- Дэн, братан, все! Бросаю! – объявил Леха Погоняло, возникая на пороге моей квартиры ранним осенним утром. Впрочем, квартира была не моя, но к хорошему привыкают быстро, и я уже через неделю совместной жизни с Аленой считал ее имущество, да и ее саму, своей личной собственностью. - Никакого спайса, никакой соляры, хватит, ****ь! Завязал!
В его сиплом голосе звенела сталью такая решимость, что в нее не поверил бы только глухой. Или тот, кто знает Леху с детства. Это был воистину уникальный экземпляр, штучный товар на рынке человеческих душ - слишком странный, чтобы жить, слишком редкий, чтобы умереть, как говорил Хантер Томпсон.
- Ну круто, че, - вяло отозвался я, пропуская друга в прихожую. «Скверно, когда день начинается с дона Томэо», всплыла в памяти цитата из братьев Стругацких. Видеть и слышать Леху в этот ранний туманный час, в единственный свой выходной день, мне совсем не улыбалось. К тому же накануне вечером я малость перебрал с черным русским и теперь чувствовал себя так, словно по мне всю ночь топтались борцы сумо. – Только я прошу тебя – не кричи...
- Прикинь, у нас там на блатхате один тормоз умудрился дважды крякнуть! – закричал Леха, и его худое, обтянутое бледной кожей, конопатое лицо исказилось от кривой улыбки, в которой мне почудилось что-то зловещее. – Это ж надо быть таким дебилом!
- Да хоть трижды, - простонал я, прикладывая ко лбу холодную ладонь. Сердце не стучало, а будто вздрагивало в груди. Погоняло осклабился еще шире. У того, кто придумал ему эту кликуху, судя по всему, были большие проблемы с фантазией, но при этом Лехе она очень подходила, хотя и трудно было сказать, по какой причине.
- Макса Рыжего знаешь? Взяли мы, короче, спайса, забили булик, ну он первый тягу сделал, крикнул «Йуху!» и свалился на пол. Потрясло его немного, потом затих. Щупаю пульс – тишина. В «Скорую» стремно было звонить, решили сделать искуственное дыхание. По груди еще постучали… - рассказывая, Леха прошел в комнату, сел на диван и теперь с любопытством глядел на медного Будду, что щурил хитрые лисьи глаза на стеклянном столике. - Ну короче, ожил он, задышал. Ага. Звоним по другому номеру, курить то охота ****ец. Заказали, пробили точку. Вдруг слышим опять – «Йуху!». Смотрим – а этот долбо** опять валяется и трясется, как эпилептик. А рядом булик дымится. Короче, опять он сдох, и мы опять его откачали! – Леха выкатил ярко-голубые глаза. - А твоя где?
- К родителям поехала… - я накинул рубашку, нащупал под собой кресло, достал из алениной пачки на столе тонкую сигарету с ментолом. – На дачу.
- Дааа, неплохо ты устроился, друг. Такую телу выцепил… Красавчик. И опять же в деревню свою ездить не надо – да и редакция совсем рядом. Кстати, как там у вас дела? Контора пишет?
- Ага, - отозвался я с горькой иронией. – Пишет, ****ь. Бухает она. Причем, в полном составе.
- То то я смотрю, рожа у тебя не царская, - рассмеялся Леха. – Ну так че, может опохмелить тебя?
Предложение мне понравилось. Вот только в нем явственно читалось старое доброе русское желание выпить за чужой счет - а денег у меня не было ни копейки. Последнее спустил вчера на Изю Кацмана, моего коллегу журналиста, который так уморительно читал стихи Бродского про еврейское кладбище, выкатывая темные телячьи глаза, что я буквально ревел от смеха.
- Мне то синька не особо сейчас, да и не пью я по утрам, но на тебя, братан, больно глядеть, - проникновенно втирал Погоняло, косясь одним глазом на меня, а другим куда-то в никуда, будто заглядывал за грань видимого мира. – Возьмем по литру пиваса и дернем на речку, а? На крепостной вал? Посидим на пушках, вспомним детство золотое… Помнишь, как мы туристов щемили? Ха ха! – оживился Леха. – А помнишь, как в кустах голую бабу нашли? Пьяную? Ты еще ее одежду спрятал, так она…
- Ладно, заткнись, - я поморщился. Воспоминание было не из приятных. – Денег у тебя, разумеется, нет?
- Откуда?! – искренне возмутился он. - Откуда у нищего студента деньги?
- Студент! – я фыркнул от смеха и едва не подавился дымом, леденящим гортань. – Когда тебя последний раз в училище видели, а? В прошлом году?
- Да это все из-за той овцы, чувак! Ну ты помнишь.
Мда, это было сильно. Склеить мусорскую дочку и дать ей на клык в мужском туалете – на такое был способен только стопроцентный отморозок. А стопроцентных отморозков я всегда уважал.
- Ладно, вариантов все равно нет, так что нечего и говорить.
- Даже если тебя съели, - наставительно сказал Леха, - у тебя остается два выхода, - он зорко оглядел комнату. Мне этот взгляд сразу не понравился. – Вот взять, например, его, - Погоняло ткнул длинным пальцем в медного Будду. – Знаешь, сколько можно получить, если отнести его в ломбард?
- Не знаю и знать не хочу, - я раздавил в пепельнице окурок и хмуро поглядел на основателя странной религии, густо замешанной на эскапизме и солипсизме (и то и другое всегда внушало мне инстинктивное отвращение). – Ты соображаешь, что говоришь? Меня Алена заживо съест.
- Когда она приезжает?
- Завтра.
- Вот завтра его и выкупим, братан. Бля буду.
- Интересно, почему я тебе не верю? - краем души я уже чувствовал ледяное дыхание зверя, который будет вгрызаться в мои внутренности, внушая тревогу и даже панику, если я не опохмелюсь. – Честно говоря, он меня всегда раздражал… - предложение друга показалось мне вдруг не таким уж дурацким.
– Мы же с тобой русские, а не какие-нибудь чукчи, - кивнул Леха и с неприязнью посмотрел на статую размером с гипсовый бюст Ленина, который стоял у нас в школе, пока к власти не пришли бандиты. - Пропить этого идола – святое дело, брат.
Возразить мне было нечего.
- Ну только смотри, чувак, по пивасу и все. Мне прошлого раза за глаза хватило.
По спине пробежал крупчатый озноб, когда я вспомнил свой первобытный танец в полуголом виде на автобусной остановке, демонический хохот ментов, удар дубинкой по ребрам и ужасное пробуждение в одиночной камере с мягкими стенами.
- Куда двигаем? – хмуро спросил я, когда мы оказались на улице, и нас окружили серые коробки панельных зданий, одетых в призрачные лохмотья тумана.
- На рынок.
Я невольно поежился, представив себе воскресный базар, переполненный шумной толпой, достал сигарету и с неприязнью покосился на друга. Завернутый в красную простыню Будда в его руках внезапно подмигнул мне лукавым азиатским глазом, и я поспешно втянул в себя ментоловый дым, ощущая, как под кожей стремительно ползают ледяные змеи подступающего ужаса. «У источника не могу, дуся, - явственно прозвучал в голове голос монтера Мечникова из «12 стульев», - от источника у меня начались видения…»
Ломбард с самоироничным названием «Дядюшка Гобсек» находился в полуподвальном помещении темного сталинского дома, вплотную примыкающего к чугунной ограде рынка. Пучеглазая женщина средних лет, похожая на очеловеченную жабу из кошмарных видений Лавкрафта, поглядела на Будду с саркастическим отвращением, но Леха и здесь проявил незаурядные свойства своей непостижимой харизмы. Через десять минут мы вышли с ним под тяжелое свинцовое небо, и я спрятал деньги в задний карман, после чего внимательно оглядел уже менее враждебный ко мне многолюдно-туманный мир. В отдалении цепенели в дымчатом мареве покрытые огненно-желтой чешуей каштановые деревья парка.
- Туда, - решительно ткнул я пальцем в яркую вывеску питейного заведения, что призывно маячила над клубящейся, как темная пена, толпой. Твердое намерение ограничиться пивом само собой рассосалось, не оставив после себя и следа.
Ловкий мужчина с волосатыми запястьями и хищным лицом, на котором сверкали недобрым пламенем шальные янычарские глаза, бросил на грязную стойку две конфеты «Бодрая корова»:
- За счет заведения.
- Вот это я понимаю, - иронически воскликнул Леха. – Вот это сервис! - обхватив стаканы, он поставил их на высокий одноногий столик в углу и оглядел просторное светлое помещение с широкими окнами, в котором явственно витала чудом сохраненная аскетично-пахучая советская аура. Одноцветные алкоголики с напряженными красно-синими физиономиями вписывались в нее как нельзя лучше. – Ну что, братан, вздрогнули? За присутствующих здесь дам!
Мы синхронно выпили, надкусили приторные молочные конфеты, и я в ту же минуту с облегчением ощутил, как теплая волна, разгоняясь в крови, выметает из души клубок липко-волосатой похмельной нечисти. Чувства обострились, задышалось легко и просторно, как в чистом поле.
Мы выпили еще по сто и закурили.
… - участь смертного в современном мире, - проникновенно вещал за соседним столиком какой-то клоун в очках и с рыжей бородой, - похожа на тесный загон, где есть вкусное сено и теплый навоз, душный полумрак и утешительная мысль, что остальные вынуждены прозябать в точно таких же загонах… - бородачу благоговейно внимал хлипкого вида мужичонка в замызганной тельняшке. - В прежние времена, несмотря на кровожадность тогдашних нравов и полное отсутствие толерантной терпимости, у многих все же была возможность выйти под чистое бескрайнее небо и сполна насладиться бесконечным разнообразием жизни, что само по себе неизмеримо важнее всех современных удобств и заслуг медицины, теперь же такой возможности практически нет. Каждый занят собой, каждый носится со своими скотскими потребностями, как с писаной торбой, благосклонно относится к скотским потребностям других, считая это своей заслугой, и при каждом удобном случае кричит о свободе, о которой не имеет ни малейшего представления, загнанный пожизненно в вольер собственной ущербной личности…
- Слышь, мужик, - внезапно обратился к лектору Погоняло. - Яркость убавь!
Бородач развернул к нам круглое, как циферблат, побитое оспой лицо и какое-то время молчал, разглядывая моего приятеля сквозь толстые стекла очков.
- Если мужчина выглядит как мужчина, - невозмутимо обратился он к своему наперснику, - это еще не означает, что он не долбится в жопу.
Я шепотом выругался и закрыл глаза. Ну все, приехали. Сейчас начнется.
- Извини, я не понял, - с ласковой улыбкой заговорил Леха, - это ты про кого сейчас?
- Разумеется, он не понял, - отозвался бородач, по прежнему обращаясь к дефективному в тельняшке. – Единственное, на что у такого дебила хватит мозгов - сделать из сигареты пепел.
Леха потушил окурок, и спустя несколько секунд горе-маргинал предсказуемо дергал ногой на кафельном полу, а мой друг наклонялся над ним, чтобы произвести контрольный удар. «Янычар» схватился за мобильник.
- Шухер, братан, - я выволок Погоняло на улицу. - Остынь.
- Не, ну это вообще беспредел! Выпить спокойно нельзя!
Я направился было к ларьку с заманчивой и одновременно пугающей надписью «Живое пиво», но тут меня за запястье схватила цепкими пальцами молодая цыганка. Чувственный рот, блестящие персидские глаза - она была прекрасна, как гурия, но я поспешил освободить руку. Представители кочевого народа с детства внушали мне инстинктивный страх.
- Не торопись, красивый, дай погадаю, вижу, что ждет тебя… - сверкая белыми зубами, она приблизилась так близко, что я почувствовал запахи гнилого тряпья, дыма и восточных пряностей.
- Пошла на ***.
Ее покрытое медным загаром лицо исказилось.
- Не забывай этот день, - прошипела она мне в спину, - чтобы потом не думать, за что тебя наказали!..
Мы взяли два литра пива и полкило морской капусты. Шмыгающие мимо, как тараканихи, толстые тетки с увесистыми баулами начинали действовать мне на нервы, бледно-желтое солнце в разрыве туч слепило глаза, в груди было тяжело, неспокойно. Остановившись возле лотка с женской обувью, я хорошенько отхлебнул из бутылки, захрустел морской капустой, хмуро огляделся. Чувства мои вновь обострились, и я услышал гортанный женский голос, напевающий что-то, тихий перебор гитарных струн, пробивающийся сквозь однообразный смутный шум, как благая весть из родного, близкого моей душе пространства, чуждого всему тому, что я видел вокруг.
Ноги сами понесли меня вперед, и толпа расступалась передо мной, как море перед еврейским народом.
Она сидела на низенькой скамейке, в узком проеме между коробками ларьков, в руках у нее была желтая обшарпанная гитара с профилем Виктора Цоя на деке, а у ее ног распластался кожаный чехол, в котором трепетали уголками червонцы, прижатые россыпью бледных монет. Джинсовая куртка, черная майка, рваные короткие джинсы, белые носки, пыльные черные кроссовки с желтой шнуровкой. На запястье – красный платок с белыми узорами. Волосы до плеч цвета сухих осенних листьев. Обветренные, сурово сжатые губы. В ее лице явственно виднелось что-то татарское. Девушки смешанных кровей обычно красивы, но это было маленькое сутулое существо с плоской грудью, широкими скулами и узкими щелочками раскосых глаз.
Но как она пела… Просто, спокойно, проникновенно - до дрожи, будто замирая на краешке жизни и заглядывая в прекрасное безымянное нигденикогда.
Мы расстались с тобой, отыграв свои роли,
Словно просто проехали рядом в метро,
Словно нет одиночества, грусти и боли,
Словно наши глаза - опустевший перрон…
Не задумываясь, я вытащил из кармана все деньги и бросил их веером в гитарный чехол. Девушка не обратила на мой эффектный жест никакого внимания.
Мы расстались с тобой, не узнав друг о друге
Ничего из рисованных, думанных фраз,
Ничего не поняв в заколдованном круге,
За которым оставила искренность нас.
- Братан, ты че творишь?!
- Заткнись.
Мы расстались с тобой, скоро время укроет
Наши встречи снегами промчавшихся дней…
Леха присел на корточки перед чехлом, одним быстрым движением собрал деньги. В голове у меня что-то сдвинулось, свет померк. Когда он поднялся, я толкнул его в спину, купюры рассыпались по асфальту.
С минуту мы неподвижно и напряженно смотрели друг на друга, словно бойцы на ринге перед ударом гонга. Музыка смолкла.
- Да пошел ты… - Леха сплюнул мне под ноги, и его узкая длинная спина растворилась в толпе.
Я бросил купюры обратно в чехол.
- Спасибо, - едва слышно сказала она и посмотрела на меня темными и в то же время ясными глазами, на дне которых мерцали золотистые искры.
- Мне нравится то, что ты делаешь.
- Это не моя заслуга.
Помолчав, она огляделась, как сомнамбула, и ударила по струнам.
Свет не падал с небес на меня,
И только древность и тень -
Как холод, как страх,
Где-то там, далеко
Умирает луна
И мечты - как пыль
Рассыпались в прах…
- В глубине веков, где остыл огонь… - прошептал я в унисон с ее голосом, - и только лед на вершинах гор...
Ее пальцы были замотаны пластырем, а на запястье у нее я заметил татуировку - встающий на дыбы черный волк. Я присел на корточки рядом, поджег сигарету. Мимо скользили смутные холодные призраки озабоченных потребителей, исправно смазанные винтики бездушной машины социума, где каждый сам по себе, безнадежно одинокий и отделенный от всех и всего, но не способный даже это осознать. Я не знал, зачем я тут сижу, чего жду, но у меня было ясное ощущение, что я нахожусь наконец на своем месте, будто патрон в обойме…
Я о многом хотел спросить,
Не кого-нибудь,
А самих богов.
Но боги спят, оборвав нить
Между светом и тьмой,
Между мной и тобой…
- Как тебя зовут? – спросил я, когда звон гитары затих, и девушка оцепенела на своей низенькой скамейке, ссутулив спину. Мне захотелось взять ее за руку и сказать что-нибудь типа: «все хорошо, жизнь на самом деле прекрасна», но я не хотел и не мог ей лгать.
- Баянгуль, - девушка опустила инструмент в чехол, застегнула его и встала. – Мне пора.
Она повесила на плечо ремень, взяла скамейку и быстро направилась к выходу. Несколько минут я стоял и отхлебывал холодное пиво, отдающее терпкой горечью…
- Я тебя провожу, – выдохнул я, догоняя ее у ворот парка.
Девушка молча протянула мне скамейку, и мы пошли бок о бок по темной аллее. Со стороны мы, наверное, выглядели странно – похожий на гопника коротко стриженный парень с бутылкой пива и скамейкой и маленькая сутулая гитаристка, чья гитара была почти такого же размера, как она сама.
- Знаешь, что означает мое имя? – спросила Баянгуль.
- Нет.
- Счастливая красавица, - она презрительно фыркнула. - Забавно, правда?
- Честно говоря, не очень.
- Спасибо, - девушка бросила на меня иронический взгляд. – Утешил.
- Извини…
- Да ничего. Я привыкла.
Мы вновь замолчали, но странное дело – я не чувствовал никакого напряжения, мне было хорошо и спокойно - и я знал, что она чувствует то же самое. Наше молчание сближало нас, как не сближают никакие слова. Мы просто шли рядом, время от времени отхлебывая из бутылки, и все казалось естественным и простым, какой и должна быть жизнь.
Едва мы вышли из парка, чьи узкие аллеи укрывали шатром огненно-желтые кроны каштановых деревьев, с полутемных небес закапал дождь, вскоре стремительно перешедший в ливень. Я выбросил пиво, взял у нее гитару, и мы побежали куда-то, сквозь ледяные струи воды, по старым травмайным рельсам, все быстрее и быстрее, в какую-то иную реальность, где не было ничего прежнего, только новое, но в то же время знакомое, словно мне это снилось давным-давно, так давно, что я ничего не помнил, кроме этой прекрасной невыразимой свободы, этого бегства в никуда, этого перехода на новый уровень жизни, где нет никаких вопросов и ответов, мудрости и безумия, силы и слабости, а есть только бесконечное движение, все выше и выше, к сверкающей точке взлета - в чистое пространство любви, надежды и веры.
Потом все кончилось, и мы оказались в какой-то сумрачной беседке, под шиферной крышей, в окружении грубо сколоченных стен, на широкой лавке, где стояли пустые пивные бутылки, и я снял с головы капюшон, расстегнул олимпийку и принялся ее выжимать, смеясь. Баянгуль сидела рядом и тоже смеялась, глядя на меня темными своими глазами, и в них плясали золотистые огоньки, об шифер над нашими головами разбивались миллиарды небесных капель, в воздухе носилась тревожная озорная свежесть, насыщенная озоном, у меня кружилась голова, и я ни о чем не думал, не вспоминал и не загадывал наперед, существуя здесь и сейчас, как и назначено свыше существовать человеку.
- Пойдем ко мне, - предложила она вдруг, когда внешний огромный мир выдохнул в наше тесное пространство душной прохладой. – Я вон в том доме живу, - она показала на трехэтажный дом сталинской постройки, что стоял буквой Г напротив беседки.
В магазинчике возле дома мы купили бутылку водки.
- Это обязательно? – спросил я с улыбкой.
- Нет, - ответила она, улыбаясь в ответ. Тощая продавщица с крысиным лицом бросила на нас презрительный взгляд, и я отвесил ей шутливый поклон.
Красная деревянная лестница старомодно скрипела, схематичные изображения детородных органов и надписи типа «Наташа ****ь» странным образом ничего не опошляли, а наоборот, гармонично вписывались в наше мировосприятие, как забавный сюрреалистический элемент.
- Привет, Дэн, - флегматично поздоровался возникший из полумрака лестничного пролета Сема Голландец, толстый и длинноволосый лидер группы «Гвозди в ваш гроб», для которой я когда-то писал тексты.
- А ты что тут делаешь? – спросил я с улыбкой, хотя ничуть не удивился внезапному появлению Семы.
- Живу я тут, - пожал он плечами. – Привет, Бая… Как гастроли?
- Как всегда, - Баянгуль открыла ключом обитую дерматином дверь. – Привычно и в то же время стремно.
- Понимаю, - Сема раздвинул в улыбке темные губы, махнул рукой. – Удачи вам, братья…
- И тебе, сестра, - отозвалась девушка, пропуская меня в свой обособленный тайный мирок.
С любопытством оглядев просторное помещение с лепниной на потресканном потолке, я присвистнул.
- Отличное место, чтобы побухать.
На красном паркете были разбросаны в беспорядке книги, диски, пустые бутылки, смятые сигаретные пачки, огрызки карандашей. У левой стены стояла широкая тахта, у правой ореховый зеркальный шкаф. Старенький магнитофон и рахитичный кактус на подоконнике составляли на удивление гармоничную пару. В центре комнаты, прямо под лампочкой, свисающей с потолка, расставил кривые ноги старинного вида дубовый стол. Мраморная пепельница, банка Nescafе, граненые стаканы в подстаканниках, распечатки нот и снова книги, книги… Бледно-голубые стены с постерами советских рок-групп как нельзя лучше дополняли картину. Здесь не было ни телевизора, ни компьютера, здесь царила та особая социопатическая атмосфера, которую ни с чем не спутаешь, и которая освежала душу, словно в ней открыли все окна и двери, запуская вневременной сквозняк иррационального протеста, творческого безумия и свободы во имя самой свободы.
Баянгуль, видимо, обидели мои слова. Нахмурив густые темные брови, она ловким движением открыла бутылку, стянула кроссовки, отшвырнула их в угол. Я подобрал с паркета книгу без обложки, раскрыл наугад:
- … бесконечное, глубокое, теплое, спасительное счастье - сидеть возле колыбели своего ребенка, напротив матери… - я хмыкнул и поднял глаза. Баянгуль стояла у закрытого призрачной тюлью окна, и смотрела на меня мрачным внимательным взглядом. – Это же Кафка. Мой любимый писатель!
Девушка сняла мокрую куртку и повесила ее на гвоздь.
– Мне очень его афоризмы нравятся.
- Например?
Она залпом выпила водку, занюхала рукавом и хрипло произнесла:
- В большинстве своем люди вовсе не злы. Люди поступают плохо и навлекают на себя вину потому, что говорят и действуют, не представляя себе последствий своих слов и поступков. Они лунатики, а не злодеи…
- Хм, - я задумчиво подвигал бровями, выпил и с силой опустил стакан на стол. – Одна живешь?
- Да, - она подожгла сигарету и будто окаменела, опустив голову. В профиль она казалась почти симпатичной. - Родителей своих я не знала, меня воспитала бабушка. Когда она умерла, стала жить одна.
- А где играть научилась?
- Друг научил. Я была в него влюблена, но он не отвечал мне взаимностью, - она говорила просто, как есть, не пытаясь ничего украсить или скрыть. – Потом он погиб, в автокатастрофе. Это был мой единственный настоящий друг.
- Мне жаль… и у тебя совсем нет друзей?
- Знакомые. Рок-музыканты, - Баянгуль раздавила в пепельнице окурок, плеснула в стаканы еще по сто. – Но хватит обо мне. Расскажи о себе. Кто ты вообще такой? – она фыркнула от смеха.
- Денис. Можно просто Дэн… - я вкратце рассказал о себе. – Слушай, включи музыку, а?
Я уже был порядочно пьян, и мне захотелось оживить обстановку. Пожав плечами, она неуверенно шагнула к окну, включила на магнитофоне радио, и тут ее качнуло в сторону, она схватилась рукой за край стола, бутылка упала на паркет и звонко разбилась.
- ****ь! – выругалась девушка.
- Ничего страшного, - усмехнулся я, - сбегаю, возьму еще.
- А у тебя что, есть деньги? – усмехнулась она в ответ. – Ой!
- Что такое?
- На стекло наступила… черт! – Баянгуль, хромая, подошла к тахте, села на край, поморщилась от боли. - Вот всегда так! – крикнула она и стала похожей на маленькую капризную девочку.
- Дай мне посмотреть.
- Вот еще.
- Представь, что я доктор.
- Ты себя в зеркало видел?
- Молчи, женщина! – я вытаращил глаза и провел пальцем по горлу. – Зарежу.
Она рассмеялась, я присел на корточки и взял ее за лодыжку. Сквозь носок на подошве проступала кровь – красное на белом. Я осторожно снял носок. Ступня у нее была маленькой и изящной, как у японской гейши. И очень нежной на ощупь.
Магнитофон замурлыкал смутно знакомую песню родом из детства:
Темно-алая кровь по твоим губам,
По твоим щекам, никому не отдам...
- Бинтов у тебя, разумеется, нет?
Она качнула головой. Я снял олимпийку и одним резким движением оторвал рукав.
- Ой, зачем ты…
- Не мешай мне чувствовать себя мужчиной, ладно?
Баянгуль опустила голову, спрятала взгляд.
Я затянул узел потуже и обхватил забинтованную ногу ладонями, ощущая идущее от нее тепло. Мне вдруг снова стало легко и радостно, как в детстве, когда я просыпался на даче воскресным утром, предвкушая солнечный беззаботный день. Моя рука скользнула вверх по ее ноге, задержалась на коленке, а потом пальцы сами нащупали пуговицу на джинсах. Девушка вздрогнула.
- Не надо…
- Я хочу.
- Хочешь? - она посмотрела мне в глаза с каким-то особенным острым вниманием. Я наклонил голову и поцеловал обмотанные пластырем холодные бледные пальцы. На мгновение мне почудилось, что черный волк на ее запястье оскалил зубы.
- Да.
Она робко и доверчиво улыбнулась мне.
- Баечка… родная… - я встал, наклонился и прижался губами к ее обветренным шершавым губам, провел ладонью по ее волосам - еще влажные, они пахли дождем. У меня закружилась голова, но не от алкоголя, а от ощущения потери времени и пространства - я будто замер на краешке жизни и заглянул душой в головокружительную безымянную пропасть, где можно было расправить крылья и ни о чем не думать…
- … только если любишь и не предаешь свою любовь, даже в мыслях своих, - шептала Бая сухими губами вечность спустя, - только тогда ты чист и можешь быть по-настоящему счастлив. Любовь творит чудеса, потому что сама по себе есть Чудо, и чудеснее чуда нет во всей Вселенной. Это как свободный полет души - вопреки законам этого мира и вопреки тебе самому, всем твоим слабостям и несовершенствам… В такие мгновения ты вдруг понимаешь, что смерти нет. Если есть любовь - смерти нет…
За окном пронзительно завизжала сигнализация. Я вздрогнул, поморщился, осторожно потрогал лоб холодной ладонью. Голова раскалывалась, во рту было сухо и мерзко. Нащупав брюки на полу, я сел на краю постели и какое-то время молча смотрел на постер бесконечно талантливой и бесконечно несчастной Янки Дягилевой с гитарой в руках. Полузабытая звезда советского рока странно улыбалась, и я вдруг разглядел на ее бледном некрасивом лице темную печать обреченности.
- Помнишь, как она пела? – тихо спросила Бая. - А мы пойдем с тобою погуляем по трамвайным рельсам, посидим на трубах у начала кольцевой дороги, нашим теплым ветром будет черный дым с трубы завода, путеводною звездою будет желтая тарелка светофора…
- Помню, - ответил я, натягивая влажные брюки. Меня знобило, пальцы дрожали. - Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам…
- Ты еще придешь?
- Да.
- Когда?
- Я тебе позвоню, - за мутным окном качал сухими ветками клен, об стекла разбивался серебряными брызгами дождь. – Ну пока.
- Пока…
Через несколько дней в редакции случился небольшой пожар (Изя Кацман заснул с сигаретой в кресле), и нас распустили по домам.
- Отлично, - сказала Алена, когда я появился на пороге, мрачный, трезвый и злой. – Поможешь мне с сумками.
- Черт... а без меня никак?
- Ой, прости, я забыла, - иронически отозвалась она, изгибая в змеиной улыбке красивый рот. – Ты же планировал нажраться, как свинья. Как всегда. Ничего страшного, Дэн. Дотащу сумки одна, чтобы приготовить тебе ужин, а потом еще сделаю тебе минет, когда ты будешь стонать с похмелья…
На рынке было многолюдно и шумно, как в московском метро в час пик. Хмуро оглядываясь, я пытался выдумать способ раскрутить Алену на пиво, как вдруг до меня донесся сквозь гомон толпы гортанный низкий и в то же время звенящий голос:
А мы пойдем с тобою погуляем по трамвайным рельсам,
Посидим на трубах у начала кольцевой дороги,
Нашим теплым ветром будет черный дым с трубы завода,
Путеводною звездою будет желтая тарелка светофора…
Честно говоря, я струсил, как последний лох, но бояться было уже поздно.
Ее темные глаза смотрели на меня - и в меня, глубокие, как ночные колодцы, и такие же непроглядные, и не было в них ни злости, ни обиды, ни осуждения, ничего. Лишь один простой вопрос... но я не знал на него ответа.
… это будет очень долгим, это будет очень справедливым
Наказанием за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам,
Справедливым наказаньем за прогулки по трамвайным рельсам,
Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам,
Нас убьют за то, что мы с тобой гуляли по трамвайным рельсам...
Я подался вперед, я почти уже перешагнул черту между нами, но резкий оклик Алены полоснул по нервам хлыстом, и я отвернулся, закрыл глаза, приказывая себе забыть, забыть…
Забывать я умел.
Прошло месяца три-четыре. За это время я обзавелся новой подружкой, похоронил Леху Погоняло, который все-таки не сдержал свое слово и умер от спайса, и перешел работать на телевиденье.
Зимним холодным вечером, когда весь город засыпало снегом, мне удалось достать билет на концерт последнего стопроцентного русского рокера Кости Ступина. Блуждая по полупустому залу ночного клуба, в котором можно было вешать топор, я наткнулся в темном углу на Сему Голландца. Упитанный хедлайнер был уже заметно пьян, а в руке у него дымилась беломорина, распространяющая знакомый мне с детства приторный аромат.
- Слушай, а как там… эээ… Бая? – спросил я каким-то не своим голосом.
- Кхм, а ты разве не слышал?
Костя сосредоточенно бил по струнам на слабо освещенной сцене, и на его лице с раздавленным носом я все яснее видел печать той же роковой обреченности, что и на лице Янки.
- Хорошая была девчонка, - Сема задержал в себе дым, медленно выдохнул в потолок. – Земля ей пухом.
- Что… - в сердце плеснуло холодной волной, - что с ней случилось?
- Наглоталась каких-то таблеток, никто не знает, почему… не оставила ни записки, ничего.
- Когда?
- Да вот, на Новый год как раз…
Я растерянно огляделся, пока еще не понимая, а в груди уже закрутилось, завертелось соматическое каменное колесо, перемалывая все, что оставалось во мне живого - и в этот самый момент, по какой-то непостижимой случайности, Костя Ступин с несвойственной ему мягкостью обыграл несколько аккордов и проникновенно запел:
Мы расстались с тобой, отыграв свои роли,
Словно просто проехали рядом в метро,
Словно нет одиночества, грусти и боли,
Словно наши глаза - опустевший перрон…
Я выбежал из зала, ощущая, как из меня рвется наружу что-то невыносимое, заперся в туалете, сполз по грязной кафельной стене, а в голове снова и снова звучал ее гортанный, но в то же время звенящий, как у ребенка, голос:
Мы расстались с тобой, скоро время укроет
Наши встречи снегами промчавшихся дней,
Я бы все позабыла, но сердце порою
Так мучительно хочет стать тенью твоей…
- Прости меня, если ты меня слышишь, – прошептал я и спрятал лицо в ладонях.
Прости меня, если ты меня слышишь....