Не хочется ли придуманные сказки переплести с современным бытом, обычаями, преданиями, староверов, как не включить в произведение красивые описания природы из томов Мельникова-Печерского и устаревшие слова малой родины? Получится, и правдой навыверт, и вымыслом в лоб. Изыскания являются духовной потребностью.
Запечатлевайте на бумаге, с любовью черпайте прошлое из колодца жизни. Блуждая по тропам души, во всей полноте явится осознание – время не плоское, оно круглое, вернее сказать – замкнутый круг, кольцо. Человек живет воспоминаниями от точки, когда себя помнит. Юность требует воплощения философий, зрелость возрождает их, воскрешая личность. Нет того языка объяснить, когда младенец жил в начале - с богом, когда у него не было речи. Есть возможность, записывать происходящее, будучи состоявшимся мудрецом. Но как добраться до первого слоя, как написать о том, чего на первый взгляд с нами не было, где остановиться и начать вспоминать?
Воскрешение личности есть соединение прошлого с настоящим, иначе нет самой личности. Сны перемешиваются с реальностью. Разрыв сна и вхождение в реальность, особенно в первую минуту, шокирует, человек не понимает, где находится, что происходит.
Мемуары – это застывший памятник, воспоминание же, есть собирание себя. Объединить все «я» сложно, они не являются чем-то отдельным. Есть общее «я», личная целостность, актуализированная или расплавленная память мышления. Мудро поступите, воскрешая, восстанавливая себя, переходя границы существования. Многие знания описаны мировыми философами. Не читая их, но слушая по трансляции, вы ловите себя на мысли: те знания давно известны, это происходит само собой - не правда ли?
Бердяев, Флоренский, Шестов - сродни актуализированной памяти. Максимов, Андрей Белый; если сложно понять их труды, значит, мы забыли себя. «Воспоминание о стране, где я жил до рождения, есть я и не я», - пишет Летаев. Заболевая в три года корью, Андрей Белый начинает вспоминать себя. Лев Толстой написал об одном воспоминании, когда его туго пеленали: «Я плакал, но понимал - люди, которые это делают, любят меня, придется потерпеть, это просто судьба». Кто живет памятью - тот жив вовеки. И еще: если не писать о прожитом, значит, ничего и не было? Пусть вечно живут прародители в памяти будущих поколений. Каждый человек на своем уровне должен сохранять язык предков.
Если в генах заложено умение помнить самобытность рода - такой человек является патриотом своей страны. Из малых событий складывается большая судьба. Двигаясь от семьи, мы увидим ходящую на двух ногах нацию, не затерянную, но сохранившую себя, сохранившую этнические корни, истоки, переходящие в глобализацию патриотизма. Здесь имеется в виду не расизм. Не важно, какой цвет кожи, главное - успешно сосуществовать вместе, умея с уважением относиться к религиям и культурам, рядом живущих народов. Не прагматичные, не материальные ценности спасут нацию, духовные, этнические спасут. Местная культура является зерном в общем каравае. Больно смотреть на понурых людей, отдалившихся от природы, от своих истоков. Брошены в селах поля, не звенит бубенцами лен, не голубеют глаза Матушки Сырой Земли, не сеют гречиху, пахнущую медом, исчезли васильки в междурядье хлебов, не кланяется рожь богу Ярило, не бегают босые ребятишки прятаться в ее лоно. Древняя вера язычников в силы природы - хорошая вера.
Сейчас на моей малой родине, дети не радуются новой обновке, атласным прохладным лентам, подаренным родителями к великим праздникам, ботинкам, купленным на вырост. Не выходят за село люди в Троицу, исчез голос гармони, не слышен заливистый смех красных девок, не играют в лапту, вышибалы, чижики, краски.
«Я садовником родился,
Не на шутку рассердился,
все мне краски надоели,
кроме…»
Родители помнили, не забудем и мы. Сколько в людях было самобытности, тепла, любви к обычаям поклонения Матушке Земле. Найдем недостающее звено, нить духа, с головой окунемся в свое начало, в озеро бытия, откуда идет все. Вспомнить, значит, пробудить сердца «спящих», воскресение памяти личности - есть подвиг. Бывает, охватит ликование, и не можешь объяснить, что это такое, оказывается – в этот момент спонтанности, рождается воспоминание о жизни в раю.
Вести дневник дело обязательное, иначе всё теряется во времени, надо бы каждому хранить истории стариков, пока они живы, из этого складывается наша жизнь, иначе мы мертвы, нет начала, нет и продолжения, будущее засеяно семенами истоков, сохраним же могучий «урожай».
«Звонкие голоса девок слышны там и тут, в Коваксу пришла весна-красна, красная горка - праздник-от какой! На проталинках проглядывает молодая поросль, из берегов вышел Кужлей, не ровен час, своротит мосты, а ребятишкам радость, в школу не идти, две недели не перейдешь, глыбы льда теснят мутные воды, Бог знает, куда все несется - как и сама жизнь. Скоро пахота, у хозяек в тряпицах мокнут, проклевываются семена, везде нетерпение, всюду надежда, обновление и радость единая. С крыш лопатой скинули снег, освободили дом от зимней тяжести, вздохнул он распахнутыми окнами, заулыбался беззубой улыбкой младенца. Подзадоривая маленьких детей, ребятишки прыгают в таявшую кучу снега: «Не бойся, иди, залезай, не провалишься, здесь только вот до кох». Уроди, Господи, крещеным людям хлебушка и всякого урожаю. Гонят на выгон скотину, будет она первую травку щипать, сил набираться, надоело сухую траву и солому жевать - соков хочется. Ротозеют ребятишки на силищу воды, дивуются, летось речка высохла, а ноне поди-ко! Крушит Кужлеюшка мост, как печали крушат человека и ничего поделать нельзя – ждать надо, когда пора придет из черной полосы на светлую переметнуться. Встанет скотинушка на ослабевшие ноженьки, выйдет со двора, возрадуется белому свету - как и все живое. На пасху усопших не поминают, не ходят на кладбище, чтобы не тревожить, они в это время с богом празднуют, в глубинке, захолустье, хранят обычаи. Верят люди, что сев на коней своих, Велик Гром Гремучий, просыпается от долгого сна, плодородных туч, да и хлещет золотой вожжой Мать Сыру Землю. Просыпается она, умываясь чистым дождиком, красит лицо цветами и злаками, копит силу и здоровья, жизнь по жилам ее разливается. Оживает лес, перелески, сосновые посадки, оживают поля и рощи, животворящая стрела Грома Громыча мертвых в могиле оживляет. Встают они незримые, ходят средь живых, слышат, видят все, о чем родные говорят. Как не встретить дорогих гостей, не помянуть вышедших на свет божий, разделить с ними поминальную тризну? Радуются вставшие солнышку, серебряному месяцу, чистым звездочкам, радуются и живые, расставляя на могиле угощения. Оттого и день зовется Радуницей. Стукнет Гром Гремучий горючим молотом, хлестанет золотой вожжой и пойдет по земле веселый Яр гулять! Ходит бог любви по ночам, те ночи хмелевыми зовутся, молодежь песни поет, хороводы водит, в горелки бегает от вечера до утренней зорьки. Ходит Ярило по ночам в объярином балахоне из шелкового полотна с серебряными струями, с венком на головушке, сплетенного из алого мака, в руках спелые колосья всякого злакового хлеба. Где ступит Яр, там высев вырастает, глянет в чистое поле - цветочки лазоревы запестрели, старики «коты» на завалинку поставили. Глянет Яр на темный лес - птички защебечут, песней заливаются, глянет на воду, белые рыбки весело в ней играют. Только Хмель-Ярило ступит на землю, соловьи прилетят – помрет Яр, в Иванов день соловьи смолкнут.
А пока ходит Ярилушко в свое времечко, сам себя похваливает: «нет меня краше, нет меня, Хмеля - веселье не идет, не пляшется и не поется, свадеб не играют». На кого он посмотрит, у того сердце любовью заполнится. Ходит по сеням и клетям, по высоким теремам, светлым горенкам-светлицам, где красные девки спят. Тронет во сне молодца золотистым колосом, кровь у того разгорается, тронет алым цветком девицу, заноет ретивое сердечко, не спится - не лежится, на хороводы просится.
А Ярилушко стоит над ней, да улыбается, утешает девицу: «Не горюй, красавица, не печалься, не мути «свово» ретивого сердечка, выходи с зарею на мое поле хороводы водить, плетень за плетень, с дружком смиловаться, под ельничком, под березничком сладко целоваться».
Жалует Ярило «хмелевые» ночи, любит рожь, да темные перелески, что там творится, только Грому Гремучему, сидящему на тучке да Яру, гуляющему по Сырой Земле знамо. Слово-то Ярилы крепкое из веку в век. Стихло на его поле, редкий, отверженный девушкой-лебедушкой, серенький гусек – горюн, до восхода солнца одиноко сидит, на балалайке наигрывая. Заливается, сквозь которую слышны и горе, и слезы, и сердечная боль. После Пасхи рассыпается народ по божьей ниве, зарывает в могилки красные яйца, поливает жальники сычовой брагой, кладет блины, оладьи, пироги, кокурки, ставит вино и пиво, затем приглашают усопших отведать тризну. Оклики женщины делают, мужчинам делать их запрещается. Вслушаешься в те оклики, стариной пахнет. Те слова десять веков переехали, из уст в уста, из народа в народ. Старым богам те песни поются, Грому Громычу да матери Сырой Земле. После такого плача, рвущего сердце, начинается пир, Яр-хмель на землю ступает, тут песни поются про кручину, лазоревый цвет, о прошедших вольных днях, такие песни Ярилушке не по душе, он вместо кручины на поле зовет - Красну Горку справлять, песни играть, хороводы водить, просо сеять, плетень заплетать. Прочь, горе горемычное! Смотрит Громушко, как Ярило разошелся: темнеют перелески, туман серебристый на Сыру Землю ложится, но песни не смолкают. Холодно стало, а хороводы кровь разогревают, на сердце легко да радостно. Гуляй – не хочу!» (М.- Печерский).
***
…Белый туман укрыл уставшие от зноя луга и долины, словно ангел, повис над лесом, над некогда бурной, пугающей воронками рекой Ковакса, воздух пахнет болотом и тиной. Во дворах непрестанно жуют коровы, где-то хрюкнул поросенок, визгнула собака, встрепенулся петух. Ленивый ветер играет в серебристой кроне ив, монетами звенит тополь - все подчинено единому закону, размеренному ритму, который неподвластен костлявой старухе, промышляющей за человеческими душами - с веками природа остается прежней.
И только избы смотрят на опустевшую улицу, надеясь дождаться хозяев, ушедших в иной мир. От бань несет мыльным теплом, подвяленными, березовыми вениками, в колодце брякнуло ведро - невольно заломило зубы. День уходит в неизвестное странствие, от земли несет теплом, ветер приносит прохладу. Зябко. Комары лезут в глаза, рот, нос, облепляют ноги. Над ухом пролетел майский жук, второй, третий, посадить бы его, как в детстве в коробок, и сидя на смолистых бревнышках, слушать недовольное царапание лапок.
У ворот калякают бабы, пестрят на них запоны - как есть разноцветное поле. И не набалясятся же, есть о чем языки чесать? На завалинке, с самокруткой в дрожащей руке, в дырявых котак (обрезанных валенках) сидит дед, одна назола грешна, ему чай-поди, сто лет. Запоздалые ребятишки - скальгальщики прыгают на кону по сто раз «сряду», неких «никака» лада не берет, разохалились, сцепились - не разнять. Что с них взять, никакой управы нету, инда сил матерям не «хватат». Восейко один малец чуть в Зерине не утоп, шабер вынул за шкирку - как котенка, эх, жид, прорва немила! Накалякавшись, товарки разошлись. Огород дышит ароматом «смороды», малины, мяты, огурцовый цвет свернулся до утреннего лучика, пуплятки несмело выглядывают из-под листиков. Копёр (укроп) вымахал, заполонив лук, надо «продирать».
Пока не стемнело, с куста досыта наесться ягод. Кровопийцы больно кусают за ухом, отбиваешься полынью либо лопухом. Струи молока звонко стучат о подойник, пока молоко цедится через марлю, у ног вьется кот, наконец, и он дождался своей порцайки. Семья села ужинать. На столе оставшаяся от белого дня простая еда, готовится окрошка - неизменное сельское блюдо. Из печки достают: щи, топленое молоко с черной корочкой, кому плюшку, кому пресный пирог, сантиметром десять размером. В закопченной кастрюльке для «цая» заварены травы, на крынку молока насели мухи, благо, она покрыта тряпицей. Ужо недоеденный жирный творог отдадут теленку либо свинье. На матицу потолка, в оцеп подвешена зыбка, ситцевый полог скрыл сладко спящего младенца, изо рта выпала марлевая соска. Давайте вспомним себя с этого места.
…Потертая, старая зыбка, в ней выросло не одно поколение. Пеленки сшиты из бабушкиных фланелевых халатов, отцовских рубах, маминых ситцевых платьев. Девочка заплакала от рубца скомканной под ней грубой пеленки - это я. Помню светлый, ситцевый полог с голубыми, выцветшими цветочками.
Глядя на кольцо в потолке, боялась, вдруг оно оборвется, или сломается гибкая, до блеска отглаженная материнскими руками, жердь и упадет на пол. Палка, как я называла ее в уме, (когда не было речи), гнулась и скрипела, упираясь концом в потолок. Пеленки всегда плохо пахли, их застирывали, где мокро, совали сушить в печурки, вместо глажки, мяли в руках и снова подсовывали под меня.
Помню, при рождении, надо мной наклонился отец. У него за ухом был простой, заточенный карандаш, в первую очередь я ухватилась за него, отец сказал: «будет дочка художником». Пока росла, непреодолимо тянулась к этим волшебным, остро заточенным «орудиям» творчества. Старшая сестра при фонаре делала уроки на табуретке, выводила палочки и крючочки в своих тетрадях, она обижалась, когда я ломала грифель ее карандаша.
С фонарем, мама ходила доить корову. Помню лампу с пузатым, закопченным стеклом, мне хотелось узнать, как его так умело сделали? Заглядывая внутрь, рискуя обжечь брови, глаза, нюхала копоть, наблюдала за тянувшимся кверху, пляшущим пламенем. Не терпелось подрасти, пойти в школу и вдоволь нарисоваться. Когда зыбку занял другой младенец, меня переложили на железную кровать.
Всматриваясь в глубокие трещины стен, пыталась найти для себя какой-то смысл, непонятные извилины таили в себе загадку. Как дерево стало деревом, как мелкие частички так крепко склеились, и получилось целое бревно?
Помню, увидев перед собой свои руки, испугалась. Помню, как мама остригала быстро растущие ногти на моих тоненьких пальчиках. Помню ползание на полу и познание: почему на половицах так много сучковатых колец, почему так много щелей, набитых пылью, почему половицы такие длинные, почему такой высокий порог, что за ним? Как, уцепиться за ножку стола, удержаться и не упасть? Опустив руки, оторвалась от спасительной ножки и от страха плюхнулась на попу. Почему у папы такие огромные, всегда мазутные руки? Немыслимо высокая печь, не могла достать до приступка, пыталась заглянуть внутрь дырки, где жила кошка. Годика в два переворачивала в избе все табуретки, стаскивала с подушек тюлевые накидушки, накрывала ими «постройки» - таким образом, играла в дома. Уму непостижимо - как помещалась между четырех ножек? Там была тряпичная кукла, хлебушек или кусочек сахара, сунутая кем-то конфетка. Из стен всегда выщипывала мох - познание материала на ощупь, запах и цвет. Пробуя на вкус сырую картошину, сморщилась, бросила на пол, она показалась невкусной и горькой.
Очень болели десны, когда резались зубы. Первый качавшийся, вытащила сама. Показав маме, удивилась - она велела положить зубок под подушку, ночью придет мышка и подарит новый. Когда было три года, сестра изучала необыкновенно волшебный букварь, она водила по строчкам пальцем и мыкала буковки. Помню вошедшую в избу маму, вытиравшую валенки с галошами о тряпку у порога. В руках была дойница, полная пенистого молока – в заговенье отелилась корова, его было вдосталь. На ней была шаль, обмотанная вокруг шеи, черная фуфайка, синяя юбка и белый, старенький фартук.
После сытного ужина в тазу ребятишкам моются ноги. Сметаной, а то и гусиным или свиным жиром, смазываются цыпки, если «таковые» имеются. Скорее бы ляснулись, думает уставшая мать. Карабкаясь на печь, они встают на приступок, хватаясь руками за печурки. Звенит в ушах тишина, только соловьи не прерывают свою райскую песнь. На болоте лягушки справляют свадьбы, их кваканье успокаивает, слипаются глаза. Громко стучат ходики, тик-так, тик-так, день ушел, чтобы завтра все повторить сначала.
Под утро, приехавшие на лето городские дети, вздрагивают от: хлопающего за окном кнута, крика петухов, пастушьего рожка, напоминающего о начале круговорота неспешной, сельской жизни. Так было, дай бог, так будет всегда, продлись, продлись, очарование.
«Мы жили трудно, как не жили,
мечты рождая вдалеке» -
примерно так и говорили,
на устаревшем языке.
Кому пошел седьмой десяток -
грустить о жизни ни к чему.
Тот диалект,
вам непонятный,
я сердцем памятным приму…
Исстари в местах Коваксинских есть леса непроходимые, гниющего валежнику, страшных, погибельных топей, трясин с окнами и чарусами пропасть, иди да оглядывайся, инда дрожь «прошибат!..» Идет, бывало Любава с матушкой на заросшее озеро Ирзяк, двадцать верст пёхом отмахают, вековой лес над головой смыкается, шумит, перешептывается, хихикает, заманивает, ягодный ковер расстилает, сети расставляет. Вслушивается девочка в дремотный шум сосен, глаза слипаются, спать охота, мочи нет, аукнет матушку, рядом ли и трухой-мякиной на мох валится, какие уж тут ягоды, так бы и не ушла отсюдова…
Колыбелью колышется болото, грузнет нога в мягком зыбуне, заросшем багульником, лютиком и белоусом.
Иногда ужас берет, когда неожиданно через продушину вода брызнет, можно бесследно кануть в бездонной пучине живого болотища. Есть окна заметные - лучше их обойти стороной, есть обманные, ступишь ногой и ухнешь безвестно. Была в Коваксинских краях такая топь - купальней звали, только там никто не купался, страшное это место, больше ничего сказать нельзя, сердце до тошноты обомлеет, ежель в бездонное, черное окошко глядеть. Шевелится под ногой трясина, волнами ходит, ухает, смрад выпускает, кашляет и плюется. Идет путник по гниющему валежнику, как по живой могиле, от страху, если дело к паужину, можно дух испустить. Заманивает купальня яркой зеленью, неувядающей до зимы, кувшинкой, пухлым мхом, прохладой - как тут не испить вечно-ледяной водицы?
Сказывали старики, нередко там лешего видели, русалок зеленых. Обмотаются ряской, словно в шелка, навешают на шею белых кувшинок, вплетут в волосы водоросли и хохочут. Сидят на прогнившем дереве, лешаки им бусы из клюквы нанизывают. Унести бы ноги, да не идут, занемели, уж больно жалел тот путник-от, что засветло из лесу не вышел. Заманила красота, закружила, полдня на одном и том же месте топчется и не вырвется - день за сто лет покажется... Пить охота, мочи нет, волей-неволей к «окну» идешь, как удав на приманку, у воды, для уставших путников, добрый человек туесок оставил. Ляжешь на зыбкий ковер, подберешься ползком, промочишь горло, глянешь в бездну, от страха зубы стучат... в ушах гул стоит - все грехи вспомнишь, не пропасть бы без покаяния. Протянет путник руку к туеску, а русалка поодаль глазами, что жемчугами сверкает, попробуй не трястись, того и гляди, в окно попадешь, свят, свят, еси, господи!.. Осилит себя путник, перекрестится, нечисть болотная тут же в гнус превратится, может заживо сгрызть – спастись бы. Говорят, по ночам голубой свет из болота выходит, русалки песни поют, жалоб плачут, истошно хохочут, уши затыкай, мороз по коже. Вылезет русалка на волю, разметет длинные волосы, убаюкает, на жалость берет, если на всхлипы купишься, на дно стянет, «оттудовова» уж возврата нету, тут тебе и конец пришел...
Сжалившись, один мужик так-то попался, решил ей белый свет, красно солнышко показать, обворожила речами, заплела тинными сетями – «рай тута» вырвешься, раньше надо глядеть, цай она русалка, а не баба – королевишна. А леший, сухопалым, сгорбленным стариком притворяется, просит милостыню, только не молится, ни одной молитвы не знает, говорит складно, чинно. Лицо у него иссохшее, бледное, захохочет - волосы дыбом, беги, чтобы ноги за тобой поспевали, да пятки не потеряй!.. Увлечет собой, запляшет, защекочет до смерти, тогда берегись. Охота же ему валандаться с человеком? Захочет он кликать на помощь кого, да никто не услышит, ведьмак забобоны не городит, он свои дела «обделыват».
В «ину» пору лесничий в «таку» оказию попал. Увидел он среди болота невидаль прозрачную, не русалку - не деву. Сидит та краса у болотца, луной любуется, смотрит загадочно, ждет, кого бы обольстить. Вместо волос по плечам - осока длинная, на голове венок из кувшинок, тело голое, полупрозрачное. Такой красы на всем белом свете не сыщешь. Глаза зеленые, брови черные, губы бледные - как у покойника, на лице румянца и в помине не было. Сидит она в огромном листе кувшинки - словно в лодке какой, ждет лесничего, обманом заманить хочет, ног не кажет, вместо них хвост перепоночный, поет сладким голосом, как плачет. Только лесник-от не дурак, всего навидался, нечисти этой на веку хватало. Подкрадется лесник к ней сзади, она оглянется, а он ей крест кажет, да сам три раза перекрестится, ее, «сердешную», только и видели. Нырнет птичьими лапами кверху, только пузыри да круги по черной воде. Кружит нечистая сила людей, то кабаном привидится, то теленком. Ходишь, ходишь, «инда» ноги волочишь, домой хочется. Ан, нет, милок, попался груздок - полезай в кузовок, всех святых вспомнишь, то ли колдун тешится, то ли леший на жилах «играт». Так было с двумя товарками - деревню видать, а полдня из лесу не выйдут, на одном месте топчутся, и хоть тресни - снова тут, уж каким чудом выбрались и сами не помнят. Тайны есть добрые, бывают они и от нечисти. Темная сила от имени божьего исчезнет, как дым, добрую силу - добрый человек в зорях увидит, в росе, отражающей солнце, в трепетном цветении, даже в камне добрая сила есть, а еще она есть в белоснежных небесных покровах, коими, когда умывшись туманом, Матушка Земля лик утирает.
Сидит испуганный человек на высокой горе и не знает, что от тела отрешен, руки на колени сложил, голубой свет вокруг, над головой темно-синие ветки вьются. Смотрит на зарю, вечернюю, ниспадающую искрами костра, озирается, не поймет, в какое место попал.
- Не бойся, слышит он чей-то шепот, - мы рядом, мы будем молиться, свет очистит душу твою, станет она чистая, как звездочка. К той звезде тебе предстоит путь, не бойся, мы наблюдаем и молитвой помогаем, облегчить твое восхождение.
Смотри, сколько необъятных миров, таких красивых, неповторимых, теперь в твоей власти разгадать неведомые доселе тайны. Сняв земные оковы и тяжелое бремя, ты стал новорожденным, иди, малыш, там, где сейчас ты, нет возраста. Заря очистит дух, и предстанешь у подножия вечного источника света во всем истинном великолепии. Наша память является светлой дорогой, золотой, связующей нитью, держись за нее, иди уверенной поступью, не сожалея о земных благах. Мы позволяем приходить в наши сны, разрешая рассказать о себе, иди и не оглядывайся. Тебя ждут светлые хоромы лучезарного, божьего дворца. Мы отпускаем тебя с легким сердцем, наполненным любовью и доброй памятью, тебя ждут на Пороге…
«В старину, в старообрядческих скитах при кончине человека, на раскрытое окно ставили стакан воды - было бы, в чем ополоснуться душе, когда полетит на небо. Зажигали кацею (кадило), кадили у икон, над головой усопшего читали «на исход души», мертвая тишина должна быть, пока душа голубем не взовьется на небо. Повеет ветерок, тихо шелохнутся занавески, в руку покойного вложили свечу, в поднебесье слышится заунывное пение малиновки и веселая песня жаворонка. Постель выносили в курятник, чтобы ее за три ночи отпели петухи. Снаружи окна вешали чистое полотенце, стакан с водой не трогали шесть недель».
Хорошие, забытые обычаи, невосполнимая утрата русской культуры, народного фольклора и обрядов.
«В поминальные дни святые не пью, не едят, только благоуханием кутьи сыты бывают. Кутья - благоверная, святым духом благоуханная, со страхом вкушайте эту святыню, святая церковь ставит ее в сороковой день, поминая покойного. Душа, пройдя мытарства земных дел ее, святыми ангелами к Престолу Господнему приводится, тогда или оправдана будет, освобождаясь от злых духов, или заключат ее в оковы демоны и не увидит она Славы божьей. Это и есть первый божий суд. Да простятся все грехи человека, и взойдет душа на Престол в радость Господа своего. Аминь. В Троицын день по преданию шла молодежь к водоемам русалок гонять, а те в свою очередь рыщут по полям, катаются по ржи, раскачиваются по деревьям, заманивают податливых на ворожбу прохожих, желая защекотать до смерти, затянуть в подводное царство к самому батюшке Водяному. Бегает молодежь с березовыми ветками в руках, гоняя русалок до свету, а потом без страха купается в парной воде, очищая плоть и дух от искушения лукавых. Развиваются венки, пускаются по воде, начинается гадание - услада и утешение сердцу. А старики с цветами идут на кладбище, прочищать глазыньки покойным. Ждут, не дождутся девки первым грибкам да ягоде, скорее бы матушке у печи помочь, взять туесок и гурьбой в лес бежать. Обычай был такой: нажарить, напарить, досыта наесться и парней накормить, натешиться вволю, до крови уши нарвать, насмеяться - для того и весь сыр-бор затевается. Парни приходят специально без корзин - порожними, их дело девкам помогать. Хохот, визг, с кем летом на посиделках, с тем и по грибочки. Ложек парни не берут, девки кормят их из своих, при этом норовя ошпарить язык. Выпучит парень глаза, а девка его хлоп, ложкой по лбу да за уши драть. Что смеху, что веселья тут! Потом парочки по лесу только ищи». (М.-Печорский).
***
Вернемся в настоящее, как бы окатимся из ушата колодезной водой. Задумавшись о прошлом, мыслями, человек невольно уносится в неведомые дали. Как разгадать знаки, где, в каком краю, окне, за какой дверью скрывается счастье? Свою половину можно искать и не найти всю жизнь. В фильме «Интуиция» парень с девушкой нашли свою любовь через год на площади, осыпанной пушистым снегом, по ведомым только им знакам - как тут не прослезиться? Не сходить ли на вечеринку, промелькнет неожиданно мысль, «просто жди здесь», слышится с экрана, а за окном летят белые хлопья. Человек полагает, Бог располагает, буквально через минуту зазвонил телефон, но звонок сорвался.
Где предел мечтаний, когда им приходит конец, в сорок, шестьдесят, девяносто? В вечном беге своем человек получает уроки умения слышать и знать. Скитальцы по миру, тени своих теней, велик лабиринт и трудны походы. Где выход? Бросаемся из крайности в крайность, мыкаемся в величии, красоте миров, не замечая их существования, сколько миров, столько и загадок и всюду борьба.
Мы застряли в этом мире,
затерялись в междулюдье.
Черепаший дом примерив,
тащимся от стен к порогу.
Жив – здоров
и, слава богу.
Невольно задаешь вопрос то ли себе, то ли мчавшимся машинам: что за жизнь - начало старости? Страх, растерянность от потери былой красоты, от скорого роста внуков, их проницательный ум напоминает о сдаче полномочий, твоей отставке по возрасту. Неужели все? Для поднятия настроения, вытаскиваешь себя «за уши» на улицу.
Глазея на богатые витрины, делает вывод: мир меняется на глазах. Улыбка с лица пропала с тех пор, как появились семейные заботы, неурядицы, суета-маета. Тем не менее, не хочется выглядеть серенькой мышкой. На сэкономленные от пенсии деньги, можно купить много: яркий свитерок, помаду, краску для волос или джинсы в облипочку, кто сказал, их в таком возрасте не носят - бросьте в того камень.
Летит во сне человек, неизвестно куда, впереди появился экран, сколько в нем белого, столько и черного, такое панно позже она увидит в сериале: «Не родись красивой» у Андрея над столом, в офисе, очень удивилась невероятному сходству. Увлекая за собой хаотично плавающих, светящихся ангелов, энергия «экрана» плыла по часовой стрелке.
В центре этой живой энергии ангел, все питали его, он питал все, зрелище незабываемое. Летают себе, выполняя заказы людей, ни суеты, ни озабоченности и это движение вечно… Красоту земным языком не передать, надо упасть в себя и там, на дне колодца познать её величие.
«На любовь, и жизнь, благословляя, береги навек мои слова - мой народ, в котором пребываю, не утрать частицу божества». «Вот бреду я по большой дороге, в тихом свете гаснущего дня, трудно очень, онемели ноги, светлый ангел, слышишь ли меня?».
Жизнь - игра, выбирать не приходится, мир надо принимать таким, какой он есть. Люди мечтают, иллюзируют, стремятся к благам, а придет время, бац, и нет тебя. Стоит ли наживать добро? Жить бы нам, наслаждаться, любить, чувствовать, осязать, но присваивать эти блага – наказуемо. Все идет от Бога. Земной мир - большой музей, пощупали, насладились и не более, здесь все не наше, с собой ничегошеньки не возьмем, кроме духовного опыта, переживания от любви, наслаждения, желаний. Человек, остановись, куда спешишь, кому и что хочешь доказать? За все надо платить, на ошибках учимся. Хочешь больших денег - пожалуйста, но сначала попроси, вымоли достойную работу, и ангел даст ее, под лежачий камень вода не идет. Время песком осыпается сквозь пальцы, упустишь возможность, ничего не получишь.
Если посмотреть на земную твердь с обратной стороны, допустим с параллельного мира - ее не существует, все есть иллюзия, сон, пустота, трудно поверить, но люди размыты по пространству. Человек привык ощущать предметы, так ему хочется, так представляет тот или иной предмет. Каждая вещь и сам человек состоят из атомов, вращающихся с разным расстоянием друг от друга. Стол, стекло, собака, трава - одна материя, но отличимой консистенции и с разным расстоянием атомов. Представим себя на молекулярном плане - нас нет. (?)
Огромные расстояния, миры составляют тело человека, каждая молекула целый мир, углубишься - там обнаружим другой и так бесконечно. А что, если человек и наша планета всего на всего микромолекула огромного организма? Если мы не видим за стеной соседа, не значит, что его нет вовсе? Все относительно не нарушая мировых законов, давно научились извлекать максимальную выгоду.
Спектакль во сне предназначался кому-то из нас.
Открылся занавес, Ведунья, так можно ее навать, показала картины мира, менялись красивые декорации, явилась туча в образе бабушки-добрушки, огромной величины. Туча смотрела на веселого ребенка, такого же воздушного, облачного, как она. Представим себя там, изо рта тянулась густая масса, похожая на манную кашу, та масса, словно подчиняясь приказу Ведуньи, поползла на сцену. Из нее лепила людей, она складывала их в ряды, забывая вдохнуть душу, лепит не только людей, но и все живое, что существует наяву: камни, зверей, деревья, животных. Живете, говорит, вы неправильно.
Взмахнула рукой, выросли из камня города, окутанные желтым смогом. Над каждым домом, до неба зависли кресты из дыма. Не поверишь, она сказала - мы на земле неправильно живем, дышим отравленным воздухом, укорачивая себе жизнь.
А в фойе того же сна стояла стеклянная витрина. В одной из них грудой лежали блестящие монеты желтого и белого металла, в другой - записка покойного мужа. Знаешь, что там написано: «Мир сотворён от каждого и из каждого, вы есть лишь дополнение другого, и всё есть одно». А на стульях почему-то было много варежек и все на одну руку, хотела их раздать, да разве возьмут такие? И снова из нас «манка» полезла, одна девочка взяла комок и стала лепить кошечку - для игры. Когда проснемся, скажем себе: «Жизнь, это смена необычных декораций».
Во снах надо быть не наблюдателем, а участником во всем, контролируя события, там мы контролируем нашу реальную жизнь, летаем, боремся, побеждаем и делаем невероятные усилия, чтобы проснуться.
«Звонкие голоса девок слышны там и тут, в Коваксу пришла весна-красна, красная горка - праздник-от какой! На проталинках проглядывает молодая поросль, из берегов вышел Кужлей, не ровен час, своротит мосты, а ребятишкам радость, в школу не идти, две недели не перейдешь, глыбы льда теснят мутные воды, Бог знает, куда все несется - как и сама жизнь. Скоро пахота, у хозяек в тряпицах мокнут, проклевываются семена, везде нетерпение, всюду надежда, обновление и радость единая. С крыш лопатой скинули снег, освободили дом от зимней тяжести, вздохнул он распахнутыми окнами, заулыбался беззубой улыбкой младенца. Подзадоривая маленьких детей, ребятишки прыгают в таявшую кучу снега: «Не бойся, иди, залезай, не провалишься, здесь только вот до кох». Уроди, Господи, крещеным людям хлебушка и всякого урожаю. Гонят на выгон скотину, будет она первую травку щипать, сил набираться, надоело сухую траву и солому жевать - соков хочется. Ротозеют ребятишки на силищу воды, дивуются, летось речка высохла, а ноне поди-ко! Крушит Кужлеюшка мост, как печали крушат человека и ничего поделать нельзя – ждать надо, когда пора придет из черной полосы на светлую переметнуться. Встанет скотинушка на ослабевшие ноженьки, выйдет со двора, возрадуется белому свету - как и все живое. На пасху усопших не поминают, не ходят на кладбище, чтобы не тревожить, они в это время с богом празднуют, в глубинке, захолустье, хранят обычаи. Верят люди, что сев на коней своих, Велик Гром Гремучий, просыпается от долгого сна, плодородных туч, да и хлещет золотой вожжой Мать Сыру Землю. Просыпается она, умываясь чистым дождиком, красит лицо цветами и злаками, копит силу и здоровья, жизнь по жилам ее разливается. Оживает лес, перелески, сосновые посадки, оживают поля и рощи, животворящая стрела Грома Громыча мертвых в могиле оживляет. Встают они незримые, ходят средь живых, слышат, видят все, о чем родные говорят. Как не встретить дорогих гостей, не помянуть вышедших на свет божий, разделить с ними поминальную тризну? Радуются вставшие солнышку, серебряному месяцу, чистым звездочкам, радуются и живые, расставляя на могиле угощения. Оттого и день зовется Радуницей. Стукнет Гром Гремучий горючим молотом, хлестанет золотой вожжой и пойдет по земле веселый Яр гулять! Ходит бог любви по ночам, те ночи хмелевыми зовутся, молодежь песни поет, хороводы водит, в горелки бегает от вечера до утренней зорьки. Ходит Ярило по ночам в объярином балахоне из шелкового полотна с серебряными струями, с венком на головушке, сплетенного из алого мака, в руках спелые колосья всякого злакового хлеба. Где ступит Яр, там высев вырастает, глянет в чистое поле - цветочки лазоревы запестрели, старики «коты» на завалинку поставили. Глянет Яр на темный лес - птички защебечут, песней заливаются, глянет на воду, белые рыбки весело в ней играют. Только Хмель-Ярило ступит на землю, соловьи прилетят – помрет Яр, в Иванов день соловьи смолкнут.
А пока ходит Ярилушко в свое времечко, сам себя похваливает: «нет меня краше, нет меня, Хмеля - веселье не идет, не пляшется и не поется, свадеб не играют». На кого он посмотрит, у того сердце любовью заполнится. Ходит по сеням и клетям, по высоким теремам, светлым горенкам-светлицам, где красные девки спят. Тронет во сне молодца золотистым колосом, кровь у того разгорается, тронет алым цветком девицу, заноет ретивое сердечко, не спится - не лежится, на хороводы просится.
А Ярилушко стоит над ней, да улыбается, утешает девицу: «Не горюй, красавица, не печалься, не мути «свово» ретивого сердечка, выходи с зарею на мое поле хороводы водить, плетень за плетень, с дружком смиловаться, под ельничком, под березничком сладко целоваться».
Жалует Ярило «хмелевые» ночи, любит рожь, да темные перелески, что там творится, только Грому Гремучему, сидящему на тучке да Яру, гуляющему по Сырой Земле знамо. Слово-то Ярилы крепкое из веку в век. Стихло на его поле, редкий, отверженный девушкой-лебедушкой, серенький гусек – горюн, до восхода солнца одиноко сидит, на балалайке наигрывая. Заливается, сквозь которую слышны и горе, и слезы, и сердечная боль. После Пасхи рассыпается народ по божьей ниве, зарывает в могилки красные яйца, поливает жальники сычовой брагой, кладет блины, оладьи, пироги, кокурки, ставит вино и пиво, затем приглашают усопших отведать тризну. Оклики женщины делают, мужчинам делать их запрещается. Вслушаешься в те оклики, стариной пахнет. Те слова десять веков переехали, из уст в уста, из народа в народ. Старым богам те песни поются, Грому Громычу да матери Сырой Земле. После такого плача, рвущего сердце, начинается пир, Яр-хмель на землю ступает, тут песни поются про кручину, лазоревый цвет, о прошедших вольных днях, такие песни Ярилушке не по душе, он вместо кручины на поле зовет - Красну Горку справлять, песни играть, хороводы водить, просо сеять, плетень заплетать. Прочь, горе горемычное! Смотрит Громушко, как Ярило разошелся: темнеют перелески, туман серебристый на Сыру Землю ложится, но песни не смолкают. Холодно стало, а хороводы кровь разогревают, на сердце легко да радостно. Гуляй – не хочу!» (М.- Печерский).
С полки упала книга Крейга Гамильтона - Паркейра «Жизнь после смерти», открывшаяся на странице главы «Залы учения». выбора в поисках пути. На Небесах творческие залы распределены по земному развитию человека. Зал искусств, вот куда стремится дух. Философия, живопись, скульптура, археология, антропология, палеонтология, астрономия. На том свете все эти науки тоже есть. Можно свободно «грызть» все, мы обязательно войдем в тот зал, осуществим заветную мечту хотя бы там.
Не развиваться разносторонне, означает, умереть - в этом истинная суть. Земные проблемы на корню заглушили росток, пробивающий к свету.
Когда видим перед собой мраморные, белые статуи – пробирает дрожь, хочется освоить, лепить, оживить холодный камень, увы, времени и образования катастрофически не хватает.
На троллейбусном проводе, показался человечек размером с мизинец, это была обычная железяка. Неся ночной пост, «человечек» гордо постоял, качнулся в разные стороны и пропал в предзимнем, снежном облаке. А по радио слышится песня: «Я для тебя останусь светом…»
Стой, мгновенье в двоих,
замри.
Безупречно сладка беспечность.
Открывается тихая вечность.
Нить святого греха не рвись.
Тают двое в закате дней.
Превращаются свечи в огарок.
Принимая от Бога подарок,
наслаждайтесь любовью своей.
По каналу «Культура» кажут о строении земли четыре миллиона лет назад, а потом об актере Вадиме Спиридонове, сыгравшем роль Федора в фильме «Тени исчезают в полдень». Все идет своим чередом, человек не в силах изменить ему начертанное.
2009г.