Нефильтрованная интеллигенция.
Холодно. Давно уже нет отопления, даже чистой воды нет.
-А я не привык к таким условиям! — как всегда пылко, словно так и стоял за кафедрой выпалит Леонид Вениаминович Шулин , декан, то есть бывший декан факультета экономики нашего ВУЗа
— А кто ж привык то?
Кому сейчас легко? Вон, Михаил Саныч, профессор, академик и тот сдался! Стал таким же как они! Никогда от него бранного слова не слышал! А что теперь? Такой же…- уныло вещал Николай Романович.
-Да, мало нас осталось, коллеги, только самые стойкие и остались. Надежда и опора отечественной науки! — вступил в разговор прежде задумчивый Энвер Максимович,с кафедры востоковедения
-В прошлом…была… А теперь так кучка изгоев, страшащихся каждого звука и шарахающийся от каждой тени.
Группка и правда выглядела жалко: трое замотанных в какие то старые тряпки, в которых с трудом узнавались дорогие качественный некогда костюмы и длинные пальто. Посмотрим на персонажей по очереди, словно пишем книгу на арабском — справа на лево. Нашему взору предстанет сначала Николай Романович, он сидит на сваленных и скрепленных между старых автомобильных покрышках, кажется когда то они сослужили хорошую службу, впрочем их бренные тела продолжают служить удобным (на сколько можно сказать это о куче автопокрышек) сидением. Черты лица доцента едва различимы в тусклом свете костра из старых, сильно дымящих бревен. Но если бы вы знали его еще до «Великого Кипиша», то открыли бы для себя довольно приятное лицо с красивыми серыми глазами, небольшим носом и крепкой, но не навязчивой челюстью. Прическу же Николай Романович носил короткую, волосы темные и густые. Сейчас из-под подобия шляпы торчала копна сбившихся патл, лицо же было покрыто слоем сажи и все испещрено мелкими морщинками.
Следующим членом этого заговорщицкого круга был Энвер Максимович. Широкое восточное лицо, густые брови и тяжелый подбородок совершенно не сочетались с маленькими светлыми глазами. Щеки прикрывала мелкая щетина. Волосы ,темные, как душа восточной женщины, были собраны в несуразный хвост. Сидел ученый на простой деревянной доске, точнее нескольких досках опиравшихся, как Великий Хромой на свое войско, на две покрышки.
Последнего персонажа этой грустной, в исключительно темных тонах картины выделяла борода. Волос на голове не было совсем, зато борода была просто царская! Лицо кажется было вытесано из камня, настолько четкие и резкие грани оно имело. Дух выдавали лишь нежно-голубые глаза, да слегка дергающееся левое веко. Остальная громада была скрыта под кучей тряпья, сваленного, вместе с человеком на остатки от жесткой советской кровати.
— О, и до пушкинской добрались — хмуро констатировал Энвер.
Остальные повернулись в сторону его взгляда и увидели огромный столп пламени, словно какой-то великан случайно заблудил и решил разжечь себе костерок, что бы погреться
-Что ж им неймётся всё! Как же так можно! — никак не мог опомниться Леонид Вениаминович.
— Гопота…- сказал Николай и все, почему то замолчали.
Да именно она и есть, они знали это. Они знали так же и то, что спасшихся было совсем немного, они были разрознены и пугливы.
— Неужели все, что мы прививали столько лет, чему учили многие тысячи часов, может рухнуть вот так, в один момент.
— Может. В том видно и наша вина.
— А что мы могли сделать?
— Видимо что-то да могли. Но явно тут стоит использовать исключительно прошедшее время, потому как сейчас ничего уже не изменить.
Разговор затих сам собой. Каждый думал о чем то своем. Кто то о работе, на которой так и не успел завершить какое то исследование, кто то вспоминал семью, которую тоже пришлось потерять в тот страшный день, а кто то корил судьбу, за то, что столько груза выпало именно на его годы. Все, кажется, синхронно вздохнули, на самом деле между вздохами были несколько тысяч мгновений, но тогда они пронеслись как одно.
— Поздно уже, спать пора, мужики. До двух я несу вахту, потом Николай Романович, а тогда уж Вы, Леонид Вениаминович, — проговорил Энвер в сторону спящего Шулина.
— Хорошо, спокойной вахты,- ответил, укладываясь, Николай.
Но спать не хотелось, то есть хотелось, но не спалось. Поворочавшись, Николай обратно присел и тупо уставился, куда-то в темноту.
— Энвер, а ты, правда, веришь во все это? В то, что это происходит на яву? Я все надеюсь, что найдется кто то, кто ущипнет меня и все происходящее окажется просто сном.
— Я и сам раньше так думал. А теперь, смирился что ли, или думаю что смирился.
— А, расскажи, как у тебя все происходило? А то ведь у всех, кажется было по-разному.
— Да нет, вроде так же. Как всегда проснулся, вышел на пробежку, сразу показалось странным количество людей в спортивных костюмах на улице и этот странный смех. Уууух… до сих пор передергивает от него. Вернулся домой, собрался на работу. Вышел на остановку, а кругом все, абсолютно в спортивной форме и все так засыпано окурками, семечками, хотя у нас всегда культурный район был. И все так странно смотрят на меня, посмеиваются этим своим скрежущим смехом и сплёвывают. Но подходить — не подходят, боятся видимо. Стою, а маршрутки все нет. И тут вылетает из-за угла газель, вся побитая, разрисованная из баллончика краской, всякие матерные выражения и прочая ересь. И на полном ходу тормозит на остановке. Смотрю я, за рулем знакомый сидит, Махмуд, мы с ним в школу вместе ходили, одноклассник то бишь.. А он всегда свою Джейзел, — так он ее называл, любил, ухаживал за ней ,всегда ездит аккуратно, не так как другие. «Махмуд, ты что? Что с машинкой стало?» — говорю. А он в ответ: «Ээ, мудила, ты походу рамсы попутал, фраерок. Че, малява не красит? Жбан себе намыль, а то че как петух после взбучки». И засмеется так, ну вот этим самым смехом. И остальные вместе с ним. Тут я и понял дело не чисто, бочком отошел и бегом домой. Бегу, а они за мной, ржут, матерятся. Добежал до квартиры, дверь на замок, запыхался сильно. Начал знакомым звонить, коллегам, а у всех телефоны отключены. Я бегом к телевизору, включаю Первый, а там диктор, женщина, тоже в спортивках, на столе на корточках сидит и семечки грызет. Рядом, ну гопник гопником, камера на него фокусируется и тут начинается:
«Хэлоу, май литл бразер, здарова братаны и чикули! Мы все приуныли на пороге Большого Кипиша. Седня, ребятки, мои дружки, с помощью какой-то своей х…ни смогли пробудить четкость в каждом из вас, ребятишки. Теперь все нормальные типочки могут почувствовать силу «Адцкого ржача» на себе. Те же фраера, че не хотят признать в себе нормального поцыка должны быть согнаны по кичам и отмывать, хотя не, пачкать свои чистенькие воротнички грязной зековской житухой. По тому, ребзя, стаскиваем их всех на площать и отдаем в руки браткам. Чао бамбино». И засмеялся опять.
У меня аж кровь в жилах застыла. Как теперь жить? И сам уже не помню, как из города выбрался…
- Грустная история, на самом деле.
- Сам-то как выбрался, Коль?
- Да как, а вот как. Засиделся я опять допоздна, все мысли дурные в голову лезут, строки стихов этих. Я прямо как одержимый, какой то! Вот хотя бы, послушайте:
Сегодня такой вечер
Что не знаешь: хочется пить
Или срочно созвать встречу
Или срочно кого то прибить
Где атлант расправлял плечи
Я заправил рубашку в штаны
Запихнул в глотку наглые речи
И вот вновь я на гране войны
Буду бредить и буду метаться
Распаляясь и что то крича
Буду рваться и быстро сдаваться
Начинать все опять сгоряча
Буду, буду опять обещать вам
Что не буду таким же как все
Что не стану заблудшей и блеклой
Свекло-белкой в гниющей росе
А на утро он снова упрямо
Впялив взгляд на пустеющий дом
Скинет подпол обличие хама
И попрет в свой злосчастный дурдом
Ведь, правда, вздор какой то!
- На самом деле не так уж и плохо. Рифма, конечно, хромает, ритм сбивается, но я и сам по молодости творил что-то подобное. Да, были времена… Так о чем мы? Продолжайте, пожалуйста.
- Так вот, все сидел и сидел, и, как обычно, уже под утро, забился вязким сном. И снится мне, значит, сон: вижу я дерево, дуб, ветвистая зеленая крона, широкий мощный ствол. И тут, ни с того, ни с сего, начинается буря, тяжелая, громогласная, она накрывает дуба словно бы волнами. Поначалу мне казалось, что дуб совсем не замечает эту бурю, но потом. Ветви, одна-за-одной, начали откалываться от дуба. Кора его покрывалась коростой, видно было, что растение быстро теряет силы. Затем, так же внезапно, как началось, все в один миг утихло. Перед моими глазами предстало жалкое зрелище: голый, ободранный, практически без ветвей дуб. И тут я услышал раскатистый смех, он нарастал, он кажется заполнил собой все мое сознание, дразнил, манил меня, звал. Но тут на помощь мне снова начали приходить строки:
Пускай все ваше племя давно грызет наш дуб,
Но силы поколений лишь ждут и копят дух.
Не думайте лукаво, что мы отребье, сброд.
Когда восстанем вместе, вот будет поворот!
Свобода! Право! Честным! Долой гнилых писак!
Когда на теле нашем они как будто рак!
Услышь меня прохожий, и Бог на небесах!
И, может, в день погожий не попадем впросак!
Свобода! Право! Честным! Последний мой ответ!
А ты погряз во лжи, тебе же интересны путы слепой молвы.
Свобода! Право! Честным! Запомни на года!
Мы люди, наше право - свобода навсегда!
Я очнулся весь в холодном поту, в ушах все еще звенел этот всепоглощающий смех. Кое-как я дополз до умывальника и просунул голову под ледяную струю. Немного полегчало. И тут до меня дошло, что смех, он не в моей голове, он кругом, словно бы ожил бессмертный труд Леонида Андреева «Красный смех». Параллель не особо меня утешала. Перспектива окончательно сойти с ума прозвучала в голове ударом колокола. Мое сознание заполонила лишь одна мысль – бежать. Неважно куда, неважно зачем, собрать минимальный паек и бежать. Потом были наспех собранная сумка, короткий взгляд на унылую, захудалую однушку, осиротевшую и оставленную в полном беспорядке, но без единой капли сожаления, так она мне за эти годы осточертела. Замок, как всегда, от чего то не по божески клинило, с третьего удара все же получилось его закрыть. Легкий спринт по лестнице вниз, казало бы, должен был отрезвить меня, заставить задуматься: какого черта я вообще сейчас вытворяю? Но я лишь ускорил бег. Было еще совсем рано, светало, на улице ни души. Я сел в первую попавшуюся маршрутку и, забившись в угол, пытался прийти в себя. Странная это была поездка. Все, начиная с водителя, тщедушного старикашки в странно круглых очках, под льющуюся из динамиков «семь-сорок» и множества аварий, буквально на каждом перекрестке. Выйдя на нужной остановке я протянул водителю засаленную и какую то особенно мятую 50 рублевую банкноту. Беря ее в свои крохотные рученки он как то странно осклабился, видимо думая о чем то своем. – Николай тоже видимо задумался о своем, словно переваривая весь свой рассказ, пробуя его на язык.
Тут невдалеке хором завыли ни то волки, ни то одичавшие собаки. Учитывая, что волков отродясь тут не наблюдалось, скорее все же собаки.
- Вот поди, тоже, как и мы, бездомные теперь,- невесело проговорил Николай, - грустят по былым временам: теплые будки, полная миска корма, прогулки по вечерам. А что теперь? Холод, голод и камни летят. Как же все упростилось, теперь у нас с ними намного больше общего, чем было раньше.
- Да ныне человек человеку ни друг и товарищ, а «кент» и «поцык».