«Увидев это, я словно окаменела. Я тотчас же поняла, куда идёт этот человек: на смерть. Кто так встаёт, не пойдёт в гостиницу, в ресторан, к женщине, на станцию железной дороги, к чему-нибудь живому, а прямо бросится в пропасть. Даже самые зачерствелые в этом аду должны были почувствовать, что у него больше ничего нет – ни дома, ни в банке, ни у родных, что он рискнул последним достоянием, что ставкой была его жизнь и теперь он побрёл куда-то, откуда уже не вернётся.»
Стефан Цвейг «Двадцать четыре часа из жизни женщины»
Летний суховей, жизнь на исходе. Небо фиолетовых оттенков и прискорбное отсутствие каких бы то ни было событий на горизонте. Пустая автомобильная дорога. Куда ни кинь взгляд, везде спокойствие и безмятежность.
В середине пустынно-гулкого жаркого дня ноги, обутые в сандалии на босу ногу, наподобие римских калиг, безжалостно топчут асфальт. Чёрный, дымящийся асфальт, похожий на затвердевшую смолу слёз, слёз, чёрных от горя. Застывшую эссенцию людского равнодушия и жестокосердия. Колонноподобные ноги попирают вороной асфальт, держа путь к бастиону правопорядка на отшибе жилого массива, через дорогу, опоясывающую район.
Панельная глазированная коробка высотой в три этажа. Школа, детский сад или автобусный парк?— не угадали, отделение милиции и паспортный стол внутри. Синий стенд, облупившаяся краска, за стеклом забытые лица. Дверца стенда хлопает в такт порывам ветра.
Идущий сквозь жару путник останавливается напротив стенда пропавших без вести. Он внимательно заглядывает в глаза каждому лицу, читая в них растерянность и боль расставания.
Это лица, молящие нас о возмездии, о справедливом воздаянии. И их мятущиеся души пытаются привлечь всех проходящих мимо по более сиюминутным вопросам.
Он проводит пальцем по мутному стеклу, охраняющему от рук праздношатающихся, но, увы, не самих потерявшихся в этом мире, а лишь память о них. Кому принадлежат сии скорбные лики, бьётся ли всё ещё жизнь в их сердцах или она прервалась по мановению чьей-то дерзкой и своевольной руки?
Наиболее удачливые из них вернулись в лоно семьи. Кто-то замёрз в парке, иные впали в безумие, сбросили богатые одежды и бросаются на людей и животных, бегая по лесу нагишом. Кому нужны мрачные кадры флэшбэков, о которых хочется как можно скорее позабыть? Женское тело в овраге, будто бы сервированное тропически-зелёными листьями осоки. Можно ли от неприкаянных душ людей, ушедших не по доброй воле ждать хоть чего-нибудь хорошего? Они жаждут упокоения. Они жаждут испить крови обидчиков из блюдца, словно домашние животные, которые напившись, оставят нас, наконец, в покое.
Как же беспомощна, слаба и трепетна человеческая судьба!
Михаил задумчиво смотрел на засохшие гирлянды объявлений, больше похожие на некрологи, располагающиеся на задворках печатных изданий. Золотистые курчавые волосы ложились ему на плечи. Его лицо не выражало ни муки, ни страданий, оно было сосредоточенным. Он будто бы всматривался за пределы видимого мира, пытаясь пробить головой тот самый средневековый иллюзорный небосвод. Михаил тяжко опёрся обеими руками на щит с объявлениями.
На соседнем стенде висели угрюмые, обезображенные, звериные лица с изъянами и следами вырождения. Задание в детской тетрадке: соедините варианты, связанные между собой отношениями “хищник-жертва”. И моментально в воздухе загораются арабески огненных пут, словно призванные жечь и язвить убийц и насильников, пугать их словно надпись на пиру Валтасара, словно шапка, которая должна пылать на воре.
Видно было, Михаила тяготит нечто совсем иное. Что-то отвлекало его внимание. И он внимательно вслушивался в сигналы, приходящие извне. Крики отчаяния и одиночества. Вопли идущих на смерть. Стоны мятущегося сознания.
Михаил с тяжёлым сердце и каким-то затаённым волнением проходит мимо листочков с надписями “Пропал человек”, мимо гирлянд выцветших фотороботов, мимо объявлений без срока годности. Какое-то неотразимое чувство влекло его к подобным архивным записям бесследно пропавших, забытых, сгинувших. Сердце билось чаще и тревожней, хотелось и одновременно было страшно подойти к удручающим свидетельствам человеческой порочности и безрассудства, с другой стороны. Во внутреннем противоборстве он будто бы кружил вокруг интернет-страницы бросившей его возлюбленной, на которую он смотрел лишь издали, но никогда не заходил, чтобы роковые чувства не нахлынули вновь и не смыли плотины столь шаткого душевного равновесия.
Как бы хотелось иметь хотя бы призрачную возможность по чертам лица на чёрно-белой распечатке, по расположению распластанного портрета на стенде иметь возможность прозреть вглубь времён: на год или два тому назад, внутрь клубка причинно-следственных связей! Суметь восстановить, взрастить плоть на обглоданных костях, заговорить с давно уже безмолвным прахом и расспросить об обстоятельствах гибели его хозяина. Вот задача достойная, но едва ли она по силам сыну человеческому, поэтому надо действовать на опережение. Смерть, как и ты, играет в ту же самую игру, и всегда есть хоть и призрачный, но реальный шанс обогнать её в этой самой варварской охоте!
О, как велик соблазн вырвать слабую и беспомощную жертву из зубастой пасти хищника и подарить ей новую жизнь! Как велико искушение вытащить распластавшуюся жертву из-под стальных, наточенных колёс несущегося состава жизни, который не остановится ни перед кем! Ах, это было подлинным триумфом остановить падение клинка гильотины судьбы, приговор которой не подлежит обжалованию. А надо для этого всего лишь перенять повадки костлявой старухи в замызганном плаще с капюшоном, да раздобыть обоняние получше, чем у неё.
И за всеми образами стоит одна и та же заманчивая идея обращения времени вспять. И пусть сама по себе такая затея едва ли осуществима, но разве она не реализуема пусть и косвенным образом, но через подобную победу над предопределённостью? Прекрасная и недостижимая идея второго шанса, второй попытки, начала с чистого листа, любой намёк на это приводит в трепет вдумчивого мечтателя, чего только не сделаешь ради подобной возможности, ради подобного Святого Грааля всех мечтательных романтиков со времён Пруста.
Но Прокрустово ложе сюжетной канвы неумолимо принуждает нас двигаться далее, не расплываясь мыслию по древу.
***
«Не преминь открыть причину.
Скорби: мало на свете неизбывных
Бедствий: всякому сыщется облегченье,
Если знать, отколе оно пошло:
Пока жив, отчаиваться не надобно.»
Лудовико Ариосто «Неистовый Роланд»
Вас, вероятно, интересует, куда на такой долгий срок пропал наш герой? И почему он отдал всех нас произвол переменчивой судьбе и разрушительным стремлениям.
Если мы вернёмся на несколько лет назад, то застанем Михаила стоящим осенью возле окна. Ночь, сквозь плотные шторы просвечивает ночное светило. Михаил, не отрываясь, смотрит всю ночь на серебристый диск. По лицу стекают на шею и затем по рукам капли пота, крупные словно слёзы. Он молча и, кажется, с укором смотрит на богиню охоты, вечную деву ночи.
***
Ночь, пора охоты. Где-то вдалеке завыл волк.
— Сыночек, Димочка, где же ты? – причитает женщина. Она не может найти себе места от беспокойства. Она позвонила в милицию и скорую помощь, но помощи не дождалась ни от кого. И бог был недоступен для её молитв, перепоручив все заботы своим наместникам.
Михаил сидит возле монитора. Ему предстоит интересный диалог. «Ты, правда, прочитал столько книг?» — Это лишь малая часть,— на автомате пишет он в ответ. А сам думает, как бы припасть к её пышной груди, как бы обвить руками её белоснежное упитанное тело, нежное, словно, порождённое морской пеной. Он пытается измерить бездонную глубину синих глаз Марианны. Он будто бы видит колыхание её волос на морском ветерку.
— Какой у тебя рост, мне так нравятся высокие мальчики! — интернет выплёвывает очередное сообщение сластолюбивой козочки.
Вдруг его тело изгибается дугой, как у больного эпилепсией. Михаил забывает про напряжённую словесную дуэль с интернет-кокеткой.
Горсть беленьких таблеток, съеденных наудачу. Их нашли одноклассники где-то на развалинах старого института.
Ощущение было похоже на удушливый химический запах горящей пластмассы, который иногда преследовал Михаила в кошмарах. На густые клубы сухого и почти осязаемого дыма, от которого никуда не скрыться.
Он встаёт из-за письменного стола с помутневшими глазами. Его взгляд устремляется за пределы комнаты, за пределы дома, улицы и города.
— Ты хоть бы оделся!
— Я уже опаздываю. А мне опаздывать нельзя.
Зимние сумерки отливают металлом. Гремящие вагоны метро. Тлеющие фонари вагона электрички. Неоплаченный проезд в маршрутке. Всё вперемешку и по нескольку раз. Где же, где бешеный стук загнанного сердца? Безумие, умоляющее о пощаде. Я не слышу, я теряю нить.
Михаил втягивает холодный воздух расширяющимися ноздрями. Михаил бежит по глубокому рыхлому снегу наперегонки со смертью. И он знает, к кому она направляется, улыбаясь уголком перекошенного рта. Смерть виляет лохмотьями плаща, словно акула плавниками, акула, учуявшая кровь, словно хищник, ищущий отбившихся от стада, увечных, старых или несмышлёных.
А где-то впереди, опережая его на годы и десятилетия, мчится загнанный подросток от неведомого страха.
Неискоренимая боль, сидевшая глубоко внутри начинала рваться наружу, до неё хотелось добраться, чтобы хотя бы чуточку придушить, приглушить беснующуюся боль, разжать жестокие клещи.
Мозг вскипал пузырьками хаотичных образов, словно газировка.
Это было похоже на африканские мины для маленьких негритят. По отдельной мине на каждую клеточку одноразового бренного тела!
Глазные яблоки будто попали в красные сети рыбаков страны заходящего солнца и трепыхались рыбинами, вытащенными из родной стихии.
И только смерть виделась спокойным и печальным приютом, таким желанным исходом посреди дикой, неистовой круговерти образов, фантасмагории незнакомых ощущений,— кроватью, заботливо застеленной матушкой.
— Мама!— кричит он сквозь пену, идущую у него изо рта. Глаза его черны. Черны контуры леса, обступившие Димочку со всех сторон.
Куда не беги, везде чёрный лес.
Куда ни беги, везде белый снег на промёрзшей земле.
Куда ни беги, везде зарево красного неба.
Мальчик неистово бежит дальше, не разбирая дороги, не зная пути. Им будто бы овладел демон. Наконец он останавливается на пригорке, поросшем соснами. И начинает жадно рыть землю руками. Рыть и оправлять комки смёрзшейся глины в рот. Только она сможет утолить боль, которая грызёт его изнутри.
Холод и абсолютная тишина. Стук сердца замолкает, теперь навсегда. Михаил остановился, как вкопанный.
— Приятель, подвезёшь меня до Москвы?
— Да тут до Москвы километров 200, мы же в Тульской области... Далековато ты забрался!
Распухшие и покрасневшие на морозе кисти рук покрылись кровавыми трещинами с обеих сторон.
— Ну что, успел, куда ты там спешил?
— Нет, мама, я всё-таки опоздал, на сей раз я проиграл.
И перед его глазами уже стоит женщина в трауре, с безучастным, каменным лицом, разделившая с ним поражение. Вся тяжесть поражения легла на её плечи и раздавила её. Бывают такие случаи, когда даже месть не в состоянии утешить человека.
Чужая беспомощность, наивная слабость, нежизнеспособная красота, очевидная уязвимость перед грубостью мира, предоставленного в наше распоряжение, мира худшего из возможных, наполняли его какой-то отчаянной уверенностью в себе, ощущением безграничности собственных возможностей. Михаил чувствовал, как он перерождается в абсолютное воплощение некой идеи заступничества, защитника всех страждущих и обездоленных, всех тех, кто может оступиться и совершить непоправимую ошибку. И его собственная грубость, присущая, впрочем, всем самым обычным рядовым людям казалась Михаилу чем-то вполне подходящим на роль щита для избранных тепличных натур. Пойти против природы, против её установлений и спартанских порядков, слишком суровых для категории странных, чуть-чуть нестандартных людей, изначально обречённых порядками этого мира на заклание, приподнять руку с уже занесённым ножом,– что может быть упоительнее?!
А уверенная красота Марианны не нуждалась в защите или покровительстве, она была опасной самодовлеющей силой, способной подчинить себе любой самый грубый и нелюдимый характер. Каким бы преувеличением это не казалось, но скорее, других доверчивых и простых юношей требовалось защищать от этого вздорного, жестокого и сластолюбивого характера, который своей обольстительной силой мог добиться чего угодно и от кого угодно. Мессалина наших дней, как она выросла такой, в столь раннем и романтичном возрасте?
Михаил был готов принести очистительную жертву, настолько тяжело далось ему то поражение. Он любил людей и бросился наперегонки со смертью. И судьба дала ему шанс искупить ошибку. Высшие силы подошли к делу с юмором и спросили, насколько ты любишь людей, готов ли не делать разницы между ними? Сливаются ли они для тебя в одно неидентифицируемое человечество? Тот, кого ты должен спасти, слишком долго был тебе отвратителен, безмерно раздражал тебя, раньше ты и сам был готов порешить его без промедления, раньше, когда в тебе кипела молодость.
Ты сможешь спасти его, сможешь впитать его боль каждой порой своего тела, почувствовав себя на его месте, объяснив себе и поняв его поступки...
Сможешь ли ты позабыть себя, бросить себя в тот момент, когда ты лучишься счастьем, когда обласкан судьбою, а моменты подобной радости могут не повториться?
— Но разве же любовь и наше взаимодействие с людьми не есть суть самой жизни? Разве древо нашей жизни не прирастает новыми ветвями только, когда мы завязываем новые контакты с людьми? Всё остальное существование представляется мне вегетативным прозябанием и только в интимной близости с другими людьми мы чувствуем диковинный варварский ритм жизни. Жизни, столь настойчиво пробуждающейся в нас. Должны ли мы искать чего-то другого, стоит ли это того, чтобы оставить, позабыть моменты торжества всей нашей сущности?
***
«Все люди стремятся к счастью — из этого правила нет исключений; способы у всех разные, но цель одна. Гонятся за ним и те, что добровольно идут на войну, и те, что сидят по домам, — каждый ищет по-своему: только к достижению счастья и направлено всякое усилие человеческой воли. Такова побудительная причина любого поступка любого человека, даже того, кто решил повеситься.»
Блез Паскаль «Мысли»
Михаил шёл по Тверскому бульвару и созерцал цветастые переливы домов-книжек на Новом Арбате, в книжном магазине под одним из которых мама купила ему одну из самых вдохновляющих книг его детства «Братья львиное сердце». Он шёл по Никитскому бульвару и всматривался в старинные виды Москвы, развешанные на экспозиции. Он всматривался в своё прошлое и пытался найти там следы того, кому потребуется его помощь в будущем.
— Михаил, вы такой красивый и высокий, как бы я хотела от вас детей! Жаль только, вы не блондин. Не двухметровый блондин, но наши дети, надеюсь, унаследуют мой цвет волос! Единственное, вы очень плохо одеваетесь, но ничего, я наряжу вас хипстером.
Она была неправдоподобно хороша, чрезмерно красива, и всё это казалось чьим-то злонамеренным розыгрышем, настолько данная история была тревожна, настолько она выворачивала всю его сущность схимника наизнанку. Михаил подсознательно ожидал развязки и разоблачения, как это бывает по окончанию сеанса у фокусников.
Он чувствовал: от счастья даже одной переписки с нею он лишался трезвой головы и здравого смысла. Кислота влюблённости начала разъедать монолит его души, начала лишать его хладнокровия и объективности. Всегда быть настороже – вот залог душевного спокойствия сейчас и в будущем; не давать никому становиться для тебя незаменимым, не позволять никому заякориваться в твоей душе, разве не этому посвящены бессмертные строки о “покое и воле”?
Безоблачная радость, переполнявшая его, которая закрывала его с головой, лишала его прежней чуткости, мешала понимать других людей. Чтобы понять, кто и почему станет следующей жертвой страшных саморазрушительных тенденций, ему нужно было стать обычным скромным человеком, которого безоблачное счастье обошло стороной. Бежать от счастья, бежать от любви, сеять разочарование заботливой рукой, — может ли хоть что-нибудь быть проще?
Конечно, придётся поменяться, предстоит лишиться совершенного счастья, лишиться совершенной неземной красоты, которая чертовски неравнодушна к нему. Но уж кто-то, а Михаил никогда бы не покончил с собой от неразделённой любви и равнодушной красоты, на мгновение ему стало даже смешно от такой мысли. Он подумал: «У меня даже нет парадного костюма, чтобы застрелиться из револьвера, напившись коньяку!» И потом, это чересчур театрально. Нельзя ради частностей закрывать глаза на главное. Ведь самое печальное в жизни, это не то, когда люди становятся равнодушны к тем, кого они раньше любили, самое печальное — растворение неповторимой индивидуальности, смерть, самовольное прощание с жизнью, именно с такими монстрами стоит бороться и стараться одолеть их всеми силами.
Как довольствоваться счастьем, когда в жизни есть столько несчастья, тревог и сомнений? Можно ли самонадеянно забывать обо всём этом, так отрываясь и убегая от обычных людей? Многого ли добьётся монах без целибата или это будет посмешище, а не монах?
Оставив тоску по ароматному женскому телу, ранней весною, покинув по-бунински тучные бедра возлюбленной, которыми он мог любоваться только через экран монитора, он голодный, фанатично горящими глазами стал вглядываться в будущее, пытаясь отыскать в себе хотя бы частичку, хотя бы нюансы прошлой чуткости и прошлых девственных способностей понимания людей с полуслова через пространство и время…
***
Когда Михаил разгонялся на велосипеде, он будто бы переходил в иное агрегатное состояние тела и души. Это состояние было с одной стороны упрощением его многогранной мятущейся души, с другой, — более энергичным. Разгоняясь на велосипеде, он представлял, как становится одновременно и жидкостью, и молнией. Состоянием, в котором сгорает любая информация, состояние чистого действия, чистой энергии.
Повышение температуры жидкости, как известно, приводит к уменьшению количества газа, который в ней может быть растворён. Так и Михаил начинал ощущать, как из него улетучиваются все дурные, посторонние мысли.
Как недавняя мысль о возмутительнице его спокойствия.
О светловолосом ангеле, посланном то ли в утешение, то ли в наказание.
Тщетно он пытался исцелиться от этого яда, который просачивался в него капля за каплей.
Именно из загустевшего яда ревности соткана сеть, зовущаяся интернетом. Цель её понятна изначально: соблазнить и стреножить лучшие умы человечества. Ведь даже они не в состоянии использовать эту сеть как инструмент, становясь шестерёнками сами.
Зимним или осенним вечером это было, когда он окольными путями вышел на страницу её знакомого? И на своей странице тот поздравлял её с днём рождения, называя своей первой женой! Михаил задохнулся от бессильной боли и ярости. Как же это несправедливо, как бессмысленно: тот, кому после неё потребовалась ещё и вторая жена, ею обладал, причём в самой её юности! Смял цветы её девства равнодушной рукой опытного обольстителя. На Михаила смотрело с экрана ещё совсем юное лицо Марианны, поедавшей огромный бургер. Дивная розоволикая свежесть, дивная юная красота будто выгравировались шрамами на его сердце, будто выжгли клеймо на его лице, запечатлелись наскальной живописью на внутренней стороне черепа. Ни дня, ни единого дня с тех пор не прошло, чтобы он не думал о ней! Даже поднимаясь зимой в горку на велосипеде, против колючего с наждаком метели ветра, когда все сложные мысли, все благородные, высокие чувства вытравливались из его души, все, кроме тоски по тому образу её в молодости, когда она, такая худенькая, такая неопытная и доверчиво-прекрасная была счастлива кем-то другим.
Под влиянием велосипеда он чувствовал слияние с абсолютом, наполнявшая его энергия, немыслимый покой, распределявшиеся по телу превращали его в какое-то богоподобное создание, чуждое всему человеческому. Глаза его загорались нечеловеческим, фосфорическим огнём презрения. И только мысль о той фотографии, и о том циничном собственническом поздравлении подрезали ему крылья и швыряли вновь на многогрешную землю.
Михаил мчался на огромной скорости на велосипеде по Ленинградскому проспекту в сторону центра. Одним из самых любимых его направлений было как раз это. Шершавый асфальтовый язык лизал тоненькую кромку шоколадных шин его нового стального коня.
Через уступы новостроек и обломки неряшливой советской старины он стал вдруг различать, сквозь туман времени, застилающий взор, сперва аэродром имени Фрунзе, а затем и Ходынское поле. Москва начала двадцатого века предстала его внутреннему взору, хотя правильнее это было назвать по-другому: он вдруг стал прозревать сквозь суть вещей и явлений. И снимать с текущей реальности слой за слоем в поисках некоего абсолюта, пускай и временного, пускай и не конечной точки всех поисков, но, в любом случае, чего-то стоящего и содержательного. Опорной точки, которая не будет столь быстро смыта прибоем времени. И это было в чём-то сродни такому ощущению, как если бы он поднимался в воздух на своём двухколёсном Пегасе.
В этом полёте, в этом прыжке за пределы своего человеческого “я”, его вдруг пронзила электрическая дуга сострадания ко всему человечеству без исключения. Ко всем человеческим слабостям, грехам, порокам и непростительным излишествам. Он взирал на мир с позиции схимника, который уже навсегда распрощался со всем человеческим, чьё сострадание носит черты, скорее, божественного и надчеловеческого. Он был готов прижать к себе весь мир. Сострадательной, милосердной, приветливой улыбкой он озарял и обессиленных нищих, ютящихся в переходах под многополосной магистралью, и озверевших водителей роскошных иномарок, бросавшихся на остальных водителей и зазевавшихся пешеходов, словно цепные псы достатка.
Понял он и стремление шаловливой козочки заполучить что-нибудь кроме его туманных мудростей и, несомненно, оригинальных, но никого не прельщающих рассуждений о человечестве. С состраданием и бестелесной, какой-то даже оскоплённой любовью он вспоминал пронзительный, таинственный и непонятный цвет её глаз, её необъяснимую тягу к нему, а потом и к кому-то другому.
И он не чувствовал абсолютно никакого любопытства по поводу личности её нового избранника, напротив, он немного опасался всё-таки увидеть его лицо, убедиться в его посредственности и неоригинальности, чтобы второй и окончательный раз не разочароваться в шаловливой козочке, но уже не относительно как бы моральных качеств (во всей этой истории его интересовал только эстетический подтекст), того, как она немилосердно она отнеслась к нему, а, скорее, разочароваться в её вкусах, в её представлениях о красоте.
Михаил чрезвычайно боялся представить её обычной домохозяйкой, и тем более, если бы быт ежедневных забот, так самовольно и так дерзновенно захвативший юную прелестницу, не имел бы абсолютно никакого отношения к нему самому. Именно это было бы ужаснее и противнее всего. Но, полюбив всё человечество, весь род человеческий, можно перестать чувствовать какие бы то ни было неприязнь или страсть. Сила любви эгоистической и собственнической, за которой тенью сгущается плотский подтекст, приглушается. От неё остаются только приятные воспоминания, — рассуждал сам с собой наш отшельник, стоя на концерте группы с ангельскими голосами. Злоба и агрессия пропадают и вовсе без остатка, — констатировал Мишель, — они будто бы остаются где-то на дне нашего существования и перестают иметь отношение к нынешней форме существования. Люди начинают представляться забавными друзьями, домашними животными. Глупо и жестоко влезать в их жизнь со своими запретами, они вполне имеют право вступать друг с другом в любые странные и жестокие коллаборации и отношения.
Михаил вспоминал слова одного старого и седого мудреца, на тот момент уже бывшего без зубов и изрядно подслеповатого. Ошибки слишком бурной молодости подточили его здоровье. Он делился секретами своего человеколюбия и пояснял: в людях и, тем более, в их ошибках следует видеть всего лишь детей. Разве можем мы злиться на ошибки детей?— риторически вопрошал он. Они, если и ошибаются, то делают это без злого умысла. Так следует относиться и ко всем остальным представителям человеческого племени. Как к детям, не знающим мудрости, но мудрости чуть более высокого порядка. Спорное утверждение,— эхом ответил своим собственным мыслям Михаил. Что же человеческого останется тогда во мне самом после этого вояжа? Когда я не буду испытывать ни любви, ни ревности, ни ненависти? И не будет ли это как раз самой щедрой жертвой во имя спасения заблудившихся и отчаявшихся душ?
Майкл не собирался никому слать поэз предупреждения, поскольку он мог уже спокойно сжиться с мыслью о ней, целующей кого-то другого в уста! На манер главного героя повести Жерара де Нерваля «Сильвия» он рассуждал: «Должен же быть кто-то, целующий её в уста, почему бы не её теперешний избранник? В самом деле, почему? — да только, я полностью лишился какого бы то ни было интереса к его персоне. Пропал язвящий зуд, зовущийся ревностью.»
Весь спектр человеческих причуд, переплетения их страстей, пороков, так называемых, извращений, представился отстранённому взгляду Майкеля не более чем прекрасным, душистым букетом, чей букет только украшал мир людей. Приятно было созерцать это разнотравье во всём его разнообразии.
***
Он прочувствовал на себе перезревшую романтику "старых юношей". Не чувствуете ли несправедливость: мы смеёмся и сочувствуем старым девам, а о старых юношах не слышали вовсе, тогда как они определённо существуют?
Он почувствовал на себе холод презрительного разочарования, скука, которую он вызывал на лицах девушек в цвету стала его постоянным спутником.
Он провозгласил себя королём обманутых ожиданий. Михаил взял за привычку думать о себе не иначе как о интернет-обольстителе, интеренет-де-Бержераке, чьи мнимые чары обращаются в прах при личном визуальном контакте с людьми. Стрелка часов его состоятельности всегда поворачивалась на двенадцать, если он совершал ошибку и выходил из дома. С этим надо было жить, чтобы к этому привыкнуть.
И к лету в нём начала зреть уверенность, куда держать путь, чтобы предотвратить беду.
И поиск оный должен был сосредоточиться на ком-то отверженном, забытом, презираемом, у кого хватает сил не замечать такого отношения к себе, и продолжать помогать таким маленьким и забитым людям, как он сам.
На короткий момент времени, когда Михаил пытался вжиться в шкуру воображаемого героя, ощутил такую боль и незаслуженную обиду на мир, горечь, от которой слёзы потекли у него по глазам. От бессилия, от невозможности переменить свою сущность, сделав её не потешной и игрушечной, а настоящей: заслуживающей любовь и уважение: «Ах, возможно ли это?» Возможно ли пробиться в мир “настоящих” людей, который каким-то образом сразу распознают во мне этакого игрушечного человечка, к которому и относиться не стоит серьёзно? Получится ли хоть когда-нибудь мне перемениться стать больше и значительнее, чем я есть сейчас?
Он думал: да, доброта, наше бескорыстное служение идеалам и человеколюбие способны породить уважение к нам и доброе отношение в ответ, но всё это, всё это — абсолютно не настоящее, не подлинное, не выдерживает проверку, не вызывает самых сильных и искренних чувств у людей. Они не испытывают ко мне приязнь и любовь. Максимум: жалость, благодарность или благоговейный страх передо мной.
И на мгновение он почувствовал, как бескорыстная любовь к людям, любовь к обобщённой женщине, черт которой было пока не разглядеть, которые будто бы прятались в тумане, добропорядочное и совершенно искреннее желание обзавестись семьёй (хотя откуда бы оно могло взяться у Михаила?), стремление к знаниям, которые для него стали чем-то вроде светоча абсолютной истины и ясности, нереализованными они начали раскалённым обручём жечь голову.
Михаил понял, о ком шла речь в той загадке от сфинкса проведения. О человеке той эпохи, когда было ICQ вместо WhatsApp’а. О человеке, чья помощь была обиднее для студентов, чем чистая двойка.
Михаил хотел бы спросить его, каково жить после того, как твоя мечта умерла?
Михаил хотел бы узнать, каково это быть умнее большинства людей и делать всё, чтобы им помогать и делать это бескорыстно и всё равно оставаться никем не понимаемым изгоем?
Заслуживают люди, или не так: заслуживает ли подобное общество равнодушное и даже насмешливое того, чтобы бы уважать его порядки и установления, чтобы поощрять его туманные начинания?
Но только бы успеть, только бы успеть задать так волнующие меня вопросы не немому призраку с замкнутыми устами, а живому, мыслящему человеку, с бьющимся сердцем! Ах, ответы на них стали бы для меня на вес золота, — подумал Михаил.
Всё то блестящее будущее, которое он рисовал сам себе, вдруг стало превращаться в небытие. Вся эта нелепая страсть, все эти смешные любови, вся эта искренность и подлинность, выразившиеся в такой немножко смешной и нелепой телесной оболочке отчаянно требовали перерождения и воплощения в совсем иной форме. Огненный разряд пронзил сознание двойника Михаила, конвульсии и счастья совершенно прожитой маленькой жизни и боли ухода из неё, такого несвоевременного, такого напрасного и случайного! Маленький человечек в смешном свитере обмяк и упал на протянутые руки Михаила. И тело его будто истаяло на руках Михаила.
Получилось в итоге так: Михаил бросил на алтарь победы, самое важное, чем обладал на тот момент, и ставка сия не сыграла. Спаситель душ проиграл в игре, где ставкой была чужая жизнь. И, несмотря на своё замечательное состояние, лучшее за долгие годы благодаря беседам с соблазнительным интернет-суккубом, он ничего не смог поделать, дважды упустив невинных жертв самообмана плыть в компании Харона до тех берегов, где они ранее ещё не бывали.
Он страдал и страдал вдвойне: от потерянных бесед с солнцеликой красавицей и от жестоких горьких потерь на ниве служения человечеству. Михаил размышлял: не утратил ли он своих сверхъестественных способностей, пытаясь жить новой счастливой безмятежной жизнью. Быть может, настоящий путь не для него, поэтому-то его и настигла сокрушительная двойная расплата. И теперь ему надо меняться.
Михаил стоял на безжизненном, каменном берегу Москва-реки.
Ледяной ветер скрежетал старыми, ржавыми заборами.
Две трубы, две сигареты с тлеющими огоньками на концах дымили на благо всех мерзнущих этой ночью. Мерзнущих в тяжком одиночестве под крышами своих домов.
Михаил стоял без шапки, будто рядом нетерпеливо переминалась с ноги на ногу взыскательная красотка, и ей могла бы не приглянуться серая шапка с дыркой на затылке.
Он думал о том, как много людей ещё остаётся без его защиты. Как много людей мёрзнет без пригляда его глаз-огоньков, горящих в ночи.
Его пугали ложные дорожки, проложенные в хищной ночи, которые ведут людей, но ведут в ложном направлении. Дорожки, которые обманом затягивают их в круговороты бед и обольщений.
Михаил не мог понять, почему так часто, люди сознавая гибельность своего пути, когда всё их существо, казалось бы, должно протестовать против выбранного направления, всё равно продолжают идти гибельным курсом? Почему от решительного и однозначного, столь необходимого “нет” их останавливают какие-то мелочи, но ничто не останавливает от падения в пропасть? Порыв ветра отвесил Михаилу знатную пощёчину поднятым воротником пальто.
Перед внутренним взором у него стояли слёзы на глазах неизвестной девушки и немой знак вопроса или просто мольба. Изящные маленькие губы, красивые округлые щёки и очень печальные потерянные глаза. Михаил содрогнулся от грозящей незнакомке опасности.
Внутренним взором он увидел маленького мальчонку лет трёх-четырёх, так похожего на своего младшего брата и, наверное, на него самого когда-то много лет назад. Похожего не внешне, но своим отношением к миру, пока доверчивым и беззлобным, но определённо он не чувствовал себя хозяином положения, не чувствовал себя подлинно своим в этом враждебном окружении. У него были длинные волосики, в нём было что-то ангельски беззащитное. Михаил представил, как он становится взрослее, и в какой-то момент жизнь ставит ему подножку, и он остаётся наедине со всей подлостью жизни. Михаил понял: в одиночку ему никак не справиться, ведь в нём нет этого звериного инстинкта тяготения к жизни, каковой всегда был в достаточном количестве у него самого. Ему стало чрезвычайно страшно за этого мальчонку, слёзы, навернувшиеся на глаза, помешали разобрать: это была всего лишь иллюзия, некий мираж, собирательный образ…
Михаил понял, он не в состоянии оставлять подобные пока безымянные угрозы без внимания. Пусть даже каждая из последующих битв будет ознаменована поражением.
-Конец-