Мне спокойно здесь. Вот разве что недавно ставили какие-то уколы внутримышечно – после них очень болела задница, а так – всё вполне комфортно. Кровать с чистым бельём, капельницы, три раза в день – таблетки, после которых уже ничего не хочется. И не вспоминается ни о чём. Ты в уютной, обнимающей тебя пустоте. Лежишь – и чувствуешь, как бьётся сердце, как дышат лёгкие, как работает кишечник. Лежишь, – и ни мысли, ни желания, ни эмоции, нет всего того, что обычно составляет твоё разноцветное «Я». Сознание погрузилось в самую глубину души, как батискаф в Марианскую впадину, и высвечивает там то один невнятный образ, то другой. Обрывки мыслей иногда посещают голову, бывает, я даже их записываю (у меня есть блокнот и карандаш), но додумать до конца не могу. Нет сил. Нет желания. А ночью мне снятся фантастические, яркие, цветные сны. Просыпаясь утром, ещё помню их, но, умывшись в туалете, почистив зубы и покурив, – забываю. Не страшно. Будет ещё одна ночь, будут ещё сны. Иногда они добрые, как хорошая детская сказка, иногда страшные, как злой Фредди Крюгер. Но я не просыпаюсь, я смотрю их до конца. Это мне интересно.
Рядом бурлит жизнь. Жизнь – она такая, она всегда бурлит. Если не в тебе, то где-нибудь рядом. Кто чем из больных и уклонистов здесь занят. Вроде бы и делать-то нечего совсем, ан нет. Покурить, поесть, попить. Шашки, карты, шахматы. Разговоры. Есть тут обычные пациенты, есть – особые. Вот, например, в восьмой палате тихо лежит важный свидетель. Одеяло у него домашнее, тёплое, роскошное. Спит свидетель, укутавшись в эту красоту, целыми днями. Бережёт силы. Ждёт суда. Он там сдал кого-то не того, или наоборот, того, кого надо, и теперь думает, что его убьют, если он раньше времени высунет нос на улицу. Всё может быть. Мужики с алкогольным психозом, в просторечии – с белочкой, смотрят телевизор. В основном, почему-то, слезливые мыльные оперы. Хорошо, видать, эти произведения искусства воздействуют на разум, истощённый алкоголем. Тихонько читает Бушкова на соседней койке инженер, недавно перенёсший кровоизлияние в мозг. У него всё будет в порядке. Обошлось, мозговые функции не нарушены.
Распорядок дня в психушке простой. Всё вертится возле завтрака, обеда и ужина. Кушаем по очереди, в фойе, где стоят четыре разномастных стола. После супа с кашей и жиденького, безвкусного чая – приём таблеток. Медсестра раздаёт, а санитарка проверяет – пил ли.
Я пью таблетки, не выплёвываю. Хоть и дрянь это страшная, и желудок уже болит от них, – с таблетками легче не думать. Потом играю в шахматы. Есть в соседней палате один тридцатипятилетний бывший учитель физкультуры, – блестяще проводит комбинации. И пока его пешечные центры ломают мою лихорадочно выстроенную, непродуманную оборону, можно целиком сосредоточиться на игре. Потом, правда, он будет водить по сторонам своими блестящими с лекарств, тёмными от болезни глазами, трясти бородкой и, поправляя советские спортивные штаны, в сотый раз рассказывать, как от него ушла жена. И как он потом заболел. Хотя старожилы психушки говорят, что он всё врёт. Что он сначала заболел, а потом уже она не выдержала. Такое бывает часто. Люди есть люди. Два раза вечером, в четыре и в шесть, очередь умалишённых и придуривающихся выстраивается перед раздаточной. Санитарка выкрикивает фамилию, отдаёт в руки пакет с кушаньем из дома. У меня в нём чёрный чай в пакетиках и много-много печенья. Я им угощаю местных попрошаек, к которым никто не ходит, и поэтому время передач – самое ответственное для них. Урчащая, чавкающая толпа обеспеченных больных – и десяток худых людей, одетых во всё казённое, толкущихся в коридоре. Время от времени они совершают проход между столами, слышится: «Дай… дай… дай….». Многие делятся кто конфетой, кто бутербродом. Я обычно даю две-три печенюжки. Пью ароматный, густой (два пакетика на чашку) чай.
Ах да, совсем забыл. После обеда и до первой передачи у нас тихий час. Из коридора всех разгоняют по палатам, укладывают на койки и командуют: Отдыхайте! Спать необязательно, главное – не высовывать нос в коридор. Иначе заругают. Кто гуляет в узком проходе между кроватями, кто старательно сопит на своём месте, закрыв глаза. Кто тихонько разговаривает. Я стараюсь читать, в шкафу, что стоит в коридоре отделения, есть десятка четыре старых книг, оставшихся там с советских ещё времён. Среди них попадаются неплохие. Стихи Александра Твардовского прочитал, биографию Георгия Жукова, осилил детективный роман Джона Пристли. Чтение тоже помогает отвлечься, не думать. Хотя после третьей-четвёртой страницы сосредоточиться на том, что читаешь, очень трудно, глаза разъезжаются в разные стороны, и очень хочется курить. А курить в тихий час нельзя. Правда, если туалет забыли закрыть и если у тебя есть с собой пачка сигарет и зажигалка – то посмолить тихонько можно. Главное, чтобы не заметила санитарка. Отберёт и огонь и табак. Ну да кто не рискует…
Говорят, Александр Грин как-то раз услышал в голове голос своей подруги. Она сказала одно слово: «Прощай». А на следующий день ему пришла телеграмма о её скоропостижной смерти. Голоса я тогда никакого не слышал. Просто скручивало, сжимало всего, огненная боль резала виски и ни цитрамон, ни пиво не могли её успокоить, утишить. Я чувствовал, знал, что я нужен Ей. И я кидался на вокзал, вскакивал в электричку и мчался к Ней, в маленький уездный городок, надёжно и мертвенно захваченный организованной преступной группировкой. Впрочем, как и всё вокруг тогда. Да и сейчас, наверное, тоже. И успевал. Странно. Почти всегда успевал. Вытащить Её из губительной депрессии. Увести после ****ской эскортной гулянки подальше от её разбитных подружек. Успокоить, гладя по коротко стриженной голове, сидя рядом с Её кроватью в духоте июльской ночи в доме-корабле, плывущем в никуда. Не скальте зубы! Секса у нас с ней почти не было! Один лишь взгляд короткой встречи… Вот он был. До смерти не забуду эти серые, искристые озёра, в которые превращались Её глаза, когда мы глядели друг на друга. Наверное, вот так и выглядит любовь. Не знаю. Так на меня никто больше не смотрел.
Но сделать всё равно ничего было нельзя. Вернее, сделать кое-что было можно… На пару с ней торговать наркотой, стать порученцем, шестёркой при мелком мафиозном боссе, бить и убивать. Но это означало продать свою душу дьяволу. И перестать быть тем, на кого Она смотрела лучистыми глазами.
Россия. Самый конец разгульных и страшных девяностых. Начало 21 века... Вторая чеченская война. Нищие ВУЗы. Безденежные заводы. Разгул бандитизма. Слабость милиции. Продажность чиновников. Тысяча олигархов. Сто миллионов нищих. Пять процентов населения, живущих более-менее сытно, нормально... Новый год в израненной, разворованной, проданной, но всё ещё живой стране. «Новый год к нам мчится, скоро всё случится»... Случилось. Длинноногая, красивая девчонка на пороге. Дворянские ботфорды. Курносый носик. Меловая бледность на округлом лице. Юное тело. Больные, старые, усталые глаза. Дают – бери. Бьют – беги. Я не знаю, на что мы с Ней надеялись. Наверное, ни на что. Уж не на чудо точно. И не друг на друга. И, в общем, у нас с ней уже ничего и не было. И нас с ней уже почти не осталось. И так и так - ничего бы не вышло!
И я не знаю, почему, но…
- Господи, как же я люблю его…
Щенок, мальчишка, несёт ахинею, по понятиям не знает, корчит из себя что-то… Сторож в детском садике… Там недоучился, здесь недоработал, стихи дурацкие пишет. Квартира у него, гараж, сад… Не могу! Не могу его подставлять! Сдохну лучше… Как с ним… Он же… Это другая планета, там такая жизнь, там никто никого насильно не сношает, там не надо сильно много денег, там такие человечки, там всё, что думаешь, говорить можно… Я сильный, я умный, я большой-большой … Только нет уже мочи… Шестая компания… Скорпионы… Наркота, эскорт, обойма… А ещё у меня сын… Эти купили всё, не дёрнешься… Я художница, я рисую хорошо, я картины рисовать хочу… Нет, еб тыть, шлюха, работай! Ну и хер с Вами, здравствуйте… Где там мой героинчик-укольчик-успокойчик? А то ещё сегодня вечером серьёзные приедут, надо обслужить… Сын, мама, папа… И этот ещё до кучи… А вы, правильные, знаете, как это, когда под подбородок тебе нож суют, чтобы зубы не сжала, и весело так, молодецки – соси, ****ь! А по шее кровь течёт… А им нравится… Госсподи, меня ещё в первый-то самый раз от этого зверья так вывернуло, что лапу левую себе до кости пластанула… Зажило как на кошке… Шрамик только белый, маленький остался… Кошка я кошка, сметанку люблю я, кошка я!!!
Господи, ведь видел же он меня, видел, десять лет назад это было, мы на электричке в город за покупками, и тут он в одном с нами вагоне приключился… Волчара очкастенький… Добрый только. Так посмотрел внимательно на меня… Потом на маму, на папу… И улыбнулся. Вот гад! Ну почему я тогда маленькая была!? Ну почему, почему он сейчас не хочет оскалиться, ведь дерьмо кругом, чистить надо… Бомжи эти… Ненавижу. На заводе не платят – иди, картошку сажай! Нет буем пить и чаго-то ждать… Я вот дождалась… А эти вообще никому не нужны… Околевают себе понемногу… Ну нет у меня ничего!!! Нет! Всё отобрали! Всё куплено, всё под страхом смертной казни, в лучшем случае трахнут просто… А мне уже и пофиг на всё, у меня вот платьице одно было. Ну одно, но хорошее, серебристое с блёстками, игристое такое… Взяла, надела, и пошли мы с ним гулять. И гуляли вдвоём по улицам, и говорили-говорили всякую ерунду, и газировки попили, и чипсов слопали… Била-била словами этого дурака, а он только крепче прилипает. Ну неужели не понимает, кто я такая и что у него за судьба будет, если со мной свяжется…
… Так. Мне больше туда нельзя. Мне нельзя туда больше и точка! Господи, сколько же сил надо для того, чтобы не сделать! Не убить. Не продать наркотик. Не ударить слабого. И не вспоминать шаловливую и любопытную обезьянку, намертво прикрученную к банановой пальме. А под пальмой – налаженный конвейер по выработке бойцовых терминаторов. А рядом – бедные, но честные и хорошие люди, которых много больше, чем всяческой мрази. Уже нет шанса выручить обезьянку. Поздно. Пока нет шанса остановить с концами чёртов конвейер. Мало сил. Но есть возможность – самому жить честно. И я не буду плодить на земле ****ство и бандитизм! Свихнусь – но не стану ихним поганым терминатором! Не хочу. И не имею никакого морального права. Нельзя, преступно относиться к миру так – меня трахали – а теперь моя очередь трахать! Это тупик. Я буду жить просто и честно. Я не выкину на помойку свою совесть ради денег. И даже ради Её спасения. Потому что Её я не спасу. А лишь сам пополню собой ряды мафиозного конвейера. Надо любить себя… Надо думать о себе… Уроды! Думать головой надо! И не только о себе! Книжки умные читать. Дружить. Помогать друг другу…
Господи, как я люблю её.
…Так вот я и перестал ездить к Ней. Страшно, сознательно. Скручивало – орал на всю квартиру. Со всей силы, в кровь обдирая костяшки пальцев, лупил кулаками в стены. Сжимало виски – погромче включал любимые русские рок-группы. Катался ночью по кровати, вскакивал, одевался, бегал по ночным улицам, пил там пиво, молол всякую чепуху. Никого не встретил.
И к зиме, ко дню конституции, забыв про сон на три или четыре дня, точно не помню, обессиленный до холодного, стылого нытья в голове, я услышал, как со мной, лично со мной, разговаривает радио. Как для меня, только для меня, показывает телевизор. И мама с папой повели меня лечиться. Да я б и сам пошёл, наверное.
Здесь спокойно. У меня хороший сон. Я почти ничего не чувствую. Может быть, я и поправлюсь. Хотя каждый день теперь я слышу в голове Её тёплый голос. И отвечаю. Мы разговариваем о жизни, о нас.
- Я приеду к тебе.
- Давай. Я жду.
…Кажется, я знаю, чем хотел бы заниматься после своей смерти. Дай Бог, если Там исполняются наши самые заветные желания… Каждому – по его вере – говаривал Михаил Булгаков… Так вот: Мне лет 15. Вечер. Ещё не поздно, но фонари на улицах уже включили, и их отсветы в окна родной пятиэтажки красного кирпича создают неповторимое ощущение уюта. Глубокая осень или ранняя зима. Выходные. Старое, удобное, раскладное, синее, мягкое и твёрдое одновременно кресло. Я с интересной книжкой в кресле. Бабушка рядом. Дедушка уехал в сад. Папа с мамой скоро, вот-вот уже придут. (Они только что звонили). Бабушка готовит очередную вкуснятинку к чаю на маленькой уютной кухне, где каждая вещь давно и прочно занимает своё место.. Я читаю книжку, сижу в кресле, сонно бормочет телевизор… Она напротив, на диване, улыбается мне. Странно, мне-то пятнадцать, а Ей уже двадцать, как раз как тогда, в нашу новогоднюю встречу. Скоро мы пойдём в мою комнату…
Ну, вы понимаете…
Меня переполняют покой, довольство и ощущение того, что все мои любимые люди рядом…