Книга 1
Город Застывших Снов
Шел обычный пасмурный осенний день. На улице дул прохладный морской ветер, заставляя прохожих крепче кутаться в свои все еще тонкие ветровки и длинные пальто. Над осенним городом висело безликое серое небо, всем своим видом отражая меланхолию настоящего времени года. Мостовые были усыпаны чернеющей листвой, то тут, то там попадались многочисленные лужи, отражая серые фасады многоэтажек советской застройки. Жизнь, как всегда текла своим чередом, я слушал Би-2: " Никто, он для нее никто. Он для нее уже давно - последствие сравнения". Такие песни, подобно глинтвейну согревают мою тощую студенческую душу. После извлечения себя из низкопотолковой однушки третьего этажа мое заспанное и унывающее тело оказалось перед фактом езды на битком забитом общественном транспорте.
- Нет,- подумал я - уж лучше пройдусь. Бывает полезно вот так бесцельно плестись по улицам нашего прекрасного города. Люблю их осенью, люди пропадают с них, особенно под вечер, как тараны при виде дихлофоса. Хотя я и сам не очень-то люблю дождь и холод, но есть кое-что, ради чего я готов пойти на эти жертвы - свобода. Мою душу больше не сжимают стенки ненавистной однушки, в нее не лезут случайные попутчики двенадцатого топика со своими оглушающими историями. Их всех нет, есть только я и ты. И вот мы вместе перемещаемся по опустевшим переулкам, наиболее сильно чувствуя настоящий дух города. Его серые, просолелые от морского ветра стены обретают цвет. Это как познать прелесть черно-белой фотографии. Ничего лишнего, ничего, что бы могло отвлечь меня от сути. Все необходимое для счастливой жизни придумали еще в начале 20 века, если не раньше. Сам же 20, так же как и 21 только усложнили человеку жизнь. Это как полотно свихнувшегося на мелких мазках модерниста: глаз не знает, за что зацепится, мечась как угорелый по всей картине и даже отдаленно не понимая истинных мотивов автора. Так и мы, бежим с тобой, мечемся, боремся за эти огрызки. Мы теряем в этом дыму, в этой пыли суть собственной жизни. Становясь зомби, желающими лишь денег, питающимися чужими разочарованиями, жадно впивающимися в экраны телевизоров, смартфонов, ноутбуков; смакующие самые отвратительные подробности. Мы поколение живущих во тьме, на которых в один судьбоносный день навели авиа прожектор.
Такова наша судьба. Но чем корить то время, в котором ты чувствуешь себя словно русский, случайно угодивший в татарскую чайхану, лучше познать смирение. Но то другое смирение. Я не пытаюсь переделать мир вокруг, так как это совершенно бесполезно. Я меняю самого себя. Уходя с головой в собственные мирки я научил их говорить, они научились говорить моим голосом. Звучит так, словно я шизофреник. Нет, это не так. Хотя бывали мысли. И на самом деле я скорее уважаю эту болезнь, она усиливает качества человека. И вот уже тогда уже он раскрывается в своей сути. Все настоящие сумасшедшие искренни в своем безумии. Они принимают его, чему стояло бы поучится многим нашим людям. Мы же редко принимаем себя такими, какие мы есть, мечась в суете тренингов по само мотивации, спортивным залам, курсам актерского мастерства мы опять теряем самих себя. Наш ум мечется, как загнанный в угол зверек, не зная куда же ему податься, хотя надо всего лишь остановится, выдохнуть, закрыть глаза и понять, чего ты на самом деле хочешь…
В нашем мире существует множество отдушин, каждый человек способен найти, что то свое. Для меня этим чем-то стали сны. Мир сновидений один из самых прекрасных миром во вселенной. Это мир бесконечной свободы, мир где наша фантазия не вгоняется в рамки обыденности, где воскресают и восстают наши самые потаенные желания и способности. Именно это тот мир, которым я живу. Каждый день или скорее каждую ночь и причащаюсь к священному ритуалу сна. Отпуская свое физическое тело и растворяясь в толще эфира, я на короткий миг могу ощутить истинную свободу.
Что-то белое затрепыхалось в темной зале тлеющих руин. Я уже давно не видел ничего подобного. Кажется, это было письмо. И тут, окончательно забыв всю ту тягучую, вселяющую отчаянье и муку усталость, я сосредоточился на одной единственной цели – во что бы то ни стало завладеть этим потрепанным куском старой бумаги. Разодранные в клочья лохмотья свисали с моего тощего, туго обтянутого кожей скелета неоднородной кучей, не то, чтобы защищая тело, от чего бы то ни было, а, в какой-то мере, даже мешая. Но, откажись я от этого последнего жеста осознания собственной человечности, я, кажется, окончательно сошел бы с ума. К заветному листку лежал непростой путь. В гладких, словно сыпучие пески, барханах золы виднелись остовы стен здания. То тут, то там, – острые, слегка оплавившиеся пики арматуры.
– Как вообще оно тут смогло выжить? – я испугался: чей это был голос? Неужели это мой голос? Я не верил своим ушам: этот хриплый, надломленный рык не имел, казалось бы, ничего общего с моим голосом. Но, увы, от суровой реальности не так-то просто убежать. Реальность, кстати, не заставила себя долго ждать. Притаившийся в горстке золы обломок арматуры больно поранил мою исхудалую икру, оставив на ней длинный узкий шрам. «Еще один в коллекцию», – подумал я. Но не сказал этого вслух, не хотел больше слышать этого человекоподобного рыка.
Кладка под левой ногой начала предательски шататься, где-то рядом послышался тревожный звук сыплющегося в пустоту песка, черного, словно человеческий грех. Заветный клочок был насажен на тонкий и острый прут проволоки. Я поспешно сорвал его, взял в свои трясущиеся от напряжения руки... Мир словно треснул на тысячи мелких кусочков. Как разбитые пиксели они разлетелись в разные стороны, хороня меня под своей грудой. Дом обрушился. Падая, я хватался за все, что попадало под руки. Опирался на все, что находилось под ногами и, чудом, остался жив. Я, кажется, подвернул ногу и неплохо так ушиб спину, но главное, главное – письмо было у меня. Хотя я и говорю «письмо», но на самом деле это был и вправду тщедушный клок бумаги, на котором неровным почерком черной ручкой было накорябано:
На половину половина,
На полотне нет полотна.
Так пей же, глупая скотина,
Разбей бокал уже до дна!
Погрязни сам в своем угаре:
Танцуй и пой под рев толпы!
Ты в грязном порванном камзоле
Ты счастлив? Нет? Увы...
Теперь читаешь ты молитвы
У алтаря чужих Богов,
Как воин ты, в порыве битвы,
Ради прощенья ты на все готов.
Но нет, не легче, не легчает,
А только хуже, глубже пруд,
Ведь боги их все не прощают,
И глуп, и так напрасен труд.
Пытался ты уйти в работу,
И стать таким, что все чин в чин.
Сам брать, грузить вагонами заботу,
Одним из сотен дурачин.
Ну что? Легчает? Нет? Опять?
И вновь болит спина и тянет спать?
Ты вспоминаешь время,
Когда ты мог безудержно гулять.
И тяжелее бремя…
«И что же делать?» - скажешь ты?
«Вот», – говоришь, и так все плохо,
Мол, – «мечусь я, как черт, за пазухой у бога,
А что мне делать? И как быть?»
Мог что-нибудь не столь банальное спросить?
Найди покой в душе и голове.
Доселе ты, подобно той сове,
Окружность вертишь головой, не будет мира – сам с собой».
И ради этого я рисковал своей жизнью? Первым моим порывом было разорвать бумагу в клочья и втоптать их в землю.
– Что ты мелешь? Твоим напыщенным словам теперь цена – грош! Ты ничем не смог помочь ни мне, ни им! Мой рев привлек нескольких воронов, они, противно каркая, заметались над моей головой.
А над развалинами задавался вечер. Солнце, алое, как кровь, текущая в наших жилах закатывалась за горизонт, обозначая конец дня, месяца, века, эпохи.
Это ночь была какой то по особому холодной. Луна выкатилась на небосвод, подобно глазам выкатившимся из глазниц. Небо же покрылось легкой сыпью из тускнеющих звезд. Сколько из них давно мертвы, а их слабый свет все еще ищет свою дорогу в забытых богом уголках нашей вселенной. Слезами немой тоски с небосвода скатывались одинокие метеориты. Я давно уже перестал верить в желания и даже не пытался за ними угнаться, хоть в глубине моей порванной души мне очень хотелось этого. Дул прохладный ветер. Ушибы неприятно ныли, я брел по немой пустоши, прислушиваясь к каждому шороху, ловя расширенными зрачками малейшее движение в этой серой пустоте.
- И зачем я полез за этим долбанным листком? - спрашивал я себя.
Но я не мог, не мог по другому. Тогда бы я потерял человечность навсегда, не смог бы уже снова вернуться, принять себя. Это стало для меня хорошим уроком.
Где то вдали, сам не знаю как, я краем восприятия заметил легкий дымок.
- Неужели костер? Живые? А стоит ли идти туда?
Но вопросы не имели смысла. Ноги давно уже сами несли меня под аккомпанемент, ритмично отбиваемый грудной мышцей. Это и в правду был костер. Люди. Живые. В отчаянном рывке я бросился вперед, какая то неведомая сила несла меня вниз с холма прямо к источнику тепла и света. Я был счастлив?
Хлопок. Вместо тысячи звуков - хлопок. Он отдался в висках и рассыпался на сотни крупинок по всему телу. Хлопок. Боль. Падение. Я ранен? Я убит? Какие то звуки, тени, голоса. А ведь знал,знал,-нельзя было идти...
Было темно, нет не холодно, не страшно, но очень и очень темно. Казалось, это длилось целую вечность. А вечность - казалась мгновением. И вот, наконец свет. Холодный белый свет, заполняющий собой все пространство и время.
- Где я?
- Все кончилось. Ты исполнил свою миссию. Теперь ты можешь отправится на покой.
- Кто Вы? Какую еще миссию?
- Спи. Ты все поймешь. Когда то. А сейчас, спи.
Следующий раз я проснулся через какое то тягучее мгновение. За окном вставало солнце. Часы мирно тикали, гоня стрелку вперед.
- Это все сон? Ничего не было? Не было разрушений, одиночества, боли. Письма?
Рядом с кроватью на тумбочке лежал помятый обрывок бумаги, с тем самым текстом:
На половину половина…
Глава 2
Снова. Это начинается. Каждый раз это словно бы принял дозу морфия. Зрачки закатываются, где то в области души эта неприятная тяжесть. Тяжесть памяти. Я помню...
Осенний вечер. За окном темно, где то вдалеке слегка мерцая горит одинокий фонарь. В коморке душно. Горелка невыносимо коптит, прижаривая засаленную сковородку. Я уверенными, но слегка вялыми движениями нарезаю куски жирного сала, мелко, так меня учил еще мой дед. В полу-набитой окурками банке догорает потушенная сигарета. Меня терзают какие то странные мысли: словно бы это все уже случалось, словно все это я уже когда то видел. Видел и не раз. Перескакивая с места на место в веренице городов, убегая, не знаю от чего. От судьбы что ли? Помню. Помню тот товарняк. В самом конце поезда несколько скотных вагонов были переделаны для перевозки людей. На жестких деревянный половицах копнами было раскидано сено. Я еще совсем малой, в знатно поношенной и явно большой для меня рубахе и подшитых братовых штанах. Со мной дед. Все такой же, такой, каким я всегда его запомню. Его странную, задумчивую улыбку, добрые глаза, спутанные в беспорядке волосы, который он постоянно, но обычно безуспешно пытался разгладить. Волосы не поддавались, вихри, словно братья варваров топорщились в разные стороны. Куда мы ехали? Кажется, в родное село, в дом деда. Он давно был вдовцом. Бабушка умерла от какой то неизвестной болезни. Она долго болела, не приходя в сознание, бредила.. И отошла на небеса. Мир ее праху. С нами были еще люди, какие то все хмурые, унылые. Лишь один всю дорогу тихо посмеивался про себя. У него было такое странное, округлое краснеющее лицо. Она напоминало мне какой-то пережаренный пирожок, румяный и поджарый. Такое странное лицо… В своей простоте и искренности казалось оно таило… печаль?
Да, печаль. Моя верная спутница, следующая за мной по пятам в течение всей моей недолгой жизни. Таков наш век. Век струящегося, алого, словно кровь металла, нагретого до тысяч градусов. Век угля, сажи, дыма, накрывающего смогом города. Век крови и пороха..
Сало мирно скворчало на мутной глади старой сковороды. Я смотрел в окно. Что я хотел увидеть там? Свое отражение? Отражение своей жизни? Будущее? А что будущее? Оно еще не скоро. Пускай все твердят, что вот, еще день, еще год и все. Все! Изменится. Нет. Не изменится. Говорят люди меняются, мол, люди сейчас не такие, как были когда то, в том веке. Разве? А в чем разница? Кровь такая же. Алая. Боль такая же. Страшная. Вера? Надежда? Любовь? Соседки. Не более. Изредка освещающие своим присутствием нашу жизнь. Скажешь слишком темно? А ты убери все эти фонарики, все эти блестки, пестрые платья и отутюженные костюмы. Что останется? Борьба, вера, любовь.
Мне было тогда кажется 15 или 16 лет, уже и не помню, хотя казалось бы, не так много прошло с того времени. Она была младше меня. Помню ее пестрое белое платье, со всякими узорами. Ее глаза... Да, люди уходят и в наших душах остаются отпечатки их глаз. Память, словно видя какой-то ведомый лишь ей код, сохраняет именно их. Она всегда прятала глаза. Словно боялась, что я украду их, и она больше никогда не сможет подарить свой взгляд… другому. Я отпустил ее, как отпускал потом многих. Я не прилипчив. Не люблю быть навязчивым. Скорлупа яйца лопнула, содержимое его с характерным шипением оказалось на сковороде. Воздух наполнился запахом, я никогда не забуду этот запах. Он сопровождает меня, словно верный друг, выручая в самые отчаянные времена. Лампа заморгала. Где то вдалеке послышались взрывы. Я не бежал. Привык. От судьбы не убежишь. В дверь стучали. Долго, настойчиво. Не открыл. Не хотел, нет и нет! Потушив горелку, я снял с нее сковородку, поставив ее прямо на подоконник. Сковородка скворчала. Я принялся, медленно поглощать ее содержимое. Бахнуло где-то рядом. Дом немного затрясло. Ничего, пройдет. По стене планомерно ползла трещина. Сантиметр, за сантиметром забирая пространство. Не спешил, знаю, она подождет. Всегда ждала. Из трещины начал пробиваться свет, яркий, не такой как в этом мире. Странно, отчего он, словно гончая жадно впивался в темноту и недалекость этого падшего места. Ему кажется доставляло удовольствие застилать, заслонять собой все в округе. Такова его природа. Свет слепит. Он считает, что лучше самого тебя знает, что тебе нужно, куда стоит тебе идти. Ему не интересно твое мнение. Ты - лишь мелкая темная точка в бесконечности его бесцветного пространства.
Трещину порвало. Свет окончательно вырвался наружу и окутав меня. " Ха,- подумал я, - сегодня, друг мой, ты таки проиграл, я успел все же доесть чертову яичницу". Мир начал медленно сворачиваться. Свет заволакивал его, заслонял, выжигая все, он жадно проглатывал темные остатки этого клочка времени.
Я снова стоял посреди залитой светом стерильной лаборатории. Сколько фальши во всей этой чистоте, в этом минимализме. Гладкие, добела, металлические поверхности. Потолок, без видимых источников освещения. Дверей в комнате не было, да они и не были нужны. Я проработал тут много тысячелетий и покидал эту комнату не меньше сотни тысяч раз. Раз за разом, после своих странствий оказываясь тут.
Проведу тебе небольшую экскурсию. Подойди к стенке. Стена начала сиять тем самым светом, я понял, что это проход. Войдя в него я очутился в коридоре. То тут, то там бегали какие-то странные… люди? Серебристо-белые глянцевые, в обтяжку, костюмы и какая-то странная кожа. Все они казались, какими то... сглаженными что ли? Невольно напрашивалось сравнение с камнем, который многие тысячи лет полировался потоками воды. Я увидел нутро корабля. Оно состояло из сотен таких же комнат. Где то, ближе к центру располагался главный зал. Хотя я и не уверен, что он так называется. Просто это была большая, на несколько этажей округлая комната. И везде эта пустота нет ни столов, ни стульев, ни картин, ни растений. Насколько я понял, вся жизнь местной команды происходила именно в тех самых комнатах. Там они раз за разом проживали жизни, там же они и питались, отдыхали. Оболочки же, которые я видел, они использовали лишь для перемещения между комнатами.
-Пора.
- Спасибо тебе. Надеюсь, мы еще увидимся.
- Обязательно. Ты видел многое. Но еще большее предстоит увидеть и понять. Прощай.
Я медленно приходил в себя, словно возвращаясь на свое законное место. Так, будто только что дверь передо мной закрылась. Горел свет.