. Я целовал сапоги этим солдатам, просил пощады, а они смеялись надо мной и насиловали. А мои девочки кричали и кричали, просили у меня помощи. Их не убили, они сошли с ума. Прожив несколько дней с болью и стыдом, покончили с собой.
Я плакал и читал заупокойную молитву «Кадиш», вытирая кровь на их ногах. Я успел похоронить их и не дал сжечь в печи газовой камеры. Бог пожалел меня, оставил мне разум, и я не сошёл с ума».
Его старший сын, с первых дней войны, защищая границу в Белоруссии, попал в окружение. Немцы взяли его в плен раненым в бессознательном состоянии. Убив двоих охранников, он бежал и воевал в партизанском отряде. Но воевал недолго: узнав, что он сидел в плену, партизаны сдали его в особый отдел. Его, как предателя посадили на 10 лет. После того, как Иосифа освободили из Освенцима, он отправился искать последнего сына, и нашёл его на Соловках.
– Как же я долго упрашивал начальника зоны о возможности увидеться с сыном. Все мои слова и рассказы о том, что мне пришлось пережить, и что это мой последний сын, разбивались о его каменное сердце. Как они похожи эти слова, Освенцим, Соловки. Как похожи люди, работавшие там. Мне казалось: все эти нелюди родные братья, и их родила одна мать. Я увидел моего мальчика. Он был живым трупом.
Его забили сапогами на моих глазах. Он плакал и просил меня о помощи: «Папа! Помоги мне! Папа мне больно!»
Разве я мог ему помочь? Я плакал, рыдал и рвал на себе волосы. Я целовал им сапоги и молил о пощаде, но они смеялись надо мной и продолжали бить. Они всё же сжалились надо мной и отдали мне моего мальчика. Я гладил его и целовал его, а он мне говорил: « Папа, папа, ты приехал» – и пытался обнять меня перебитыми руками.
Он умер у меня на руках. Я ничего не смог сделать, чтобы его защитить. Они были «очень добрые люди», они отдали мне его тело, но не дали воды, что я смог обмыть, его и тогда, я, как собака, слизывал с него кровь. Я опять читал молитву «Кадиш», омывая своими слезами. Бог пожалел меня и дал мне сил, не лишиться разума.
Вернувшись в Одессу, он нашёл свой дом, занятый другими людьми. Он просил их, чтобы в его большом доме ему дали маленький угол, но его вышвырнули как
грязного щенка. Он просил милостыню у людей, добираясь до родственников, в Самарканд, но его арестовали и за тунеядство и бродяжничество посадили в тюрьму.
Два года его перебрасывали из одного лагеря в другой. Так он оказался здесь. Вытирая слёзы рабочим фартуком, он добавил:
– Я остался один, больше у меня никого нет. Я не ищу смерти, но жду её, как манны небесной. Я истосковался по жене Фимочке, по доченькам Аделиночке и Софьюшке, по мальчикам моим Альбертику и Михаэлю. Бог милостив и не даёт мне умереть. Только зачем мне его милость, которая похожа на кару?
Выполнив нормативный план, Рафаил бежал к старому Иосифу и до отбоя набивал руку в мастерстве.
Первые туфли, от начала и до конца сделанные «мальчиком», Иосиф крутил в руках, рассматривая каждый шов.
– Что я имею вам сказать? Когда ви станете взрослым человеком, так ви же будете щикарным мастером. Я вам это гарантирую, а пока ви, молодой человек, делаете ерунду. Посмотрите на этот шёф. Здесь он виглядит, как ваша жизнь, из стороны в сторону. А здесь, – беря в руки вторую туфлю, – ви намазали столько клея, что это похоже на ваш последний в жизни бутэрброд. Вся ваша беда в вашей молодости. У вас много энергии, и ви хочите сделать вашу жизнь бистрей. В нашем деле спешка – враг. Спешить надо в других случаях. Конечно же, эту модель носить можно, но лучше не надо. Если бы ви носили эти туфли, так ви бы смотрели себе под ноги, зная, что на одной модели торчит клей, а на второй – кривая строчка, когда бы вам лучще смотреть на красивих женщин. А ви, мальчик, только не вздумайте обижаться на старого еврея, он говорит дело.
С каждым днём, из раза в раз, с каждой новой парой, приходило мастерство. Дядя Мойша, раскладывая цветные обрезки кожи, показывал, какой цвет подходит лучше друг к другу. Как сделать крой, чтобы толщина кожи была одинакова на двух туфлях и при этом сэкономить материал. Рассказывал о её видах и возможностях, нежно поглаживал кожу, как ласкают живое существо, кошку или собаку. Тщательно рассматривая очередное готовое изделие, находил изъяны, и с нежностью в голосе, показывал, как не совершать ошибки. Рассматривая шестую пару, он долго молчал.
Поставив на стол, отошёл к шкафчику и вернулся с шёлковыми шнурками.
– Ви знаете, «мальчик», что я имею вам сказать? Ви сделали достойную вещь. Это можно показывать на виставках, и я вам могу сказать, и даже в Париже. Ви удивительно подобрали цвет, и это очень красиво. Ви пошили её так, что у старого Иосифа побежали слюнки, как это вкусно. Я мало когда говорю такие вещи, но
вам скажу, ви видавили из меня давным-давно высохшую слезу. Теперь я покажу вам последнее. Это шёлковые шнурки, которыми можно зашнуровать только эту пару, и я вам покажу, как это можно сделать красиво, чтобы была, уже полная гармония.
Радуя глаз, красиво и необычно зашнурованные туфли стояли на столе. Рафаил стоял красно-пунцовый от гордости за проделанную работу, радуясь словам старого мастера.
– Миша! – впервые за всё это время Мойша назвал его по имени. – У меня есть ещё что-то для вас сказать. Ви очень бистро учитесь жизни. Вам мало лет, но зная
вашу жизнь, про которую ви мне рассказывали, её бы хватило на многих, но всё же, мне хочется вам сказать. Когда ви вийдите из заключения, вас ждёт длинная жизнь. Мне бы хотелось, чтобы ви помнили эти красивые туфли, сделанные вашими руками, что бы ваша жизнь была такой же красивой, как они. Проживите её красиво, как бы прожили мои дети. Я вас очень за это прошу.
Никогда в жизни Рафаил не слышал столь трогательного пожелания и запомнил его на всю жизнь.
Размеренная жизнь, хорошее питание быстро восстановили Рафаила. Он окреп, возмужал. За время, проведённое в этой колонии, чёрные, густые волосы подросли, и парикмахеры сделали модную причёску. Впалые глазницы и тёмные круги исчезли, лицо округлилось, появился блеск глаз. Молодость, красивое загорелое лицо, спортивная фигура, привлекали женщин. Рафаилу нравились знаки внимания.
Общение с Иосифом, который рассказывал о музыке, искусстве, поэзии, о другой жизни, которую не знал, прочитанные книги расширяли его кругозор. Из забитого, уставшего колхозного подростка он превращался в интеллигентного парня. Теперь он мог, выбрав подходящий момент, красиво пошутить, рассмешив окружающих. Рассказать интересный случай, привлекая внимание слушающих. Выучив наизусть несколько стихов, мелодичным бархатным голосом прочесть их, приводя в восторг женщин. Одним словом, становился душой компании.
В один из таких моментов его заприметила жена одного из офицеров лагеря. Ей было за сорок, но, красота лица и стройная фигура не покидали её. Зная себе цену, она умело пользовалась этими качествами. Уходящая молодость и темперамент толкали её на безрассудные поступки. Попав в компанию с Рафаилом, она увлеклась им. С этого момента начала проявлять знаки внимая. Нечаянные прикосновения, томные взгляды,
долгие прощания, поглаживая руки, воздушные поцелуи… За ними стояла одна цель – страстное желание обладать. Поначалу Рафаил воспринимал все эти знаки как дружеское отношение и отвечал взаимностью, не осознавая, что женщина, по возрасту подходящая в матери, имела на него совсем другие виды. Узнав, где он работает, начала приходить в мастерскую Иосифа, якобы чтобы заказать пару модных туфель, при этом, надолго задерживаясь.
– Мишенька, я гляжу, вы – хороший мастер. Почему вы не работаете здесь целый день? Я могу посодействовать, чтобы вас полностью перевели сюда. Одного моего слова будет достаточно, чтобы вы оказались здесь. Иосиф, он, правда, хороший мастер?
– О, мадам! Он, правда, хороший мастер. Я вам большее скажу. Немного времени, и он будет лучшим, кого я видел на этом свете, а старый еврей, которого зовут люди, «дядя Мойша», видел многое.
– Нужен он вам? – поглаживая по плечу Рафаила, спросила гостья.
– Конечно, нужен, мадам. Мне осталось не так много времени, мадам. Мне нужно многое рассказать этому мальчику за нашу профессию. Так я вас сам прошу, чтобы он остался здесь навсегда.
Что-то в её словах казалось непонятным, настораживающим, но мысль о постоянной работе в этой мастерской радовала Рафаила. Старый еврей, познавший жизнь, прекрасно понимал, в чём подвох, но повлиять на её страстное желание обладать мальчиком, как и помочь своему ученику, он не знал. Единственным его желанием было, сделать для Рафаила всё с минимальными потерями.
– Так щё для этого нужно, мадам? Нужно ли ему писать заявление на имя начальника нашей зоны?
– Какой же вы, Иосиф, шутник, – рассмеялась женщина. – Никакого заявления не нужно, я же сказала: моего слова достаточно.
– О, мадам! Ви очень добрая женщина, и теперь Иосиф знает, Миша пошьёт вам самую лучшую обувь, которую ещё не носили ваши прелестные ножки. Это я могу вам гарантировать. Дайте нам немного времени, и ви увидите сами.
– Я не сомневаюсь, но Мишенька должен снять мерки с моих ножек. Не правда ли, Миша?
Задрав юбку выше колена, поставила ногу на стул, где сидел Рафаил, между его колен.
– Доверьте ваши прелестные ножки старому еврею, и он сделает всё в лучшем виде, мадам. Ви настолько щикарны, так для чего же смущать мальчика, тем более, этого он ещё не умеет.
– Когда-то нужно начинать, вот с меня и начнёт сегодня вечером. Я жду вас, Мишенька, у себя в двадцать ноль ноль. А завтра, прямо с утра, вы можете работать уже здесь.
С этими словами, поцеловав Рафаила в щёку, раскачивая бёдрами, пошла прочь из мастерской.
– Что-то я не пойму, дядя Мойша, что она от меня хочет? – в недоумении спросил Рафаил.
– Миша, мой мальчик! Я не знаю, щё на это сказать. Я вам могу рассказать, что может из этого всего быть дальше, это я знаю точно. Вы пойдёте сегодня вечером снимать мерки с её ноги. Не надо далеко думать, но эта, уже не молодая, но красивая, но всё же ****ь, затащит вас в постель. Вроде, как вы будете её иметь,
так нет. Это она вас будет иметь, и, пока вы будете ей интересны, она будет делать для вас многое. Когда же вы ей наскучите, она вибрасит вас как ненужную вещь, или передаст подружкам. Ето всё ещё ничего, кроме того, что вы только замараете чистую душу, вы сможете многому в этом плане научиться. Ето полбеды. Беда в том, щё у нас маленькая закрытая зона, и щё творится внутри, знают все. Может, вы не знаете, но её муж – начальник политотдела. У нас очень много «добрых» людей, у которых есть «добрые» намерения. Я могу вам сказать, щё вы не будете первый, кого вывезут и расстреляют при попытке к бегству. Это вам надо быть мёртвым? Но если вы не пойдёте сегодня вечером и не пойдёте никогда, эта пожилая ****ь вам этого не забудет. Так она всё же сделает вам какую-то гадость. Это будет очень плохая гадость, но я могу вас заверить, что при этом вы останетесь жить. Это всё же лучше, чем не жить. Да, вдобавок к вашей жизни ещё останется совсем-таки не грязная душа.
Слушая в ужасе эту перспективу, Рафаил искал выход из сложившегося положения.
– Что же мне делать, дядя Мойша?
– Выбирать, Миша. Я вам сказал, а вы крепко подумайте за это. Вы должны знать: если вы выберете первое, и вас увезут отсюда, мне не хотелось бы знать, что вас уже нет в живых.
– Разве нет другой возможности, чтобы избежать и первое, и второе?
– Мой мальчик, если бы я знал, так я не говорил бы о двух других. Я просто рассказал, что вам нужно сделать. Мне будет жаль расставаться с вами. Я после
смерти моих детей мало к кому был привязан. Вы пришлись мне по душе, и я вас полюбил. Если бы была возможность, я поменял бы свою жизнь на вашу, и даже
ни разу за это не подумал. Но разве нужен старый еврей кому – нибудь? Ей нужна ваша жизнь.

                ***

Нервными движениями набрал номер, послышались гудки. К телефону никто не подходил. Собираясь нажать кнопку отсоединения, вдруг услышал женский
приятный голос:
– Слушаю вас!
– Это квартира Мелихова?
– Да! – сразу же подтвердила собеседница.
– Я могу поговорить с Фёдором Ивановичем? – собирая всё мужество, спросил я.
– Кто его спрашивает?
– Меня зовут Рафаил Шнель, я звоню из Германии, хотел бы с ним поговорить, узнать как он себя чувствует.
– Чувствует он себя, учитывая его возраст, довольно неплохо.
– А с кем я разговариваю?
– Это его внучка, Даша.
– Даша, вы можете пригласить к телефону Фёдора Ивановича?
– Он сейчас отдыхает, а по какому вопросу вы хотите с ним разговаривать? – не унималась Даша.
– Я знал вашего дедушку, много лет назад, когда мы были совсем юными, во время войны. Тогда он сопровождал эшелон депортированных немцев… – начал я сбивчиво объяснять. Даша перестала разговаривать со мной, и я услышал посторонний голос, спросивший у Даши: «Кто там звонит?» – «Дед, тут тебя из Германии спрашивают, говорят про какой-то эшелон, якобы ты сопровождал каких-то немцев во время
войны». «Дай мне быстро телефон!».
– Фёдор Мелихов, слушаю вас.
Я помнил голос юноши – пронёс через всю жизнь, но теперь не узнавал его. Старческий, с хрипотцой, но всё же бодрый.
– Здравствуйте, меня зовут Рафаил Шнель. Я звоню вам из Берлина… – я хотел представиться подробнее, но меня резко оборвали.
– Мне внучка сказала, вы из состава депортированных немцев, в котором я был конвоиром?
Не зная, что ответить, я подтвердил:
– Да.
– Значит, вы всё же выжили! Хоть этого греха не будет на мой совести…
Он замолчал, и я услышал, Фёдор плачет. Я хотел успокоить его, но не мог подобрать нужных слов и продолжал молчать. Немного успокоившись, он продолжил:
– Я помнил этот состав всю жизнь. Этот ужас и сейчас стоит перед глазами. Я видел, как, вас – немцев, расстреливали, а потом нам дали команду закрыть вагоны, и вас начали бомбить. Я всё это помню. Я помню, одного мужчину, который просил меня не закрывать двери вагона, и я их не закрыл. Я видел – только с этого вагона люди бежали в степь. Это была ужасная, бесчеловечная лотерея – упадёт бомба на твой вагон или нет? С того состава осталась половина. Я был невольным участником той бойни.
После его слов вся эта сцена всплыла в моей памяти. Весь ужас, перенесённый мной, стоял перед глазами.
– Мужчина, который уговорил вас, – мой отец, а я с остальными бежал в степь.
– Вы сказали: вас зовут Рафаил?
– Да, меня зовут Рафаил! - подтвердил я.
– Мне много лет, Рафаил, моё время на исходе. Вы не представляете, что вы сделали для меня. Многие годы я не верил в Бога, нам нельзя было верить. Я был молод и глуп. Теперь, когда у меня осталось совсем мало времени, я стал немного умней. Я знаю, после того, что я сделал, нет мне прощения, и сколько бы я ни замаливал грехи, Бог меня не простит. Я бы встал на колени и просил прощения у многих, у целых народов за мои деяния. Ваш состав у меня был первым, потом были другие – из Чечни, Ингушетии, с Волги, Польши, которые я сопровождал. Нет, это не то слово,
«сопровождал». Уничтожал. Вы дали мне возможность попросить прощения у всех немцев, в вашем лице. Вы меня не видите, я стою на коленях. Простите меня немцы! Простите за мою бесчеловечную тупость, за мои фальшивые идеалы.
Слёзы стояли у меня в глазах. Я понимал, что творится в душе у этого старого человека, который на другом конце провода, стоит на коленях и плачет. Что каждое сказанное слово даётся ему с трудом и болью в сердце. Он продолжал:
– Я дослужился до генерала, награжден звездой Героя. Первую свою войну я закончил в звании майора, потом – академия и другие войны. Я выполнял приказы, а потом отдавал их. Уничтожая людей, я думал – служу правительству и Отечеству. Правители менялись, а я всё служил. Служил и верил. Верил, когда громил японцев, верил, когда вводил танки в Венгрию. Верил, когда воевал в Египте, сжигая напалмом целые
деревни. Когда по моему приказу в афганском ущелье положили роту молодых наших ребят. Я верил – служу правому делу и борюсь с империалистами за светлое будущее. Только теперь, в мои годы, я понимаю – всё это было напрасно. Нет сейчас светлого, и не будет будущего. Есть грех, который я совершал и который не смогу исправить. Всё, что мне остаётся, – просить прощения. Я продал свою золотую звезду и все награды, их было много, а деньги отправил матерям погибших ребят в том ущелье. Это была моя рота, я командовал. Я помню их всех в лицо. Теперь они каждую ночь стоят возле моей постели и отдают мне честь. Я никогда не говорил, то, что говорю сейчас вам. Я – немощный и дряхлый, никому не нужный старик, доживающий свой век, который хочет, но никак не может подохнуть. Может, теперь, после того, как я вам открыл свою боль, съедавшую меня изнутри долгие годы, я смогу покинуть этот мир. Вы простите меня, Рафаил! Я отнял у вас столько времени, но нет больше сил носить этот груз в себе… Спасибо вам за звонок и прощайте!
В телефоне раздались гудки. Я ничего не успел сказать. Моё желание поблагодарить за возможность жить утонуло в его покаянии. Я сделал вывод: всё непросто.
Бог заставил меня вспомнить о Фёдоре и привёл меня в церковь, давая понять – он ещё жив. Мой звонок был важен для меня, но ему он - ещё важней. Всё это сделал
Бог, и он его простит.

                ***

Всё случилось ровно настолько, насколько предсказывал Иосиф. Первыми пророками были евреи. Видно, пророчество у них в крови. Екатерина Васильевна, так звали жену замполита – к ней так и не пошёл Рафаил – действительно могла устроить многое, и она это сделала. Был пасмурный день. Небо затянуло грозовыми тучами, и, казалось, вот-вот, ещё немного, и хлынет сильный ливень, но дождя всё не было. Настроение – под стать погоде. Работа не клеилась, на душе – гадко и неуютно. Видно, и дядя Мойша не в очень хорошем расположении духа, что-то ворчал себе под нос:
– Щё за погода? Уже бы шёл себе этот дождь, а то - ни туда и не сюда. Кости только ломит. Я так думаю, щё всё же, что будет, и поверьте мне, «мальчик», щё будет не очень хорошее.
С этими словами дверь мастерской отворилась, и на пороге появился дежурный лагеря.
– Шнель, сборы десять минут и с вещами на этап!
– За щё вы переводите этого юношу, капитан?
– Извините, Иосиф Давыдович, приказ замполита!
- из уважения к дяде Мойше офицер отдал ему честь.
– Могу я спросить, куда этапируют моего молодого друга?
– Обратно, в штрафной… – коротко доложил дежурный. Рафаил понимал: скоро за ним придут, и был к этому готов, но надежда, что его переведут в лагерь, где он был до этого, рухнула в один момент. «Теперь я не выживу», – пролетела мысль в голове.
– Ай вей! Что за погода? Я же знал, что сегодня что-то случится! – воскликнул Иосиф Давыдович. – Нельзя его туда, вы загубите большой талант. Вы знаете итальянского мастера Страдивари?
– Что он тоже ботинки шил?
Глупее вопроса дядя Мойша ещё не слышал. Он хотел возмутиться невежеством офицера, но смог удержать себя в руках и спокойно продолжил:
– Нет, он создавал великие скрипки. Так я вам могу сказать за этого мальчика, он Страдивари, но только в обуви. У него большое будущее, а вы его – на штрафной.
Но так же нельзя!
– Я ничего не могу поделать, Иосиф Давыдович, – приказ!
– Я – старый еврей, который перестал чего-то бояться в этой жизни, так я всё же вам скажу. Если стране не нужны шикарные мастера, которых можно уничтожить из-за какой-то шалавы, у которой кое-что чешется, так грош цена такой стране.
– Что вы такое говорите, это антисоветчина! Я могу вас привлечь! – возмутился дежурный.
– Я вас умоляю. Не делайте мне нервы. Куда вы можете меня привлечь? Так я уже привлёчённый. Сделать мне хуже, так я знаю это ещё хуже, что вы можете мне устроить. Мне просто жаль этого мальчика. Я могу с ним попрощаться?
– У вас есть две минуты… – отходя в сторону, разрешил капитан.
Дядя Мойша подошёл к Рафаилу, нежно взял его руки и, глядя в глаза, произнёс:
– Мишенька! Я хочу пожелать вам быть сильным, даже не думайте сломаться, как бы вам ни было тяжело. Вы совсем ещё молоды. Когда-нибудь вы будете свободным, и будете вспоминать эту жизнь, как страшный сон. Но послушайте старого еврея, у меня есть, что для вас сказать. Вы проживёте долгую жизнь и встретите старость с хорошими людьми, и в хорошей стране, поверьте вашему старому учителю. У вас будут дети, которых даст вам Бог. Так я вам большее скажу, я мечтал о внуках, но их не было у меня, так они будут у вас. Мало того, о вас напишут книгу, и вы будете знаменит. А чтобы это всё могло случиться, вам нужно выжить, всего лишь выжить. Помните мои слова, мой мальчик...
Машина с двумя конвойными в будке и единственным заключённым возвращалась по уже знакомому маршруту. Смотреть в решётчатое окно совсем не хотелось. На душе – мерзко. Человек в неволе – не хозяин своей судьбы, обстоятельства, в которые его загоняют, двигают им. Единственным правом, которым он может воспользоваться, выжить или умереть, но и это бывает не всегда. За два года, которые Рафаил провёл в других лагерях, в штрафном ни в содержании заключённых, ни в питании ничего не изменились. Единственное утешение – он знал эту зону и был к ней готов. Встрече с Мишаней в лагере радовались все. Радовались старые знакомые заключённые, умудрившиеся выжить и вновь увидевшие старого знакомого. Радовалась администрация, не забывшая попытку побега. Желчь давила коменданта – какой-то заключённый смог выбраться из его лагеря, без чьей-то протекции, а только благодаря душевному разговору с сердобольным майором. Теперь он готов сполна отыграться на Михаиле. По личной инициативе закрыть его в карцер невозможно, для этого нужна причина, маломальское нарушение, и он его искал. Для начала подходила тяжёлая работа. Рафаила определили в бригаду, строившую дорогу в горах. Кто-то тесал камни до определённого размера, кому-то нужно их подносить. Стоя на коленях в течение дня Рафаил выкладывал мостовую, засыпая и утрамбовывая песком. Это - самая тяжёлая работа. В кровь изодранные колени на острых камнях изматывали парня. За ночь раны подсыхали, а утром опять рвались, кровоточа и принося нестерпимую боль. Суставы, спина ныли зубной болью. Всё тело ломало от изнурительной работы. Но это - всего лишь физическая боль. Размышление о разнице между тем, как он прожил недавнее время, и реальностью, понимание безысходности рвало его душу на части. Окрепшее тело в предыдущих колониях за пять месяцев тяжёлой работы и плохого питания начало дряхлеть, Рафаил на глазах превращался в старика. Как и прежде, он искал утешение в горной реке.
Его былая общительность исчезла, он становился замкнутым и нелюдимым. Хорошо зная коменданта колонии, он ни на что не надеялся. Приходилось работать больше всех. В карцер не хотелось. По указанию начальника колонии, бригадир каждый вечер докладывал о дневной выработке Мишани. С каждым последующим месяцем становилось всё трудней и трудней работать, но он старался терпеть, насколько хватало сил. Ночь проходила в полудрёме. Память всё чаще возвращала его к дяде Мойше, к друзьям, приобретенные в последнее время. К чистой постели и хорошему питанию. Болью в висках отзывалась ненависть, когда вспоминал, по чьей милости попал сюда и лишился всего, что имел. Понимая - надолго его не хватит, о побеге думал всё чаще, а это означало неминуемую смерть. Знал: комендант колонии не оставит его в покое, нужно что-то предпринимать. Залечивая раны на коленях, он вечерами заходил к фельдшеру за новой порцией мази. Отто Карловича уже не было. Рафаил узнал - за донос о его побеге старого немца перевели в лагерь улучшенного содержания. Отношение к старому фельдшеру оставалось двояким. По сути, это – банальный стукач, работавший на администрацию, из-за него Рафаила избили и посадили в карцер, где он мог умереть. Опять же, благодаря его предательству, с проверкой приехал майор, сделавший перевод в места, вспоминавшиеся как лучшие в жизни. Новый фельдшер, так же, как и Отто, работал на администрацию, и об этом знала вся колония. Он – из заключённых. Малообразованный в медицине, но привилегия, данная начальством, подняла его, поменяв отношение к собратьям по несчастью. Из забитого, боящегося всё и вся, он стал жестоким и коварным: отныне за ним
стояла сила руководства. В крайних случаях, когда явно заключённый по каким-то причинам не мог выйти на работу, давалось освобождение. Рафаил, заходя за мазью, видел: членовредительство, к которым прибегали измождённые заключённые, приравнивалось к саботажу и каралось жестоко. Этот вариант покинуть штрафную зону он отбросил сразу. Нужен неординарный способ – его всё время искал Рафаил. Мысль пришла неожиданно. На территории зоны хламом ржавела заброшенная, старая техника. Заглянув в разбитый трактор, Рафаил увидел целый аккумулятор. «Значит, в нем должна быть кислота. Что если я сожгу кислотой татуировку на руке? – мысли начали работать, выстраивая цепь возможного плана. – Запястье обязательно покраснеет и опухнет. Так как в нашем лагере фельдшер из бывших ветеринаров, то он не поймёт, в чём дело, и приписывать саботаж не станет, и должен будет перевести в другой лагерь, где есть госпиталь…» – эта мысль понравилась Рафаилу. Достать кислоту из
аккумулятора не составило труда. Один удар острым камнем по рассыпающемуся от времени эбонитовому корпусу, и кислота полилась струйкой. Набрав в заранее приготовленную банку немного кислоты, стал выжидать подходящий момент. Всё свершилось, как нельзя лучше. Один из рабочих, поднося очередную порцию, потеряв силы, выронил тачку из рук, и камни посыпались, раздирая в кровь руку Рафаила, именно в том месте, где татуировка. На руке остались порезы, но, пошевелив запястьем, он понял: ни перелома, ни вывиха нет, а значит для пущего эффекта всё же нужна кислота. Эту сцену наблюдал конвойный, ударивший несколько раз неуклюжего работника, а это значило – есть авторитетный свидетель. Придя с работы, не стал умываться в реке: ему нужна настоящая рана, чтобы образовалась опухоль. Грязь, попавшая в рану, могла сработать. После отбоя, осмотрев покалеченную руку, решил: кислота довершит задуманное и к утру должна появиться опухоль, демонстрируя заражение. Всё произошло по задуманному плану. От кислоты рана ныла всю ночь, и к утру рука распухла, да так, что Рафаил сам испугался. Дождавшись рассвета, предупредив мастера, побежал в медпункт. Опросив свидетелей, конвойного и виновника несчастья, скрепя зубами, комендант приказал эпатировать пострадавшего в другой лагерь. Вновь «чёрный ворон», кружа по серпантину горной дороги, вёз Рафаила в неизвестность. После обследования врачи долго ломали голову – обычное дело: механическое повреждение, открытая рана, на рану попала грязь, вследствие чего произошло заражение, повлёкшее опухоль, но причём тут ожог? Собралась комиссия по определению саботажа. Думали, рядили, кто-то выражал мнение – это явный саботаж, другие выступали против решения первых. Консилиум разделился на два лагеря. Зная, что спрашивать заключённого будет глупым решением, потому как у каждого подготовлен правдоподобный рассказ о произошедшем, решили позвонить на зону, откуда он прибыл. К счастью для Рафаила, трубку снял дежурный по лагерю,
у которого к этому заключённому не имелось претензий, знавший его как трудолюбивого, старательного сидельца, а значит – и произошедшее не преднамеренный, а несчастный случай. После звонка в штрафную зону комиссия дала заключение: попытка саботажа отсутствует, а значит до конца лечения пострадавший
останется в больнице. Рука заживала быстро – это не нравилось Рафаилу, но продолжать калечить её опасно и не хотелось. Рана затянулась, опухоль сошла и
нужно придумать возможность остаться в этом лагере, тем более, что, по слухам, в этом лагере – большая сапожная мастерская. Упросив медсестёр, Рафаил стал
прогуливаться по лагерю в поисках мастерских. Лагерь – обычный, без излишеств, но всё же отличающийся от штрафного. Слухи о сапожных мастерских подтвердились. Там шили кирзовые и хромовые сапоги для солдат и офицеров. В небольшой мастерской три мастера шили женскую и мужскую гражданскую обувь. План пришёл сразу. Начать с малого – закрепиться в большом цеху, а в дальнейшем перейти на индивидуальный пошив. С этими мыслями Рафаил нашёл мастера большого цеха. Познакомившись, рассказал: может шить обувь, а главное – любит это делать. Бригадир – тоже сиделец, расспрашивал: кто такой Мишаня, за какие повинности чалится по лагерям? Разговор растянулся на два часа. Открытость паренька пришлась по душе бригадиру, и он пообещал переговорить с начальством о зачислении в этот лагерь – именно в его бригаду. После знакомства Рафаил стал часто приходить и подолгу разговаривать с бригадиром, чтобы его обещания не остались пустыми словами. Всё случилось, как нельзя лучше. Сразу после выздоровления документы о переводе оказались готовы, и, определившись с бараком, Рафаил вышел на работу. План сработал.
С чего начать и как дальше шить сапоги, Рафаил не имел представления, но, общаясь с бригадиром еще во время болезни, наблюдал, как шьют другие мастера. Это пошло ему на пользу. Поначалу при невыполнении плана, пока пришли навык и умение, ссылался на боль в руке, но мастерство приходило быстро, и через неделю всё встало на круги своя. Работа приносила удовлетворение. С каждой новой парой сапог приходила уверенность: это ремесло – его призвание, оно останется на всю жизнь.
Однажды, во второй половине дня, Рафаил занимался своим, теперь уже привычным делом. Он потянулся за инструментом, и это его спасло. Внезапно он ощутил резкую боль. Нацеленный в сердце нож прошёл левее, прорезав лезвием руку выше локтя. Рафаил вскочил и, обернувшись, ударил сапогом по лицу нападавшего. Хватило одного удара: стоявший сзади молодой крепкий парень потерял сознание и упал. Безжизненное тело лежало на полу, из виска текла кровь. Рукав Рафаила расплывался бурым пятном. На шум сбежались работавшие рядом сапожники. Подбежавший первым мужчина склонился над лежащим на полу, прощупал пульс.
– Живой! – радостно констатировал он. Возмущённая толпа расспрашивала: что случилась? в чём проблема? Ничего не понимая, Рафаил растерянно пожимал плечами:
– Я сидел, работал, он со спины подошёл. Я потянулся за инструментом, он в это время ударил и промахнулся. Руку только порезал.
С ладони капала кровь. Кто-то достал бинт, перевязали рану. Порез – небольшой и опасности не представлял, но само по себе нападение тревожило. Лежавший на полу начал приходить в себя. Кто-то из присутствующих похлопал нападавшего по щекам, и тот, не понимая, что произошло, заморгал глазами. Мужики подняли его, посадили на стул. Парень, окруженный толпой, испугался и, закрывая голову руками, взмолился:
– Мужики, не убивайте!
Рафаил подошёл вплотную и заглянул в глаза, убрав руки. Сдерживая накатившую ненависть, выдавил из себя:
– За, что?
– Прости, брат! Я к тебе ничего не имею. Я даже не знаю тебя. Мне, мне показали тебя…. – сбивчиво, чуть не плача, начал говорить парень.
– За что? – повышая голос, повторил вопрос Рафаил.
– Я, я, я… – сильная затрещина привела его в чувство, и он заговорил. – Я блатным в карты проиграл. Мне сказали новенького подрезать и показали на тебя. Ты же знаешь, карточный долг – святое. У меня ничего личного к тебе нет, мне просто не повезло. Видно, я по жизни проиграл. Завалить я тебя не смог, видно, хранит тебя Господь. Теперь меня кончат… – оправившись от страха и обморочного состояния, опустив голову и убрав руки, тихо продолжил. – А хочешь, сам кончай, я – всё равно не жилец…
Ярость прошла. Почувствовав жалость к несчастному парню, Рафаил брезгливо отодвинулся:
– На кой мне твоя жизнь! Живи, поганец, сколько у тебя времени осталось, а мне за тебя лишний срок мотать – резона нет.
Мужики хотели измордовать парня, но Рафаил остановил их:
– Пусть идёт, проблемы нет. Он промахнулся, это его беда. Блатные не промахиваются, он возьмёт своё. Пусть идёт.
Толпа зашумела:
– Мишаня! Мишаня! Тебе бы бугром быть! Всё по понятиям разложил…
Всё успокоилось, но Рафаил не мог забыть парня. Разговаривая сам с собой, пытался убедить и успокоить, но мысль о том, что ждёт бедолагу, тревожила. Но что он мог сделать? Ничего! Блатной мир живёт по своим, неписаным законам, и туда соваться себе дороже. Но всё же парня жалко.
Прошёл день после того случая, и, отработав смену, сходив на ужин, Рафаил шёл в барак. Краем уха он услышал гул от шагов множества людей. «Стой!» – раздался голос конвоира. Рафаил остановился: он понял - прибыл новый этап. После прочитанной по списку фамилии из строя выскакивал заключённый и становился в другой ряд. Вдруг Рафаил услышал редкую, до боли знакомую фамилию: «Луп»! «Неужели Вася? Да не может такого быть! Однофамилец!» – отогнал тревожную мысль и собирался уже уходить, но в этот момент из колонны, расталкивая впереди стоящих, вышел Василий. Рафаил еле удержался на ногах. Весь вечер они вспоминали о прожитых днях, перебивая друг друга, радуясь и хохоча, словно речь шла о счастливых приключениях. О том, что каждому пришлось пережить. Василия за несоблюдение лагерного распорядка часто избивая, закрывали в карцер и перебрасывали из одного лагеря в другой. Он так и оставался Василием Луп. Что стало с настоящим Лупом, никто не знал. После того случая с побегом Рафаил всё время думал, что подвёл друга, рассказав Отто Карловичу об их планах, и чувствовал себя виноватым. Оказалось, Василия, продержав двадцать дней, больше по закону не имели права, перевели в другую зону. В общем, ему тоже повезло.
– Что у тебя с рукой, Мишаня? – глядя на высунувшуюся из-под закатанного рукава перевязку, спросил Вася. Рафаил поведал о произошедшем за день до приезда Василия случае.
– Знаешь, Вася, жаль мне этого парня, порешат они его, а он - молод ещё, мог бы жить. Может, родители живы, ждут. Мать ждёт. По масти, он не из блатных, «фраер» тупой. Попутал с кем играть, вот и попал.
– Мишаня, ты дурак или блаженный? Тебя в карты проиграли и заказали, вот где проблема, которую решить надо. В этот раз тебе Бог помог избежать смерти,
но где гарантия, что повтора не будет, а ты о «фраере» думаешь. Он тебя кончить хотел, не потянись ты за колодкой, сейчас бы с Богом шпрехал. А ты – мать, отец.
Сам виноват. Не садись играть, раз не знаешь с кем и как.
– Свои проблемы я как-нибудь сам решу, но ты же знаешь, как блатные «фраеров» разводят, на раз-два, а потом выхода нет.
– Знаю. Что ты от меня хочешь? – нахмурил брови Василий.
– Ты же больше знаешь, чем я могу помочь ему, но чтобы было всё по понятиям?
– Ты? Ты-то что можешь? Ладно, решу я эту просьбу, главное за тебя решить. Никогда бы под это не подписался, а ради тебя, моего братишки, решу. Ты только не влезай, что бы ни произошло, просто будь рядом и смотри, в жизни пригодится.
Друзья двинусь в сторону барака, стоявшего на отшибе. Возле входа их встретили двое зэков. Один, вращая в руке заточенной ложкой, другой рукой, растопырив пальцы, в воздухе крутя финты и пригибаясь, медленно стал подходить.
– Шо, фраера, воздуху вам мало, нашим подышать подгребли? Можа, чё у вас есть?
Василий схватил урку за кисть и резким движением, ломая пальцы, поднял вверх. Послышался хруст.
– Ты что, падла? – выгибаясь и вставая на цыпочки, заорал «шестёрка».
– Сбрызнули отсюда, порву, как промокашку! – рявкнул Вася.
– Попутали, попутали… – извиняясь, расступились зэки.
В самом конце барака простыня отделяла две нары. За грязной тканью, распивая чифирь, сидели авторитетные «воры».
– Привет честной компании! – начал Василий.
– Здоров, коль не шутишь! Кого это к нам, с бугра?
– раздался хриплый голос из дальнего угла.
- Кто «смотрящий» за зоной?
- А я шо-то не понял, шо за интерес у «фраеров»?
Кто-то из нового этапа прописаться желает? – произнёс тот же голос.
– Да, ну что вы, «фартовые», мне сказали, я тут судьбу испытать можно. В картишки перекинуться… – улыбаясь, поддержал разговор Василий.
Находившиеся за занавеской «воры» начали расползаться по сторонам, уступая место гостям.
– Так это завсегда, пожалуйста… – доставая карты и предвкушая красивый развод, протянул ещё один зэк.
– Сдавай! – просто и непринужденно, глядя в глаза хозяину карт, улыбнулся Василий.
– На что играем?- сказал третий. Кроме Василия, на нарах сидели пять человек.
– На желания, господа, на желания!
– Во что интеллигенты хотят играть? – не выходя, продолжил «Хриплый».
– В очко и только один раз! – резко подвел итог разговору Василий.
Держащий в руках карты быстро, веером перетасовал их и раздал на пятерых. Все подняли розданные им карты. Кто-то попросил ещё дополнительную и тут же, выматерившись, сбросил. Остались трое. Рафаил, прикрывая спину другу, наблюдал за игрой.
– Вскрываем! – приказал Вася. Карты открыты, наступила гробовая тишина. У Хриплого и у Василия
– по тузу и десятке, в общей сумме - двадцать один, а это значило – очко. Но что поразило всех: масть на этих картах - одинаковая.
– Что притихли, «фартовые»? Я так понимаю, рамсы попутали? Блефуете, господа?
– Ты кто, мил человек? – прохрипел голос.
– Тебе, Хриплый, что, «малява» с этапа не приходила?
И только сейчас из тени выплыло старое, прыщавое лицо Хриплого. Остальные сидевшие соскочили с мест.
– Прости, Луп, реально рамсы попутали! Бумажечка-то пришла, да только мы тебя в лицо не знаем.
Ошибочка вышла, «сукой» буду.
Один из стоявших выглянул из-за занавески и крикнул:
– Чай сюда!
Две тени метнулись вглубь барака, и через минуту на импровизированном столе стояли две новые дымящиеся кружки.
– Ну, что, бродяги? Игра за мной? – продолжил разговор Василий. – Я выиграл, я и заказываю!
– Базара нет, «Луп», кого хочешь того, и закажи, любого сделаем.
– Да нет, господа хорошие, заказывать я никого не буду, а своё решение дам. День назад, «фраер» один с вами играл и проигрался. Вы указали на новенького, вот на него, – Василий указал на Рафаила. – Зовут его Мишаня, он – мой кореш и подельник. Всем всё ясно? Повторять не надо? Больше вам скажу, он – мой брат по
жизни, а за него… Ну вы понимаете, чего мне вам песни петь. Да, вот ещё что! Того бедолагу мой брат простил, а значит, и вы простите, не надо его трогать. Ну вот, в общем, и всё. Будут вопросы, я в первом бараке с братом буду.
Из барака Рафаил вышел ошеломлённый.
– Вася, что сейчас было? Как у тебя с картами так получилось? Ты кто теперь по жизни?
Видя удивления друга, Василий расхохотался.
– Как с картами, тебе лучше не знать. Никогда не играй, боком выйдет. А по жизни? Помнишь, как я в реку мёртвым упал? За тот побег слух и пошёл. С того штрафника никто ещё не бежал, я – первый. После того, как нас раскидали, на этапе ехали авторитетные «воры», они меня и короновали. Теперь на какую зону я ни попаду, впереди меня молва бежит. Я-то, по жизни, просто «вор», сам знаешь. Теперь – «коронованный вор», «вор в законе», «законник», значит. Ну, понял?
По непонятным для контингента зоны причинам руководство лагеря поменялось. На смену прежнему начальству пришёл новый комендант и за короткое время сменил всё руководство. В колонии поговаривали: будут перемены и не в лучшую сторону. Однажды вечером после смены Рафаил сидел на нарах и разговаривал с Василием.
– Слышишь, Мишаня? Тут мне весточка пришла, масть зоны менять будут. Слышал я от верных людей: скоро большой этап придет. «Воров» отправлять будут, а на их место «сук» понагонят. Меня, в первую очередь, на этап отправят, а со мной – всех «блатных», чтобы бучи не было. Слышал я, по всему Казахстану хотят так сделать, а значит, нас на российский Север отправят, на Колымские земли или Магадан.
– Слышал я про те земли, худо там, Вася! – обнимая друга за плечо, печально сказал Рафаил.
– Да, я не печалюсь, мне всё равно, где сидеть. Меня по всему Союзу «правильные люди» встретят, я за тебя переживаю. Боюсь, уйду я, а тебе наше знакомство вспомнят. За тебя думаю. Может, и ты со мной, замолвлю словечко, кому надо, и вместе на этап пойдём?
– Нет, Вася! Только не подумай, что боюсь. Далеко это от дома. Заблужусь по жизни и не дойду до мамы, до братьев. Пусть будет, что будет. Мечта у меня есть
- модельную обувь хочу научиться делать, а тут есть возможность. Мне уже предложили перейти в цех по пошиву женских туфель. Только как-то заковыристо
предложили.
– Что значит заковыристо? – удивился Василий.
– Да вроде как стучать надо про то, о чём в цеху беседуют. Я подумал, стану-ка я стукачом, чем чёрт не шутит… – Рафаил рассмеялся.
– Мишаня, тут смешного мало. Ты же знаешь присказку, «вход – рубль, выход – два». Я понял твою мысль. Ты пишешься под это дело, а на деле туфту им гнать будешь. Так тоже можно, но, если подпишешь бумагу, то это – всё. С этим тебя за кадык возьмут, и тогда стучать ты будешь по полной, и по правде. «Сукой» ты не станешь, а с этой «малявой» вход в приличную семью закрыт. Мало того, «воры» на ножи поставят, а ямазу за тебя не смогу держать, хоть ты и брат мне. Не по понятиям это будет. Вот и думай.
Не прошло и месяца, как «воров» начали вывозить из лагеря, и первыми ласточками пришли авторитетные «суки», меняя старые порядки. Оставшиеся заключённые, жившие по «воровским понятиям», пытались противостоять, но силы оказались не равны. Каждый день - стычки с поножовщиной, гибли «воры». Администрация закрывала глаза на эти смерти. «Воров» сажали в карцер, а по ночам в камеры врывалась толпа
«сученых», избивала до полусмерти, оставляя в живых. Это отработанная тактика - оставшийся в живых «вор», попав на другую зону, расскажет, что творилось с ним.
Это должно вселить страх для добровольного перехода на сторону администрации. Метод – безотказный!
Рафаил работал на новом месте, в цехе, где шили гражданскую обувь. Помня последний разговор с Василием, правдами и неправдами избегал подписания бумаги о сотрудничестве с руководством. К этому вопросу не раз возвращались, и Рафаил сопротивлялся, как мог. Потом забывали: были более серьёзные проблемы.
Так же, как и в цеху у дяди Мойши, молодой сапожник нарабатывал мастерство, изучая пошив модельной обуви. Поначалу мастер ругался на чём свет стоит, но через две недели кропотливого труда и старания пара только вышедших из-под рук молодого мастера туфель привела всех в восторг. Умение и мастерство было достигнуто. Трудился Рафаил с прилежанием и любовью к ремеслу. Все заключённые и администрация знали: к касте «воров» он не принадлежит, его никто не трогал.
Но «суки» есть «суки». Расправившись с «ворами» с помощью администрации зоны, начали поощрять доносы. Каждый, кто сообщал мало-мальскую информацию о контактах с «ворами», получал послабления в режиме и покровительство «сук». Кто-то и рассказал: лучший друг Михаила – «коронованный вор» по кличке «Луп».
Несколько дней назад Рафаил проводил Василия на этап. Все эти дни проходили в раздумье и печали.
Как сложится жизнь друга в далёкой Сибири, доведётся ли увидеться, ещё раз? Этот день как-то особенно не задался. С самого утра не пошла работа, всё валилось из рук, и настроение – паршивое. С трудом отсидев в цехе до конца рабочего дня, Рафаил не спеша убрал инструменты, привёл в порядок рабочее место и вышел из цеха
- на ужин. Слева от двери, на скамейке сидел незнакомый парень. Не обращая на него внимания, Рафаил шёл мимо и вдруг услышал за спиной: – Мишаня-интеллигент?
К этому времени к кличке «Мишаня» за любовь к чтению приклеилось ещё одно слово – «интеллигент».
Рафаил обернулся и увидел перед собой небольшого роста, коренастого, в лагерной робе молодого парня.
– Ну, я! Я тебя раньше не видел, ты из нового этапа? – не протягивая руки для приветствия, уточнил Рафаил. «Сукам» руки не подают.
– Слышь, Интеллигент? Ты в кентах у самого Лупа был? – подойдя как можно ближе, просипел незнакомец: пахнуло перегаром. Понимая, в чём дело, и что может за этим последовать, Рафаил напрягся и сделал шаг назад:
– Слюни подбери, а то брызжешь, как поливальная машина, утираться не успеваю. У тебя во рту кто-то издох? Падалью воняешь.
Все эти оскорбительные слова, сказанные Рафаилом, преследовали одну цель: разозлить и вывести из себя для потери контроля. Всё происходило с глазу на
глаз, без свидетелей. Парень вскипел и, замахнувшись, бросился атаковать, но в этот самый момент получил мощнейший встречный удар в челюсть. Ноги взлетели выше головы, и он с грохотом, раскидывая в стороны руки, рухнул на землю. Хватило одного удара. Противник лежал недвижимый, и изо рта текла кровь. В этот момент из мастерской показались люди и, услышав грохот, поспешили на шум. Попытка привести парня в чувство, не увенчалась успехом. Подхватив его за руки и за ноги, поволокли в больницу.
Этот случай руководство не оставило без внимания, и Рафаила стали водить на допросы. В любое другое время произошедшее осталось бы без внимания, но в лагере шли судьбоносные перемены. В очередной раз ангел-хранитель защитил Рафаила, не дав пострадавшему умереть. К слову сказать, удар оказался настолько сокрушительным, что все в зоне считали – он нанесён чем-то тяжёлым, но, к счастью, свидетели подтвердили: у Мишани-интеллигента в этот момент в руках ничего не было. Это и сыграло большую роль.
У пострадавшего – тяжёлое сотрясение мозга и перелом челюсти в двух местах. В сознание он пришёл только на третьи сутки. На допросах начальник лагеря в присутствии других офицеров, даже после слов свидетелей, не мог поверить: удар нанесён кулаком, без тяжёлого предмета. В небольшой комнате стояла старая русская печь. Рафаил молча подошёл к ней и с силой ударил в край угла печи. Кирпичи разлетелись в стороны, образовав большую дыру. Вопросы сразу иссякли. Об этом случае на допросе тут же узнали в лагере, дошли слухи и до авторитетных «сук». Сходка решила: Мишаню-интеллигента не трогать до поры, до времени и оставить его пока в покое. Администрация решила по-своему. От греха подальше отправить
Мишаню-интеллигента обратно в штрафную зону. Новый этап на старую зону. «Пусть штрафная, но только не «сучья». Житья мне всё равно не дадут, а так, вроде, уже как родная стала…» – увидев знакомые ворота, рассуждал Рафаил. На проходной стояла охрана. Шумно и весело встретили старого знакомого и проводила к коменданту лагеря. Иногда время стирает всё плохое, оставляя в памяти хорошие воспоминания.
Так произошло в этот раз с хозяином зоны. К удивлению Рафаила, начальник встретил его чуть ли не с распростёртыми объятиями. Радость его казалась неподдельной. Что уж совсем поразило – начальник крикнул дежурного и приказал принести два чая. «Что-то не к добру, или и здесь изменения?» – удивлялся про себя Рафаил. За крепким, пахучим чаем с конфетами, как старые добрые приятели, проговорили до отбоя. Он рассказал, как и почему вернулся обратно, про жизнь в другой колонии, произошедшие перемены, да и вообще рад попасть «домой». В свою очередь, начальник поведал: в этой зоне пока всё без изменений – питание, как и прежде, плохое, контингент постоянно меняется. «Кто дохнет, как мухи, кого – на этап, кого при попытке к бегству…» – все эти слова прозвучали просто, обыденно. Заканчивая разговор, начальник вызвал дежурного и приказал сопроводить Мишаню в барак бригады № 8.
Бригадир, к которому дежурный подвёл Рафаила – из новеньких. Прежде они не были знакомы. Рафаил протянул руку, но бригадир не шевельнулся, и рука зависла в воздухе. Молодой, крепкого телосложения парень отнёсся с нескрываемой злобой. Ему хотелось продемонстрировать своё преимущество перед вновь
прибывшим зэком.
– Брезгуете, гражданин начальник? – улыбнулся Рафаил.
– Кто такой? – не поднимая головы, рявкнул бригадир.
– Мишаня-интеллигент… – спокойно прозвучал ответ.
– Интеллигентов нам здесь не хватало!
– А что вы имеете против интеллигенции, гражданин начальник?
– Мне рабочие нужны, а не профессора или научные деятели. Срок какой и за что сел, интеллигент?
– Срока на мою жизнь хватит, а за что – не твоё дело. Есть ещё вопросы? – сдерживая накатывающую ярость, с достоинством пояснил Рафаил.
– Я погляжу, дерзкий ты парень. Да только эта зона не таких крутых парней ломала! - встав с нар, угрожающе двинулся в его сторону бригадир. Рафаил приготовился к защите, но сзади послышался быстро приближающейся шум торопливых шагов. К ним спешил начальник лагеря.
– Слава Богу, успел… Мне дежурный доложил: встреча у вас неласковая получается. Ну-ка, бригадир, со мной на выход!
Удивлённый бригадир поспешил за начальником.
Что уж там случилось, но, возвратившись, бригадир, протягивая руку для рукопожатия, подошёл к Рафаилу.
– Извини, Мишаня-интеллигент! Ошибочка вышла. Я-то думал – ты первый раз сюда попал, а, оказалось, ты – старожил в этом лагере, да и срок у тебя приличный. Что ты сразу не сказал, в бутылку полез.
Попутал я, мальца! Кум о тебе мнения хорошего. Давай дружить будем. Меня Владимиром зовут.
Улыбаясь, Рафаил крепко пожал протянутую руку.
– Страшного мало, с кем не бывает! Только ты сам не очень гостеприимный был. А я ведь хотел приложить тебя, да кум подоспел. Дальше штрафника уже не зашлют… – широко улыбнулся Рафаил.
– Наслышан я про твой удар, кум сейчас рассказал. Лежать бы мне сейчас в красной луже. Ладно, спать надо. Занимай свободные нары, где нравится, а то давай - возле меня.
– Заняты они, а сгонять людей – не дело, пусть спят. Знаю эту работу, устают люди.
Всё та же проклятая дорога жизни, то – поднималась, то – опускалась в горах, всё дальше уходя от лагеря. Как и прежде, конвой подгонял прикладами автоматов медленно идущих заключённых. Собаки надрывно лаяли, бросаясь на шагавшую, не выспавшуюся толпу.
Уже нестрашно идти с краю колонны. Все, кто не знал, оповещены, а старые сидельцы, кто ещё не успел поприветствовать вновь прибывшего, здоровались, крича
через всю толпу. Теперь никто не рискнул бы сыграть злую шутку, вытолкнув его из строя. Бригада насчитывала сорок человек. Все они – разного возраста, от двадцати до восьмидесяти лет. Может, старикам и меньше лет, но выглядели они древними старцами. Выделялись из бригады двое, совсем юных. Глядя на них, вспоминая себя, Рафаил пожалел их. Что ожидает их впереди? Таким же, как они, пугливым, неуклюжим, ничего не знающим, он вошёл в зону, и за ним закрылись ворота на долгие годы.
Бригадир относился к этим двум молодым с исключительной жестокостью. Вся тяжёлая работа ложилась на их плечи. Они таскали тяжёлые валуны, которые нужно дробить. Пытаясь разбивать большие камни, часто попадавшиеся на пути строительства дороги, они затрачивали по несколько часов, ударяя по ним с двух сторон. Бригадира это злило, и он, вместо того, чтобы помочь, нещадно избивал их. Глядя на их беспомощность, Рафаил старался помочь. Ему хватало двадцать минут в одиночку развалить глыбу. В лагерь они возвращались измождёнными. Держались особняком. Рафаил частенько слышал, как вечерами, сидя на нарах, показывая раны друг другу, они плакали, ругая бригадира. Зная закон зоны, «каждый за себя, не плачь, не бойся, не проси», понимая – помогать нельзя, закон выживания, он ничего не мог поделать, но всё же старался как-то подбодрить. Чувствуя его доброту, они тянулись к нему.
Ранним утром прозвучал гонг – звонкие удары по рельсу. Рафаил, вставая с нар, наступил в какую-то жижу, растекшуюся по земле.
– Осторожней, « интеллигент»! – послышался голос сзади. – А то чужое похмелье на себя возьмёшь….
На улице – темно, и Рафаил не заметил: возле его нар, в луже крови лежит накрытое грязной тряпкой чьё-то тело. Приподняв тряпицу, увидел с перерезанным горлом и выбитым глазом знакомое лицо бригадира. В эту минуту в барак вбежали солдаты и, скрутив руки Рафаилу за спиной, лицом бросили на нары. Следом, запыхавшись, прибежал комендант.
– Всё-таки не получился у вас разговор, Мишаня! Зря ты так с ним…
– Начальник, не он это! – послышался голос из толпы, уже окружившей труп. Все обернулись на голос, расступаясь и пропуская небольшого роста старика.
– Я всё видел, гражданин начальник. Это пацанята. Достал их бугор, вот они за подлость и порешили.
Под утро я на дальняк ходил, а как пришёл, вижу – они возле бригадира копошатся. Я затихорился, а они уже мёртвому горло перерезают. Видно, злости у них много
было: с первого удара убили, даже пикнуть не успел.
– Где они? – закричал комендант. Толпа зашевелилась, оглядываясь по сторонам.
– Нет их, как покончили с бригадиром, то тут же сбежали, а куда, шут их знает, – продолжил свидетель.
– Найти! Из колонии сбежать невозможно, значит, где-то здесь прячутся. Да отпустите вы Мишаню, слышали – не он это...
Всё это время Рафаил лежал скрученный и удерживаемый конвоем.
Ещё до развода на объекты конвой задержал убийц, прятавшихся в котельной. Позже их никто не видел и о судьбах мальчишек никто не знал. Бригаде № 8 нужно выходить на работу, но так как бригадира не было, а у начальства нет подходящей кандидатуры, и до особого решения оставили выбор за бригадой. Единогласно выбрали «Мишаню-интеллигента».
Бригада построилась, и во главе колонны, охраняемой с двух сторон конвоем, встал Рафаил. Добравшись по места работы, без особых происшествий, конвой расставил флажки по периметру, обозначая зону работы, за пределами её даже шаг – попытка побега.
Рабочий день начинался с прихода прораба из гражданских, который показывал фронт работ, и в конце рабочего дня закрывал наряды. В этот день он опоздал на полчаса. Новый бригадир предоставил всей бригаде перекур в ожидании прораба. Начальник конвоя начал ругаться, но заключённые так и не двинулись с места.
Машина подъехала, и из неё вышел прораб. К нему подошёл Рафаил.
– Где бригадир? – прораб искал глазами старого бригадира.
– Нет больше его, гражданин начальник… – спокойно пояснил Рафаил.
– Как нет: перевели в другой лагерь?
– Да, перевели, только не в лагерь, а на небо.
Глаза прораба округлились от удивления.
– На какое ещё небо?
– Видите ли, гражданин начальник, это же уголовники, воры, убийцы, ну, мразь всякая. Отбросы общества, в общем. Им человека подрезать, что покурить.
Вот они за жестокость и непосильную работу, которую он заставлял делать, глаз ему выбили и горло перерезали. Представляете, какая жестокость.
Прораб в ужасе отшатнулся от Рафаила.
– Да, да, гражданин начальник, я бы очень не хотел, чтобы с вами, не дай Бог, что-то подобное приключилось. Надеюсь, вы понимаете?
– Не дай Бог, не дай Бог! – с ужасом бормотал прораб. - Конечно, я понимаю…
Рафаил знал, описывая в подробностях смерть бригадира и дикие нравы зэков, как подействует.
План работы составили облегчённый. Заключённые работали, не напрягаясь и даже почти с удовольствием. Новый бригадир, в отличие от покойного, работал
наравне со всеми, успевая контролировать всё строительство. Он не бил, не кричал и не подгонял их, и заключённые остались довольны бригадиром. Работа проходила спокойно, и к концу дня план легко выполнили, его подписал прораб. Колонна возвращалась не такой уставшей и в хорошем расположении духа. Следующий день начался в такой же спокойной атмосфере. Вовремя приехавший прораб без лишних слов
наметил реальный план работы, и заключённые приступили к своим обязанностям. Рафаил переходил с участка на участок, следил, где нужна его помощь и, подбадривая заключённых, работал наравне со всеми. Спокойствие и лёгкость в коллективе передалась и конвоирам. Они, отдыхая, прогуливались, наблюдая за работой. К их удивлению, молчали даже собаки. Не понимая, что происходит, начальник конвоя подозвал бригадира к себе.
– Мишаня, а что происходит? Все работают, на строительстве – тишина. Мне аж не по себе, такого никогда не было. Глядишь, и мы скоро не нужны будем… – начальник конвоя натужно рассмеялся.
– Да ничего особенного, гражданин начальник. Когда вы – конвой, прораб, начальство – поймёте: перед вами не падаль, а люди, и с ними нужно по-человечески
обращаться, не как со скотиной, вот тогда и будет идиллия. Криком, побоями мало чего достигнешь. Этим только озлобить можно, а злой человек - всё наперекор
делает. Страх – не помощник в этом деле. Понимаете?
Начальник конвоя, опустив голову, призадумался.
– Видно, не зря тебе «интеллигента» добавили, мудро говоришь, правильно…
– А вы сами рассудите, гражданин начальник, кто у нас сидит? Всякого люду много. Есть и такие, кто в прошлом профессорами и генералами, партийными работниками был, а теперь – просто зэки, как все, как я. Какими они на воле были большими людьми? Может, так же плохо относились к подчинённым, материли, били, а теперь? Пыль дорожная. У них звания были - неровня вашему. Вы – всего-то капитан, но в зоне вы – бог, и всё вам дозволено. Вот, скажите мне, есть ли у вас гарантия, что не окажетесь на зоне в качестве зэка?
Молчите. Нет у вас её. Вот теперь просто представьте, вы - зэк, а над вами такой же, как вы, начальник конвоя, прикладом машет. Каково вам будет?
Сорокалетний капитан стоял красный, как провинившийся мальчонка, проникаясь словами, сказанными парнем, в два раза младше его.
– Правильно говоришь, Мишаня, правильно! Не думал я об этом, никогда не думал…
С этого дня конвой начал относить к осуждённым по-другому. Да и сами зэки перестали бросать злые шутки в адрес охраны. Всё происходит по цепной реакции: добро рождает добро, зло порождает только зло.
Неписаный закон жизни. Но система, годами покоившаяся на зле и насилии, не приемлет человеческих отношений, и любые проявления добра пресекает тут же
на корню. Добра хватило на неделю.
В очередной раз, когда Рафаил принёс справку о проделанной работе, подписанную прорабом, начальник зоны уведомил: произошла замена. Командовать будет переведённый из другой бригады новый бригадир. Рафаил сильно не огорчился. Побывав на разных зонах и прекрасно зная систему изнутри, понимал: скоро всё хорошее закончится, и восстановятся старые законы. Он стал вынашивать новый план, как покинуть зону. Старый уже не подходил, и нужно придумать что-то новое. Из зоны часто вывозили туберкулёзников. Кого в больницу, находящуюся в другом лагере, а кого - за ворота, ногами вперёд. Рафаил начал приглядываться, как ведут себя туберкулёзники. Сильный гортанный кашель, температура, выделение мокроты,
озноб - это первые признаки, которые можно имитировать, но флюорографию, на которую его обязательно повезут, обмануть не возможно. «Нужно забить лёгкие,
но чем?» – крутилось в голове. Пыль, но она останется в лёгких, нужно что-то, что должно раствориться. Перебрав все возможные варианты – пыль, соль, он остановился на сахаре. Раздобыв несколько не больших комков сахара, растёр их в пыль. Однажды вечером после отбоя с небольшим свёртком Рафаил вышел на улицу. Ночь – ясная. Медным блином светила луна. Зашёл за угол барака: здесь его фигура растворилась в тени. Он присел и сделал несколько глубоких вдохов, втягивая сахарную пыль через нос. В горле засвербело. Немного подождав, повторил процедуру и пошёл спать. Ночь выдалась неспокойная. В груди – жгло, дышать трудно, кашель раздирал горло. Полночи пролежав в мучении и ознобе, остался доволен результатом. К утру всё прекратилось, но на сон времени уже нет. В бараке все спали мертвецким сном, даже кашель никого не потревожил. Не дожидаясь гонга, повторил ночную процедуру и весь диагноз с точностью повторился. Первым поднялся новый бригадир. Услышав душераздирающий кашель, пошёл на звук. Рафаил, весь в поту, корчился от боли.
– Эй, парень, у тебя туберкулёз, вон из барака! – заорал бригадир. – Ты мне всех заразишь! Бегом в медпункт!
«Сработало. Бригадир поверил, теперь надо, чтобы фельдшер поверил», – идя в медпункт, думал Рафаил. Роль больного долго играть не пришлось, всё – естественно. Фельдшер, зная симптомы туберкулёза, стараясь не подходить близко к больному, выписал направление и определил его в изолятор. После доклада коменданту лагеря, который боялся заболеваний такого рода, вызвал конвой и, не выходя из помещения, помахал ему рукой из окна, провожая знакомого. Сахар
сделал своё дело.
Придуманный план сработал, но, попав больницу, а именно в палату, забитую больными туберкулёзом, симулянт испугался. Подлог мог стать реальностью.
Полежав три дня и незаметно вдыхая сахар, продолжая играть в мнимого больного, Рафаил старался не контактировать с больными. Больница – лагерная, и отношение к больным заключённым, мягко говоря, наплевательское: их почти не лечили. Раз в день заходила медсестра и раздавала таблетки. Каждый день два санитара выносили нового мертвеца, у него все мучения - уже в прошлом. Аппарат флюорографии - сломан, а потому никому нет дела до анализов. Халатность местных врачей играла на руку, и, понимая: до него никому нет дела, нужно срочно выздоравливать, дабы не подхватить настоящую болезнь. Перестав нюхать сахарную пыльцу, «больной» быстро пошёл на поправку. Поначалу выходя в коридор, а потом уже – в больничный двор,
начал обдумывать следующий этап реализации своего плана. Для начала нужно остаться в этом лагере. Основное направления лагеря – строительство различных
объектов. Машинами, под охраной, заключённых увозили по объектам разных строек, а к вечеру привозили обратно. Лагерная одежда лежала у него в тумбочке.
Выкроив время, когда врачей поблизости не было видно, Рафаил переоделся и направился к начальнику лагеря. Отрапортовав коменданту о выздоровлении, включая своё умение разговаривать и обаяние, доложил: имеет строительные профессии каменщика и арматурщика, чем обрадовал начальника. В лагере профессиональных строителей не хватало, и Рафаила зачислили в бригаду № 6. В каждой бригаде – по шесть человек. В шестой бригаде, куда его определили, не хватало человека, и Рафаил влился в коллектив.
Бригада оказалась дружной и состояла из молодых парней, ими руководил мужчина лет пятидесяти
– Константин. Коллектив уважительно звал его «Батя-атаман». Рафаила встретили тепло. Его пригласили на ужин, устроенный парнем, получившим передачу от родителей. Угощение – небогатое: белый хлеб, крепко заваренный чай, сливочное масло, сахар. Главная роскошь – шоколадные конфеты: они и на воле большой дефицит. Умение Рафаила наблюдать и быстро учиться тому, что видел, всегда приносило ему большую пользу, и во второй половине рабочего дня он ловко вязал проволоку на стальную арматуру. Работа, по сравнению со строительством дороги, – не тяжёлая, но главное – нет напряжения в коллективе. Это по-настоящему радовало. Бригадир, «Батя-атаман», относился к парням, как к родным детям, они же отвечали ему взаимностью. Чем дольше продолжалось их общение, тем всё теснее Рафаил привязывался к коллективу, а больше – к Константину. Без криков, без назидания, на уважении друг к другу, на доверии строились их отношения. Никто не старался лезть другому в душу. С пониманием общей беды, в которую они попали по воле судьбы, старались поддержать друг друга. Рафаил быстро освоил все смежные строительные профессии. Азарт познания нового вдохновил его, и он, как губка, впитывал, всё, чему учили. Теперь он мечтал о воле и о том, что когда освободится, сможет построить дом для себя и своей большой семьи.
После ужина бригада собиралась в бараке, и «Батя-атаман» рассказывал разные случаи из своей жизни. Слушая эти поучительные истории, парни представляли себя в таких ситуациях, кивали, рассуждая, как бы они повели в таких ситуациях.
Полное имя бригадира – Константин Николаевич Селезнёв. Срок у него большой – двадцать пять лет, из них он успел отсидеть половину. Последняя зона не то
двенадцатая, не то тринадцатая по счёту – он точно не помнил. Бывал он на штрафных, на «чёрных», на «сучьих» и даже три года - в Карлаге. Все лагеря – не санаторные лечебницы, но Карагандинский лагерь – самый известный из всех жестокими условиями содержания.
Родился он в 1899 году в станице Старочеркасская Казачьего Дона. Когда началась революция, он в восемнадцать лет, в казачьей дружине отправился защищать самодержавие. С 1917 по 1920 годы носило его по всему южному региону России. Казачий полк поначалу находился в подчинении атамана Каледина, пока тот не пустил себе пулю в сердце. Позже успел побывать в разрозненных диких бригадах под началом местных атаманов. С приходом на Дон генерала Деникина бригада влилась в его армию. Они – то наступали, круша «красных», то, неся большие потери, бежали
от армии Будённого. В этой сумятице он растерял всех родных и в ноябре 1920 года с другими казаками, которые успели найти свои семьи, с боями прорывался к
Новороссийску.
Прибывающие в Новороссийский порт корабли, не могли вместить всех желающих покинуть Россию, и на пристани творился хаос. Протискиваясь сквозь кричащую массу, он всё же проник на корабль, который следовал в Турцию. На трапе, крича и размахивая руками, бросая в воду чемоданы, толпились люди, когда плавно начал отходить корабль. Женщины в роскошных платьях, офицеры, солдаты бросались в
холодную ноябрьскую воду и просили о помощи. Константин стоял на палубе и смотрел, что творилось на пристани. Налетела красная конница и рубила всех,
без разбора, – женщин, детей, стариков – всех, кто не успел на отплывающий корабль. К тем, кто ещё не утонул, добавлялись новые жертвы. Захлёбываясь,
они шли ко дну. Мат, мольбы о пощаде, выстрелы, стоны, ржание ошалевших коней доносились с берега. Все, кому хватило смелости наблюдать за кровавой рубкой, молча, не проронив ни единого слова, стоя на палубе, вытирали слёзы. Кто-то плакал от жалости к тем, кто остался и сейчас погибал под клинками конницы Будённого, кто – от счастья, что смог спастись, забравшись на корабль. Среди этой толпы плакал и Константин.
Попав в Турцию, немного послужил генералу Врангелю, который создавал новую армию из прибывающих разрозненных частей, но вскоре поняв: война проиграна, бросил службу и решил попытать счастья в Париже. Поначалу, пока ещё оставались небольшие
средства, есаулу Селезнёву нравилось всё. Здесь уютно и спокойно. Навоевались вдоволь, тишина, без криков и стонов, рвущихся бомб, беспорядочной стрельбы, а
главное – вечного страха быть убитым, кружила голо- ву. Вскоре деньги кончились, нужно искать возможность заработка.
В Париже – много эмигрантов из Белой армии, и все, включая генералов и членов их семей, влачили нищенское существование, перебиваясь временными заработками. В отличие от Константина, который только и умел, что ходить за плугом да собираться на казачьи сборы, боевые офицеры знали французский язык, но и это не помогало найти приличную работу. Начались голодные скитания длиною в шестнадцать лет. Временные подработки не давали умереть с голоду, но чувство тоски по России мучило его. Не было ничего милей его сердцу, чем река Дон и родная станица Старочеркасская. Истосковался он душой по родным краям и родне, о которых – никаких известий. Изболелась его душа.
Весенний солнечный день, прогуливающиеся люди щурятся, прикрывая руками глаза. Монмартр. Зазывно играет аккордеон, собирая толпу слушателей. 1937 год. Подучив французский язык, но все же разговаривая с донским акцентом, Константин решил устроиться на работу в маленький ресторан. На улице – столики, заполненные праздно отдыхающими французами. Бывший есаул подбегает к каждому посетителю, щёлкаюшему пальцем, окликая призывным словом «гарсон». Работа лакея выворачивала нутро, но выбора нет, и покорно, улыбаясь через силу, он выполнял свою работу. Проходя мимо одного стола, искоса бросил взгляд в сторону, и сердце его похолодело. За соседним столом сидел мужчина его возраста и пристально всматривался в лицо Константина. По-солдатски приставляя щелчком каблуки износившихся сапог, резко повернулся к смотрящему на него мужчине. Пальцы, державшие поднос с грязной посудой, размякли, и грохот бьющегося фарфора привлек
внимание окружающих.
– Николай?! – вырвалось из груди официанта.
– Костя?! – прозвучало в ответ. Ноги подкосились, и Константин, ухватив спинку рядом стоявшего стула, упал на него. Мужчина подскочил и сильными руками,
обнимая, прижал к себе ватно просевшего есаула.
– Братка, Костя! – кричал мужчина, раскручивая вокруг себя, раскидывая стулья во все стороны, размякшее тело Константина. Несколько раз выбегал хозяин ресторана, пытаясь призвать к работе своего официанта. Ни разу не повернув головы в сторону хозяина и не обращая внимания на его крик, вслушивался Константин в каждое слово, сказанное Николаем. Это был его друг детства – Николай Туроверов. Он, как и Константин, в тот же год родился в станице Старочеркасская, вместе, играя, бегали по хутору, вместе уходили служить. Война раскидала их по разным фронтам, и теперь судьба свела их в Париже. Из рассказов старинного друга Константин понял: дослужившись до звания подпоручика, Николай покинул Россию через год после друга и уходил через Крым вместе с генералом Врангелем. Успел повоевать с французскими войсками в Африке. Сейчас живёт в Париже, стал поэтом. Он так же, как и Константин, страдал по покинутой Родине, по России, но возвращаться не собирался. От него Константин узнал: «белым» эмигрантом дано прощение, и принимают обратно, но уже не Россию, а в СССР. Эту информацию поэт Туроверов узнал от писателя Алексея Толстого, который ещё в конце 20-х годов ездил по Европе и призывал русских к возвращению на Родину. После этих рассказов Константин не мог сдержать
слёз: велико желание вернуться пусть не в старую, которую он знал, пусть в новую, неведомую, но в Россию. Он готов вступить в Красную армию, лишь бы с родными, русскими людьми. Мечта сбылась. Туроверов, уверенно стоявший на ногах, помог Константину с деньгами. По-русскому обычаю, троекратно перекрестив друга, поцеловав в лоб, со слезами на глазах, посадил на поезд, следовавший в сторону России.
– С Богом, мой друг! До свидания. Ах, как хотелось, чтобы свидание состоялось. Целуй от меня Русь-матушку. Боюсь, не увижу её более.
Константин обнимал, целовал друга. Тряс ему руку и благодарил за его помощь. Говорил: Бог даст, обязательно свидимся. Он обоснуется и вызовет Николая. Будет встречать его на родной земле, а потом вместе – в станицу. Лицо его светилось от счастья. Но друзья больше не встретились. На границе НКВД арестовал бывшего есаула, и внесудебная сталинская «тройка», вынесла приговор – двадцать пять лет лагерей, без права переписки.
Прощаясь на перроне, Туроверов подарил первый сборник стихов под названием «Пусть». Скитаясь по лагерям, Константин бережно хранил его, зная все стихи наизусть. Теперь он читал их своим детям – он считал ими свою бригаду. Любимое его стихотворение звучало так:
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Все не веря, все не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою...
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо.
Покраснела чуть вода...
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
Два года в лагере пролетели незаметно. Рафаил доволен, что попал на эту зону и именно в эту бригаду, но жизнь вскоре продиктовала новые условия. По стране
прокатился призыв – «Великая комсомольская стройка». В Башкирии нашли нефть, и ринулись – комсомольцы со всех концов необъятной страны Советов.
Степные, ковыльные, веками дремавшие просторы взорвались гулом машин, выгнав тучные стада лошадей, и началось строительство нового города – Салавата. Вот на эту стройку и отправили новым этапом молодого «комсомольца» Мишаню-интеллигента. Осваивая нефтяной край – здесь шло основное строительство – власти, не раздумывая долго, посёлку дали название «Новостройка».
Перед началом великого строительства руками заключённых построили многочисленные лагеря для зэков – основных строителей города. В 1949 году город назвали «Салават» в честь Салавата Юлаева, башкирского соратника Емельяна Пугачёва. В один из таких лагерей – в нём преобладали строители – попал Рафаил. Его сразу зачислили в бригаду каменщиков, строивших промышленные корпуса. В те годы заключённым ввели официальную оплату труда за перевыполнение плана. Сумма заработка не превышала сто рублей, но для зэков это – хорошая прибавка к скудному питанию. «Воры», державшие лагерь в страхе, сразу взяли под свой контроль получаемые деньги и каждого работающего заключённого обложили данью. Бригадиры готовили наряды на выполнение работы, контролировали получение денег, они же ста-
ли сборщиками дани и передавали собранную сумму «смотрящему»: у того имелся собственный «бухгалтер общаковой казны». По указанию «воров», казначей
ежемесячно отправлял определённую сумму в штрафные лагеря для поддержания «воров», содержащихся в каторжных условиях. Воровская иерархия – отлаженный механизм, и надзор за поступлением денег в воровскую казну отслеживался строго. «Общак» – свят, и недополучение намеченных сумм, воровство из казны карались смертью.
Рафаил попал в отстающую бригаду: она, при всех стараниях, не могла вытянуть утверждённый план. Бригадир – пожилого возраста, малограмотный неумеха отчёты вёл, как попало. За всё время работы бригада ни разу не получила зарплаты. Глядя на всё это, Рафаил работал, не напрягаясь. Дни тянулись, как стелется туман на башкирских болотах. Общаться с коллективом бригады совершенно не хотелось, и Рафаил держался особняком. Все беды бригады он списывал на нерасторопность бригадира. Прогуливаясь после рабочей смены, Рафаил подошёл к одному из бараков. Услышав непонятную речь, похожую на казахскую, но мягче в произношении, подошёл ближе. Один из парней, копошившийся у дверей барака, заметив приближение незнакомца, протягивая две руки для приветствия, поспешил навстречу:
– Салям аллейкум!
– Салем, салем, – ответил по-казахски Рафаил.
– О, вы знаете казахский? – удивился чернявый парень.
– Немного. Жил я там и сидел там же.
– О-о-о! – повторил парень. – Вы почти наш земляк. Проходите!
– А вы откуда?
– Узбекистан… – он гостеприимно, приглашающим жестом, вытянул руки перед собой. Рафаил прошёл внутрь барака. Парень обогнал его и поспешил в дальний угол, махая рукой, показывал дорогу. Как было заведено в зонах, угол барака, огороженный простынями – место для «смотрящего» или бригадира.
– Бригадир-акя, у нас гости! – радостно показывая на Рафаила объявил парень. С нар поднялся пожилой мужчина. Так же, как и парень-узбек, протянул две руки для приветствия. Рафаил, зная восточные традиции, поприветствовал двойным рукопожатием.
– Проходи, садись, гость дорогой!- указал он на место рядом с собой.
– Чай акельсей! – обратился он по-узбекски к стоящему парню. Парень, положив правую руку на сердце, кивнул и быстро удалился.
– Сейчас чай принесут.
– Я уже понял… – сдержанно подтвердил Рафаил.
– Ты, что – по-узбекски понимаешь? – удивился хозяин.
– Немного по-казахски, я – из Казахстана.
– Да, да, языки похожи. Как зовут тебя, гость?
– Мишаня-интеллигент… – начал, было, Рафаил.
– Это ты для блатных оставь – Мишаня-интеллигент! – строго посмотрев на собеседника, остановил его мужчина. – Не люблю я погоняло. Скажи просто - Михаил.
– Ну, тогда уж, Рафаил… – давно непроизносимое родное имя резануло слух.
– Рафаил? – удивляясь, переспросил. – Что, немец?
– Да, дядька, из немцев, высланный в степи Казахстана.
Мужчина встал с места, сильными руками приподнял ничего не понимающего Рафаила и крепко обнял его.
– Я – тоже немец, из поволжских. Высланный в Узбекистан.
– Вот почему у вас в бригаде одни узбеки!
В этот момент принесли дымящийся заварной чайник, от него исходил аромат. Хозяин налил в две маленькие пиалы и предложил гостю попробовать. Чай оказался удивительно приятным на вкус. Разговор затянулся надолго. Воспоминали депортацию. Каждый – своё. Звали узбекского бригадира Николай Николаевич Штарк. Он поведал: ему докладывают о вновь эпатированном узбеке, он тут же забирает его себе в бригаду. Воссоединение узбеков – не какая-то корысть для бригадира, это его благодарность. Попав при выселении в Узбекистан, он полюбил этот народ.
– Если бы ты, Рафаил, видел, как они принимали наших немцев! Мы для них – не фашисты, а несчастные люди, они приютили нас в кишлаках, домах, отдавая нам всё самое лучшее – еду, постель, одежду. Они спали на полу, а нам стелили на кровати. Их дети не доедали, а наших кормили, отрывая от своих. Они приняли нас, как родных. Какой удивительный народ! Я сел за убийство. Дали мне много, но ни дня не пожалел, что сделал это. Один «легавый – сука», Петром его звали, девочку-узбечку 12 лет хотел снасильничать. Как она кричала, дедушку звала, а он – сука грязная, жирный, потный, достал своё хозяйство, руки девочки крутит, а сам хохочет. Когда я это увидел, не смог удержаться. Я по-узбекски нож на поясе носил, достал его и для начала отрезал его пакость. Он заверещал, как свинья, плакать начал. Жалко мне его стало, засунул ему нож между третьим и четвёртым рёбрами, чтобы не мучился, он и затих. «Мусора» хотели меня сразу кончить, но народ не дал, отбили. Деды, старухи, дети на «легавых» бросались. «Стреляйте в нас! – кричат. – Всех стреляйте!» Они и отступили. Вот, что это за народ. Потом следователь меня спрашивал: «Зачем за девчонку вступился? Она что - дочь тебе? Их и так много, чурок этих, одной - больше, одной - меньше, какое дело тебе до них? Звери
они!» А я ему сказал: «Это вы – звери, чурки, без родства, без совести, без чести!» В общем, много я ему наговорил, за это добавили. Мы же для них – что узбеки, что немцы, не люди, так, материал расходный.
За разговором чай не кончался. Как только выпивался чайник, тут же появлялся другой, горячий, ароматный. Рафаил поинтересовался: получает ли бригада
деньги за работу? Николай Николаевич объяснил:
– Чтобы получать зарплату, нужно прогнуться перед начальством и с блатными якшаться. Они между собой в плотной завязке. Начальство распределяет наряды на строительство, там, где есть «воры», а они, в свою очередь, накладывают дань на работяг и делятся с администрацией. Тем, кто не хочет лечь под «воров», просто не платят. Вот и вся наука.
Всё для Рафаила встало на свои места, и обида на бригадира исчезла.
В один из вечеров в наспех построенном из отходов производства кинотеатре показывали фильм. Настроение - плохое и, чтобы хоть немного развеяться, Рафаил
решил посмотреть картину. Он пришёл раньше времени и, пройдя по полупустому залу, присел на никем не занятую скамью, в центре. Неожиданно, зажав его с двух сторон, рядом присели двое заключённых. Тело напряглось. «Успею, хотя бы одному нос откусить… – промелькнула мысль. – А дальше – будь, что будет!»
После первых фраз спортивных парней страх отступил, но напряжение оставалось. Указывая на дверь, один из парней передал:
– После просмотра тебя приглашают в барак пятой бригады!
Рафаил перевел взгляд на дверь. Закрывая проход телом и не пропуская никого, там стоял высокий, спортивного телосложения, молодой симпатичный кавказец. За его спиной, в ожидании, молча, замерла толпа. Рафаил почувствовал на себе жёсткий взгляд чёрных глаз, но отводить взгляд в сторону не стал. Не расспрашивая, для чего и почему, коротко согласился:
– Хорошо, приду.
Рядом сидевший молча кивнул в сторону двери. Кавказец развернулся и вышел из здания. Толпа, расталкивая друг друга, ринулась в зал. «Что случилось? Кто он такой? Почему пригласили? Могли просто сказать, чтобы был и всё? Отступать уже нельзя, дал согласие. Будь, что будет, авось пронесёт…» – с этими мыслями, досмотрев фильм, Рафаил направился в указанный барак. Его встретили у дверей и молча проводили в дальний угол. Между двух нар стоял импровизированный стол, составленный из нескольких табуреток. За ним сидели три мужчины и двое стояли, облокотившись на брёвна, державшие верхний уровень настила. В дальнем углу, где и положено находиться самому авторитетному «вору», скрестив перед собой ноги, по пояс голый восседал тот самый кавказец. Рафаил подошёл к столу.
– Привет честной компании! – напряжённо поприветствовал Рафаил.
– И тебе не хворать… – пробормотал кто-то из присутствующих.
– Да Бог здоровьем не обидел. Чего звали?
– Ты здесь уже несколько месяцев, а ко мне не приходишь, не знакомишься? – послышался из полумрака низкий с хрипотцой, с лёгким акцентом голос кавказца. С трудом выдерживая суровый взгляд чёрных глаз, Рафаил ответил:
– С каких это пор повелось – самому ходить и представляться или в гости напрашиваться? Кому положено, тот и пригласит. Вот ты пригласил, я и пришёл. Говори, чего звал.
– Давно я за тобой слежу. Как узнал: Миша-интеллигент к нам в лагерь попал, так за тобой контроль и поставил.
– За что мне честь такая выпала? – глаза Рафаила округлились.
– А ты, Мишаня, не кусайся! Присядь лучше. В ногах правды нет. Разговор длинный будет.
После этих слов, уступая место гостю, «воры» раздвинулись.
– Зовут меня Володя-Цыган, слышал, может быть?
– и кавказец протянул руку для знакомства.
– Кто же про Цыгана не слышал. Легенды по зонам ходят. Меня откуда знаешь? – Рафаил, спокойно глядя в глаза Володи, с силой пожал его ладонь.
– Есть у меня долг один, на всю жизнь долг, только кому его отдать – не знаю… – начал свою историю Цыган. – Дело было на пересыльной зоне, меня этапом из Воркуты гнали. Познакомился я там с одним парнем, правильный малый, «коронованный». Зона наша – «чёрная», и все по законам жили, но краснопёрые решили разбавить её и начали к нам этапы засылать сплошняком из «сук». Война началась. Резались мы,
как стая волков, они - нас, мы - их, а администрация наблюдает и ждёт, кто победит. Много тогда народа полегло. Вот в один из таких вечеров, «суки» решили
меня порезать, в спину ударить, да только у них не вышло, нет, вышло, да только не меня. Удар принял дружок мой, закрыл меня телом, его на перо и посадили.
Порвал я этих «сук», а вот парнишку не смог спасти. Умер он на моих руках. Я от рождения не плакал, а вот тогда не мог удержаться – орал и всё его поднять хотел,
оживить.
Володя-цыган не отрывались от глаз Рафаила, казалось, нет кроме их, никого. Все молчали.
– Так вот парень тот много мне о своём друге-брате рассказывал. Говорил: дорог он ему. Многое вместе повидали. За несколько дней до этого случая просил он меня, если встречу, братом ему стать.
Рафаил слушал, не понимая: зачем Цыган рассказал о своём друге и причём тут он? Позвать, чтобы рассказать этот случай? Что-то должно скрываться в этом рассказе, но что? Рафаил никак не мог понять. Глаза Володи продолжали сверлить Рафаила.
– Брата помнишь своего? – резко спросил Цыган.
– Какого брата? Три их у меня, да только малы они
ещё, – удивился Рафаил.
-Д а я не про родных. Васька Лупа?
Ударом по голове прозвучала эта короткая фамилия. Рафаил соскочил с места. Он хотел закричать, но из открытого рта не вырвалось ни слова, в глазах стоял
немой вопрос. Придя в себя от шока, дрожащим голосом прошептал:
– Вася Луп, умер?
– Да! – сухо подтвердил Володя. Образовалась тишина. Рафаил резко повернулся и отошёл вглубь барака. «Воры» смотрели ему вслед. Плечи его слегка подрагивали. Успокоившись, он вернулся на место, и Цыган продолжил:
– Вот, Мишаня, мы и встретились. Теперь я могу выполнить своё обещание. Я даже не спрашиваю, хочешь или нет, но с сегодняшнего дня ты – у меня в бригаде и только возле меня. Вещи твои принесут. Теперь это твоё место, – он указал на рядом стоящие нары.
После этой встречи жизнь Мишани-интеллигента кардинально поменялась. Так же, как и его новый друг, Володя-Цыган, он стал контролировать стройку. Вечерами Володя садился за сверку нарядов. Его мало интересовал строительный объект, он контролировал приход денег в «воровскую» казну. Они часто в разговорах засиживались до глубокой ночи и всё сильнее проникались друг в друга. Высокого роста, широкий в плечах, сильные мускулистые руки, кучерявый чёрно-смоляной волос, за что и получил кличку Цыган». Из-под густых, сросшихся на переносице бровей, не моргая, смотрели чёрные глаза. Его суровый взгляд мало кто мог его выдержать. Ему немного за тридцать, осетин, со вспыльчивым, но быстро отходчивым характером. Из древнего рода Цкоев. Срок заключения – большой. Поначалу сел за убийство на десять лет, но после инцидента с «суками», убившими Василия Лупа, за убийство троих заключённых ему добавили ещё пятнадцать лет. Он входил в клан блатных, «коронован» «воровской» сходкой, «смотрящий» за зоной и держатель «общака». После убийства «сученых» авторитет взлетел до небес. На «воровских» сходках он имел первый голос, и перечить ему, даже среди авторитетных сидельцев никто не решался. Однажды на очередном сходе кто-то из «воров», спросил: «Что это
за «фраер» и кто ему позволил присутствовать среди достойных людей?» – указывая на Рафаила. После этой фразы «вор» долго извинялся и перед Володей, и перед Рафаилом. Больше вопросы никто не задавал. Как в народе говорят, «себе дешевле выйдет». Володя привязался к Рафаилу, то ли – из-за памяти о Ваське Лупе, то ли – он понравился смелостью и рассудительностью, но как бы там ни было, старался не отпускать от себя. Многие в лагере точили зубы на «Цыгана». Кто-то – мечтал о власти, кто-то – из-за недополучаемых денег, которые он контролировал, кто-то хотел подмять казну под себя. Зона оставалась зоной. Вся эта злоба переходила и на Рафаила.
Однажды, когда Рафаил прогуливался по строительному объекту, к нему подбежал парень-узбек.
– Мишья, тебя наша бригадир просят, прям срошно просят, пойдемте, пожалиста, я буду проводить!
В бытовке ждал Николай Николаевич. Поприветствовав молодого друга, налил душистого чая и после пары глотков прошептал:
– Рафаил, до меня слух дошёл, только не спрашивай, откуда, всё равно не скажу, но слух верный. Вечером «Цыгана» пригласят. Пойдёт он через овраг, зная ваши отношения, пойдёт он с тобой. В овраге вас будут ждать. Ты всё понял? В овраге!
– Понял, дядя Коля, спасибо вам за наводку. Вопрос у меня: зачем вы мне это рассказали?
– Да, мне Володя-цыган, как камень в сапоге. Бригада моя из-за него денег не получает. Он под себя меня прогнуть хочет, да только я негнущийся. Говорю я –
только из-за тебя. Ты – парень настоящий. Дорог ты мне, как сын, дорог. Не хочу, чтобы и тебя с ним рядом положили.
Рафаил встал из-за стола, подошёл к Николаю и обнял его.
– Вы мне тоже дороги, дядя Коля. Спасибо вам, век не забуду!
Выбежав из узбекской бригады, Рафаил направился к оврагу. Место глухое. Заросший кустарником овраг – идеальное место для нападения. Спустившись вниз, заметил следы и брошенные окурки – это место «урки» и присмотрели. Прокрутил в голове возможный сценарий: план возник сам собой.
Вечером после просмотра отчётов Володя подошёл к лежавшему на нарах Рафаилу.
– Мишаня, я – на сходняк, ты – со мной?
– Я бы – с удовольствием, Володя, но – что-то плоховато мне. То ли – съел несвежее, то ли – ещё что-то. Знобит меня, Володя. Сходи без меня. Ладно?
– Ты, Мишаня, чай завари, да покрепче, должно помочь. Приду и расскажу, что было. Поправляйся! – с этими словами Володя направился к выходу.
Дождавшись, когда друг исчез в проёме двери, Рафаил соскочил с нар и последовал за ним. Украдкой он пробирался, предельно осторожно, чтобы никто ни заметил, стараясь не шуметь, держась на близком расстоянии, он почти дышал в затылок друга. Они приблизились к оврагу. Отпустив Володю на небольшое расстояние, обогнув кусты, почувствовал запах папиросного дыма. Взгляд, привыкший к темноте,
различил три фигуры. Звук приближающихся шагов нарастал, и две фигуры приготовились к прыжку. В руках у нападавших блестели ножи. Рафаил отыскал
ранее заготовленный в кустах сосновый кол и как только эти двое собрались напасть, звук гулкого удара остановил их. Сильный удар дубины опустился на голову третьему. Не произнеся ни звуки, он рухнул, как высокая трава, срезанная косой. Услышав шум, оба нападавших испуганно обернулись. Один отскочил в сторону, чуть не сбив Володю. Реакция оказалась молниеносной. Сокрушительным ударом в челюсть
оказавшегося спиной перед Цыганом отбросило на несколько метров. Без признаков жизни тот рухнул на землю. Последний, выронив нож, заметался между Володей и Мишей.
– Не убивайте! Цыган, прости, не убивай! – стоя на коленях, просил пощады перепуганный насмерть зэк.
– Кто вас послал? – схватив его за горло, спокойно и тихо спросил Володя.
– Цыган, не убивай, я всё скажу! – хрипя, простонал пленник. – Кривой, это он.
Рафаил отошёл в сторону, чтобы не зацепить друга, ударил по голове зэка. Тот уткнулся лицом в землю возле ног Володи.
– Зачем, Мишаня? Я бы его сейчас порвал. Голыми руками порвал бы. Жаль, что ножа нет! – вспылил Цыган.
– Ну, допустим, нож у тебя в сапоге. Я его засунул, когда на нарах, якобы больной валялся, так, на всякий случай. Но он и не пригодился, вот и слава Богу. Резать
в беспамятстве человека уже не будешь. Зачем тебе на душу ещё один мертвяк брать? Кто заказал, мы знаем, а это так, шушера, гопники, шестёрки. Им приказали, а у них – выбора нет. Немного полежат и очухаются. Их
свои порешат, а на нас – греха нет.
– Мишаня, а я не понял, ты откуда здесь? Что это за спектакль? – успокоившись, не переставал удивляться Володя.
– Ворона на хвосте принесла. Сказала: друга моего хотят на небеса отправить, а я подумал и решил, рановато тебе туда. Скучно тебе будет там без меня, а я разговаривать с Богом, пока не тороплюсь, – улыбаясь, пошутил Рафаил.
Володя обхватил сильными руками Рафаила и прижал к груди.
– Спасибо, брат! Век не забуду. Дети будут, им расскажу, а они – своим расскажут. Брат ты мне, на всю жизнь брат. Умирать буду, тебя вспоминать буду.
– Подожди умирать, пожить ещё надо… Да и хлопотно это как-то, умирать! – похлопав по спине друга, продолжал улыбаться Рафаил.
После этого случая дружба парней стала ещё крепче. Все сказанные слова в ту ночь пришлись по душе Цыгану. Не взял он на себя ещё один грех. С тех пор они были вдвоём, и, если решался вопрос на «воровской» сходке, то первое слово Володя предоставлял другу, показывая этим братское отношение к нему. Вечером, сидя за ужином, Цыган вдруг предложил:
– Мишаня, у меня – мысль! Сходку хочу собрать, «короновать» тебя хочу, что бы ты в законе был. А то как-то не по-людски. «Воры» авторитетные тебя слушают, а ты, как бы не «вор». Не по понятиям это. Узаконить тебя надо.
– Нет, Володя, не по понятиям будет, если ты «фраера» короновать собрался. Я же кто – «фраер» колхозный. Ты меня из-за Васи подтянул, вроде как обещание ему дал. Слово сдержал, тут всё правильно. Слово моё слушают, пока тебя уважают и боятся, а в «воры» меня произведёшь, тут другой спрос. Не поймут тебя. Сам видишь, злых на тебя много. Не «вор» я, да и никогда не буду.
– Всё ты правильно говоришь, не по понятиям. Так и наша дружба не по понятиям. Не может «вор» с «фраером» дружбу вести.
– «Вор» может брата иметь? – улыбаясь, уточнил Рафаил.
– Брата, говоришь? Брата может!
– Ну, так братом я тебе и буду, ну, если ты не против?
– Э,э,э, зачем против! Я мечтал о таком брате!
– Это по понятиям?
– Это да!
– Вот на этом и остановимся…. – после этих слов, они встали и крепко обнялись.
– Ну, коль мы братья, теперь и просить могу? – присаживаясь на нары, улыбнулся Рафаил.
– Ты и раньше мог, чего ждал?
– Помнишь тех «фраеров», что на тебя напасть хотели?
– Помню! Как их забудешь? – кивнул Володя.
– Меня один человек предупредил: резать тебя хотят, вот ты из-за него живой и остался.
– Надеюсь, ты его отблагодарил?
– Я-то отблагодарил, только ему твоя благодарность нужна, я тут не в силах.
– Чтож ему от меня надо? Что я могу для него сделать?
– Бригаду узбеков знаешь?
– Ну, знаю.
– Бригадир их, Николай Николаевич, он это. Только вся бригада по твоей милости деньги не получает.
– А, знаю я его: дерзкий дядька! Я ему несколько раз говорил - будешь со мной дружить, всё у тебя будет - и наряды хорошие, и зарплата, а он упёрся. Говорит,
«ни под кем ни был и под тобой не буду». Что мне с ним делать?
– Он – правильный мужик, помоги ему, ради меня, помоги.
– Ладно, Мишаня, только ему всё равно на «общак» платить надо. Без этого никак! Ты же понимаешь
– с меня тоже спросить могут. Поговори с ним, чтобы понял, тогда всё хорошо будет.
Через несколько дней должна состояться очередная сходка, где решалась судьба Кривого. Вор по кличке Кривой и вправду от удара ножа остался с перекошенным лицом. Он задолжал большую сумму денег в «общак», но об этом мало кто знал. Убийство Володи-цыгана – ему на руку. Тогда бы он смог взять всё под свой контроль и списать весь долг, проигранный в карты. Дело с устранением Цыгана у него не выгорело, и теперь сам находился под ударом. Урка, попавший под кулак Володи, уже несколько дней находился в госпитале. Двое других очухались, вместе с Кривым решились на «рывок» – на воровском сленге это означает побег. Подготовку из-за нехватки времени организовали плохо, и при задержании конвой расстрелял
всех троих. Этот день Володя-цыган и Мишаня-интеллигент праздновали с шиком. Им завезли водку – ее спрятали в бензобаках рабочих машин. Бумажные пробки размокали, и водка в бутылках - вперемежку с бензином. Но праздник всё равно состоялся. Главная радость для друзей - они не испачкали руки кровью.
Судьба сама расставила всё по местам.
Цыган переговорил с администрацией колонии, и Николай Николаевич получил хороший и дорогостоящий подряд на строительство. После смерти Кривого авторитет Цыгана возрос и, решив с «блатными», он сделал хорошую скидку в казну «общака» узбекской
бригаде. Все остались довольны, особенно узбеки. Они стали получать, за небольшим вычетом, зарплату. Привыкший работать руками, Рафаил, не находя себе места, изнывал от безделья. Днём он прохаживался по объектам и контролировал качество строительства. Замечая бесхозяйственность или небрежность в производстве, он спокойно разъяснял заключённым, как нужно по-хозяйски относиться к порученному
делу. Доходчиво объяснял: что случится, если не будет улучшения в деле и сознании. Объяснения доходили сразу, без повторения и противоречий. Объекты и
площадки вокруг строительства – в идеальной чистоте. Кирпичи и доски лежали аккуратными стопками, инструменты - в чистоте и исправности. Весь контроль
Мишаня-интеллигент вёл сам. Бригадиры приводили подчиненных на экскурсии: показывали, как нужно работать, но всё тщетно. Володя удивлялся.
– Мишаня, как тебе удаётся держать всё в порядке? Глянешь, всё стоит на местах, чистота возле стройки. Битые кирпичи на площадке не валяются. После работы инструмент – чистый, техника – исправна. На другие бригады глянешь – там, как после войны. Как тебе удаётся?
– Я с людьми умею разговаривать. Вот тебя – боятся, а меня – уважают и слушают. Вот и весь секрет. Люблю я порядок, он у меня – в крови.
Была у Рафаила тайна, которую он не мог рассказать другу: про то, что он немец, и за что получил десять лет. Про своё прошлое. Что-то сидело занозой, не давало высказаться – какой-то внутренний страх. Володя не спрашивал, он знал: общий срок десять лет и ещё пять поражение в правах, надзор комендатуры, без права переезда. Что значило «поражение в правах», он не понимал, но это придавало значимость. Лишних вопросов не принято задавать даже в кругу друзей. Отказ от «коронации в воры», Володя посчитал скромностью, а то, что говорил о себе Мишаня-интеллигент: «Я - колхозный фраер…» – бравадой и блефом. Значит, не зря кличка - «Интеллигент». «Всё у него чисто и опрятно. Любит читать книги. Говорит складно и правильно. По сравнению с ним, это я – «колхозный фраер»… – рассуждал Володя.
Однажды вечером разговор зашёл о семье. Рафаил рассказал: далеко в Казахстане у него - три брата, один - слепой. С ними мама и дедушка с бабушкой. Правда, он
не знает, живы ли старики: с момента этапа в Башкирию письма не получал. Все его весточки, написанные домой, остаются без ответа. Володя, в свою очередь, рассказал о своей семье. Где-то в горах Кавказа есть небольшой аул, где ждёт его мать-старушка, он ее очень любит. Он так тепло рассказывал о ней, что вызвал у
Рафаила сочувствие. Ему захотелось сделать что-либо приятное ей. Мысль пришла сама: «Я же – сапожник, сделаю ей тапочки…»
– Володя, я, наверное, пропаду на два дня. Стройка без меня не загнётся? Как думаешь?
– Куда ты собрался? – удивился Володя.
– Дело у меня есть, важное дело. Через пару дней сам увидишь, – и с этими словами Рафаил исчез на два дня. Руки соскучились по любимому делу, а главное, ничего не забыли. В сапожной мастерской нашёл всё, что нужно. Разного цвета натуральная кожа, цветные шёлковые нитки вдохновили мастера, и он с наслаждением принялся за работу. Через два дня не вылезавший из-за верстака молодой человек радостно держал в руках готовые, блистающие свежей кожей тапочки. Все мастера удивлялись Мишаниному таланту.
– Дружище, ты куда пропал? – допрашивал его встревоженный Володя. – Даже ночевать не приходил.
– Это для твой мамы! Подарок! – доставая из-за пазухи тапочки, довольный и гордый ответил Рафаил.
– Что это? – взял в руки, начал рассматривать со всех сторон. Недобрые глаза, многих приводившие в ужас и исступление, вдруг по-детски округлились и на
них выступили слёзы.
– Что, не видишь? Тапочки, для твой мамы… – понимая: подарок понравился, улыбаясь, повторил Рафаил.
– Ты где взял такую красоту?
– Да где ты такое возьмёшь? Сам сделал, своими руками.
– Да, ладно врать, сам он сделал!
– Правда, Вовчик, сам!
– Брат! – обхватив Рафаила, начал кружить его, как пушинку. – Вот это подарок! Для моей мамочки подарок! Какой же ты молодец! Завтра же вышлю ей. Вот
она порадуется…
Через двадцать дней из Осетии пришло письмо. В нем – печальная весть – не успела получить мама дорогой подарок – её больше нет. Тапочки достались младшей сестре Володи, Аминад. Получив письмо, Володя-цыган пролежал на нарах два дня, не шелохнувшись. Почерневшее от горя лицо наводило ужас. Все боялись приблизиться к нему, и только Рафаил просидел возле него эти двое суток, не смыкая глаз.
– Ты бы поел чего-нибудь, брат! Я понимаю тебя, но маму уже не вернёшь… – начал успокаивать друга Рафаил, но, поймав взгляд на себе, отшатнулся.
Налитые кровью глаза не видели вокруг ничего, только злоба и ненависть стояли в них. Казалось, он готов голыми руками разорвать любого, кто подвернется. По
спине Рафаила побежали мурашки, и выступил холодный пот. Долго ещё отходил от этой печальной новости Володя. Многие попали под его горячую руку, но
друга он не посмел тронуть. Время – лучший доктор. Володя постепенно отошёл от своего горя и снова стал улыбаться.
Казалось, зима никогда не кончится. Лютые холода напомнили Рафаилу зиму в северном Казахстане. Строительство не прекращалось ни на один день, кроме воскресенья. Морозы доходили до сорокоградусной отметки, и частенько заключённые попадали в лагерные больницы с обморожением, воспалением лёгких, с гриппом, но истощение организма стало массовой трагедией. На всех стройках народного хозяйства СССР заключённые – бесплатная рабочая сила. Люди тысячами гибли от болезней, тяжёлого труда, цинги, туберкулёза, переохлаждения, а на их место привозили новые и новые эшелоны заключённых. Этому потоку человеческого материала нет конца и края. Огромный механизм перемалывал человеческие судьбы. Людей хватали на улицах, забирали днём и ночью из квартир, с места работы, невзирая
на должности, звания и заслуги. Основание для ареста нередко – кляузная записка, и этого вполне достаточно: «тройка» выносила вердикт: «расстрел», «десять лет», «двадцать лет», «двадцать пять лет», и все сроки – «без права переписки». Одним словом, одним лишь росчерком пера, ночью и днем работала система, отправляя кого – в последний путь, а кого – эшелонами по необъятной стране Советов. Вся страна
от Камчатки и до Кушки, южных рубежей, опутана сетью лагерей. От двенадцати лет и до глубокой старости – таков возрастной разбег используемого человеческого ресурса.
Всё же наступила долгожданная оттепель. Оттепель – в природе, оттепель – в душах, в сердцах миллионов людей. Наступила весна 1953 года. Пришла она и для Рафаила. Сломался заводной ключ огромного механизма, умер Иосиф Сталин. Страна раздели-
лась на два лагеря. Кто сидел в лагерях, радовались, питая надежды на скорейшее освобождение. Другие, оставшиеся на свободе, горько скорбели о потере «отца
народов». Радовался и Рафаил. По лагерям прокатился слух о «великой амнистии», и заключённые начали готовиться к освобождению. К выходу на волю готовился и Рафаил. Через Володю-цыгана, имевшего связи с волей, заказали дорогой материал для костюма, фетровую шляпу под цвет ткани и белую сорочку. В срочном порядке нашли мастера мужской верхней одежды, и по снятым меркам через две недели Мишаня-интеллигент получил свой заказ. Модного фасона собственноручно сшил туфли. Всё готово к освобождению, но нет главного – приказа об амнистии. Ожидание смерти подобно. По лагерю только и ходили разговоры, по каким статьям начнут освобождать
первыми. Когда это случится? Как теперь на воле? И всё в этом духе. Казалось, от этих разговоров, воздух становился теплей. Наступило время, и из каждого отряда выделены люди для заполнения документов на освобождение. Вот и пошли первыми ласточками, по 53 статье – «враги народа». Каждый день из лагеря по десять-пятнадцать человек выходили на свободу. Настал день, когда пришёл парень, направленный из их отряда для заполнения документов.
– Радуйся, Мишаня, на тебя документы пришли, освобождают тебя. Ещё несколько дней – на оформление, и с чистой душой – на свободу… – разговор был с глазу на глаз, без свидетелей, и парень продолжил. – Я не знаю, нужно ли тебе это говорить. Володя-цыган попросил меня, чтобы я узнал про твоё дело. По какой статье ты сел, да и вообще, кто ты по жизни. Он просил не сообщать тебе, но я тоже получил освобождение и завтра ухожу. Я читал твоё дело, но можешь не переживать, я ничего ему не скажу. А не выполнил я обещание, данное Володе, только потому, что уважаю тебя за честность и справедливость. Я не знаю, зачем это ему нужно, но будь осторожен. Если что пойдёт не так, «воры» не прощают. Ты же знаешь пословицу: «Вход рубль, выход два».
Радость от предстоящей свободы сменилась страхом. Прожив два с половиной года, бок о бок с «ворами», узнав их законы, Рафаил понимал: если всплывет его статья, выяснится – он сел за мешок зерна, всё может кончиться плохо. Не может «колхозный фраер» входить в «воровскую элиту». Первым, кто начнёт его резать, будет его друг Вовка-цыган. Многое пережито за годы отсидки; голод, холод, нечеловеческий труд,
болезни. Смерть ходила по пятам, но не так страшно, как сейчас, когда долгожданная свобода на расстоянии вытянутой руки.
– Что-то ты невесёлый, Мишаня? – заглядывая в лицо друга, волновался Цыган. – Кто весточку получил, сразу с ума от радости сходит, а ты – хмурый какой-то…
– Если бы мы вдвоём весточку получили, тогда и радоваться можно! – стараясь не подавать вида, оправдывался Рафаил.
– А, Мишаня, не огорчайся. Мне на выход ещё рано. От звонка и до звонка трубить. По полной. Спасибо, конечно, переживаешь за меня, лучше давай порадуемся за тебя. Тебе – скоро на волю, а потому мне хочется что-то тебе сказать. Я благодарен судьбе, – свела меня с тобой. За это время, ты мне и вправду стал братом. Я плохо схожусь с людьми, предателей много, а тебе поверил. Не зря Вася Луп перед смертью за тебя просил, а он – «честный вор», за «фраера» не впрягся бы. Скромный ты, не выпячиваешься, да и слова у тебя правильные, за это и полюбил тебя. Есть у тебя то, чего во мне нет. «Масть» в тебе сильная. Не зря погоняло дали «Интеллигент»… – говоря эти слова, Володя внимательно посмотрел на Рафаила. – Мало кого я по жизни слушал, что не по мне, за мной не задерживалось. Сам знаешь. Любого мог приземлить, а тебя слушал. Глубоко ты мне в душу запал. Скучать я по тебе буду.
Даст Бог, свидимся. Возьми на память финку мою, ту, которую я забыл, а ты мне в сапог засунул. Она мне много раз жизнь спасала. Пусть память обо мне останется.
– Оставь, она тебе здесь нужней будет. На воле зачем мне финка?
– Возьми на память. Я себе другую закажу! – настаивал Володя. – Вот ещё что… Возьми, пригодятся на воле… – и протянул свёрнутый пакет.
– Что это, Володя? – взвешивая в руках свёрток, удивился Рафаил.
– Там – три куска, на первое время хватит. Отдохнешь немного на воле, возьми двух «шмаровых» и на такси с баяном приезжай ко мне на «кичу».
Сердце ёкнуло, когда Рафаилу сообщили: «С вещами - на выход, свободен, Мишаня!». Парень из его бригады держал осколок зеркала, когда Рафаил одевал новые вещи, приготовленные для выхода на свободу. Чисто выбритое лицо с тонкой полоской чёрных усов, аккуратно уложенная причёска, покрытая лаком. Сшитый на заказ тёмно-коричневый, двубортный костюм сидел, как влитой. Загорелое лицо, оттеняла белоснежная сорочка. На ногах – кофейного цвета лаковые туфли. Фетровую шляпу с большими полями он держал в руках. Работяги, блатные, попрыгали с нар: «Мишаня, ну ты даёшь! Ну, ты и вправду интеллигент!» – доносилось со всех сторон. Зона ещё не видела такого освобождения. «Володя-цыган» стоял рядом и светился от счастья за друга.
– Вот так правильные люди уходят с «кичи»! Так и я буду уходить. Пойдём, брат, провожу до проходной. Эй, человек, прими-ка чемоданчик, – указывая на чемодан Рафаила, крикнул Цыган. Тут же подбежал молодой парень и, подобострастно улыбаясь, заискивающе заглядывая в лицо Рафаила, двумя руками подхватил чемодан. Друзья дошли до дежурной части, молча, не проронив ни единого слова, обнялись, и Рафаил переступил порог в свободную жизнь.
– Шнель? – переспросил дежурный.
– Да!- сухо ответил Рафаил.
– Вам обождать велено, за вами «ворон» приедет. Вы у нас контингент особый, – прозвучало, как приговор, из уст капитана. Ударом молота по голове показались эти слова: «Что опять не так? Какой ещё «ворон»?
– Вернитесь в зону, мы вас вызовем! – словно издалека прозвучала последняя фраза. Ноги не хотели заходить в зону. Открыв дверь, Рафаил увидел курившего друга.
– Что случилось, брат? – выронив папиросу, удивился Володя. Собрав всё мужество в кулак, сделав равнодушный вид, закуривая, Рафаил объяснил:
– Машину ещё не подали, всё у этих «фраеров» не по-людски.
– Что? Какую машину?
– Да, видишь ли, за мной «чёрный ворон» послали, а он ещё не доехал.
Друзья вернулись в барак на своё привычное место. Снова закурив, Володя вдруг заговорил:
– Знаешь, Мишаня, я должен тебе сознаться. Хорошо тебя вернули, а то бы мучился всю жизнь. Я же хотел дело твоё проверить, кто ты по жизни?
– Ну, что – проверил?
– Да, теперь это уже неважно. За «фраерами» «чёрного ворона» не подают. Прости меня, братка! Ошибался я на твой счёт.
У Рафаила отлегло от сердца, но всё же он чувствовал лёгкое беспокойство. Они проговорили, пока солнце не село. Вскоре Рафаила снова вызвали в дежурную
часть. Сняв парадные вещи, сложив их в чемодан, он надел обычную лагерную робу и вновь прощался с другом.
– Володя, я возвращаю твою финку, не дай Бог что, и всё по-новой. Не провожай меня, а то вон как первый раз вышло. Не поминай лихом. Авось, ещё раз судьба
сведёт. Прощай, брат!
«Автозак» вёз Рафаила по ночным улицам нового городка. Уже не Мишу – Рафаила. Заключённый Мишаня-Интеллигент остался там, за колючей проволокой. Его сопровождали автоматчики, но по выписным документам он - свободный гражданин СССР. «Салават» прощался весенним мелким дождиком. Молодые, недавно посаженные саженцы махали вслед уходящей машине свежей зеленью ветвей. Сквозь маленькое
окно врывался тёплый весенний воздух. Даже решётка на этом окошке не мешала чувствовать запах свободы. «Неужели всё кончилось? Неужели все мои мучения
позади, и я свободен? – снова и снова задавал он себе один и тот же вопрос.– Неужели я выжил?»
В сопровождении конвоира Рафаила поездом доставили на станцию Акмолинск. К перрону подогнали крытую машину, привезли в комендатуру и запихнули в распределительную камеру. Играть роль блатного не хотелось, и Рафаил молча прошёл в дальний, свободный угол. Камера забита людьми. Из противоположного угла слышалась чеченская речь. Кто-то из молодых парней показывал пальцем в сторону Рафаила. Вдруг один из них встал и, расталкивая тесно сидящих заключённых, подошёл, что-то говоря на чеченском языке.
– Вы что-то хотите? – тихо спросил Рафаил.
– Здэс порядочный люди сидит, тебэ не научили здороваться? – с диким акцентом, переходя на крик, торопясь посильнее напугать, завопил молодой кавказец. «Чтож такое, опять началось? – подумал Рафаил.
– Там их – пятеро, двоих я положу, трое положат меня, что дальше? Останусь жив, снова тюрьма и зона. Вот она, протяни руку, открой дверь и свобода. Убьют? Для
чего столько лет мучился, выживал, чтобы дойти до дома и не увидев родных умереть? Не дать отпор? Пусть бьют? Но я ведь на штрафных не ломался, как жить после этого? Как поступить?» – стучало в голове. «Видно, не суждено мне родных увидеть! Делай как надо, а там, будь, что будет…» – с этими мыслями стал медленно
подниматься с места. «Этого положу сразу. Люди будут мешать, пока подбегут другие, время у меня есть. Двоих ещё успею, а дальше, как карта ляжет». Мысленно
отработав движения, приготовился к удару и в это момент услышал до боли знакомы голос:
– Ракушка, это ты?
Рафаил не поверил своим глазам. На полу сидел седобородый чеченец – дядя Ильяс. Оттолкнув парня и раздвигая сидевших на полу людей, Рафаил ринулся в угол, откуда доносился голос старика.
– Я, дядя Ильяс, я!
Старик ослабел. Он попытался привстать, но упал на колени. Рафаил подбежал к старику и, не давая подняться, прижался к нему:
– Сиди, дядя Ильяс, я – рядом.
Не обращая внимание на других чеченцев, которые повскакивали с мест, одной рукой придерживал слабое, высохшее тело, другой гладил морщинистое лицо дяди Ильяса, родного человека из прошлой жизни, в которую он теперь возвращался. Статный, высокий, с горделивой осанкой, с моложавым лицом, он превратился в немощного старика.
– Это я, дядя Ильяс, твой Ракушка… – слёзы бежали по возмужавшему лицу Рафаила.
Молодые горячие парни, не понимая, в чём дело, хотели подойти ближе, но, видя поднятую руку старца, тут же остановились. Лицо дяди Ильяса побагровело, брови нахмурились, взгляд стал суровым, и он резко, гортанным голосом, что-то бросил на чеченском языке в сторону парней. Неожиданно для Рафаила они сразу
выстроились в очередь: каждый, подходя, протягивал две руки для приветствия, со словами извинения. После этой церемонии старик подобрел и, вытирая слёзы Рафаилу, ласково спросил:
– Ты где пропадал, Ракушка?
– Сидел я, дядя Ильяс! А вы что здесь делаете?
– Нас милиция задержал. Наверное, и мы сядем.
– Моих давно не видели?
– Года два не видели. Когда видел, мама жив был, мальчики жив был, все хорошо был. Дед и бабка умирал, ещё при мне умирал. Сейчас не знаю. Думаю, всё
хорошо. Тебя куда отправляют?
– Про деда и бабушку я знаю, мама мне писала. Я всё, дядя Ильяс, отсидел своё. Теперь домой.
– Э, молодец! Вижу, мужчина стал. Мои тебя не признали, я признал, слава Аллаху, а то они хотел тебя того… Помнишь, сынок, кинжал я тебе дарил?
– Конечно, помню, дядя Ильяс!
– Помнишь тогда, что я тебе говорил?
– «Придёт время, дядя Ильяс поможет тебе…» – конечно, помню.
– Вот он и пришёл. Будь счастлив, сынок. Береги тебя Аллах.
Широко раскинув руки, высоко под облаками Рафаил парил в небе. Он пролетал над лесами, реками, и ласковый тёплый воздух, лаская его тело, поднимал всё выше и выше. Вот он видит зелёное поле: папа в белоснежной рубашке с братьями косит сочную траву. Неподалёку сидит мама и держит на руках маленького Леопольда, а рядом играют братья. Мама машет рукой и зовёт:
– Рафаил, мальчик мой, мы здесь!
Он подлетает и, чуть касаясь земли, обнимает её. Леопольд тянет к нему маленькие ручонки и радостно кричит:
– Братик мой, я вижу тебя! Наконец-то ты вернулся. Я очень ждал тебя.
– Но ты же не можешь видеть… – удивляется Рафаил.
– Я всегда тебя видел и всегда ждал.
Налетевшая волна тёплого воздуха подняла его в небо, и, набирая высоту, он крикнул:
– Я вернусь к тебе, обязательно вернусь!
Лязг дверного затвора открываемой камеры разбудил спящего Рафаила.
– Шнель, на выход! – эхом по длинному коридору прозвучал голос. Вытирая слёзы, подошёл к месту, где разговаривал с дядей Ильясом, но там его уже не было.
Соседи сказали: ночью чеченцев увели на этап. Сожалея, что не смог проститься, пошёл к выходу. В канцелярии выдали проездные бумаги до места прибытия, поставили на учёт в комендатуре и, приставив сопровождающего, отправили на вокзал. Выходя из здания, Рафаил обратился к конвойному:
– Погоди, начальник, где у вас можно переодеться?
Молодой парень в военной форме с винтовкой в руках посмотрел на охраняемого, и, удивлённо спросил:
– У тебя, что - новая роба есть? И так красивый.
– Роба не роба, да только к матери еду. Не хотелось бы в таком виде на глаза показаться. Хочу человеком прийти.
– Ну, раз к матери, тогда пойдём.
И конвоир повёл сопровождаемого в комнату отдыха. Сняв с себя униформу заключённого и переодевшись в подготовленный заранее костюм, поправив слегка помявшуюся фетровую шляпу, Рафаил предстал перед охранником франтом. Солдат развёл руками и чуть не выронил винтовку:
– Ну, да, ну, да! Сколько сопровождаю, но, чтобы так из зоны возвращались, первый раз вижу.
– Скажи-ка, начальник, где тут помойное ведро?
– На что оно тебе?
– Да вот хочу прошлую мою жизнь выбросить!
– держа в руке старую одежду, пояснил Рафаил. – Не нужна она мне больше и, не дай Бог, надеть её ещё раз.
Ожидая поезда на перроне, конвойный закурил и угостил Рафаила. От волнения тряслись руки, и никак не получалось поджечь папиросу. Сердце вырывалось из груди. За последние годы он много ездил на поездах, только были они другими и большой радости не приносили. Теперь звук гудка, стук приближающихся колёс ласкал его слух. Впереди - встреча с мамой, братьями. Тысячи раз прокручивал этот момент
в голове. Сколько придумано сцен встречи, и каждый раз от одной только мысли, сердце вырывалось из груди. Обдавая дымом отъезжающих и встречающих, со
скрежетом и длинным гудком, паровоз остановился. Двое, предъявив бумаги, прошли в вагон и сели друг напротив друга.
– О чём задумался, служивый? – спросил молодой человек в красивой гражданской одежде.
– Ещё немного и ты встретишься с матерью, счастье-то, какое. А я? Год свою не видел, – глаза солдата наполнились тоской.
– Год, говоришь? – рассмеялся собеседник. – Это не срок, потерпи немного и встретишься.
– А ты, сколько не видел?
– Вечность, солдат. Вечность! – сменяя улыбку на печаль, ответил молодой человек. С печалью пришли воспоминания, лавиной накрывшие Рафаила, эпизод за эпизодом. Единственная радость – из не далёкой, но уже прошлой жизни, периодически повторяющийся сон, в котором его маленький братишка Леопольд - зрячий.
– Что ты опечалился? Радоваться надо, мать увидишь, братьев. Теперь вся жизнь впереди.
– Ты знаешь, служивый, отсидел я, много отсидел, но всё же выжил, и вот я на свободе. Всё в прошлом. Остается теперь забыть, если смогу, но у меня есть младший братишка, хороший такой, люблю его очень, да вот только беда с ним. Слепой он. Я о нём думаю. Как он всю жизнь без глаз жить будет. Пока маленький, заботились о нём, а теперь? Пока меня не было, подрос уже. Жизнь длинная, как он по ней идти будет? Вот посмотри за окно, видишь степь, какая она красивая, а он эту красоту никогда не увидит. Он маму никогда не видел, только на ощупь. Вот уже скоро я вернусь и знаю: он меня ждёт и любит. Но так же, как и маму, никогда не
видел меня. Ты представь, всю жизнь во мраке. Если бы хоть малейшая возможность, отдал бы ему свой глаз. Отдал бы, не задумываясь. Мне бы одного хватило, а он
хоть одним глазком мир увидел.
За разговором время пролетело быстро. Скрежет тормозящих колёс и шум на перроне отрезвили попутчиков. В задумчивом настроении оба вышли из вагона.
– Нас, видимо, никто не встречает. Добираться будем пешком, – нарушил молчание конвойный.
– Пешком – не ползком, доберёмся, – пошутил молодой человек. Дорога от станции заняла чуть больше часа ходьбы. В районном отделении милиции конвоир сдал под расписку сопровождаемого и на выходе пожелал:
– Прости, что с ружьём под конвоем. Не по своей воле, служба такая. А ты – хороший парень, не из «блатных». Я много разного люда конвоировал, по большей части – «урки», а ты – другой. Счастье тебе желаю, больше не садиться. Жалко расставаться, но служба зовёт.
– Спасибо, служивый, за тёплые слова и за компанию! А то, что под конвоем, да с ружьём, так это ещё лучше. Никто не приставал. Целым до дома доехал. Вот ещё что, ты при первой возможности домой поезжай, мать проведай. Наши матери переживают за нас и всегда ждут.
В отделении милиции выписали справку об освобождении, зачитали права и обязанности: смена места жительства на протяжении пяти лет невозможна и, в случае нарушения, каралась лишением свободы до двадцати лет. Любые маломальские нарушения так же – заключение. Перспектива на дальнейшие пять лет
неутешительная. После ознакомления с постановлением важный документ подписан. Время подходило к обеду. Солнце стояло в зените, и от недавно прошедшего дождика землю парило. Лаковые туфли покрылись дорожной пылью. Достав носовой платок, Рафаил нагнулся вытереть их и краем глаза заметил проезжающую рядом подводу. На миг лицо седока показалось знакомым.
– Эй, дядька, погоди! – крикнул вдогонку проезжающей подводе.
– Тррр, стой зараза! – останавливая лошадь, натянул вожжи седок. – Вы что-то хотели? – обратился к незнакомцу мужчина. На телеге постаревший, осунувшийся от тяжёлой работы, седой сидел дядя Коля. Улыбаясь, не говоря ни слова, Рафаил подошёл к давно знакомому и очень дорогому человеку. Мужчина отшатнулся, когда его обнял незнакомец.
– Вы, что? Что вы хотите? – испуганно отстранился Николай.
– Здравствуй, дядя Коля! Как же ты постарел! О, как тебя жизнь погнула. Видно, пока меня не было, и вам несладко жилось. Не признал ты меня? – снял с головы шляпу, чтобы его лучше рассмотрел дорогой ему человек.
– Извините, не признаю… – успокаиваясь, признался дядя Коля. – Вы из отделения, с проверкой? Да нет, проверяющие обычно не лезут обниматься… Да кто вы такой?
– Помнишь, дядя Коля, немчонка, которого ты учил гнилым мясом курей кормить. Забыл! А как ты за меня одному «фраеру» в рыло дал. Тоже забыл?
– Быть того не может, неужто Рафаил? – глаза Николая округлились и часто заморгали. – Вы же, как с Мартыновки съехали, так больше я тебя и не видел. Какой же ты стал, ну прямо пан-барон. Выучился, хорошую должность занимаешь?
– Скажи-ка, дядя Коля, ты в Мартыновку через пятый совхоз ехать будешь?
– Круг невеликий, могу и через пятый.
– Ну, тогда поехали, а по дороге расскажу, какую я должность занимал.
До совхоза – тридцать километров. Не подгоняя лошадь, за разговором время бежало быстро. Рафаил начал длинный рассказ с момента, как покинули колхоз «Мартыновку» и до самого освобождения. Николай молча слушал, изредка вздыхая и смахивая слезу.
Проехали берёзовый бор, показались покосившиеся домишки. Рафаил достал пачку «Казбека», угостив старого друга, закурил сам.
– Что, волнуешься, парень? – делая глубокую затяжку, посочувствовал Николай.
– «Волнуешься» – не то слово! Сердце в горле стоит. Ноги сами бежать хотят.
– Всё правильно. Семь лет – не шутка. Ещё немного, и обнимешь родных.
Поскрипывая колёсами, телега свернула на улицу, где стоял до боли знакомый барак. Ещё издалека Рафаил заметил покосившуюся ограду, колышущееся на ветру стираное бельё и небольшую горку сушившегося кизяка для растопки. Николай ударил кнутом лошадь, и та прибавила шагу. Подъезжая к дому, Рафаил снял шляпу, вытер платком запотевший от волнения лоб и натянул её на глаза. Мокрый фартук поверх старого платья, сбившийся на голове платок, из-под которого выглядывали растрёпанные и уже седые волосы. Мама развешивала бельё. Лошадь прошла мимо кучи, и заднее колесо наехало на сушившийся навоз. Шум лопающегося кизяка привлек внимание женщины. Она обернулась.
– Простите, хозяйка, что навоз немного подмяли… – спрыгнув с телеги, Рафаил подошёл к забору.
– Да, страшного мало. Что ему будет, кизяк он и есть, кизяк! – не узнав сына, продолжила она развешивать бельё. Сердце подкатило к горлу, не позволяя вымолвить ни слова. На глаза навернулись слёзы. Грудь жгло от знакомого, любимого голоса, к которому он так стремился. Ради которого выжил. Неподалёку послышалось какое-то шуршание. Рафаил повернул голову и увидел. Держась за стенку дома, на голос, шёл Леопольд и тихо повторял:
– Рафаил, это Рафаил! Мой Рафаил приехал…
Слёзы брызнули из глаз и, не в силах больше сдерживать себя, Рафаил крикнул:
– Мама, мама! Я вернулся, мама!

                ***

За окном вечерело. Закат! С озера Тегель-Зее тянуло свежей прохладой. Я вышел на балкон. Хорошо – тепло. Взял сигарету, закурил. Дурная привычка, бросить бы надо. Вот и врачи запрещают, но как тут бросить, да и нужно ли теперь? Затушив окурок, зашёл в комнату.
– Лен, Булат не звонил?
– Сегодня - нет… – донеслось из кухни.
– Ох, уж этот пацан! Два года меня мурыжит. Когда же он закончит?
– Да ты ж пойми, Рафаил! У него своей работы много, а потом он – художник. Ему картины нужно рисовать, выставки делать.
– Знаю я, Лена. Если честно, не из-за книги я переживаю. Интересно мне с ним. Схожу к нему в мастерскую, попью чаю – никто так не может чай приготовить!
Поговорю про жизнь, и на душе хорошо. Заряжаюсь я от него.
– Рафаил, телефон звонит!
– Да, слушаю вас!
– Привет, дядька Рафаил!
– Ты посмотри! Только что про тебя с Леной говорил, а ты и лёгок на помине.
– Хорошим словом-то вспоминал?
– Разве тебя плохим вспомнишь? Когда я тебя увижу? Соскучился я по твоему чаю. Слушай, как ты его готовишь? Сколько пытался заваривать, как ты говорил, – ничего не получается.
– Ну, так бери ноги в руки и бегом – в мастерскую. Чай готов, а может, и не только чай. Рукопись обмоем.
– Неужто закончил?
– Закончил! Сам наревелся, пока закончил. Теперь твоя очередь плакать.
– Всё, бегу, дорогой мой, бегу…

07.07.2016. Берлин

                Послесловие

Прочитал рукопись Рафаила, воспоминания о печальном периоде его жизни. За всю свою жизнь мой друг так и не получил школьного образования, а потому писал, как мог. «Каждый пишет, как он дышит», – кажется, так у Окуджавы.
Ошибки в знаках препинания, заглавные буквы в начале, точки в конце предложения, все эти недочеты для меня роли не играли, ведь друг писал с болью в сердце, способной его разорвать... С первых строк повествование Рафаила захватило меня.
На написание романа ушло в общей сложности около года. Прежде всего по сути своей я художник, мне приходилось часто отвлекаться от романа – нужно было продолжить серию картин, начать подготовку к выставке в крупном центре Берлина.
Рафаил очень любил приходить ко мне в мастерскую. Любовался новыми картинами, делал свои порой неловкие замечания, в ответ на которые я только мог улыбнуться. Пили чай по-казахски, который я вкусно готовлю, это умение досталось мне от мамы. Иногда позволяли расслабиться парой бутылочек красного вина «Мерлот». Разговаривали о романе. Он вспоминал о жизни после возвращения из лагерей. Много обсуждали политику, и часто наше мнение совпадало. Для него в мастерской были припасены сигареты Marlboro, облегчённый вариант.
Рафаил заходил раз в неделю, хотел бы, конечно, чаще, но старался не отвлекать меня от работы. Хватало его терпения на неделю. Раздавался звонок по телефону, и он задавал один и тот же вопрос, буду ли я в мастерской и можно ли прийти. Когда я возвращался с обеда, он покорно ждал меня, сидя на диване возле двери.
Когда я занимался посторонней, по его словам, работой, он иногда с укором просил продолжать работу над рукописью. Я пытался объяснить, что у меня важный проект, что я связан обязательствами, что обязательно продолжу писать, и книга непременно выйдет, и он, Рафаил, прочитает ее. Было и такое, что он несколько раз порывался забрать свою рукопись, но терпеливо приводя его в чувство, я отправлял его домой в надежде.
– Булат, пойми ты, наконец, нет у меня столько времени, ждать, когда ты закончишь. Боюсь, не увижу я эту книгу.
Я успокаивал его, и даже поддевал, раззадоривал, шутил, что писать буду долго, только для того, чтобы он дольше жил. Рафаил злился.
После завершения проекта и проведения выставки я вплотную приступил к книге. Уходил в мастерскую и допоздна трудился над романом. Каждые 40 страниц я распечатывал на принтере и отдавал для прочтения. Иногда он делал поправки, но в основном был доволен. По сюжету он встречался с разными людьми, каждому из которых я придумывал персональную историю, чему Рафаил по - детски удивлялся.
– Как же так, я знал этого человека, но ты пишешь о нем настолько похоже, а я ведь даже не догадывался расспросить его. Откуда ты узнаешь про них?
Я говорил, что это моё сочинение, и он начинал смеяться.
– Как же ты складно врёшь.
– Не вру я, дядька Рафаил. Это было на самом деле. Может не с ними, но это было.
Роман был завершён после 8 месяцев практически каждодневного труда. Распечатав последние страницы, отдал их герою. Книга заканчивалась эпизодом: на
перроне издавая гудок, приближается поезд, который должен увести Мишаню - интеллигента в сопровождении конвоя в его новую жизнь, где он опять станет Рафаилом. Мне захотелось, чтобы читатель сам додумал финал, встречу с мамой и его последующую жизнь.
– Булат, я не доволен концовкой, – грозно раздался голос Рафаила в трубке. – Где встреча с мамой, с братом?
Я попытался объяснить ему:
– Понимаешь, читатель сам должен научиться думать. Нельзя всё разжёвывать за него. Надо подтянуть читателя до уровня автора, а не опускаться на … - ну и
всё в таком духе.
– Я не знаю, в чём заключается задача вас, как художников, писателей, но выжил – то я благодаря мечте о встрече с мамой.
Эта фраза меня убедила сразу, и я дописал окончание.
Мы праздновали завершение романа у Рафаила и Лены дома. Тогда же я сделал фотографию, которую поместил в книге. Впереди было ещё много работы, редактура, правка, я же задумал сделать серию графических иллюстраций к книге.
В октябре 2016 года мой труд вышел без сокращения в альманахе «Литературные знакомства» в Москве, где и состоялась презентация романа в доме Булгакова.
Смелость на публикацию рукописи взяла на себя мой друг Лола Звонарёва, редактор издательства, за что я ей очень благодарен. Из Москвы я привёз 80 экземпляров
альманаха, из которых отдал Рафаилу 20 , что тут же разлетелись по его родственникам и друзьям. Повозмущавшись для проформы, почему роман вышел не от-
дельной книгой в твёрдом переплёте, Рафаил в целом остался доволен.
Я не знал, не мог думать, даже представить, что такое может случиться. После выхода романа прошло 3.5 месяца. Рафаилу стало плохо, и он попал в больницу. Ему было 86 лет. С женой Леной мы навестили его. Он был очень рад нам.
– Вот видишь, Булатик, я же тебе говорил, нет у меня много времени, а ты мне не верил. Не выйду я уже живым отсюда. Главное, я дождался романа, теперь мне здесь делать нечего.
Я шутил, поднимал ему настроение, говорил, посидим ещё в мастерской, попьём чай из бокалов, на что он взглядывал на меня с грустью. Через насколько дней
Рафаила не стало.
Пока писал роман, я сжился с ним, с моим героем. Стал частью его. Он стал частью меня. Я так же сидел с ним в тюрьмах, проходил этапы из одной зоны в другую. Он стал мне больше чем друг, больше, чем отец. Уйдя насовсем, Рафаил забрал часть моей души, часть меня. Я хоронил его, при этом в душе злясь, почему,
зачем мой друг ушел так рано. Ведь у нас так много было всего в планах. Мечтал о том, что мой герой будет сидеть на презентациях книги в Берлине. Но, скорее,
это была жалость к себе. Не пить мне с ним чай, вино. Не выкурить сигарет. Отныне мне всегда будет не хватать друга Рафаила. «Пепел лег на волосы мои, и в слезах моих все больше соли…».