(Предыдущая глава: http://proza.ru/2017/12/10/1071 )
Глава 2.7 Штрафной удар
"Тот, кто первым придумал путешествовать по рекам на кораблях, заслуживает долгой мучительной казни. И непременно публичной – чтобы другим впредь неповадно было.
Можно было бы, например, насадить этого умника на кол, привязав к обеим рукам флаги, и в таком виде водрузить на крышу главного здания порта в Вильдоре. Вместо флюгера - пусть уж вдосталь повертится, пока подыхать будет.
Или раздеть догола и выставить на Хортицкой площади. А точнее – вывесить, привязанным к перекладине виселицы кверх ногами. И потом через воронку заливать ему в задницу воду, ведро за ведром, бочку за бочкой, пока гадёныша не разорвет изнутри, да так, чтобы его поганые потроха водопадом наружу вынесло, на радость всем бездомным псам в окр'уге.
А еще можно, связав подлеца по рукам и ногам, перебить ему все кости и бросить окровавленным в какой-нибудь подходящий затон, где жадные и вечно голодные сомы будут отъедать от него кусочек за кусочком... Чтобы ни у кого не оставалось сомнений: человеку пристало передвигаться по суше. Пешком, на лошадях, в повозках и каретах... Хоть на карачках – но только по тверди земной и путешествуют все приличные люди. Да и нелюди тоже. Покажите мне хоть одного гнома или гоблина, который согласится сесть в лодку!"
Фантазия у Влада Зборовского была поистине неисчерпаемой, но работала она сейчас только в одном направлении – обратно на берег. Барона штормило.
Причем штормило не по-детски, хотя Мейвен в своем среднем течении – река исключительно спокойная. Сколько-нибудь сильной волны на ней практически не бывает, а волшебный ветер, наполнявший паруса "Звезды заката", дул сегодня ровно и без малейших порывов. И в том, что Влад чувствовал себя, словно в бушующем море у западных берегов Асконы, когда легендарный Мелетонский Бык из-под воды вздымает и обрушивает на прибрежные скалы неудержимые пенные валы – в этом не были повинны ни шхуна, ни сама река. Даже имея в виду, что вблизи текучей воды ему как вампиру всегда было несколько не по себе.
Нет, дело было в другом.
Наспех скроенная магия леди д'Эрве выполнила свою задачу и сотворила, казалось бы, невозможное: она на целые сутки стянула Зборовскому незаживающую рану на тех частях тела, о которых в дамском обществе упоминать не принято. Причем "самопальное" волшебство Энцилии не только вернуло барону способность ходить, но и помогло ему переломить ход событий, подменив саму волшебницу и Юрая совершенно посторонними персонажами и перенацелив исходящую от Белого Братства опасность исключительно на себя.
Хотя он всего лишь сделал то, чего требовали долг и дворянская честь.
Да, он это сделал, Тинктар побери! Но теперь наступала расплата: пусть магия Энси и смогла подстегнуть на какое-то время его тело и обмануть боль, но сила никакого волшебства не вечна. А после этого наступает похмелье. Состояние полной исчерпанности, когда кажется, что сам ты не в состоянии пошевелить пальцем даже под угрозой смертной казни, но при этом самый легкий ветерок способен запросто сдуть тебя за борт. Голова кружится, как карусель на ярмарке, а пол – и уж тем более палуба – так и норовит сбежать из под ног куда-то в неизвестном направлении. И единственное, чего хочется в такую минуту – это забраться в койку, забиться под одеяло и забыться сном...
Как же, размечтался!
- Нет, ну вы только полюбуйтесь на эти поля, господин барон! У меня просто сердце слезами обливается. От одного-единственного взгляда на подобную бесхозяйственность, хочется крепко выругаться, а потом не мешкая взяться за плеть. – Негодующий возглас в очередной раз вывел Влада из того блаженного состояния хрупкого равновесия, которое тот едва-едва сумел обрести.
- Простите?
- Даже и не предлагайте, барон, такое не прощается. Где это видано, чтобы столько земли невозделанной оставлять, едва ли не треть всей пашни?! Уверяю вас: плетьми и только плетьми, иного обращения это сельское быдло и не заслуживает.
Надоедливый голос, назойливо зудящий сейчас над ухом, принадлежал некоему господину фон Поттиху – мелкопоместному дворянину из южного Вестенланда, с которым Зборовский был вынужден разделить каюту. Других свободных мест, достойных обладателя баронского титула, на шхуне не оказалось, и теперь Владу приходилось часами выслушивать подробности многочисленных дел и забот своего соседа: остановить поток словоизлияний самовлюбленного фанфарона было просто невозможно.
- Мне, во славу Арманову, довелось побывать едва ли не во всех странах Круга. И поэтому я досконально знаю, как вести сельское хозяйство. Уж поверьте, милорд, знаю как никто другой! Так, что ни лени, ни бесхозяйственности от своих крестьян терпеть не намерен ни при каких обстоятельствах.
Возможно, что в словах Поттиха и содержалось что-то, помимо пустой похвальбы, но вряд ли: даже такому весьма далекому от деревенских дел воину и дипломату, как Зборовский, было очевидно, что все свои познания сей землевладелец получил от деда, если не прадеда – и с тех пор не обновлял. Трехпольный севообоорот, который ввели управляющие баронским имением еще при отце Влада, позволял повысить урожайность полей до сам-семь или даже, при хорошей погоде, сам-восемь, то есть едва ли не вдвое. Но самому Поттиху до этих докучливых подробностей, судя по всему, дела не было: он мыслил пусть и дедовскими понятиями, зато масштабно.
- Могу вас уверить, барон, что мои поля славятся на весь Вестенланд, на зависть окрестной мелкоте. Да и кожевенные цеха тоже: есть, есть у моих мастеров потаенные секреты выделки, за которыми все лендлорды империи охотятся, - горделиво добавил он тут же. - Скажу без преувеличения, что обо мне знают во всех сколько-нибудь значимых домах и дворах Западного полукруга – баронских, графских и даже герцогских!
Предприимчивый землевладелец был настолько увлечен своим рассказом, что его не волновало уже ничто. Ни то, что Збровский его практически не слушает, ни сомнительная слава пустобреха и прожектёра - а именно в таком качестве и знали фон Поттиха при упомянутых дворах. Знали, вежливо выслушивали, а потом столь же вежливо посылали подальше. И доблестный энтузиаст радостно устремлялся к следующим рубежам, чтобы пытаться соблазнить своими пропахшими нафталином грандиозными идеями всё новых и новых владык.
- Вот вам, наверное, это трудно себе представить, милорд, я ведь несколько постарше вас буду...
Он скептически окинул взглядом фигуру соседа, который в очередной раз скорчился от боли на своей койке и менее всего был расположен сейчас поддерживать светскую беседу.
- Так вот, доложу вам: меня неоднократно и радушно принимали управители герцогских хозяйств Альберна и Монферре, головной казначей Малой Роси и даже распорядитель двора царя Венцеслава. А в Эскуадоре буквально на днях удостоил личной аудиенции сам кастелян-сениор, - не унимался фон Поттих. Перечислять свои именитых знакомых он был способен, судя по всему, часами, хотя большинство из этих титулованых дворян уже назавтра не вспомнили бы его в бесконечной череде посетителей и просителей, а оставшиеся немногие навряд ли сыскали бы для надоедливого визитера хоть одно доброе слово – в этом у барона не было ни малейших сомнений. Успел Зборовский за годы службы пообтереться при дворах, и отличать обходительность от искренней заинтересованности он научился уже давно.
Впрочем, доблестный фон Поттих уже дозрел до того, чтобы перейти к сути интересовавшего его вопроса.
- Кстати, высокоуважаемый господин барон, вы вполне могли бы представить меня при вильдорском дворе. - Он даже и не думал просить о подобной услуге, а всего лишь великодушно соизволял Зборовскому оказать ему такую любезность. - У вас же наверняка есть неплохие знакомства, не отпирайтесь!
Ну сейчас, конечно – Влад всё бросит и станет от чего-то там отпираться!
Барон отключился от журчания речей продолжавшего тараторить Поттиха и попытался повнимательнее прислушаться к собственному состоянию. Похоже, что с ним творилось сейчас нечто странное. Привычная боль в ягодицах от полученной неделю назад раны как бы отступила на второй план, а поверх нее накатывали все новые и новые приступы тошноты, головокружения, жажды. Во рту пересохло, руки то и дело начинали мелко дрожать... Зборовский вынужден был закусить губу, чтобы не застонать.
А сосед все никак не унимался. Проворковав несколько минут о тех небывалых привелегиях и выгодах, которые сможет получить господин барон, представив великому князю и его ближайшему окружению его выдающиеся и многообещающие планы, фон Поттих переключился на современную молодежь – непочтительную, наглую и, на его взгляд, совершенно ничего не понимающую в жизни.
- Но ведь отсюда недалеко и до измены, Зборовский, до самой настоящей измены! Причем за примерами далеко и ходить не надо.
Он доверительно наклонился поближе и продолжал теперь уже едва ли в самое ухо Владу.
- Вот, например, граф Сормский. Не покойный Антван, с которым я, кстати, был прекрасно знаком, - Поттих многозначительно прокашлялся. – Нет, нынешний, молодой Эньел, которого я тоже с детских пеленок помню...
Зборовский не мог поверить своему счастью: на какое-то мгновение в каюте воцарился тишина. Но, увы, она оказалась лишь короткой паузой, которая понадобилась его соседу, чтобы перевести дух и продолжить свой рассказ с ещё б'ольшим воодушевлением.
- Так вот, несколько лет назад он взял себе нового лекаря, тоже молодого и якобы чрезвычайно талантливого.
Голос фон Поттиха оставался таким же сварливым как и раньше, но сейчас в нем появились уже и зловещие нотки.
- А этот, с позволения сказать, лекарь – из молодых, да ранний – потихоньку начал подмешивать ему к лекарствам яд! В настой от кашля, в мазь для боевых ран, в средство для, – он коротко рассмеялся похабным понимающим смешком, - для укрепления мужской силы, ну, вы понимаете... И вот повсюду этот юнец-лекаришка стал подмешивать ему яд. Причем не такой, чтобы мгновенно убить, а такой, что его светлости постепенно становилось все хуже и хуже, и вроде бы без какой-либо причины. И если бы не я...
Стоп! А вот эту историю Зборовский как раз слышал. Причем слышал во всех подробностях и совершенно с другой стороны. Виконт Местерль, с которым барон как-то разговорился на приёме в Эгедвереше, входил в комиссию, разбиравшую донос на графского лекаря и дело о заговоре с целью убийства сеньора, который этот лекарь со своими помощниками якобы составил.
Дело тогда оказалось не стоящим и выеденного яйца. Никаких ядов и никаких заговоренных на вред лекарств графу никто не предлагал, что и подтвердили лучшие врачеватели и маги, специально приглашенные из самой столицы империи, Хеертона. А пошатнувшимся здоровьем молодой граф был обязан исключительно разгульному образу жизни: неумеренным возлияниям, бесконечным охотам в сырую холодную погоду и вопиющей неразборчивости в выборе любовниц. Чего вслух, разумеется, никто не произнес.
Но оболганному графскому лекарю сильно повезло, что Эньел оказался, при всем при том, властителем разумным и сдержанным в решениях. Случись подобное, например, в Асконе, незадачливого целителя для начала бы просто повесили - так, на всякий случай: "бережёного Арман бережёт и Тинктар не берёт". Ну а потом уже стали бы разбираться. Может быть, стали бы. Хотя и не обязательно: лекарей у нас много, а властитель, как известно, один.
- Так вот, господин барон: я посчитал своим долгом немедленно сообщить его светлости о своих подозрениях. Решительно и со всей откровенностью.
- М-м-м?! – Как бы ни было плохо сейчас Зборовскому, но любопытство всё-таки победило: каким образом станет теперь выкручиваться его сосед, оказавшийся, помимо всего прочего, еще и мелким доносчиком?
- К сожалению, этот негодяй сумел убедить графа в своей непричастности. И я даже знаю, с чьей помощью.
Лицо фон Поттиха окрасилось новыми красками. Это было выражение совершенной просветленности – сродни тому, какое можно наблюдать у иерархов в храме Армана во время праздничных служб. Ему открылась высшая истина – не более и не менее. Он знал, знал доподлинно, откуда уши растут.
- Вы бы видели форму его ушей, барон! Без эльфийский крови здесь явно не обошлось, уверяю вас. Пусть не полукровка, пусть квартерон или даже восьмушка, но где-то эльфы у него в родне наверняка есть. А они своих не сдают. Так что эльфийской магией его и отмазали – закон крови.
Закон крови...
Да именно так: закон крови. Ключевые слова словно открыли какую-то защелку в мозгу Зборовского, и все мгновенно стало на свои места. Ларчик-то просто открывался! Влад в единый миг сознал и причину своего нынешнего состояния, и единственно возможный способ излечиться. Способ, которого он не хотел и не мог себе представить – но удержаться был уже не в состоянии.
И тогда барон, плавным кошачьим движением выдернувшись из лежачего положения вверх, без единого слова совершил элегантный бросок и вонзил свои вампирские клыки в ярёмную вену удивленно вскинувшего в этот момент голову фон Поттиха.
В конце концов, тот сам виноват!
…
"Удивительное все-таки создание голубь. Ведь и глупа, казалось бы, птица, и в жадности своей предела не знает - пшена или хлебных крошек способна в один присест больше собственного веса склевать. А уж какие они любители гадить под себя, усыпая пометом городские площади и в одночасье уделывая прекраснейшие памятники... Не сыщешь в столице ни одного белёного подоконника или карниза, которые не приходилось бы ежедневно отчищать от зловонных черно-зеленых потеков голубиного дерьма. А изловить нарушительницу да поджарить – так и ничего особенного, как бы придворные повара не изощрялись. Домашние куры, к слову сказать, и то вкуснее, не говоря уже о перепелах, куропатках или прочей дичи. Вот хортицкий шпекан, например: всем птицам птица! Одно слово - сладкоголосый король амедонских лесов. Да еще в луковой подливе, да с орехами и свежесобранными лесными ягодами... Надо будет распорядиться на кухне, кстати, чтобы к пятничной трапезе приготовили. Давненько я себя не баловал. А пренебрегать телесными благами, как сказано в Писании, есть грех великий, понеже противно сие воле и установению Армана-созидателя".
Немолодой мужчина в длиннополом светло-голубом одеянии служителя Старшего Бога аккуратно сглотнул слюну, предвосхищая грядущие маленькие радости, после чего снова вернулся взглядом к окошку. С высоты его кабинета, располагавшегося на одном из последних этажей храмовой башни, княжеский дворец был виден во всей красе. Монументальное и помпезное здание, выкрашенное в песочно-желтый цвет по верхним этажам и в красновато-коричневый – по цокольному, широко раскинуло свои крылья, словно обнимая просторную дворцовую площадь. Впрочем, ряд маленьких башенок поверху центрального строения придавал резиденции Великого Князя некий момент легкости или даже легкомысленности, оттеняя незыблемую твердость фасада и угрюмую темноту арочных проемов – слава Арману, идея мирового равновесия была вильдорским архитекторам не вчуже. А над подковообразным центральным входом ярко блистало позолотой в лучах заходящего солнца изображение ритуальной княжеской короны – неширокий обод с шестью гордо поднятыми вверх зубцами.
Впрочем, внимание полноватого и начинающего седеть жреца занимали сейчас не красоты дворца, а пернатый красавец, выписывающий над площадью круги прямо перед его окнами.
"Да, и глупа эта птица, и жадна, и гадлива – но сколько же красоты в стремительном полете почтового голубя, свершающего свой путь к родным местам!"
В том, что голубь был именно почтовым, не оставалось ни малейшего сомнения. Об этом однозначно говорила характерная черно-белая окраска крыльев в сочетании с пурпурно-изумрудным переливом птичьей грудки. Да и по самому полёту спутать сегодняшнего пернатого визитера с уличными голубями, пригодными разве что на прокорм бездомному коту, было совершенно невозможно.
Но почтовый голубь – это новости. Пусть по сравнению с волшебными зеркалами дальнописи, которыми пользовались маги Обсерватории, храмовая голубиная почта и была медлительной, но зато она не зависела от переменчивого направления стихийных потоков, а летали голуби практически в любую погоду. И последнее, самое главное: ни подслушать, ни перехватить прикрепленное к птичьей лапке сообщение было совершенно невозможно – в отличие от посланий, передаваемых через зеркала.
В любом случае, появление почтового голубя означало срочные новости издалека. А стало быть – новые проблемы, ибо единственная хорошая новость может заключаться лишь в отсутствии новостей, на что сегодня рассчитывать явно не приходилось. И мужчина, озабоченно вздохнув, позвонил в стоявший у него на столе в специальной подставке серебряный колокольчик:
- Скажите там на голубятне, чтобы приняли послание и доставили мне без промедления. К вящей славе армановой!
- Сию минуту, монсиньор, - дежурный секретарь, проворно поднявшись со своего кресла в прихожей, заторопился по коридору вдаль. И через несколько минут хозяин высочайшего кабинета уже разворачивал аккуратно свернутое письмо:
"Настоящим его святейшество Верлозар имеет честь известить своего преблагого собрата, его святейшество Брегонцо о том, что подготовка церемониального обряда Освящения Посевов в королевстве Аскона благополучно завершена, и выражает свои наилучшие пожелания успешного проведения традиционного празднества также и в великом княжестве Энграмском, да пребудет на то воля Создателя и Хранителя".
Что ж, иногда отсутствие новостей может само по себе оказаться наиважнейшей новостью дня – если мы говорим о видимом отсутствии...
Дорога к вершине храмовой иерархии ни простой, ни прямой не бывала еще никогда и ни в одной из стран Круга. Где-то приходится идти напролом, где-то – искать обходные пути, а порой наивысшая доблесть и мудрость заключались в умении вовремя отступить. Искусство убеждать, способность находить союзников, наука болезненных компромиссов – они приходят с прожитыми годами и с накопленным опытом, но начиналась эта дорога для всех одинаково: со школьной скамьи и с ежедневной зубрежки священных текстов. Наверное, именно многолетняя привычка к толкованию Писаний и заставила монсиньора Брегонцо мгновенно выделить сейчас все те несообразности и умолчания, которыми просто полнилось доставленное голубиной службой послание из Эскуадора.
Прежде всего, рутинный текст записки не предполагал никакой срочности или доверительности: подобное можно было бы без малейших хлопот переслать самой обычной почтой, наземной и лошадиной. Во-вторых, извещение было сделано от лица самого первосвященника Асконы, но составил и подписал его всего лишь некий дон Кавальо – второй секретарь управления внешних сношений при канцелярии Верлозара. Уровень, для послания Верховному Жрецу дружественного государства совершенно неподобающий. Да и личной печатью примаса сие послание скреплено не было.
Для ровного счета можно было бы добавить еще, в-четвертых, белоснежный цвет листа, на котором размашистым, хотя и предельно аккуратным почерком было выведено полученное письмо – вместо обычной бумаги кремового цвета с водяными знаками, которой традиционно пользовались для межхрамовой переписки. Хотя искусством изготовления белёной бумаги Аскона издавна славилась на весь Круг Земель: только добываемые в прибрежных водах Мелетонского залива водоросли позволяли дочиста отбеливать всё что угодно, от волос эскуадорских красоток и вплоть до, как утверждали досужие зубоскалы, замаранных репутаций придворных вельмож. Так что использование белоснежной бумаги – или меловой, как ее еще называли, - при всей ее занебесной цене было бы неудивительным для любого светского послания из столицы королевства. Но кафедра Верлозара в пристрастии к подобным излишествам до сих пор замечена не была.
И, наконец, пятый сигнал – едва различимый для непосвященных, но способный рассказать многое понимающему взгляду: тонконогий единорог, служивший гербом асконскому королевству, располагался в верхнем поле письма не после храмовой эмблемы Арм-и-тин, но перед ней, словно бы ставя светскую власть превыше власти богов.
- Свет сильный, свет святый, свет лучезарный! – Монсиньор Брегонцо привычым жестом сложил пальцы обеих рук в ритуальном жесте "сплетеных колец". После чего решительным шагом подошел к дверям, отделявшим его кабинет от прихожей, где по-прежнему коротал часы дежурный секретарь.
- В течение ближайшего часа меня не беспокоить: время молитвы и созерцания. – И, прежде чем захлопнуть за собой дверь, добавил для вящей убедительности еще пару слов. – Не беспокоить, хотя бы даже сам Тинктар распахнул чертоги своих Пламенных Полей.
Особую убедительность распоряжению Верховного Жреца придал засов, которым он старательно запер изнутри дверь своего кабинета. И только после этого Брегонцо достал из кармана рясы и стал решительно перебирать увесистую связку ключей. Медленно, неторопливо, словно оттягивая изо всех сил неизбежный момент принятия решений.
Связка была большой, но нужный ключ казался в ней самым маленьким. Да и на обычные ключи походил он мало: прямой серебряный штырь без гребней или бороздок, скорее напоминавший брелок или какое-то другое украшение. И лишь косые нарезки в разные стороны по обеим сторонам блестящего белого цилиндра могли подсказать внимательному взгляду, что он пригоден на что-нибудь еще, помимо того, чтобы услаждать патриарший взор.
Решительно вздохнув, монсиньор Брегонцо подошел к искусно изукрашенному изображению сакрального знака "Арм-и-тин" на одной из стен своего кабинета и решительно воткнул серебряный штырь в малоприметное отверстие на светлой половине символа. А еще через минуту в ароматном дыму большой белой свечи, покоившейся до того в его личном потайном хранилище наряду с прочими "безделушками", жрец уже читал проступающие на нагревшемся в пламени листке совсем иные слова. Истинное послание из Эскуадора. Послание, которое требовало сейчас действий быстрых и решительных.
- Шамони, голубчик, огромная просьба! К нам ожидаются гости из Асконы: прелат Скандор с сопровождающим, рыцарского сословия... Вы уж позаботьтесь о покоях в Гостином Крыле и достойном кормлении, хорошо?!
И, расслышав подобострастный ответ из кабинета секретаря, размеренно добавил:
- Да нет, на неделю, не более того. Я думаю... – в голосе первосвященника Энграмского Княжества мелькнул столь необычный для иерарха оттенок неуверенности... – Да, надеюсь, за неделю они справятся. Если пребудет на то светлая воля Армана.
(Следующая глава: http://proza.ru/2017/12/11/140 )