Фото
Прошло полтора года. Сидя за ужином и веселя всех и в первую очередь себя, он нарочно или не нарочно угодил лицом в салатницу. Потрясая руками, словно стряхивая картофель с горошком, он забавлялся, представляя, каково его лицо в пятнах майонеза.
Боли не было — разверзлась зияющая пустота в груди и под ногами, и в неё стало беззвучно падать сердце. И сбоку сознания появилось фото, знакомое фото с подростком. Краем глаза, искоса, чтобы никто не заметил, он принялся разглядывать снимок, ужасаясь увиденному, как и в первый раз.
Прямо в объектив, широко раскрыв рты, хохочут самозабвенно девицы и парни. В центре, окруженный ими, на траве сидит паренек. Нос, лоб, щёки вымазаны белым, вероятно, сливками, пытается тоже выдавить смех. Кроме жалкой улыбки, ничего не получается.
Он спросил тогда, что случилось. Играли, проиграл, враждебно ответил тот. И, словно стегнули, он взорвался — встал бы и дал всем в лоб, что, силенок не хватило?
А до фото промелькнуло полных четыре месяца.
Началось так...
При раздаче рождественских подарков от фирмы больным детям в клинике он чем-то привлёк внимание персонала, попросили помочь: два-три раза, если не затруднит, посетить новичка, русского пациента. Доверие польстило, да и любопытство возобладало — справится ли. Согласился, чем и успокоил врача.
Дома восприняли весть с юмором, отец и муж станет матерью Терезой. А он тихо радовался. В последнее время тяготило необъяснимое ощущение заброшенности и захламленности в душе. И сказал себе, не пора ли менять надоевший Windows. Случай сам нашел его.
После оглушительных проводов «Сильвестра» и пошёл.
Провели в комнату. У окна стоял подросток, коротко остриженный, чернел робкий чубчик. Вытянутый, тщедушный, в сером спальном костюме с белым воротничком, он сливался с нежилой палатой своей неприглядностью.
— Я Вильгельм, приятно видеть, — протянул руку, — здравствуй, давай сядем, что стоять.
Мальчик осторожно опустился на стул.
— Ян, — помолчал, — а вы русский?
— Да, из Сибири, а ты тоже оттуда?
Пациент не ответил, тёмные глаза неподвижно смотрели мимо. И Вильгельм бодро повёл разговор о школе, о врачах, пошутил о девочках, рассмеялся сам своему анекдоту. Ян скупо ронял слова, взгляд оставался прежним — потухшим. На вопрос об отце резко одернул:
— Это не тема!
Наконец Вильгельм поднялся, пожал руку на прощание. Пациент вежливо наклонил голову.
— Спасибо.
Обескураженный, дома на вопросы близких ничего не мог сказать, к работе не притронулся, преследовали незрячий взгляд и окрик: «Это не тема!»
На фирме поднялась новая волна сокращений. Он успокоил домашних — его группу не разрушат. Но двоих убрали, привычно большую часть обязанностей уволенных переложили на него, на руководителя. Жена рассердилась — здесь нельзя сдаваться без борьбы. Вильгельм обиделся и холодно заметил:
— За зарплату?
— За себя, — раздражённо ответила жена.
Как-то вечером на неделе раздался телефонный звонок, дочь подала трубку:
— Тебя, детский голос.
Он с недоумением прислушался.
— Добрый вечер, извините. а вы что, больше не придете?
— Это Ян? Да нет, конечно же, приду.
— А когда вас ждать?
— Ну, давай в конце недели, у меня есть время.
Жена посмотрела удивлённо, дочь неодобрительно хмыкнула — чего ради чужой человек имеет их телефон, мало проблем. Он промолчал, а в субботу был в клинике.
Ян разложил на столе учебники, тетради, ручки. Вильгельм помолился: «Милосердный Боже, помоги нам!» И приступили к работе. Трудились около часа, разгребая завал из цифр, пока пациент ни воскликнул:
— Ничего не понимаю!
Вильгельм покраснел:
— Прости...
— Да я сам виноват.
— Ты ни в чём не виноват.
— У каждого свое мнение, — Ян поднялся, подошел к окну. — Скажите, а что такое «инфантильность»?
— Тебя это так интересует?
— Да нет, просто учительница математики сказала: «инфантильность» образовано не от «инфант», а от другого слова, все смеялись, а я так ничего и не понял.
В семье к неудаче отнеслись с иронией, жена без обиняков заявила:
— Да куда он денется, твой Ян, все вырастают, и он вырастет, ты-то здесь при чём.
Коллеги на фирме тоже посоветовали не валять дурака. Доводы не смутили Вильгельма. Напротив, ещё более окрепло неукротимое желание помочь мальчику, спасти, искупить вину перед прошлым, перед давним другом из Сибири. А они похожи, Ян и друг из детства Алик.
Такой же задиристый и наивный чубчик, нервные пальцы, неожиданно исчезающий куда-то взгляд. Они часто занимались вместе, благо, были соседями, и вёл тот себя также непосредственно: вскрикивал, бормотал, затихал, стонал, хватался за голову. Бабушка однажды сказала, пытаясь приласкать: «Какой неприкаянный». Алик резко отстранился, чуть не уронив табурет, — ненавидел «нежности». В школе сидели за одной партой, если выгоняли с урока, то обоих, и в коридоре заливались беспричинным смехом, глядя друг на друга. Вечерами доверительно беседовали о том, как переделать мир. А кто в Сибири не мечтает о переустройстве мира.
Родители Вильгельма решили по-своему — семья переехала в Германию. Спустя два года соседка по дому в письме сообщила, что Алика «посадили». Виля никак не мог понять, почему. Мама не объясняла, молчала. Долгое время преследовали видения — друг сидит в клетке на цепи, обритый наголо и на всех лающий.
Сердце преисполнилось жалостью к пациенту, палата которого напоминала тоже клетку, хоть и больничную. В субботу пошел в клинику.
Ян встретил у дверей, словно ждал.
— Вы не обиделись?
— Ты что, разве на детей можно обижаться!
Вошла врач, поблагодарила за работу.
«Ну вот, хватило и одного раза, не справился, — разочаровался Вильгельм, — сейчас откажут».
Женщина предложила встречаться с Яном и по воскресеньям, если это возможно. К мальчику никто не приходит, он всегда один, других разбирают по домам. Клиника оплатит. Вильгельм смутился — да у него и самого денег хватит. Та легким жестом отмела все возражения, попросила не забывать квитанции и удалилась.
— Ну, доволен?
Пациент пожал плечами, но Вильгельм был настроен решительно — завтра воскресенье, стоит ли терять возможность побыть вместе, поближе познакомиться, поговорить. Вместе обсудили, куда пойти, выбрали Пергамон — улицы Берлина в выходные дни обычно безлюдны и скучны.
Вечером с женой бродили по магазинам в поисках «летнего» для неё. Нужного не нашли и вернулись. Подходя к дому, столкнулись с семьёй из соседнего подъезда. Вильгельм часто их видел, удивляясь постоянству семейной иерархии на прогулке.
Впереди шествовала крупная мать. Отрывисто, не поворачивая головы, что-то бросала мужу. Тот семенил позади, бурчал в ответ, бедняга. Между ними, склонив низко голову, плёлся сын. Мальчик за годы заметно подрос, стал юношей.
— Ты заметил — они больны, — шепнула жена, — и живут ведь, уму непостижимо.
Дома поджидал знакомый Лёва, бывший журналист из России.
— Как долго вы бродите!
— Ты как попал сюда? — воззрилась на него изумленно жена.
— Ваш сын любезно открыл!
— Ну весь в отца, всех примет.
— Друзья, есть ли у вас виски? — хитро подмигнул журналист Вильгельму.
Ему предложили красное вино, он наотрез отказался. Повздыхал, пошутил и пустился в долгое повествование о своих путешествиях, о знаменитых русских друзьях здесь, в Берлине. Признался, что здесь они со своими талантами никому не нужны, потому и «пьют, страшно пьют». Если бы не он, давно бы вымерли. Помолчал, отогнал тягостные мысли и весело добавил, что жизнь идёт дальше. Сообщил, что год «не отрывал попу от стула» писал роман, закончил, не может ли Вильгельм с его знанием языка проверить текст за хорошую плату. Достал из портфеля пухлую папку.
«О Господи, только этого не хватало!»
Вильгельм хотел отодвинуть рукопись, но, желая как можно скорее избавиться от гостя, пообещал.
— У него и на меня-то нет времени, — уходя на кухню, бросила жена.
Лёва встал, по-дружески приобнял Вильгельма, прижал благодарно руку к сердцу.
— Найдёт, — крикнул жене на кухню. — Я позвоню, — и раскланялся.
Вильгельм неслышно подошёл к жене.
— А вот и нашёл, долго искал, но нашёл. Как с обрядом посвящения меня в мужчины?
— Ах да, сегодня же суббота...
В воскресенье встретился с Яном у входа в музей. Пациент, войдя в зал и повернувшись к Вильгельму, восторженно воскликнул:
— Вот это да, я такого в жизни никогда не видел!
И понёсся вдоль барельефов, к каждому прикладываясь обеими руками.
— Красавец! — шлепнул истукана-бородача в шлеме по животу.
— Красавица! — восхитился дамой с отбитым носом.
Вильгельм опешил — никак не ожидал такой прыти от мальчишки. Его дети, Грегор и Мари, всегда, когда здесь появлялись, а ритуалом стало раз в год посещение Пергамона, скучающе осматривали экспонаты, прилежно читали таблички, по требованию матери включали музейный магнитофон.
А для Яна все эти статуи без голов и с головами, без рук и с руками, без ног и с ногами, со стертыми временем лицами были просто людьми, случайно застывшими в камне. Он любовно приникал почти к каждой фигуре, пытаясь уловить взгляд. Двигался легко и непринуждённо, ступая с носка на пятку, словно пританцовывая, и Вильгельм с умидением подумал:
«Ах ты, воин-индеец, что же ты просишь у духов своих, призывая их к костру!?»
И следовал за ним. Иногда тоже, но чуть слышно, ахал, охал. Погладил нагую бронзовую даму, возлежащую на крупном бедре с чашей. У статуи без гениталий сдержанно пояснил Яну, что в битвах настоящие воины теряют не только носы и руки. В подвале у скелета двухтысячелетнего ребенка ему вдруг стало дурно, оставил парня одного. Долго сидел наверху, отдыхая, рядом с девочкой, уговаривающей куклу не плакать.
В кафе музея заказали воду и колу. Ян рассматривал купленные открытки и радостно вскрикивал, узнавая знакомые фигуры. Принесли воду, Вильгельм глотнул и, поморщившись, отставил стакан.
— Что?
— Всё перепутали, я просил без газа.
— Сейчас, — мальчик сорвался с места.
Вскоре вернулся с водой, Вильгельм покачал головой.
— Что-то не так? — насторожился Ян.
— Мы же заплатили за один стакан.
— Они сами виноваты, — возразил Ян. — А вот я бы ещё и бутерброд съел.
Вильгельм спохватился, принес багет для мальчика, себе кофе.
— А как это, после воды — кофе, — поразился Ян.
— Нормально.
Они сидели, молчали, каждый занятый собой. Было тихо, уютно, со стен мягко светили лампы. Давно так не было Вильгельму легко и просто. От удовольствия прикрыл глаза, словно желая погрузиться в краткий здоровый сон.
— А вы улыбаетесь, точно, вы улыбаетесь! — лукаво проговорил Ян.
— Ребячество, обыкновенное ребячество, — открыл глаза Вильгельм.
— А что в этом плохого — улыбаться, смотрите.
— Да, хорошие у тебя зубы, ослепительные!
— Какие есть.
— У тебя странная походка, — рассеянно заметил Вильгельм.
— Какая «странная»? Что вы хотите сказать?
Вильгельм опешил и испугался. В долю секунды тот неузнаваемо изменился. Напрягся и приготовился напасть на собеседника, защищаясь от невидимой угрозы, как и Алик на уроках, глаза потемнели. Только что с таким трудом найденное драгоценное доверие растворялось в воздухе. Нужно удержать его, ухватить — исчезнет.
— Извини, извини, я ничего не хотел... — он приподнялся. — Наверное, просто устал. Тут такое...
И, путаясь в словах, рассказал о журналисте Лёве, о его романе, о виски и о неожиданной просьбе.
— А зачем вы его впустили? — не сдержался Ян.
— Я не впускал, это сын.
— Да нет, почему вы не понимаете? У каждого человека своя территория. Вы, как я посмотрю, всех в неё впускаете, потом устаёте. Я так не поступаю.
— Что ты хочешь сказать, мальчик? Расскажи-ка мне, безграмотному.
— Надо уметь говорить «нет» тем, кто от вас что-то требует.
Вильгельм рассмеялся.
— Минуточку, он не требовал, а просил, и я согласился.
— Ну, правильно. С вашего же согласия вас будет каждый использовать.
— Спасибо, учту. Кстати, как багет, понравился?
— Да так себе, с виду только... Знаете, я любил с бабушкой конфеты есть с хлебом. Она приходила, мы садились и закусывали. Было вкусно.
Мужчина, сидящий за соседним столом, закашлялся, зачихал, захлопал руками по всем карманам в поисках платка.
— Человек заболел, — улыбнулся Вильгельм.
Ян задумался, вздохнул и сказал:
— Знаете, в детстве я часто болел, лежал в постели и мечтал. Я ведь как тогда думал — всё вокруг нас кто-то нарисовал — настолько красиво.
— Интересно, а что, сейчас не так?
— Ну, всё изменилось.
— Почему?
— Если я вам скажу, вам станет горько, горько, и вы разочаруетесь во мне, — поднялся, пора.
Вильгельм расплатился, квитанцию не взял.
Ян пошёл к остановке метро, остановился, обернулся, помахал тонкой рукой, улыбнулся и спустился вниз на станцию.
Вечером Вильгельм сел за Лёвин роман, прочитал первую попавшуюся фразу: «…из новенькой серебристой Audi вышла элегантная, можно сказать, красивая женщина…» — и приуныл. Встал, походил по комнате, нерешительно остановился у телефона, позвонил.
— Ну как, понравилось сегодня?
— Да, очень, спасибо.
— Не было скучно?
— Да нет, что вы!
— Рад был поговорить, спокойной ночи.
— Я тоже, удачи.
Успокоившись, сел за стол, но никак не мог начать чтение. Сегодня голос Яна изменился. И не столько голос, сколько душа голоса — из колючей и неприступной в доверчивую и признательную.
Перед сном явился замшелый сибирский городок.
Зимой вечерами по дворам рыскали стаи парней в поисках лёгкой наживы, девичьего свежего мясца или деньжонок. Бабушка отправила в киоск за селёдкой. Набросив фуфайку, выбежал на улицу. Там его окружили, хищно оглядывая.
— Немец, — рыкнул один.
— Фашист, — подтвердил самый высокий.
А он пристыл к обледенелому снегу на тропинке, дрожал и думал только об одном: разобьют очки, нигде потом не купишь. Не тронули. Незваное воспоминание. Поворочался и заснул.
Несколько раз на неделе потом звонил в клинику, с нетерпением ожидая услышать улыбающийся голос.
Занятия, как Вильгельм ни старался, не клеились. Ученик скучал, зевал, закатывая глаза, как засыпающая рыба. Часто просил просто поговорить, не для чего мучиться. Вильгельм терпел, не желая заставлять или понуждать, боясь вновь столкнуться с враждебностью. И всё-таки однажды, не выдержав, заявил:
— Мне стыдно за тебя!
— А если стыдно, так не приходите, — Ян выжидающе посмотрел на учителя.
Вильгельм помолчал, затем, не торопя свои мысли, медленно, взвешивая каждое слово, рассказал Яну о своем бывшем друге. Как он был ему дорог, как делились они с Аликом книгами, мечтами. Как радовались друг за друга, как защищали друг друга и как расстались, не предполагая, что больше не увидятся.
— Почему же вы не встретились?
— Так судьба сложилась.
— Неправда, вы что-то недоговариваете...
Как Вильгельм и желал, устоявшийся ритм жизни нарушился, новая программа mein Windows заработала. Он пустился по детским тропам, которые в своё время не исходил, и теперь энергия задорной предприимчивости не покидала его.
На работе отметили вспышку плодотворности Herrn Hase. Коллеги с удовольствием обращались к нему за советом. Домашние удивлялись доброте и заботливости отца и мужа.
А он каждую неделю предвкушал следующую встречу.
Перед Пасхой поведал Яну историю Иисуса Христа, знакомую ещё от бабушки с детства. Закончив рассказ о распятии и о чудесном воскрешении, растроганный, опустился на стул.
И услышал:
— А зачем он себя подставил?
— Кто?
— Иисус.
Вильгельм с нескрываемым уважением посмотрел на ученика: сам он так вопрос о гибели Спасителя никогда еще не ставил.
С настойчивостью, ранее ему не знакомой, выпросил у жены ещё одно воскресенье для Яна и повёл его в ресторан, мечтая порадовать настоящей немецкой кухней. Ян за столиком, изучая меню, вопросительно взглянул на Вильгельма.
— Клиника оплатит! — успокоил Вильгельм.
Проскользнул юный кельнер с шоколадной косметикой на лице.
— О Господи! — Ян укоризненно покачал головой.
— Всё нормально, он просто хочет быть красивым.
— От этого становятся не красивыми, а смешными.
— Я думаю, он просто потерял инстинкт сохранения собственного вида, — тихо произнес Вильгельм.
— Подождите, вы очень умный, но что это? — серьёзно обратился Ян к нему.
Вильгельм замялся.
— Да говорите же, за кого вы меня принимаете!
— Ну, ты настырный! Просто я сомневаюсь, что у него будет нормальная семья.
— Бабушка бы сразу умерла, если бы я такой пришёл к ней.
Принесли еду, и разговор закончился. Мальчик ел небольшими порциями, аккуратно поднося салфетку ко рту, словно пряча съеденное. Его дети наслаждались едой открыто, не скрывая удовольствия от поглощения, поглядывая на других. Оба в мать.
— Странно, мы бабушек искренне любим лишь после их смерти, — удивился своим мыслям Вильгельм.
— Подождите, моя бабушка жива, и я её не забываю, — Ян отставил еду и украдкой огляделся. — Какие здесь женщины!?
— Какие, не похожие на твою бабушку?
— Да нет, они странные, в штанах, причёсаны по-мужски, голоса как из труб, и… и вот здесь, — он показал на свои грудь и живот, — очень, очень много всего здесь, словно что-то несут перед собой.
— Может, ты и прав, но это дело привычки.
— А ваша женщина?
— Моя? Нормально, не носит тут, — показал на живот.
Обвёл, посмеиваясь, глазами зал и вздрогнул — у окна к ним спиной сидела его жена. Повинуясь какому-то инстинкту, он схватил Яна за руку.
— Что с вами?
Женщина встала, Вильгельм облегчённо вздохнул — привиделось.
— Всё нормально? — Ян недоумевал.
— Почти.
Ян задумался, а Вильгельма встревожила нелепость испуга.
Он не мог объяснить себе его причину, события перестали поддаваться логике. Грустно подумал, что вновь паренёк не видит его. На что же он смотрит так часто? На что или на кого? Очевидно, ему никогда не разгадать этот взгляд, так всё и канет в неизвестность.
— Мне кажется, — заговорил Ян, — когда человек рождается, у него на всём теле... — беспомощно улыбнулся. — Я не знаю, как сказать!
— Назови, я помогу!
— Ну, нити у него, не всем видные, нежные, тонкие-претонкие. Тянутся ко всем, а их не замечают, и они отмирают, отпадают.
Вильгельм с изумлением откинулся на стуле.
— Я... у меня немного иные представления, но тоже печальные и...
Его оборвал зычный гневный голос.
— Мужчины так не поступают, мужчины так не поступают!
За руку к выходу из ресторана тащил за собой ребёнка лет шести отец. Малец упирался, из джинсов выбилась белая рубашка с красными пятнами кетчупа. Заметив их взгляды, он насупился и прилежно засеменил за отцом.
— Вот так надо с нами... — Ян отвернулся.
Вильгельм позвал кельнера, расплатился, вышли.
— Вы… мне никто никогда так не помогал, как вы и бабушка.
Жена осведомилась, как посидели в ресторане. Пристыженный, ответил, что неплохо, но скучновато. Вечером поехали к знакомой Валентине на день рождения.
Не успели войти, как на нём повисла именинница и принялась целовать. Чудом высвободившись из облака пряных духов, он выдавил:
— Вильгельм и крякнуть не успел,
Как на него медведь насел.
Поднялся весёлый гвалт. Сегодня, к радости Вильгельма, на праздник были приглашены только русские. По ритуалу, он здесь был душой компании. Ему нравились эти люди, бесшабашные и говорливые. Хозяйка благодарно иногда поглядывала на него. А у Вильгельма отчаяние, возникшее ниоткуда, ничем необъяснимое, цепко ухватило душу и не отпускало весь вечер.
В машине жена заметила, что у подруги уже год как живет молодой человек. Она выдает мужчину за племянника, как-никак старше него на 10 лет. Но от людей ничего не скроешь — и она погрозила кому-то указательным пальцем. Вильгельм улыбнулся наивной попытке жены за праведным судом скрыть обыкновенные зависть и досаду, но спорить не стал, мягко поправил — пусть живут, женщина в соку, в последнем, кто знает.
— Может, ты и прав, — повернулась к нему, — как вы все безбожно пьёте! Кричите и пьёте!
Неторопливо подошла очередная суббота.
Вильгельм проснулся неожиданно поздно, в доме была тишина. Впопыхах собравшись, выпив лишь чай, поехал в клинику. Чувствуя себя неловко, осторожно открыл дверь в палату.
Пациента не было. Вильгельм, облегчённо вздохнув, сел на стул, Солнце, по-летнему яркое, грело унылую комнату. Вильгельм улыбался, представляя себе счастливое лицо Яна. Спустя час, разомлевший и уставший, ушёл. Внизу на его вопрос рассеянно ответили, что не знают, где пациент.
Около семи вечера в квартире раздался звонок телефона, и Ян мирно заявил:
— У меня всё хорошо, как у вас дела?
Спокойный дружелюбный голос возмутил, Вильгельм обиженно буркнул:
— А у меня не всё хорошо, я прождал тебя полтора часа!
— Так меня же не было, зачем вы ждали!
— Это уже чересчур!
— Подождите, — искренне удивился Ян, — забрали мама и отчим, я же не мог знать.
— Извини, и на самом деле, что это я.
А в среду поздно вечером позвонили из клиники. Тревожный мужской голос попросил Вильгельма приехать к русскому пациенту. Жена взорвалась, она не могла понять, какое отношение имеет её муж к лечебному процессу, и упрекнула его в мягкотелости и бесхарактерности.
Ян забился в угол постели. На одеяле рядом тускло светила ночная лампа.
— О, привет, что делаешь?
— Не видите — сижу.
— Хорошо, что ты дома, то есть в палате.
— А где я ещё могу быть?
— Кто тебя знает!?
— Вот уж вы меня точно не знаете.
Вильгельм тяжело опустился на стул.
— Ты лампу поставь на подоконник, а то одеяло загорится.
— Вы думаете?
— Я знаю, уже горел.
— Извините, — пробормотал Ян и переставил лампу. — Как вы догадались прийти? Я вас ждал.
— Мимо проходил, думаю, дай, зайду.
— У меня бабушка заболела, и очень тяжело!
— Здесь хорошие врачи, вылечат.
— Так она в России, в деревне. Ей надо делать операцию.
— Сейчас всюду всё могут, даже невероятное.
— Правильно, богатым слезки утирают, а у моей бабушки денег нет!
Вильгельм возразил:
— У неё есть дети, твоя мама, к примеру.
— Какие дети, одни пьяницы! Моя мать сюда переехала, спастись решила.
— Так давно же!
— Ну и что, там было лучше.
— Много денег надо?
— Много, да он богатый.
— Кто?
— Друг мамы, немец, у него их куча.
— Ну, вот видишь. Он мужчина, просто обязан.
— Да бьёт он её, этот мужчина.
Вильгельм растерялся. Он не знал, что сказать, как сказать, как утешить. Попросить прощения — но в чём!? Ян пододвинулся к нему.
— Да вы не бойтесь... это у меня… иногда... так странно здесь, — он боязливо прикоснулся тонкими пальцами к вискам. — Вроде уже normalisiert, а сегодня снова...
Лампочка на подоконнике вдруг несколько раз мигнула. Вильгельм подошёл, поправил шнур.
— Ночь такая тёплая, настоящее лето.
— А в Берлине всегда лето и зелёная трава. Как жаль, что моя бабушка это не видит, — помолчал, добавил: — и никогда не увидит.
— Ну, зачем так печально?! Надо настоять — и деньги вышлют, она же дочь!
— Спасибо, — Ян поспешно поднялся.
— Ну что ты...
— И всё равно спасибо, — благодарно улыбнулся Ян.
Внизу молодой дежурный посочувствовал Вильгельму, пожелал доброй ночи.
Дома слово в слово передал жене беседу с пациентом, уняв её нетерпение. Она предупредила, чтобы ни в коем случае не вздумал брать на себя оплату лечения чужого человека.
В следующее майское воскресенье сын с друзьями устраивали пикник. И Вильгельм настоял, чтобы взяли Яна. Позвонил в клинику, в ответ услышал: «Спасибо, я рад».
Ранним утром ребята с шумом собрались и уехали. Вернулись поздно, позевали и разошлись, вставать рано.
Он проснулся за час до звонка, синдром понедельника. Свет уже проник в спальню, тело сопротивлялось и дальнейшему сну, и бодрствованию. «И Яна ждет такая же морока, не уберечь», — и охватило странное чувство, словно он родил этого ребёнка.
Сын сделал фото с пикника. Отец попросил для своего воспитанника. Взглянув на снимок, Вильгельм содрогнулся от хамства друзей сына к его мальчику, чуть не кинулся с кулаками на Грегора.
— Отец, успокойся! Ты сам просил, мы и взяли больного.
— Вы... вы что, не могли иначе?
На работе томился, не находил себе места. Вечером помчался в клинику, а в теле пульсировала одна-единственная мысль: «Ничего не бойся, я с тобой, я с тобой, ничего не бойся…»
В палате, задыхаясь, спросил:
— Ну что ж ты так, что ж ты?
— Как, вы о чём?
Ян лежал, свернувшись эмбрионом, Вильгельм лихорадочно поискал глазами одеяло, чтобы накрыть мальчика. Пижама на спине скомкалась, одна штанина задралась и обнажила беззащитную щиколотку. Не нашёл и упрямо продолжал вскрикивать:
— Вот, вот, смотри! Посмотри, я прошу!
Ян послушно сел, посмотрел на фото:
— Играли, проиграл, бывает, — произнёс безучастно.
И Вильгельм испугался. Взгляд отсутствовал, его просто не было — как зверёк, забрался так глубоко, что не дозовёшься. Растерянно добавил:
— Ты... ты зря допустил... Ты же мужчина, боец.
— Да?
— Конечно же, — горячо заговорил Вильгельм, — развернулся бы и дал всем в лоб!
Пациент протянул руку:
— Всего доброго.
...Фото продолжало угрожающе нарастать и заняло всё пространство перед заляпанным майонезом лицом Вильгельма. И только сейчас он разглядел то, что происходило.
Не смотрел Ян в объектив, отводил глаза в сторону, стыдясь себя, виновато улыбался. Ах, Вильгельм, Вильгельм...
Неделя оказалась напряжённой. Со вторника, после посещения клиники, с головой ушёл в работу, не замечая никого и ничего, запретив себе вспоминать о Яне. В пятницу за ужином объявил, что совет фирмы утвердил его концепцию и передал в группу разработчиков. За последних 4 месяца он реализовал три различных заказа, получив приличную премию. Грегор громко поздравил мать с прибылью, все посмеялись.
На следующий день в субботу привычно направился к машине с целью, как и всегда, поехать в клинику. Остановился — будет ли он там желанный гость. Но влекомый то ли раскаянием, то ли состраданием, а, может, и тем и другим вместе, всё-таки поехал к Яну.
Пациент не удивился его появлению.
Вильгельм спросил, как с математикой. Ян ответил — никак.
Как врачи? Хорошо.
Может, принести фрукты? Не стоит, здесь их дают каждый день.
— Ну, ты успокоился?
— А я и не беспокоился, — усмехнулся Ян.
И вдруг звонко отчеканил:
— Вы почему на меня кричали? Вы почему на меня кричали? Кто вам дал право?
— Ты пойми, я не кричал, просто думал помочь стать сильным, понимаешь, мужественным, — голос сорвался, он закашлялся.
— Каким?
Высокомерие Яна подстегнуло Вильгельма.
— Сильным. В этой жизни надо уметь всё выдержать, выстоять. Бороться ежедневно.
— А зачем и с кем? — снисходительно поинтересовался Ян.
Вильгельм обхватил голову руками.
— Затем, что детство заканчивается, хотим мы этого или нет. Чтобы жить — вот зачем.
— Странно, жить, чтобы бороться за жизнь.
— Послушай, мне кажется, раз мы подружились...
— Вы о чём? Вы о чём?
Тягостное молчание поджидало и дома.
Дети разбежались в поисках развлечений.
Жена никак не реагировала на его несмелые попытки завязать разговор. Не выдержав, он раздражённо спросил, что снова не так, в ответ — не пора ли опомниться, у него дети, семья, он же разыгрывает спасителя, может, им усыновить больного? Вильгельм вспыхнул, осторожно заметил, что не совсем верно понято происходящее, не стоит так. Жена, обжигая взглядом, заявила, что ей стыдно за мужа, что он предал всех.
И он закричал, закричал голосом, от которого сам пришел в ужас, но неожиданно почувствовал наслаждение в ярости, в этом голосе, который поначалу и не узнал. И, упиваясь оглушающим рычащим звучанием, метал слова, хлёсткие, гадкие, но душа голоса… Она взывала о помощи, признавалась в отчаянии, в бессилии, в тоске по несвершившемуся и разрывалась на части от собственной жестокости.
Жена выслушала.
— Ты больше туда не пойдёшь.
— Я обещал.
— Это не тема, — отрезала жена.
— Это не тема, — откликнулся эхом.
Щёлкнул дверной замок, ушла.
Позвонил Лёва и явился с бутылкой красного вина. Разлили, Лёва пил, подливал себе, предлагал Вильгельму, тот отнекивался. На вопрос, удался ли роман, вяло ответил, как тяжело было исправлять по 10-15 ошибок на странице. Лева возразил, что он об этом не просил. Вильгельм огрызнулся: с таким скопищем клише сталкиваться три месяца, лоб в лоб...
Журналист поднялся, молодцевато подтянулся ремнём, широко расставил стройные ноги:
— Спокойно, немцы в городе, — забрал текст и, не допив вина, удалился.
«Молодец, парень живет в одной плоскости, не сползая на другую. А я всегда прыгаю...»
Ночью вышел на балкон, закурил, облокотившись на перила. Внизу освещённые уличными фонарями шли двое: крупный тяжёлый пес, переваливаясь с лапы на лапу, и его хозяин, высокий крепкий мужчина.
Догу семнадцать лет, скоро конец, хозяин — сосед сорока лет, при встречах уважительно раскланивался, прогуливался только с псом. Вот и сейчас в ночной час вывел друга — нельзя отказывать в желаниях тому, кого вырастил. Шли медленно, спокойно, оба молчаливые, в думах своих. И он позавидовал их преданности.
И вернулся к Яну.
В аллее у клиники на скамье сразу же разглядел знакомую фигуру в сером спальном костюме. Осторожно подошел, дотронулся до плеча.
— Странно, мы не договаривались о встрече, — нахмурился Ян.
— Ну, прости. Видишь ли, я думал, тебе… ну, может, плохо?! Здравствуй.
— Всё нормально, здравствуйте.
— Наверно, к тебе приходили друзья?
— А зачем, у них своё, у меня своё.
Голос помертвел, его душа перестала жить для Вильгельма.
— Но это тяжело, вот так, одному.
— Мне хватает.
Поднялся, извинился — пора на беседу с врачом.
— Спасибо вам, — помолчал. — Спасибо за всё, — и пошёл, не оглядываясь.
Минула и ещё одна неделя. Суббота освободилась, и жена с утра повела по магазинам. В её гардеробе по-прежнему не хватало «летнего». В Пассаже было людно. Покупатели сновали, выбирая товар.
— Посмотри, как все бегают, не могут подходящее найти. Всё завешано, но ничего нет!
Kу-Дамм гудел, жужжал. Неподалёку стоял другой богатый торговый центр, отправились туда. Он остался в кафе на верхнем этаже, пил чай и бесцельно глядел в пространство перед собой.
Вечером, бродя по дому, позвонил в клинику.
— А Ян уехал, вчера, родители забрали.
Вильгельм до боли в пальцах сжал трубку телефона.
Ничего, ни «спасибо», ни «до свидания».
Видимо, не заслужил.
Бессмысленно заходил, поглядывая иногда на часы. Но механическое время, придуманное теми, кто его боится, не интересовало. Занимало время, текущее в душе, оно перестало совпадать с окружающим. Громоздкое, оно не находило прежнюю ячейку...
Прошло полтора года.
Веселье за столом улеглось, домашние мирно беседовали. Вильгельм потрогал на лице майонез, подсох, можно обмыть, но ни к чему.
Он вышел на мёрзлую улицу. Ни луны, ни звезд, только фонари. По краям улиц сиротливо чернели выброшенные ёлки. Праздник кончился. Зайдя глубоко в аллею, он остановился.
И печаль объяла душу.
Лихорадочно попытался её отогнать, как вспомнил слова Яна:
«Врач говорит, не пытайся избавиться от страха, который тебя охватил. Пусть разъест всего. Час, два. Не гони. В следующий раз придёт, но уже ненадолго. И медленно, медленно, раз за разом покинет тебя».
И Вильгельм покорился совету.