Виктор КАЛАШНИКОВ
К А Р Л Ы Х А Н О В С К О Е
Эх, Карлыхановскую мы-то заиграем
Эх, Карлыхановскую мы-то запоем!
(местная песня)
Воспоминания мои не претендуют на объективное описание быта с.Карлыханово, Белокатайского района, Башкирской АССР. Здесь лишь то, что запомнилось вначале отроку, а после и подростку, жившему в селе с 1953 по 62-й годы беспрерывно, до 76 года бывавшему там наездами, вначале по нескольку раз в год, а после и реже — так что очерк уже имеет и исторический интерес.
Итак, наша семья приехала в Карлыханово летом 1953 года вместе с леспромхозом, переведенном из Сулеи, Саткинского района, Челябинской области. Поскольку отец мой работал там шофером, то перевозил он семью в кузове своего грузовика. К селу мы подъехали со стороны Белокатая — до сих пор помню то сильное впечатление от вида открывшейся долины Ика с едва видными в далеком низу избами на длинных улицах Уральска. Тогда еще открывался и пруд, который после, увы, спустили. С тех пор этот пейзаж стал самым любимым видом села и во всех приездах я старался не пропустить момент его возникновения.
Поселились мы в первом же после Казенного моста доме у Федосии Редреевой — квартиру отец снял заранее. Удивили массивностью ворота с козырьком, узкими дверями с щеколдой для людей и широкими для машины — такие же ворота были и сбоку дома напротив. Изба большая, пятистенная, но в другой ее половине с пристроенным отдельным входом жила еще семья, которая запомнилась лишь тем, что там жил, видимо, туберкулезный больной — он часто и затяжно кашлял с отхаркиванием. Наша половина состояла из одной большой комнаты с большой русской печью слева от входа и широкими полатями над входом, куда нужно было влезать по лестнице у стены. С полатей можно было легко перебраться на печь, на которой холодными зимними ночами мы спали всей семьей из пяти человек. Запомнилась деревянная, ручной работы кровать, стоявшая у перегородки со второй половиной и на которой спала хозяйка, а в бане «по черному» огромный чугунный котел для горячей воды, похожий на азиатский казан, неведомо как оказавшийся в этих краях. Избу до нас Федосья закрывала старинным пружинным замком с большим ключом — чтобы открыть замок, ключ надо вкручивать до щелчка.. Больше таких замков из прошлого века я никогда не видел. Сразу за огородом тогда был пруд, из-за близости которого отец, любитель порыбачить, и выбрал, наверное, эту квартиру. Вечерами, да и ранними воскресными утрами отец сиживал там с удочками и ловил, бывало, огромных щук. Ик тогда был полноводным — лес в его верховьях еще не вырубили, веснами в половодье пруд начинался выше Казенного моста.
Напротив Федосьи жили тоже Редреевы, но не родственники ей. И первое время я, помниться, удивлялся многочисленным однофамильцам и родственникам среди местных жителей, после привык и перестал удивляться.
Тогда дорога возле нашего дома поворачивала налево и по улочке с избами только с одной стороны тянулась до мосточка через ручей, после него поворачивала направо и вела уже к центру села (после ее спрямили насыпью через пустырь до центральной улицы). Улицы Уральска тогда не имели официальных названий: нашу много позже стали называть, кажется, Береговая, а параллельную ей тогда называли Центральной, тянулась она вдоль подножья Красной горы и дальше в сторону Айдакаево, а соединяли их и теперь, наверное,безымянные переулки.
Неподалеку от нас, не доходя до мосточка с правым за ним поворотом пыльной дороги, в развалюхе жили две старушки. И я любил слушать со стороны как они тараторили между собой на малопонятном мне диалекте - они не разговаривали, а баяли: «он ей баат, она ему баат... варгает...злыдень... лонись... бузнулся...» Только пожив в селе, я стал понимать значение местных слов. Это было, как и пружинный замок, из прошлого века — больше я такого говора нигде не слыхал.
Осенью меня записали в начальную школу Рухтиных, расположенную в одном из переулков в глубине Уральска, почти на берегу Ика. Идти туда было далековато и даже где-то напрямик по тропе через огороды. Хуже всего было зимой: во-первых из-за снегопадов — улицы и переулки в Уральске тогда никто не чистил и пока это кто-нибудь проедет на санях или протопчет тропинку, во-вторых — морозы, тогда чернильницы носили в ранцах и чернила в них за время ходьбы к школе замерзали. Веснами почти непролазная распутица, к тому же на прямой тропинке через огороды надолго появлялся широкий ручей, который надо было как-то переходить или обходить. Ходили мы обычно гурьбой, помогая друг другу преодолевать препятствия. Школа состояла из двух классных комнат по два ряда парт в каждой комнате; в одной один ряд, например, первый класс, второй ряд третий класс; в другой один ряд второй класс, другой — четвертый. Напротив каждого ряда классная доска, сбоку большие счеты на ножках. Одну часть урока учитель объяснял тему одному классу и записывал задание, другой класс был занят своим или бездельничал и наоборот. Я попал учиться к Семену Ильичу, в другой комнате преподавала Мария Федоровна, его жена. Это была очень многодетная семья народных учителей и жили они в такой же большой избе напротив школы: Семен Ильич, поджарый мужчина средних тогда лет, позднее он стал попивать, Мария Федоровна, полная женщина.
Школа была удивительной еще и тем, что все четыре года при мне в первом классе учился великовозрастный олигофрен... Как ни убого все это выглядело, но читать, писать и считать нас научили и в целом у меня осталось благодарное впечатление от обучения в той школе, выпустили меня вроде даже как хорошистом. Запомнились Новогодние утренники, проводимые почти по-семейному, и катания на салазках зимой с крутого противоположного берега реки. В память о ней до сих пор храню фото, когда нас возили за Айдакаево, кажется, на чистку делянки от оставшихся после лесоразработки сучьев, потому что мы жгли там костры — нас уже приучали к общественно-полезному труду. На фото 26 мальчиков и девочек, видимо, третий и четвертый классы.
У Федосьи мы жили до следующего, кажется, лета или осени. Леспромхоз за рекой ниже пруда начал строительство поселка для своих рабочих, переехавших в Карлыханово вместе с ним и пока жившим на квартирах. Но это дело было не скорое, поэтому скупали у сельсовета (или брали в аренду) и пустующие избы. В одну такую половину избы у подножья Красной горы, там же в Уральске, мы и переехали. Вторую половину какое-то время занимал директор средней школы Шестаков, а когда он съехал, нам разрешили занять и освободившуюся половину, семья-то была большая, трое детей. Там у нас уже появился и свой небольшой огород, корову мы привезли с собой из Сулеи. В ней мы прожили до лета 57 года, то есть до окончания мной начальной школы. В других домах я бывал, понятное дело, только у своих ровесников. Напротив нас жил мой одноклассник Серега Берсенев, рядом по нашей стороне улицы стояла небольшая изба Киселевых, чуть дальше пятистенок Никифоровых. Их родителями или предками были тайные старообрядцы. Религия, а староверы и исстари были тогда гонимы. Вообще, село, как я узнал позже, было основано переселившимися из Кунгурского уезда старообрядцами. Для истово верующих даже было отдельное кладбище чуть подальше общего. У Никифоровых жил тогда бородатый дед, которого мы, по наущению кого-то из его внуков, пугали темными вечерами, подвешивая за верхнюю часть наличника картофелину на ниточке и дергая ее — картофелина жутко стучала по стеклу, Несколько раз выглянув на стук в окно, дед выбегал на улицу и грозился побить хулиганов палкой. Мы, понятное дело, разбегались по сторонам и после старались не попасть ему на глаза... У Киселевых запомнились две толстые старинные книги на непонятном нам церковнославянском языке в матерчатых переплетах, застегивающихся на два крючочка, такие много после я видел лишь в музеях. Берсеневы были пимокатами, хорошо помню широкий верстак для этого справа от входа в избу, с набором деревянных колодок в углу и частый запах вымачиваемой шерсти. Мне нравился их обустроенный двор почти весь под навесом и я любил бывать у них тем более, что и отношение ко мне было доброжелательное. У Берсеневых меня впервые угостили удивительно большим пельменем с начинкой из рубленого мяса, каких до этого я не видал и не едал, похожем на чебурек, у них же я увидел и попробовал «селянку», толченую картошку с добавлением, вероятно, яйца и молока, доверху наложенную на сковороду и запеченную в русской печи, отчего поверхность покрывалась слегка поджаренной корочкой... Верующей была мать Сереги, вернее не родная его мать. Вообще, судьба этой семьи очень трагична. Говорили, что отец Сереги убил свою жену и был надолго посажен. Воспитывали его приемные родители. У них был мотоцикл, вначале ИЖ-49, а после и ИЖ-Юпитер с коляской, так вот мать, которую я знал, разбилась на этом мотоцикле насмерть. Приемный отец был заведующим заготпунктом, позже, якобы, проворовался и тоже был посажен... Последний раз я был в гостях у Сереги в семидесятых годах, когда он уже был женат и у них рос пацанчик. Так вот, позже узнаю, что эта семья убила Серегу — что у них там получилось доподлинно не знаю...
В одном из переулков по дороге в школу располагался конный двор с конюшнями и рядами телег, дровней вдоль забора. Тогда в колхозе еще преобладал гужевой транспорт. Некоторые из местных ребят умели ездить на лошадях верхом даже без седла, держась только за узду. Мне довелось проехать на спокойной лошади только, кажется, один раз — без навыка мне такая езда не понравилось, хотя по происхождению я и казак. Запомнились так же плетеные короба, которые ставили на дровни для вывоза по весне навоза с ферм на поля, их легче было переворачивать, а тележные глубокие колеи долго еще сохранялись на лесных узких дорогах.
Еще из жизни в Уральске до сих пор помню чью-то смерть, вернее, речитатив плача женщины по умершему, потрясшее меня выражение горя, какого слышать ни до, ни после не довелось, и два природных катаклизма. Один раз разразилась такая гроза и таким небывалым ливнем с градом, что смыло огороды на верхней стороне улицы, а в дорожных лужах еще долго плавала картофельная ботва. Второй раз страшная гроза застала нас, когда мы собирали землянику где-то на буграх перед самой Айдакаевой — молнии ударялись, казалось нам, в вершины берез, а треск грома заставлял прижиматься к земле. От ливня мы успели убежать к жившему неподалеку там другому моему однокласснику Валере Киселеву.
До середины пятидесятых годов в Карлыханово существовал и Детский дом для послевоенных сирот, о воспитанниках которого по селу шла дурная слава — они, бывало, делали набеги на огороды. Располагался он неподалеку от старой школы в двухэтажном деревянном здании, видимо, очень старой постройки, когда Детдом куда-то перевели, здание вскоре развалилось и его растащили, остались лишь две одноэтажных избы, которые впоследствии перепрофилировали в интернаты: один для мальчиков, другой для девочек.
Летом 57 года мы переехали в только что построенный леспромхозом дом на два хозяина на улице Силановка — оттуда отцу было ближе ходить на работу в гараж. Тогда же я узнал, что в селе были и другие улицы со старинными названиями; Брагинская (где находилась еще одна начальная школа). Черняевская и Бунаковка. И если эти названия можно было связать с фамилиями первых на них поселенцев - их потомки, носители фамилий, еще жили на этих улицах, то ул.Чкалова и Уральск имели советское начало. Как я слышал от кого-то из старожилов, в период коллективизации в селе поначалу создали три небольших колхоза: Урал, им.Чкалова и им.Сталина. Со временем они слились в один им.Сталина, в хрущевские времена его переименовали в колхоз Россия. Судя по количеству больших пятистенных изб с высокими завалинками и просторными погребами (местное название погреба — голбец) до революции это было богатое село, но в коллективизацию зажиточных крестьян выслали, как это практиковалось, для устрашения остальных. Высылали, как я слышал от взрослых краем уха, в «Анжерку» (Анжеро-Судженск). Кто-то из выживших на высылке после вернулся в Карлыханово. В советское время на эту тему не распространялись, а интересно было бы поднять архивные документы и посмотреть, какое количество людей было выслано и кто вернулся - ведь это были потомки основателей села, а в их дома уже поселили бедноту, иначе почему в некоторых из них жили по нескольку семей. В конце советского периода всем улицам, говорят, дали обычные для того времени названия, очень жаль если это коснулось и старинных только этому селу присущих имен.
В сентябре я пошел в пятый класс средней школы. Идти было тоже далековато, но улицы там даже зимой были расчищены и укатаны леспромхозовскими лесовозами,а попутчиком мне стал старший брат Николай, он в тот год заканчивал десятый класс, а младший брат Иван пошел в начальную Брагинскую школу.
Учеба в средней школе мало чем хорошим запомнилась — учителя тогда там были посредственные. Немецкий язык, чтобы поступить в ВУЗ много позже, пришлось учить заново, ботанику учитель читал по учебнику так нудно, что было откровенно не интересно хотя названия растений знать хотелось, математику и геометрию я едва тянул, потому что склонен был к гуманитарному образу мышления. Историю преподавал слепой учитель-фронтовик, Давалась география, но учительница была не строгая и на уроках мы дурачились, играя в города. А вот кто преподавал русский язык и литературу не могу вспомнить — из школы я вышел совершенно безграмотным хотя читать любил, книги брал и в школьной, и в сельской, и в леспромхозовской библиотеках. Бичем сентябрей была уборка колхозной картошки. Куда нас только не посылали копать ее; и в местный колхоз «Россия», и за Варино на продолговатое поле пологой стороны тамошнего ручья, и за Емаши в сторону Муслюмово на далекие поля их колхоза. Школа зарабатывала деньги, но нам это было совершенно не интересно, отсюда и соответствующее отношение к тому подневольному труду. Кроме того, старшеклассники по окончании учебного года должны были отработать несколько дней так называемой практики. Что-то ремонтировали в классах, работали в школьном саду или нас отправляли в тот же колхоз на прополку полей от сорняков или даже в леспромхоз, засаживать очищенные делянки сосновыми семенами. При школе тогда еще была полуторка, даже на ходу, заводили ее с толкача и нас на уроках труда учили на ней вождению, лично мне довелось несколько раз порулить, конечно, под наблюдением сидевшего рядом учителя — это было действительно интересно. Зачем-то посылали нас и в колхозный гараж, он тогда располагался за конторой Правления. На задворках его, ближе к пожарке, тогда еще стоял давно без движения реликтовый колесный трактор американского производства — объект нашего повышенного любопытства... Остались в памяти зимние уроки физкультуры, когда мы бегали на лыжах вначале на пять,а после и на десять километров, я смог сдать на второй разряд, это мне пригодилось в армии. Еще запомнились школьные праздничные вечера с почтой по номерам, когда я прикалывался, сочиняя письма ребятам от имени девчат или наоборот и наблюдая за реакцией адресата, некоторые верили, хотя почерк у меня явно не девичий. Там же я впервые пригласил девушку на танец, она почувствовала дрожь в моих руках и с пониманием улыбалась, а я, видимо, краснел не в состоянии совладать с волнением.
ИГРЫ, ЗАБАВЫ
Зимой, это, конечно, катание на лыжах. В Уральске прежде всего с Красной горы. Редко кто даже из более старших ребят взбирался на самую вершину - склон местами был крутой. Иногда любители полетать насыпали ближе к подножью трамплин, где было переломано немало лыж. У кого-то из пацанов во дворе сохранилась из прошлых времен старая кошевка без оглоблей, но с остатками былых украшений, верхом шика для нас было закатить ее как можно выше на гору, набиться в нее мал-малой и со свистом в ушах катиться вниз. Один раз кошевка набрала такую скорость, что мы врезались в жердяную изгородь чьего-то огорода.
В Силановке любимым местом катания была Карабатовская гора. Там склоны были на все вкусы: и крутые для экстремалов, и пологие для неуверенных в себе, и укатанными санками для малышни. Заводские железные санки тогда были редкость, их в продаже почти не было, малышня каталась на деревянных салазках местного производства. Когда хотелось катиться долго, мы торили лыжню по гребню до березника на ее вершине, довольно пологому, и катились с нее, наслаждаясь тукотком лыж по накатанной лыжне. Изюминкой были редкие походы в лес до спуска к Сухому Ногушу, там был ложок, где мы и катались среди царства заснеженных пихт и сосен.
Снега иными зимами наваливало по многу. Очищая от него середины дворов, хозяева набрасывали за углами сараев снежные горы до крыш. Дети их, мои ровесники, утаптывали с них нечто вроде желоба, обливали его водой, замораживая до оледенения. Для катания с таких горок делали так называемые лотки, овальные доски, на нижнюю сторону которых накладывали слой коровьего навоза, замораживали и обливали водой до появления ледяной корки, скорость скольжения лед об лед была необычайно быстрой, прообразы нынешних спортивных болидов.
Неподалеку от ногушинской фермы на болоте была старица, видимо, древнее русло Ика, очень заиленное. С появлением льда от первых морозов, но пока еще не выпадало много снега, мы ходили туда кататься на коньках. Там долгие годы торчали из воды связки липовых бревен - вымокали, кто-то заготовил их на лыко для плетения лаптей да, видимо, неожиданно помер, еще один удивительный привет из прошлого.
Веснами же, едва только на буграх за Брагинской школой появлялись свободные от снега прогалины там начиналась игра «В шарик». Играть в нее первое время, соскучившись за зиму по весенним забавам, приходили даже взрослые ребята, тогда малышня, конечно, смотрела на игравших со стороны, училась. Это была довольно жесткая развивающая игра и кому-то, бывало, попадало шариком или шаровкой до реву, но я не помню, чтобы кого-то травмировало серьезно, сельские дети росли верткими. Участники приходили каждый со своей шаровкой, около метровой длины палкой и делились на равные команды. Набирали команды два самых опытных игрока. По жребию выбирали какой команде бить шарик, его умельцы вырезали из березового сучка, какой ловить и набрасывать в главную лунку, называемую маткой. Каждый из бьющих при этом тоже выдалбливал себе лунку, которую должен был охранять шаровкой. Бьющая команда выстраивалась в ряд у своих лунок, ловящая разбредалась по площадке. Бить начинал крайний самый слабый игрок — шаровкой показывал нужную ему высоту, подающий подбрасывал шарик на эту высоту. Бьющий старался попасть в него шаровкой, если попадал — бежал за ней: за то время пока шарик летел, его ловили и набрасывали на матку, а защищавший ее шаровкой опытный игрок часто отбивал его, надо было успеть вернуться к своей лунке иначе ловящий шарик у матки опытный игрок успеет положить в нее пойманный шарик и тогда команды менялись местами. Но чаще всего неопытный бьющий промахивался и оставался стоять у своей лунки пока в шарик не попадет кто-то из более опытных игроков - тогда все промазавшие бежали за своими шаровками. Если игроков собиралось немного, бьющие один за другим промахивались и черед подходил к главному, а он, разволновавшись от ответственности, тоже промахивался — команда с позором уходила ловить шарик. Но чем больше было количество игроков, тем меньше оставалось надежды, что промахнется вся команда, к тому же игроки собирались опытные и чаще попадали, чем промахивались. Еще меньше было надежды, что набрасываемый шарик удачно поймают и сунут в матку раньше шаровки отбивающего. Совсем редко было, чтобы шарик ловили в полете — тогда команды сразу менялись местами. Ловившим шарик было скучнее играть и некоторые пытались сбежать - «бызгали», их ловили и катали спиной по разложенным на земле шаровкам, это считалось большим позором и над ними после долго насмехались..
Когда снег таял везде, игра перемещалась на так называемое болото за огородами в Силановке, туда взрослые ребята уже редко кто приходил играть.
Менее популярной среди местных мальчишек была игра в "Зубарик", когда нужно было суметь воткнуть в землю ножичек или складень с разных мест тела, от рук до головы. Но я не буду описывать её подробно, потому что она была показана в фильме Ларисы Шепитько, то есть, игра эта была не местная.
В шарик или "Зубарик" мы играли все время после занятий в школе до наступления темноты. К окончанию учебного года игры обычно надоедали. Интересы переключались на походы в лес или на рыбалку. В Уральске я рыбалкой не особенно-то увлекался, в Силановке интерес появился. Ик тогда еще был довольно полноводным, хотя и местами с мелкими перекатами. Ловили удочками, а после и поллитровыми или литровыми банками; на горлышко воронкой привязывали рубероид с отверстием посредине, вовнутрь банки клали хлеб — рыба заходила в банку, увидев внутри хлеб, а выйти уже не могла. К банке привязывали палочку, которая плавала на поверхности воды, чтобы банку не потерять. Это по принципу «морд», плетеных корзин, которыми ловили рыбу в Карлыханово исстари, но для ловли мордами реку надо было перегораживать колышками, которые я еще застал. В Карабатовке, она тогда еще представляла собой улицу, жил старик, который постоянно ставил морды на перегороженном там же перекате. Помнится, он очень удивился, когда увидел, что мы по его принципу ловим банками и без вбивания колышек. В Ике тогда водились окуньки, ерши, пескари, щеклейки и малявки двух разновидностей. В пруду можно было поймать голавлей и щук, но это удавалось взрослым рыбакам, они же иногда браконьерничали, ловя бреднем. На удочку нам попадались и якобы несъедобные гальяны и узкие, продолговатые рыбки под названием сайга, которые даже кусались и о которых я больше нигде не слыхал и не видал. Редко за крючок зацеплялись раки. В Уральске еще взрослые пугали нас живыми волосами, которые якобы водились в реке — мы верили, потому что выше по течению в ней купали лошадей, но я их не видел. С рыбалкой в Силановке у нас появился и материальный интерес: если налавливали почти полный бидончик, улов можно было продать местным старушкам, любительницам жареной рыбы или ухи.
Поскольку отец наш был заядлый рыбак мне довелось поудить и в окрестных реках. Бывало на воскресенье (субботу сделали выходным днем лишь в 65 году) леспромхоз выделял машину желающим поехать на Ай с ночевкой. Обычно давали кузовной грузовик. Выезжали сразу после рабочей смены, в дороге мужики набрасывали в кузов сена или соломы, чтобы мягче было спать. По приезду все разбредались по реке, кто-то, что-то за вечер ловил. Рыба там водилась покрупнее, чем в Ике: лещи, подлещики, жерех...С наступлением темноты разводили костер и варили уху, мужики пьянствовали, а мы лежали в кузове и сквозь сон слушали их пьяный треп. Домой возвращались вечером в воскресенье... С годами мы с отцом стали ездить на Ай на своем мотоцикле по полевой дороге через Шигаевку и полевой стан до крутого спуска к Тимиряково. Возил нас отец и на Большой Ик за Яныбаево где река протекает неподалеку от дороги. Там мы, пока он делал рейс на станцию, поймали несколько необычайно крупных пескарей. Напросились мы съездить с ним и далеко за Варино почти под самую Сухановку на речку с необычайным для этих мест названием Ока, хотя может быть отец перепутал и это была Суя. Но там мы ничего не поймали как ни любопытно было узнать, какие рыбы водились в ней, да и порыбачить нам удалось недолго, отец скоро вернулся с делянки, груженый бревнами.
В лес по весне ходили за березовым соком. Делали топориками насечки на стволах, по которым сок стекал в подставленную посудину. Сок у берез был разный на вкус и мы даже привередничали, выбирая, какой повкуснее... Тогда работники лесничества еще собирали сосновую смолу. Плантация высоких корабельных сосен была на верхней части склона перед спуском к Сухому Ногушу. На толстых стволах работники каким-то специальным приспособлением делали по нескольку наклонных порезов, по которым и стекала смола. Ниже порезов крепились первое время глиняные, а после и железные баночки. Там же стояли штабелями бочки, в которые работники выскребали смолу из баночек для дальнейшей ее отправки. Мы, бывало, снимали наполненные баночки и поджигали в них смолу. Растопленную часть сливали в пустые спичечные коробки, застыв, она превращалась в жвачку с сосновым привкусом...
Из ягод первой летом созревала земляника, ее в сосняках на косогорах бывало красно. Надо было лишь знать места, где она чаще всего появлялась или находить их. Редким лакомством была костяника, еще реже попадалась голубика... Вообще, в лесу росло много чего съедобного: щавель, кислица, заячья капуста, пиканы, желтого цвета колокольчики на высокой ножке — эта ножка и была съедобной. Из грибов первыми появлялись сыроежки, нечервивые ножки которых тоже были съедобными. Ели мы так же и ножки молоденьких груздей — ножки старых горчили. Грибов в карлыхановских окрестностях росло множество: маслята, рыжики, опята, подберезовики, подосиновики...Собирали их ведрами, корзинами. И ни разу не слышал, чтобы кто-то отравился грибами.
Некоторые из вырубленных леспромхозом делянок со временем зарастали малинником. Но они часто обнаруживались далековато от села и за ней туда приходилось добираться на попутных лесовозах. Водители знали об изобилии малины и ребятню подвозили охотно. Малину тоже насобировали ведерками. Стабильные малинники росли местами на обочинах дороги в Сандалашку и по дороге на Куржалку, но это уже было совсем далеко, да и машины туда ходили редко.
В верховьях Студеного лога на косогорах росла лесная клубника. Это было тоже далековато, но делавший рейс в Ункурду отец или знакомые водители подвозили нас до лога, а дальше мы уже добирались пешком. Клубники там годами бывало тоже красно и мы набирали ее ведерками.
Если обогнуть Карабатовскую гору слева, там в низине с пересыхающим ручьем, называемом Мухтар, рос черемушник. Черемуха ягода мелкая, а чтобы собирать ее, надо было залезать на деревья — за ней нас чаще всего посылали матери, уж очень хороши были черемуховые пироги и шаньги. За ней мы обычно уходили гурьбой и надолго: пока дойдешь, пока наешься, пока надурачишься, пока насобираешь столько, что не стыдно возвращаться домой.
Основной летней нашей забавой было купание в речке. В Уральске это у Казенного моста, его во время ледохода защищали бревенчатые ледорезы, а летом место между ними было тогда глубокое, то есть пригодное ребятне для ныряния и плавания от одного ледореза к другому. Купались мы и выше по течению, под Красным берегом, но там уже было помельче, чем у моста.
Из Силановки обычно ходили купаться на пруд, вернее, к сбросу с него, сооруженному из бревен, по краям забутованному для укрепления плотины камнями. Уровень пруда работники гидростанции регулировали подъемными щитами. Место сброса было полукругом огорожено ледорезами с настилом в две доски. На этих-то досках мы и загорали целыми днями под нежарким уральским солнцем. Глубина воды там была метра четыре - пять, ширина около десяти метров — можно было и нырять, и плавать. Неподалеку располагался небольшой сброс из пруда и в саму гидроэлектростанцию, очень примитивную, свет она давала только вечером с наступлением темноты и до 12 часов ночи. Вход на станцию посторонним был, конечно, воспрещен, но мне однажды удалось побывать в помещении с помощью вхожих туда знакомых и увидеть турбину, впечатления она не оставила. Низменную часть берега пруда ограждала дамба, длиной больше километра, в тридцатых годах насыпанная колхозниками привезенным на телегах гравием во имя появления в селе лампочки Ильича, а ведь кто-то еще этот гравий грузил на телеги и разгружал лопатами... Их подвиг сейчас забыт — в какое-то половодье безнадзорную дамбу прорвало, восстанавливать ее ни энтузиазма, ни денег не нашлось. Постепенно сгнила и плотина. К селу тогда уже подвели высоковольтную линию. К слову, леспромхоз для своих нужд построил электростанцию в первый же после переезда год — два танковых двигателя попеременно крутили мощные генераторы, которые вырабатывали достаточную для производства энергию.
На пруду мы проводили все свободные солнечные дни. Когда хотелось есть, а идти домой было неохота, переходили или переплывали на противоположную сторону в овраги и разводили там костер. Колхозное поле наверху за оврагами часто было картофельным. Чем и во что копать картошку обычно находилось, и мы пекли ту картошку в золе, о чем тоже остались самые светлые воспоминания, а без печенок и до сих пор не обходится ни один отдых с костром на природе.
КУЛЬТУРНЫЙ ДОСУГ
Я застал еще старый, деревянный клуб, расположенный через поляну с волейбольной площадкой, от входа в церковь — теперешний клуб. В довоенных советских фильмах любили показывать Дома культуры с непременными колоннами. В старом клубе колонны успешно заменяли подпиравшие потолок столбы, которые, правда, мешали сидевшим в задних рядах смотреть на экран. Кинопроектор тогда был еще узкопленочный, большая бабина крутилась долго, а вот маленькие приходилось часто менять, к тому же пленка бывало рвалась и зрители кричали киномеханику «сапожник», На случай если отключалось электричество, местная старенькая гидростанция работала с нередкими перебоями, при клубе был предусмотрен вырабатывающий электричество движок с генератором, киномеханик заводил его и сеанс продолжался. В конце пятидесятых-начале шестидесятых годах, в период хрущевского гонения на религию, властями было решено переоборудовать церковные развалины под клубы, таким образом православные символы в Карлыханово, Ногушах и Емашах превратились в очаги культуры. Детский билет в кино, основной нашей культурной забавой, до денежной реформы 61 года стоил 50 копеек, после реформы 5 коп. Но и таких денег мы, бывало, не наскребали в своих часто дырявых карманах, а кино посмотреть хотелось. Для преодоления этого препятствия там же возле клуба были распространены игры «В пристенок» и «В чику». «В пристенок» ударяли монеткой об стену, она отскакивала и где-то рядом падала. Следующий игрок старался ударить свою монетку об стенку так, чтобы она упала как можно ближе к первой. Если ударявший вторым доставал пядью от своей монетки до первой, то забирал ее. Если же не мог, об стенку ударял третий игрок и так далее... «В чику» клали монетки стопкой кверху «решкой» и с обговоренного расстояния накидывали на нее биту — плоский камушек или медальку. Если кому-то удавалось попасть в стопку, он бил по монеткам первым, стараясь перевернуть их — те, которые переворачивал, забирал себе, если это ему не удавалось — по монеткам бил следующий игрок чья монетка оказывалась ближе других к стопке. Пришедший без денег удачливый или опытный игрок мог занять у друзей несколько копеек и выиграть не только на кино, но жадных не любили и с ними старались не играть.
После кино, если горело электричество, молодежь оставалась на бесплатные танцы. Танцевали тогда под гармошку или баян — радиолы появились позднее и к музыке с пластинок привыкали постепенно, местная молодежь, особенно девчонки предпочитали кружить в вальсе. На баяне играл мой старший брат Николай и я, чтобы не возвращаться после кино домой одному, обычно ждал его, наблюдая за происходящим из рядов. Когда баянист выходил покурить, танцы сменялись играми. Ведущий вытаскивал из брюк и складывал вдвое ремень, ставил на середину площадки лавку, на концы ее садились парень и девушка — кто с кем хотел быть в паре, на счет ведущего «раз», «два»,«три» они должны были оглянуться друг на друга. Если оглядывались лицами в одну сторону — отходили, держась за руки, и садились рядом, если в разные — ведущий пытался хлестануть парня, если тот не успевал отбежать, по заднице ремнем, а на лавку подсаживался другой...Что касается нравственности, то в те времена на селе еще бытовала традиция мазать ворота дегтем гулящим девкам или изменяющим мужьям женам, это считалось большим позором и случалось очень редко.
Уже подростками, после того как в нашем клубе показывали фильм с запретом детям до 16, а нас на него строгая билетерша не пустила, на следующий вечер мы силановской ватагой шли смотреть запретное кино в ногушинский клуб, зная, что его перевезли туда, киномеханик там был добродушнее и пропускал на сеанс всех, несмотря на возраст. Ногушинская церковь, кстати сказать, в годы богоборчества пострадала меньше Карлыхановской, уцелел даже потолок, сбиты были только маковки да забелены росписи на стенах.
Кино на узкопленочном аппарате последний раз мне довелось посмотреть в красном уголке на ферме по ул.Черняевской — колхоз настолько разбогател, что стал приобщать к культуре колхозников на месте их работы, а меня туда позвали ребята, рассказав о необычайном сеансе.
Перед советскими праздниками местная власть устраивала в клубе торжественные собрания по окончании которых выступали участники местной или школьной самодеятельности, а из Белокатая иногда приезжала с концертами агитбригада районного Дома культуры. Кроме того, раз в год колхозное Правление проводило там отчетно-выборные собрания с бесплатным показом кинофильма после его окончания. Ради этого-то фильма мы, ребятня, и пробирались в задние полутемные ряды зала. Но говоруны там были еще те и собрания затягивались до полуночи. Коренные преобразования на селе начались при Хрущеве в 60-х годах - колхозникам начали выдавать паспорта и разрешили выходить из колхоза по уважительным причинам. Перебраться в город всей семьей было сложновато, поэтому уезжала в основном молодежь якобы на учебу, вот их заявления в конце тех собраний и обсуждали: отпускать или нет, веская причина или нет....
Другим развлечением в пятидесятых годах было радио. Тогда в селе еще функционировал радиоузел, находился он в двухэтажном кирпичном здании, там же на горе за школой, неподалеку от него на столбе висел громкоговоритель, слышно который было далеко от центра. В здании радиоузла я побывал каким-то вечером с моим одноклассником по средней школе, Лехой Цыпышевым, там дежурил его старший брат, Из динамиков в полутемных комнатах приглушенно звучало радио, вдоль стен рядами стояла таинственная аппаратура, аккумуляторы — когда электричество отключалось, радио продолжало говорить. Некоторые из ребят еще увлекались собиранием детекторных радиоприемников, которые ловили несколько станций. В свободной продаже электрические радиолы появились в селе к концу пятидесятых, а к середине шестидесятых годов у зажиточных селян стали появляться и телевизоры, сигнал принимали из Усть-Икинска свердловского телевидения, ловить его приходилось антеннами на высоченных шестах.
Шумно отмечали свадьбы и советские праздники. На свадьбы колхозникам выделяли разукрашенные кошевки с колокольчиками и ленточками на дугах, не менее красивой сбруей на лошадях, и катил такой шумный кортеж к сельсовету регистрироваться, а после и по заснеженным улицам, собирая любопытных. Гуляли свадьбы и праздники по нескольку дней с изобилием выпивки, пением частушек (одну, услышанную тогда помню до сих пор: «Всё ходил, всё ходил, Парень добросовестный. Всё просил, всё просил — Выпросил, бессовестный») и плясками. Была и местная пляска, называлась «Супретка» - так в селе называли помощь родственников и соседей по улице при строительстве дома, бани или сарая с вечерним застольем у хозяина по его завершении, и неизменной «Карлыхановской», рожденной в этом селе песней с очень оригинальным мотивом. В советские праздники пьяные компании с песнями под гармошку и шеренгами через проезжую часть улиц переходили от одного места гулянки на другое. Пили тогда, насколько я помню, в основном бражку, самогонку в селе мало кто варил, да и водка была недорогая, бутылка до денежной реформы 61 года стоила 25 руб.20 коп. Пьянство не скажешь, что было повальным, но помню и спившихся знакомых. Особенно жаль бывших фронтовиков, пристрастившихся на фронте к ста граммам — действительно воевавшие до 70-х годов мало кто дожили... В Силановке соседом нашим был Саня-пьяный, хороший, говорили, портной, он ходил после праздников по знакомым и просил опохмелить хотя бы гущей от браги...В леспромхозе работал токарем молодой парень, жил он в Бунаковке — сгорел от водки... А сколько погибло от алкоголя или не без его воздействия моих сверстников!..
Запомнились и ежегодные Сабантуи с многочисленными торговыми палатками и набором состязаний, традиционной башкирской борьбой с полотенцами и русским лазанием на намыленный столб за привязанном наверху призом. Их тогда проводили в Уральске на поляне напротив Красного берега.
ТРУДОВЫЕ БУДНИ
В 50-х годах хлеб в сельских магазинах не продавали, местные хозяйки исстари пекли его в русских печах. Колхозники получали зерно на трудодни и перемалывали его в муку на мельницах. Леспромхозовские рабочие вынуждены были муку доставать, покупая ее у колхозников на базаре, или заказывать через экспедитора на работе. Заказанную муку привозили в мешках на машинах чуть ли не из Уфы. Лишь к середине 60-х леспромхоз построил пекарню и хлеб стали продавать в магазинах. Все советские годы жизнь в селе была трудной, чтобы выживать люди вынуждены были держать подсобное хозяйство, государство же вместо помощи норовило обложить людей налогами или ограничить рамками дозволенного. Наша семья, например, всегда держала корову, если она телилась, то и теленка до года, реже до двух лет, после сдавали его государству на мясо, за это получали какой-то дополнительный доход. Себе для пропитания растили поросенка, от него семья имела не только мясо, но и сало, на котором жарили картошку, конечно же, кур, реже овец и гусей. Долгими уральскими зимами хозяйство надо было чем-то кормить. Свинью, ладно, отходами и тем, что наросло в огороде, для кур зерно можно было купить на базаре. Для коровы и теленка приходилось заготавливать сено. Лучшие и большие луга, понятное дело, принадлежали колхозу, местные жители тоже имели свои постоянные покосы на недалеких от села лесных еланях. Отцу же каждое лето приходилось искать место для сенокоса. Где мы только не косили! И за Варино на делянках с сосновыми посадками, и по дороге в Сандалашку на небольших лесных еланях, и за Студеным логом по сторонам от гравийки на краях неглубоких овражек с перелесками, но там мы в основном докашивали, если по мнению отца уже заготовленного сена не хватило бы на зиму. Делая рейс с грузом на станцию, он высаживал нас на заранее присмотренном месте и пока он ездил, мы выкашивали его или сушили и сгребали накошенное накануне в копешки, чтобы сразу же отвезти домой... Самый далекий наш покос был на Куржалке, где мы искусанные днем мошкой, а вечером комарами прожили в шалаше неделю, пока не выкосили, не высушили и не сметали сено в стожки... Лишь в последние годы родители обрели постоянный покос за Сандалашкой, километров пять дальше ее по накатанной лесовозами грунтовке, после в сторону от нее по едва различимой в траве тропе к трем большеньких полянкам на некрутом косогоре.
Летом коров пасли в табуне по очереди. Выгоняли стадо после раннего рассвета, пригоняли поздним предзакатным вечером. В Уральске мне не довелось пасти коров, мал был, а в Силановке стал основным пастухом в семье. Там ближе гонять табун было на «болото», пойменные луга вдоль Ика, но трава там к середине лета истощалась и хозяйки ворчали, что коровы не наедаются. Тогда стадо гоняли в лес на поляны по берегам Сухого Ногуша, пока их не распахали, к тому же прогонять туда приходилось по дороге между полей, за потраву которых могли и оштрафовать. Еще в лесу за пожарной просекой зачем-то были посажены плантации акации, за потраву которой тоже могли оштрафовать уже лесники, зачем акацию посадили в хвойном лесу они и сами, наверное, не понимали. Стадо пасли по два пастуха и чаще всего подростки, в нашей семье это старший брат с матерью, или со мной пока он не уехал учиться, после я с матерью, а когда подрос младший брат, то и с ним. Когда пасешь по несколько долгих дней кряду, то начинаешь различать выражение морд у коров и их характеры. И помнится. меня удивляло, что выражение морд некоторых коров были похожи на их хозяев, тоже и характеры: у вредных хозяев почему-то были и коровы с норовом.
Другая часть подсобного хозяйства — огород, большую часть которого занимала картошка, основная в то время еда селян. Когда жили на квартире, хозяйка выделяла нам землю лишь для грядок для посадок мелочи вроде лука и огурцов...В квартирах на два хозяина огород тоже делился на две части, то есть картошки семейным элементарно не хватало на зиму. Тогда леспромхоз арендовал для своих рабочих две больших поляны на Вохмяковке. Но если сажать и копать картошку нас туда привозили на машинах, то полоть и окучивать ее ходили пешком или ездили на велосипеде, а это километров пять от села. До сих пор помню дорогу туда, одна треть которой пролегала по лесу с очень цветочными обочинами, две трети - среди полей на уклоне почти параллельно видным далеко сбоку тополям и крышам домов улиц по ту и эту сторону ручья там, угадываемого по кустарнику, с выходом полевой дороги к Брагинской школе... Наш участок был крайним у заросшего ольховником оврага, разделявшего поляны. Чуть ниже по ложку, в чаще, бил ключик, где мы набирали воду для чая, там же рос Иван-чай для заварки и были заросли калины с очень яркими и крупными ягодами. На второй, дальней поляне участки обычно распределяли между поселковскими, он тогда уже был построен и заселен. Посадка картошки весной и уборка ее осенью было нечто вроде праздника труда: многолюдное, многоголосое разве что без застолий...Мы сажали там картошку несколько лет, пока нам не прирезали огород в Силановке.
Нанимался я и на работу в колхоз в основном по настоянию матери — в колхозе платили трудоднями, часть которых выдавали зерном, а это корм курам. Бригадиры тогда ходили по домам колхозников и говорили кому куда завтра выходить. Мы спрашивали, нужны ли еще работники, если были нужны, то уточняли куда и во сколько прийти. Он говорил, где будет стоять машина. Так я несколько раз ездил на сенокос куда-то в сторону от дороги на Сандалашку, вероятно на луга по берегам Кургашки. Дали мне грабли и я сгребал сено с бабами вручную, а местным моим сверстникам доверяли править лошадями, запряженными в полуавтоматические грабли. Нанимался и в жатву. Увезли нас в Широкий лог, там машина свернула с гравийки на полевую дорогу, где попетляв с километр среди перелесков, остановилась у крытого тока и горками зерна под крышей и рядом на постеленных пологах. Сбоку в ожидании схода росы стояли самоходные комбайны «Сталинец» и не самоходные комбайны, которые тянули тракторами. Некоторые из местных сверстников моих жили там неделями, а кое-кто уже и работал помощником комбайнера. Им приехавшие передавали от родителей котомки с едой: бутылками молока, яйцами, хлебом, малосольными огурцами... Там мне доверили работать на копнителе комбайна. Я стоял в соломенной пыли и когда надо было нажимал ногой рычаг, посредством которого солома из копнителя вываливалась копной на поле рядом с сваленными ранее. Комбайн работал весь день,нарезая круги по огромному полю, с небольшим перерывом на обед до появления вечерней росы. Домой я воротился уже в темноте.
Подростком в летние каникулы я устраивался работать и в леспромхоз, это уже по собственной инициативе. Приняли меня чистить лесосеки от оставшихся после разделки деревьев веток, основную их массу сучкорубы обязаны были сжигать, но сгорали не все. Машина с лесными рабочими отходила на час, примерно ,раньше, а возвращалась в село на час позже рабочей смены. Лесоразработки тогда вели где-то за Варино. Десятник показывал делянку, которую предстояло мне чистить, и уходил по своим делам. Я целыми днями в одиночестве стаскивал в кучи разбросанные сучья, тонкие бревешки и по солнцу ориентировался, скоро ли позовут на обед и когда настанет конец рабочей смены — часов у меня не было. С днями я облегчил себе ориентирование во времени, вбив в пенек палочку и по ее тени определял, какой, примерно, час. Дальше меня в лесу чистили делянки две женщины и чаще всего они, проходя мимо, оповещали меня о нужном времени. Выдержать такой труд я смог лишь месяц и получил за него гораздо меньше того, сколько ожидал заработать... Стоит, наверное, добавить, что в последнее перед отъездом на учебу лето мне довелось поработать в гараже смазчиком машин, благодаря чему побывать во всех леспромхозовских цехах не только из праздного любопытства, но и по работе, которая стала первой записью в моей Трудовой книжке.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Я уже отмечал, что заселение этой части долины Ика русскими людьми началось переехавшими из-под Кунгура старообрядцами. То есть, общение с внешним миром до революции было через Сухановку . В Силановке напротив нас жил дед Зубарев, который родился в Карлыханово и всю жизнь прожил там, уезжал лишь на Первую мировую войну и пробыл несколько лет в германском плену, Мы дружили с тремя его внуками, нашими сверстниками, и, бывало, слушали его воспоминания о былом. Он рассказывал, что и отряд красных в эти места прибыл на повозках со стороны Сухановки.
По железной дороге через Ункурду жители Белокатайского района начали ездить в советское время до появления Карлыхановского леспромхоза, который в наше время развернул на склоне за станцией перевалочный склад своей продукции, ну и вынужден был поддерживать автомобильные дороги, летом подсыпая гравий и разравнивая его грейдером, зимой очищая от сугробов. Впрочем, иногда леспромхоз расчищал и поддерживал зимник через Куляк и Куржалку, тот путь на станцию был намного короче, чем через Белокатай, да и по лесу, а не степью с частыми и неизбежными на взгорьях метельными переметами. Ездить по тряской гравийке водители не любили и в сухую погоду предпочитали полевые обочины вдоль нее. До начала шестидесятых годов пассажиров на станцию к поездам возило Емашинское автопредприятие на тентованных ГАЗ-66, что было очень холодно зимой и пыльно летом. После стали возить на маловместительных зато теплых автобусах Курганского завода, еще позднее появились ПАЗы, но и их приехавшие на поезде пассажиры брали штурмом. Тогда же начали осваивать маршрут Емаши — Красноуфимск, через Усть-Икинск. Сейчас Ункурда уже не только в Челябинской области, но и в другом федеральном округе и по железной дороге, говорят, мало кто ездит..
Появление в Карлыханово леспромхоза несомненно способствовало развитию окрестных сел, появились новые рабочие места, в лучшие его времена вахтовый автобус привозил рабочих даже из Емашей. Леспромхоз построил двухэтажный лесозавод работавший в две смены, другие цеха по переработке древесины, гараж с ремонтными мастерскими.. Даже котельную, которая обогревала раздевалки рабочих в цехах, ремонтные и автомобильные боксы. В шестидесятых годах появилась недолгая мода на заводские гудки, призывающие рабочих выходить на смену. Гудок котельной был слышен во всем селе.
С леспромхозом в село приехало немало семей с украинскими фамилиями. Как они оказались в этой уральской глубинке? Судьбу одного из них, Бориса Сабадыра, я узнал случайно. Он оказался нашим соседом, когда мы косили сено на Куржалке. Для ночлега мы соорудили из веток совместный шалаш и вечерами у костра они с моим отцом рассказывали друг другу свои судьбы. Отец, что ему довелось пережить на высылке в североуральскую тайгу. Сабадыр, как его подростком фашисты увезли в Германию и он до конца войны батрачил там на байеров. После освобождения наши власти, вместо того, что распустить угнанных хлопцев по домам привезли их на поселение в Сатку, на Магнезит, где он и проработал до смерти Сталина, женился на местной, появились дети... Мечта о возвращении на родину с годами сошла на нет. Хотя с Магнезита и удалось после уволиться, но вот чтобы уехать дальше Сулеи, а после и Карлыханово денег не накопил... Видимо, и у других носителей украинских фамилий были похожие, поломанные войной судьбы.
Леспромхоз с началом перестройки развалился, от него остался лишь поросший бурьяном пустырь, глядя на который даже не верится, что на этом месте было большое предприятие. Рабочие разбежались: местные нашли себе какую-то другую работу, кто-то спился и отправился на тот свет, приехавшие с леспромхозом большей частью уехали, кто на родину, кто обратно в Сатку. На память жителям села о леспромхозе остались двухэтажное здание бывшей конторы, столовая, магазин, клуб, пекарня, несколько типовых двухквартирных домов по улицам, ну и поселок за рекой в одну улицу с общественной баней. А Карлыханово как-то там существует, время привносит и туда какие-то современные веяния. Посадки на месте вырубленного леса растут, то есть лес возобновляется, глядишь и Ик вновь станет полноводным. Старожилы, надеюсь, сберегают самобытный уклад жизни и передают детям традиции, диалект, пляску «Супретку» и песню «Карлыхановскую»... Хотя из местной топонимики, к сожалению, знаю, что уже утрачены старые названия улиц, нет больше Силановки, Бунаковки, Брагинской, Черняевской, в советское время им присвоили обычные в то время якобы патриотические названия, которые теперь воспринимаются как нелепые