Каспер смотрит на птиц. Грачей, ворон. Холодно, птицы нахохлились, ветер ворошит пух у начала голой жесткой ноги. Птицы не чувствуют свою неуютность. Не прячутся, не улетают. Ничего не ждут. Не расстраиваются, что погода плохая. Живут на ветру. Живут в сознании Каспера.
Каспер идет к автобусной остановке от Олиного дома через маленький скверик из черных веток. 7 утра. Большая часть птиц – вороны. Вороны каркают, собираются в стаи и дерутся. Каспер старается быстрее пройти. Слева серое здание за проволочным забором – это детский сад. Около детских садов всегда много ворон. Быстрее пройти, не шаркая ногами, не оглядываясь. Грачи наблюдают, как проходит мимо Каспер и другие люди. Для птиц люди – часть среды обитания. В целом безвредны, иногда из них вываливается еда. Грачи сидят на ветках, как прописи – лаконичны. Люди с утра чаще всего бесполезны для грачей. Птицы не двигаются. Берегут силы.
«Стыдно. Стыдно. Всё равно, но стыдно. Стыдно и надоело» - нет, Касперу не стыдно. Это какое-то другое тягостное чувство, которое он называет «стыдно».
Чужая жизнь, в которую постучались без спроса. И то, как Оля плакала, не переставая, и то как он вошел в неё тоже как-то без спроса, но чтобы заткнуть. Раскладушка стояла рядом с кроватью, сначала было всё легко. Чтобы не плакала. Не надо было оставаться ночевать. Так случилось.
Было уже больше десяти вечера, когда у двери в кухню появился малыш.
На кухне было рассказано бессвязное, длинное, женское - про Сашку. Грязные тарелки застыли в раковине, скользя одна по другой. Бутылка стояла под столом. В рюмке Каспера белое вино нагрелось от рук, задохнулось. В Олиной рюмке было пусто. На кухне было накурено и проветрено, но запах сигарет ещё не ушел – только стал холодным. Оля всхлипывая, говорила, что вообще не курит. Каспер погладил и поцеловал Олины волосы, просто потому что не знал, что ещё сделать.
В этот момент сквозь стеклянный кривой узор кухонной двери проступили зеленые пятна детской майки, светлое пятно волос, огромные, как нарисованные, детские глаза.
Каспер отскочил от Оли к окну, почти в другой конец кухни. Оля повернулась к двери:
- Господи!
Она бросилась в коридор, вытолкнув дверь вперед - пятна на стекле давно исчезли. Каспер подошел к выключателю и нажал на кнопку. Кафельная плитка на стенах окружила, вспыхнула белым. Металлом блеснули ножи в самодельной деревянной подставке и яйцерезка на отдельном крючке. Плита советских времен на курьих ножках с отмытой эмалированной поверхностью, старый холодильник «Ока» с окошечком для набора воды. Красные, под русский стиль, занавески и полотенца, деревянные, тоже самодельные, полки для горшков с цветами, расписанные под хохлому стеклянные банки. Каспер быстрыми глотками допивает тёплое вино.
Оли не было долго. Она зашла за хлебом и молоком, а потом опять ушла.
Потом вернулась, опустила грязный стакан и блюдце в раковину, звякнув ими о тарелки. Начала говорить, что Сергею лучше уйти, села на табурет, не закончив фразы. Закурила, заговорила вбок:
- Он ждал всё время. А я забыла. Был хорошим мальчиком. Я обещала конфет…- Простите, я думала, вы принесете конфет. Олежеку нельзя! У него аллергия! Это просто большая радость - конфеты.
Вот он… сидел тихонечко. Голодный, в туалет боялся выйти. Думал, я рассержусь…Так испугался, что вы…гладили волосы… решил, что это нехорошее….он не понимает, он ребенок.
- Простите, я не знал, что у вас ребенок.
Каспер тут же пожалел о своих словах.
Ему и в голову не пришло про конфеты.
- Подождите, я сейчас! Я быстро, у вас тут ближайший магазин круглосуточный где? Я принесу конфеты, я виноват.
- Ой, что вы не надо! Это у метро, далеко, и вам уже пора.
- Простите, а пальто можно взять?
Оля потушила недокуренную сигарету, ломая её о чашку, побежала в ванную:
- Обсохло чуть, но, вообще, мокрое…
Каспер не слушал, одевался. Схватил попутку, спросил у водителя ближайший магазин. Купил огромную, самую красивую коробку конфет. Такие дарят на свадьбы. Когда вёз – в руках, на заднем сиденье поэтому - всё пытался смахнуть, что-то налипло. Оказалось – капля росы нарисована. Улыбнулся сам себе: и цветы нарисованы.
Оля не поняла, не ждала. Открыла в банном уже халатике, распущенные волосы пушились, голые ноги мерзли. Каспер запихал её в квартиру, вручил конфеты.
- Отдайте ему сейчас прямо, пожалуйста. Я очень прошу.
У Оли глаза были большие, страшные.
- Я отдам. Проходите.
Оля ушла, её долго не было. Каспер снял пальто, ботинки – жарко было. Присел на тумбочку в прихожей – почти задремал. Пахло древесиной – от ламината. Слышны были приглушенные стенкой голоса, короткие вскрики труб, когда соседи шли мыться. Холодная струйка воздуха из открытой на кухне форточки ровно тянула к двери. Сигаретным дымом уже не пахло. Каспер подумал: как-то люди живут – моются, любят друг друга, ссорятся, стелют ламинат…в обычных квартирах, с обычными женщинами.
Оля вернулась - он не слышал, как.
- Проходите, что вы. Давайте пальто ваше досушим.
- Я, собственно, всё. Хотел только отдать конфеты …
- Он съел пять штук. Не спал – Оля покачала головой.
Каспер сидел, держал пальто в руках. Потом опомнился, вскочил.
- Я, уже правда, времени много…
- Оставайтесь. Метро всё равно закрыто.
Каспер мотал головой, пытался влезть в пальто, не задев обои полой, но задел мокрым свою спину, неловко вывернув руку. Только тогда понял, что он в одной рубашке, а пиджак остался лежать на кухне.
- Мне не по себе. Очень не по себе!
Оля проговорила это и посмотрела на Каспера, как будто сказала совсем не это. Он бы мог ответить, что доедет на такси. Но вдруг понял, что устал. Что не хочет снимать пальто, надевать пиджак, надевать пальто, выходить на холод, ждать машину, переплачивать. Не хочет галерей, гостиниц, заводов. Хочет спать в настоящем доме, вытираться махровым глаженым полотенцем, отдохнуть. Хочет посмотреть на Олю, побыть гостем, почувствовать женскую руку, тихий дом, надежную жизнь. Каспер и не верит, что есть для него такая жизнь, он оставался, как за стеклом, как в музее. Как будто все они умерли – Каспер, Оля, и Олежек, и вулканический пепел сохранил их формы. Или сложная инсталляция из одного обгоревшего лоскутка или черепицы. Он и остался потому, что его там быть не могло.
А вышло так, что помылся, лег, хотел дождаться – сказать «спокойной ночи».… но она не шла, и он провалился в сон, как в стог травы. Натянул по самый нос пододеяльник с пушистым одеялом, и - вспомнил опять – бабушку, деревню, покос… Господи, как давно это было! С этой мыслью заснул. Проснулся оттого, что Оля плакала. Плакала горько, навзрыд. Серёжа подумал, её мальчик сейчас проснется, опять испугается.
Что он подумает? Надо было её успокоить, заткнуть. Чтобы не плакала. И такая близкая она была, беззащитная с этим плачем, а ещё он помнил ласковые цветы на ней, голые коленки. И то, что она сама наклонила к нему голову, а потом сказала оставаться. Ведь она сама попросила его остаться. Мягкая, податливая. Всхлипывающая, живая.
Дальше Каспер не думал.
И сначала было легко.
А потом всё закончилось. И стало грустно.
Оля лежала рядом неслышно, как сброшенное одеяло, комом. Каспер попытался заглянуть ей в лицо, но света почти не было – лицо казалось мёртвым, неживым. Блестели глаза – открыты.
Он было опять прижал и забился в неё, как в угол. Подумал, что безумная такая страсть могла бы его оправдать, но не смог кончить. Гладил её по спине, говорил шепотом: «хорошая, хорошая девочка», и сам слушал свой голос как чужой. Так слушают ток крови в раковине около уха, и никогда не верят, что там море, даже дети.
Даже Оля.
Позже он перебрался обратно на раскладушку, а под утро взял подсохшее пальто и прокрался надевать его на лестницу. Прикрывая дверь, как мог, медленно – но вздрогнул от щелчка замка.
Задремавшая было Оля проснулась. Открыла глаза, смотрела в потолок. Думала – хорошо, что ушел. Так должно было случиться, так случилось. Приходит взрослый мужчина к взрослой женщине, они пьют вино…
И она залезала на табуретку, терпела его рядом, не выставила.
А потом он поцеловал ей руку.
И вот из-за этого.
Что-то в ней произошло.
Помешательство временное, куриная слепота. Она вдруг подумала – он не такой, как все, какой-то не такой. И прорвалось, потекло рассказывать. Она говорила и говорила, и не могла остановиться. Рассказала ему всё, всё, и то, что совсем не надо было рассказывать.
Что хотела за Сашку замуж, а он её бросил и ушел, и теперь он ей никто – непоправимо никто, ведь он умер…что ни разу не сказал ей, что любит – ни разу, хоть бы соврал. Один раз она не выдержала, и спросила сама. Любит ли он её, или что-нибудь в ней. Может быть, мог бы полюбить? А он в ответ: «Милая, у тебя действительно неплохо получаются рыба и язык»
И когда он это говорил, нестерпимо синие глаза горели совсем отдельно от лица, и он в этот был весь с ней, не отвлекаясь. Он не любил её, не считал нужным это скрывать, ему бы не пришло в голову. Олю мучило это больше, чем не-любовь. Если бы он хотя бы не говорил, что не любит, если бы соврал что-нибудь…Честный, ясный мальчик. Не с ней, но и не с ними – нет его нигде. Хочешь пригреть, утешить – некого. Хочешь жизнь свою построить и ребенкину, хочешь иногда, что б не упасть –широкую спину сзади.
Нет спины.
Ушел - думала – не ушел, задерживается.
Как будто можно так задерживаться. На день, на три, на неделю… «Кот, который гуляет сам по себе». В детстве была такая книжка. На обложке черный кот идёт по аллее из черных деревьев. Поздняя осень, наверно – ноябрь. Холодно. Куда он уходит? Сашка тоже ушел в ноябре…
- Он когда-нибудь к кому-нибудь возвращался?
Не надо было так спрашивать. Сергей посмотрел на неё холодно, резко. Оля осеклась. Как будто, если бы Сашка к кому-то вернулся, это было бы для Сергея личным. Мужчины – все заодно.
Трави, трави душу – остался на ночь.
Конфеты. Ребенку. Жест.
Оля всегда велась на жесты.
Все женщины ведутся.
Неожиданно красиво. Хотя банально – это же просто конфеты. С цветами на коробке, пошло – их специально продают ночью в ларьках. Коробку она сохранит, или цветы вырежет. Олежеку для поделок. Конфеты невкусные – лежали, заветрелись.
Так всегда. И с новым годом. Хочешь праздника, а получается….
Оля давно поняла, что будет секс. Хочешь, не хочешь - будет. Не устраивать же скандал. Это, таким образом, её плата за всё. За поддержку. За восхищенные взгляды. В первую очередь – за конфеты ребенку ночью. Если бы он сразу их принес – все было бы по-другому. А получился – жест. Мужики – из всего выгоду извлекут. Соображают медленно, только вот – когда приспичит.
Жена есть. Жена – не стена. Что там за жена? Молоденькая, хвостом вертит?
Не дает, воспитывает?
Довоспитывалась.
Если бы Сашка не умер, Оля бы по-другому рассуждала. А так…Да пошло оно. Как получилось, так получилось. Почему Оля должна чувствовать себя виноватой? Пришел мужик, захотел – взял. Они всегда берут.
Берут, берут…
А мы разгребай потом – с заботами, с детьми…Чем за квартиру платить, а они телефон швыряют и исчезают – навсегда.
Один день, другой, третий… как пусто приходить домой. Сумки тащишь из магазина, снег в лицо, Олежек пищит. Потом встанет на месте, и орет – ни в какую. Не хочу идти, мол. Упрямый, вредный, весь в отца. И плакса. Хочется врезать ему, что б не орал – но, во-первых, руки заняты, во-вторых, людей вокруг полно. На людях Оля стесняется разборки устраивать – сор из избы. И вот он орет, руки мерзнут, холодно, стоишь на ветру. И нет никого. Одна Оля на целом на свете. Только вокруг – люди. Люди, как деревья на той книжки – прямые, черные, мимо.
Думаешь, почему он ушел? Плохо ему у неё было? Нет, не плохо. Готовила, заботилась, слова поперек не скажет. То, что хвост? Но он же играл с Олежеком. Иногда кажется, они лучше понимали друг друга, чем она их. Мальчишки. Чего ему Олежек? Он маленький, теплый. Он уже любил его. До сих пор спрашивает…
И стоит она так, думает, сумки давно на землю поставит, Олежек кричит и кричит – она его не слышит даже. Женщина какая-нибудь подойдет, чаще бабушка – угомонит ребенка. Чужих людей дети всегда охотнее слушаются.
Почему?
Олежек был – сам не свой от этих конфет. Не спал, перевозбудился. Осудил Олю – за то, что Сергей волосы ей целовал. Оля видит – осудил. Таким волчонком смотрел, щеку вытер, которую она поцеловала. А Сергей ему – конфеты. И он герой. И к нему у Олежека претензий нет. Потому что чужой, потому что мужчина, потому что…
Хотя обычно чужие мужчины ему не нравились.
Оля с трудом открывает сухие глаза, смотрит на часы. Пятнадцать минут восьмого, господи.
В ванной резкий белый свет. Разводы от грязных капель с пальто Сергея на белой эмали, черненькая струйка к сливу. Оля достает щетку, порошок и чистит ванную. Моется, надевает чистое белье под халат. Потом берет лентяйку, тряпку, вытирает пол в ванной, в кухне, и в прихожей.
Чисто.