Я вышла в зал и направилась к сцене, на которой уже во всю горели софиты. Забраться на неё было не сложно, но я не знала, как именно встать. Так много людей проходило через мои рисунки, перед глазами мелькало столько эмоций и поз; пусть это были всего шаржи, но люди иногда так изгалялись в позах, что уму непостижимо.
Дверь протяжно заскрипела; я в растерянности встала прямо и коротко выдохнула; смиренно сложила руки на животе и наклонила вперёд голову; веки мои слегка опустились, прикрывая мне обзор на всё, что происходит впереди, а губы распахнулись, будто с них вот-вот слетит приветствие. В зал не спеша стали продвигаться люди; по звукам их было много; все они о чём-то говорили, шуршали бумагой брошюр. Только теперь я осознала, что в этом зале много картин, очень много статуэток разного размера и вида, и только я стояла в самом конце зала, посреди высокой подсвеченной сцены, как завершение всей галереи. Люди мельтешили у картин и о чём-то шептались, некоторые сразу подходили ко мне и попадали в моё поле зрения. Некоторые долго стояли и всматривались мне в лицо; как ни странно, меня это ничуть не смущало. Я чувствовала себя безмятежно и спокойно, будто действительно погрузилась в образ с головой. Бальдини стоял у входа в зал и встречал непрекращающийся поток посетителей. Их было действительно много, так много, что приходилось делить толпу на группы и обозначать для каждой определённое время.
Яркий свет софитов мелкими каплями блестел на алой ткани платья, а белые нити искрились серебряным металлическим цветом. Поза была не сложной. Первое время я даже думала, что продержусь ещё очень долго, но потом, примерно через час или полтора, я поняла, что у меня жутко ноет шея, ноги затекли; в них, казалось, вонзаются острые иголки; я стояла без обуви и это немного облегчало моё положение. Так прошёл ещё час; выставку стали закрывать.
- На сегодня выставка закончена! Будем рады видеть вас на следующей неделе!
Как только последний посетитель покинул зал, а дверь всё так же противно поскрипывая захлопнулась, я сошла с высокой сцены и пошатнулась, падая на сухой старый паркет. Я не почувствовала боли от падения; моё тело настолько затекло, что уже ничего не чувствовало. Я еле-еле разогнула шею и растянулась на полу.
- Встаньте! Немедленно встаньте! Если не из-за костюма, так хоть ради здоровья своего! Вставайте, - мужчина подбежал ко мне так быстро, как только мог себе это сделать интеллигентный мужчина. - Вы прекрасно отстояли. Я, признаться честно, даже на некоторое время забыл, что Вы живая. Передо мной стояла аккуратно склонённая кукла! Вы идеально подобрали позу! Гордый и статный, но податливый и изворотливый плющ! Я бы сам не подобрал лучше. Вставайте. На сегодня всё. Вот Ваша зарплата, - он протянул мне свежие купюры и помог встать, провожая в гримёрку.
- Когда в следующий раз приходить? - улыбнулась я.
- Я, честно говоря, не думал, что Вы согласитесь.
- Не стоит так говорить, в ваших работах больше жизни чем в живом манекене. Я буду рада надеть ещё раз сшитый Вами наряд, - как только к моим ногам вернулась способность двигаться, я зашла за ширму и переоделась в свои лохмотья.
- Хорошо, тогда в следующую пятницу, - Бальдини теребил в руках носовой платок. - Как и сегодня, к двенадцати.
- Я не опоздаю, - улыбнулась я и вышла из комнаты.
Я попрощалась с загадочным работодателем и пошла ждать на остановку автобус. Было темно и холодно, холоднее, чем днём. На улице зажглись фонари и освещали грязные дороги города. Толпились люди у остановки, шумели почём зря и тонули в общей суматохе города. Всё как и днём, всё как всегда, но теперь мне было плевать на их разговоры, на их толкучку и на спёртость воздуха, окружавшего меня; мне почему-то стало так весело и легко, боль в ногах и шее прошла очень быстро, и я, казалось, даже не помнила её вовсе. Я забежала первой в автобус и пристроилась к окну, около поручня, надела наушники и устремила взор на холодные улицы, покрываемые лёгким снегом. Когда я вернулась домой, то напрочь забыла про голод, забыла про всё и упала прямо в одежде на кровать, лишь на минуту прикрыла глаза и уснула.
Проснулась я от какого-то странного предмета, что впивался в мой затылок. Я открыла глаза и потянулась к голове.
- Заколка... - я немного опешила, но потом вспомнила, что забыла вчера её отдать. - Ну вот, ещё один повод вернуться, - улыбнулась я и отложила украшение на стол.
Следующую неделю меня, как и всегда, ожидали тяжёлые трудовые дни, которые изматывали в конец. Я снова приходила домой, падая на кровать без ног. Зато я хорошо сэкономила на еде, ела только по утрам и днём, да днём так наедалась, что казалось, будто пузо порвётся. Хоть на это у меня хватало денег. Работала я по утрам (с 7:00 до 12:00) редактором и днём (с 13:00 до 18:00) официанткой в ближайшем кафе. Если подсчитать всё в точности, то получалось десять часов, но я работала так не всегда. В кафе моя смена была с понедельника по четверг, редактировать я могла с субботы по вторник. У меня были и свободные дни, в которые я обычно посещала родителей или же могла позволить себе сходить куда-нибудь отдохнуть. Друзей у меня мало, из-за бешеного ритма жизни, в котором 4/5 занимает работа.
С горем пополам завершился этот отчаянный круговорот сна и работы, и вот уже четверг, впереди пятница, я почему-то ждала этого дня как волшебного праздника. В галерее всегда господствовала такая атмосфера, что даже самый взбалмошный человек мог бы почувствовать себя в покое и равновесии.
Этот человек, Бальдини, его картины действительно таят в себе невообразимую силу жизни. В наше время много картин, выражающих разного рода сюрреализм, глубокие чувства, мысли. Я, конечно же, не могу ничего говорить против искусства, куда мне до таких глубоких чувств! Куда мне до этих квадратов и прямоугольников, я просто рисую то, что вижу. Я просто рисую шаржи, заостряю внимание на человеческих недостатках и выражаю их во всей их красе. Я уверена, что все эти художники сюрреализма всего лишь очень хорошие психологи. Ведь если спросить у человека "Как ты думаешь, что значит эта картина?", показывая на скопище квадратов и треугольников, то мало кто решится ответить, что ничего здесь не видит, кроме треугольников и квадратов. Человек обязательно ответит что-то умное, что-то неясное и размытое только для того, чтобы показаться образованным и глубоко мыслящим. Он ничего не увидел бы в этой картине, если бы не постарался, если бы сам не убедил себя в том, что эти фигуры что-то значат.
Мне кажется, что больше смысла и жизни передадут картины с изображением людей, с изображением природы, города, самой жизни. Ведь то, что было до нас действительно достойно быть увековеченным. Всё остальное принёс с собой человек, он эгоистично воспевает в своём искусстве то, что кажется ему прекрасным. Я не буду говорить, что это плохо, нет, просто в картине должна быть жизнь, а если жизни в картине нет, значит, жизнь уже давно покинула её художника. Картины Бальдини были живыми, были наполнены эмоциями; хотя, на первый взгляд, он сам был уже давно умершим душой стариком. На первый взгляд. Правильно, не стоит отдавать все свои эмоции людям, всё своё добро, они не поймут, они забудут. Но картина будет нести эмоции и жизнь вечность, пока не исчезнет с глаз долой. А его наряд! Это ведь не было что-то сверхъестественное; просто платье, платье, украшенное лентами и белыми нитями, ничего особенного, но я почему-то, надевая его, почувствовала себя смиренной служанкой во дворце, которая приветствовала гостей, убирая недостойный взгляд от очей господ. Именно тогда я решила, что приду снова. Сила, что заставила голову гордого, вздымающегося вверх плюща склониться ниц, была силой настоящего мастерства, силой, что вложил в своё творение автор этого образа, этой жизни.