Пасьянсы не желали складываться. Новенькие карты, принесённые Прохором из офицерской палатки, вертелись в диком круговороте и раз за разом заканчивали игру на пиковой даме. Молодая ведьма мне каждый раз подмигивала, уперев руки в бока, и возвращала все мысли к молодой турчанке, Малике. В очередной раз, перевернув глянцевую рубашку вверх, с секунду обозревал знакомый профиль, потом в сердцах сплюнул и, не глядя, скинул колоду. Настроение не улучшилось, в конец пропадая. Отвлечься не удалось. Опять бездельничать, пока солнце не сядет. Вот странно: из еды Прохор принес сигару, а для души, вместо книги – карты. Нет больше книг, все пошли на растопку. Грустно. Можно пойти к подпоручику Маковскому поупражняться в фехтовании, отработать пару вольтов с шашкой. Техника рубки шашкой, отличалась от той, что нас учили в юнкерском училище на эспадронах, но никакого желания не имелось. Вчера встречались и рубились отчаянно. Полчаса удовольствия и опять тоска. Со сном у меня всегда одна беда, если посплю днём, хоть час – бессонная ночь обеспечена. А это опять мысли о дивных черных глазах и голодные спазмы в животе. Пропади всё пропадом! Хоть вой на луну и стреляйся. Безделье тяготило безмерно. Пустая трата времени сегодня, завтра и через неделю, будет продолжаться до тех пор, пока не откроются перевалы.
- Поручика…к главному артиллеристу.
- Чего орёшь, оглашённый, сейчас доложу, - Прохор зашёлся кашлем. - Иван Матвеевич...
- Слышал, сапоги давай.
Понимание, что ничего не могу сделать для верного слуги, доводило до бешенства. А выплеснуть этот огонь было некуда. Не рубиться же с Маковским насмерть. Сидение - это голод, холод и скука. Даже офицерская обязательная ежевечерняя игра, тихо умерла. Проигрывать и отыгрывать одни и те же перстни, портсигары стало скучно. Под будущие жалование решили не играть - будет ли это грядущее?!
Сняв серые меховые бурки, надел уставные сапоги, начищенные как на парад.
- Вот ведь как, Прохор, выходит. Пушек нет, а главный артиллерист есть!
- Ну, а как же, батюшка, на то она и армия, порядок должён быть.
- Какой же к чертям порядок - скоро забудем с какой стороны к орудию подходить, - под мои слова старик горестно вздохнул и зашёлся в новом приступе, тряся поблёкшими седыми кудрями. Обрить надобно, не дай Бог вши заведутся, а там и до тифа полшага. Передохнем не за понюх табака.
Вспомнился последний бой. От удовольствия запылали уши. Накосили тогда иноверцев! Такая война по мне. Умереть - так со славой. Скорей бы уже что-то изменилось в этом однообразном сиденье в горах.
Притопнул одной ногой, другой. Щёлкнул каблуками.
- Ах, как хорош! – разулыбался старый слуга. - Орёл и сокол.
А, я, на миг представил себя. С лёгкостью, взлетаю, по ступенькам дворянского собрания. В белой папахе, с белым Георгиевским крестом. Звеня серебряными шпорами, двумя пальцами, придерживая турецкую шашку. Небрежно сбрасываю лакею папаху. Через весь зал, прямой как струна иду к маменьке. Целую ей руку. Опускаюсь на колено, чтоб она могла поцеловать меня в лоб и кожей ощущаю взгляды полсотни женских глаз.
Эх, где эти очи, где креолины всех цветов. Живым бы выбраться.
Первый Сочельник вне дома. Волна лёгкой радости, мгновенно улетучилась.
Ветер сегодня дул сухой. Осевший снег, покрылся ледяной коркой. Острые льдинки мгновенно сгрызли парадность сапог. Когда подошёл к палатке подполковника Жигальцова, блеск остался только на голенищах.
- Доложи, братец, поручик Суздолев.
Из палатки донеслось:
- Заходите поручик. Ждём-с.
Не понравился мне тон, каким это было произнесено. И эта «с» и «ждём-ссс».
Кроме Жигальцова, в палатке дымил своей неизменной трубкой с длинным тонким чубуком, атаман донской полусотни подъесаул Никифоров. Оба явно не в духе, чем-то озабочены.
- Вчера через позиции неприятеля к нашим постам, вышел турецкий подросток. Через толмачей – переводчиков, уверяя, что имеет личное устное послание, добился аудиенции с господином генерал-майором. Командующий узнал, что пленённый Вами баши, должен ещё и выкуп пластунам. Завтра долг вернут. Генерал пришел в такую ярость, что даже хотел отозвать представление на Георгиевский крест и золотое оружие для вас, но баши, как там его, не выговоришь, уверил, что вы касательства к этому не имели, и наоборот вели себя прекрасно, ничем не запятнав офицерской чести. Кстати, почему подробно не доложили о сеем приключении?
- Помилуйте Михаил Юрьевич, после нашего возвращения, все были так озабочены приготовлением блюд из конины, что меня никто не вызывал с докладом, а в последующем, разговоры о рейде, можно было принять за пустое бахвальство.
- Конина, теперь бараны. Вы понимаете, господин поручик, что скажет Государь император, если узнает, что русская армия торгуется с неприятелем о выкупе невоенного чиновника?
- Я, думаю, что Государь император, не порадуется, когда узнает, что Русский корпус передох от голода в чужих горах. Пластуны мне не подчиняются. Приказывать им я не могу, а препятствовать в той обстановке и не мог, да и не хотел.
- Я, тоже, - подъесаул встал во весь рост, оглаживая, иссини чёрную бороду.
Жигальцов резко повернулся к нему.
- Потрудитесь объясниться, что значит: «Я тоже».
- - Не могу приказывать пластунам. Они в некотором роде волонтёры. Прибились к нам под Плевной. Из Сербии возвращались. Денежного содержания от казны не получают. Казачки мои, решили скинуться из своего денежного содержания, чтоб у них не меньше нашего выходило. А что провианта касаемо, если б не пластуны, так уже казачьих лошадей ели, опять же с баранами до весны легко продержимся и боевой сноровки не растеряем.
- Однако ж, господа, честь русского офицера… А, впрочем… Завтра, к восточному склону, прошу, - он показал на карте, - через турецкие позиции прогонят отару баранов, принять его должны пластуны, но вы господа, обеспечьте беспрепятственное прохождение в наше расположение. Вы, господин подъесаул, как казачий атаман, ну а вы, Иван Матвеевич, с самого начала сидения, вляпались а странную связь с этими пластунами – вам и расхлёбывать.
Однако, русских офицеров, турки видеть не должны. Это приказ. Не забываем про честь, господа. А вы, Иван Матвеевич думайте ещё и о будущей карьере: с Георгием всегда приходит новое представление в чине – не стоит забывать правила – ваша дальнейшая судьба зависит от мелочей. Всё, господа, более не задерживаю.
- Прошу ко мне,- пригласил казак, - когда вышли на бодрящий ветерок.
- Второго дня пластуны в рейд ходили.Болгарской брынзы принесли и горилки местной. Ракии. Дрянь, конечно, но крепка.
- Привыкнуть просто нужно. Пластуны у Вас?
- Рядом.
Атаманская палатка удивила теплотой и уютом. На стенах шкуры, под ногами войлок. Печка обложена камнем. Сделано все добротно. Такую печку, один раз прогреть, потом только поддерживай. Снаружи палатка обложена снежными кирпичами.
Выпили пахучей водки, закусили водянистым козьим сыром.
- Не в одном походе я участвовал, но такого Сочельника, как здесь не припомню, да и поста такого тоже. Если с баранами не выйдет, начнём лошадей казачьих резать. Для станичников это хуже смерти. С ужасом, жду, что тут произойдёт, когда будет решаться очерёдность забоя лошадей. Пока обозных резали, ещё так – сяк кривились в лицах служивые, а строевых… Выть начнут, да безобразить. Большинство своих лошадок ещё жеребятами помнят.
- Не следует печалиться о том, что ещё не случилось. Как завтра действовать собираешься, господин атаман?
- Склон этот восточный, удобен для турок. Вход широкий, выше переходит в теснину. С двух сторон узкие кручи. Обороняться там удобно. Есть места, больше двух баранов не прогонишь. Я пошлю пяток своих станичников на кручи, но казаки в долинах - орлы. А вот к горам и пешим стычкам, не привыкшие. Утром, скрыто, своих выставлю ниже привычной линии саженей на сто.
- Это за верхним сужением?
- Выше, гораздо выше. Вам придётся, поручик, спуститься вместе с пластунами до конца ущелья. Принять выкуп и вести отару в лагерь.
- Вроде, просто всё.
- Война. На ней просто не бывает. Даже с баранами. Эта канитель на целый день растянется, а предугадать заранее всё не сможем. Почему они этот склон выбрали, никак в толк не возьму. Может чтоб мы помучались.
- Возможно потому, что здесь резервисты стоят. Низам такой выкуп через свои позиции, просто не пропустит. Хоть сам султан прикажет.
- Может и так. Еще по одной?
- Давайте, господин подъесаул и пойду я. Тут подмигивали мне у одного костерка, пока к вам шли.
Казак завертел сокрушенно головой.
- Чем же ты так по нраву пришелся пластунам, поручик? Люди они своеобразные, к себе чужих не подпускают, офицеров не жалуют и не признают.
- Да особо я и не старался нравиться. Судьба свела. Общаемся по людски, вот и доверие есть.
- Тогда, давай за доверие и за удачу.
На том и разошлись. На свежем воздухе защекотало нос. Казаки готовили на кострах. Что только? Живот свело судорогой. Словно и не ел брынзы. Замер. Приглядываясь. Прислушиваясь. Нет, не показалось. Поют люди. Возле одного из костров казаков больше. Лежат и сидят на бурках. Один, привстал, мешает в котле, разливает половником в протянутые миски. Другие подпевают не дурному тенору. Песня незнакомая. Красивая. Тихо потрескивали сучья. Искры летят к низким облакам. Красно-оранжевое пламя лижет темный котел, вырываясь языками иногда в синь неба.
-Ты не лякайся, что
нуженьки босые,
змокнут в холодну росу. Я ж тебэ, сердонько,
аж до хатыноньки,
сам на руках виднесу.
Один из сидящих увидел замершую фигуру. Поднял руку, привлекая внимание. Коротко махнул, приглашая. Пошёл, боясь потревожить красоту момента. Чем ближе, тем явственнее различил Грицько. Он не опускал руку, пока не удостоверился, что я иду в нужном направлении. Потом подвинулся, давая место, сунул в одну руку ложку деревянную, в другую тарелку с очень жидкой мамалыгой, - кукурузной кашей. Коротко кивнул, чтоб ел. Сам сдвинул папаху на глаза, замер камнем. Сидели так долго. Слушали нескончаемое пение. Седой казак играл на какой-то бандуре, Сашко Гулый тоненько выводил на самодельной дудочке. Потом Николай подсел.
- Завтра к восточному склону прогуляемся.
- Слышал уже. Знаю всё. Остался бы ты, ваше бродь, с подъесаулом. Зачем тебе к баранам лезть.
- Мне с вами сподручнее. Спокойнее.
- Грицько? Слыхал? С нами спокойнее, – казак, как всегда обратился к своему другу, вскидывая чубатую голову.
- Та нехай, - ожил каменный воин.
- Нехай, так нехай. Чтоб не высовывался, поручик. Договорились?
- Само собой. Черкеску мне старую найдёте? В штабе сказали, чтоб никаких офицеров на задании не было.
- Да у нас их отродясь не было, - казак снова блеснул зубами, скалясь в темноте, потом уже серьезно добавил, - конечно, найдём тебе одёжку. Револьверными патронами, Ваня, не богат?
Это давно забытое, какое-то домашнее «Ваня» резануло по ушам.
Как реагировать. Опыта общения с солдатами во внеслужебной обстановке, у меня не было. С ними общались унтера. У унтеров свой круг общения и вне воинских занятий эти круги не пересекались.
Мои батарейцы тоже пели возле костров, но мне и в голову не приходило посидеть с ними. Мог, конечно, постоять рядом, пока не погаснет папироса, но не больше.
А что я знал об этом Миколе? В каком звании он будет в императорской армии, может постарше меня. У кого узнать? Пока сам не расскажет – не узнаешь.
- Так что с патронами? - выдернул из сословных размышлений Николай.
- Около сотни есть.
- Пошли, заодно переоденешься и деда своего замечательного, как там его?
- Прохор.
- Предупредишь деда Прохора, чтоб не лякался, спать у нас будешь.
Завтра выйдем до зори.
- Сашко, собери гостинчик, хорошему человеку и приготовь харчей на завтра для пятерых.
Через несколько минут шли в сторону артиллерийских палаток.
Почти одновременно заметили, что ветер резко поменялся. Он стал тёплым.
- Сейчас потечёт, а к утру подмёрзнет, пешки пойдём, - сказал Николай, делая для себя выводы. - Мы с тобой в голове. Гриц и Гулый- плечи. Гамаюн сзади. Он и погонит отару. Мы оберегаем.
- Сколько патронов взять?
- Все.
- Зачем так много? – изумился я, сбиваясь с шага. - Поручик, ты ж военный человек – должен соображать по- военному. Битвы под Бородино, здесь не будет, но небольшой отряд янычар, может пробраться за отарой. Дальнобойная, но медленная винтовка, здесь не пригодиться. А пара револьверов, позволит каждому выпустить 12 пуль за десять ударов сердца хоть с места, хоть на бегу. Двенадцать секунд на перезарядку, ещё 12 пуль. Свинцовая стена! В горах Греции и Сербии это сразу поняли.
- Я тоже понял, сейчас зайду к подпоручику Воронцову, у него попрошу.
Через минуту передал Николаю коробку с пятидесятью револьверными патронами.
Ещё сотню рассовали в моей палатке.
- Ну как же так? Меня берите! – причитал Прохор, помогая собираться. Старик закашлялся, аж слезы из глаз выступили. Николай покачал головой.
- Надо барсука добыть. Барсучье сало поможет.
- Возьмите, а? – неуверенно предложил Прохор, с мольбой глядя на казака.
- Да ты кашлям всех турок перелякаешь. С кем тогда воевать? – и серьёзно добавил, - Нельзя дидык, не до тебя будет.
- Прохор, - я покачал головой.
- Иван Матвеевич, но как же я вас одного отпущу? Вы же дитя малое! Встряпаетесь, а мне потом, как перед барыней держать ответ? Графиня сурова. Забьет розгами.
- Не наговаривай на маменьку! – возмутился я, - она в жизни никого не обидела и перед батюшкой всегда за дворню заступалась.
- Иван Матвеевич… - плаксиво просил Прохор.
- Диду! Да не нойте. Тошно слухать. Да я за ним присмотрю. Слово даю. Не пропадёт твоё дитятко. Мы же за баранами идём! Туда и обратно! Еще спать будешь, а мы уже вернёмся.
Прохор насупился. Заиграл седыми бровями.
- Смотри за ним, Микола! Обещал мне! С другим бы не отпустил. А раз сам вызвался присмотреть, то отпускаю. И я когда надо - не кашляю. И я тебе не дидык! Я, между прочим, при графьях пятый десяток. Я…
- Не кашляй, ди… дядько Прохор. Не кашляй. Вернусь, принесу тебе сало барсучье и верну барина целехонького.
- Каким берешь, таким и возвращай.
- Само собой.
Прохора, Микола заставил съесть кусок сыра, а потом выпить стакан самогона, оставил тонко нарезанной копчёной конины.
- Ложитесь, диду. Мясо в рот, оно долго рассасывается, вы всё равно не откусите - зубы то, ослабли.
- Ослабли, шатаются.
- Сейчас кутайтесь в одеяла и спать. Иван Матвеевич у нас переночует.
Видя тревогу в глазах, сказал:
- Даже не думай! Забудь просить! Не возьму! Разок кашлянешь не вовремя – всех выдашь, к чертям, всё сорвётся. Да, не журись, старый, овечек встретим и домой. Всего и дел – спуститься, подняться.
А верный дядька уже почти спал. С голоду быстро опьянел. Да и болезнь брала своё. Похлопал для приличия красными веками, да и захрапел. Тяжело и надрывно. Уложили, укрыли одеялами.
Я скоро переоделся и переобулся. По совету пластуна обмотал ножны тряпками, чтоб шашка не звенела по камням. Заряженный револьвер сунул за пазуху. Готов.
Микола закрутил меня – хватка крепкая, такие пальцы и рвать могут на части, если придется, заставил присесть, попрыгать. Качал головой.
- Ладно, сгодится, пошли. Всё равно по-другому не будет. Сделали, что могли.
- Скажи Николай Иванович, почему ты можешь правильно говорить, а говоришь на тарабарском. Остальные тоже могут?
- Нет, остальные в гимназии не учились.
- Ты учился в гимназии?! Что? И французский знаешь?
Казак рассмеялся, видя моё недоверие и выдал с не дурным прононсом,
- Латынь, древнегреческий и всё остальное чему учат, только вместо каникул или в плавни к пластунам или в казачий лагерь.
- В Сербии, как очутились? – осторожно спросил я.
- Долгая история, потом как–нибудь расскажу. Побалакаем за чаркой, если так интересно. Сейчас, времени нет. Уже пришли, подготовиться нужно.
- Соседушки наши дорогие, скоро темнеть начнёт, а нам без суеты к завтрему подготовиться треба.
Донцы, вырванные из мира песенных грёз, понимающе закивали, закряхтели скатывая войлочные попоны и бурки, а Сашко уже делил патроны – деловито и с приговорками – пластуны посмеивались, а я половины слов не понимал, как не старался вникнуть. Примерил толстый шерстяной бешмет. Попробовал накинуть сверху турецкого полушубка, не налез, а наоборот - получилось.
- Ну, як? - Спросил седой пластун, которого все называли Батькой.
- Жарко.
- Нехай. Полежишь завтра на камнях годин шисть - добром поменёшь.
- Часов шесть, - перевёл Николай, сдвигая папаху на затылок.
- Пойдём до зори, - рисовал план Батька. - Хрестом.
- Крестом.
- Микола, с поручиком в голове. Гриц – левое плечо. Сашко Гулый - правое. Вам не только поперед глядеть, но и склоны держать. Грицу – правый, Сашку…
- Левый, - отозвался Гулый.
- Два гирла узких имеем, на первом я остаюсь, на втором Гамаюн. Ниже второго гирла, он - атаман. Если турок уже там, плечи не уходят, пока есаул не отойдёт. Если турка нет, сховаться и наблюдать. Овечек пригонят, Микола подзови мальца, гроши забери и нехай отару гонят до гирла, дальше один Гамаюн, он вам сигнал на отход даст, да про собак не забудьте. Ось, вроде и все, ну а там, як Бог даст.
Седовласый пластун первый, а за ним и остальные перекрестились. Слушая атамана или старшёго, пластуны занимались своими делами. Кто-то перекладывал небольшие заплечные мешки - торбы, кто-то делал на револьверных пулях насечки крестом.
- Зачем пули портите? – Меня передёрнуло, - точности не будет.
- Не хай, зато хоть в пятку попадёшь, пол стопы оторвёт. Один пистоль для точности, другой для урона. Вы, ваш бродь, свой тоже через один зарядите.
- Какой я вам ваш бродь, Иваном меня зовут,- не удержался, добавил, - Матвеевичем. С вами неразумным новичком пойду.
- Ну вот и гарно, возьми пули, сыпь - эти в один карман, а эти в другой. Всё Батько, готовы, можно и повечерять. Вычерпали до дна медный казан и со стенок соскребли до чиста. Забытая сытость растеклась по всему телу. Опять появился неизвестный мне струнный инструмент, опять дудочка тоненько стала затейливо выводить незнакомые мотивы. И словно струны и дырочки играли в моей душе, вытаскивая из неё давно забытое, а может никогда и неизведанное.
Турки первые в мире поняли, что музыка действует на человека особым образом. Они собрали оркестры и под их звуки шли в бой. Теперь оркестры есть во всех армия. Музыка может сотворить со взрослыми, совсем не изнеженными мужчинами, чудеса.
Микола пристроился рядом и потихоньку переводил смысл песен, или отдельные фразы.
Славянские языки менялись, незнакомые наречия чередовались с чем-то неуловимо знакомым. Слова оставались те же: трогали за душу,
нагоняли слезу, тревожные воспоминания о доме, семье. Как там маменька? Выдержит ли сердце, едва не остановившееся со смертью мужа, если придётся сгинуть на чужбине старшему сыну? Жаль тебя, аж крутит всего изнутри. Но не могу, не могу по-другому. Никто Суздолевых не сможет заподозрить в трусости, не могу я опозорить род и имя своё. Ценность слишком велика. Золото – ничто, имя твоё – всё. С ним жить. С ним умирать. С ним, жить следующим Суздалевым. Будут ли они с гордостью вспоминать, или стыдливо упоминать, - да, был у нас такой родственник, но тут заиграла дивная тихая музыка. Казаки загрустили. Под очередную песню начал складывался из звёзд и облаков в ночном небе, образ Малики, и я боялся пошевелиться, любуясь дивными линиями гибкой фигуры. Девушка кружила в нескончаемом танце. И от него перехватывало дыхание. Господи, видел то мельком, а как в душу запала – запомнилась навсегда. Слушая старинные песни, я вдруг понял, люди сложившие много лет назад эти замечательные строки, были не глупее нас сегодняшних. Вот песня про злую мать, сгубившая невестку с дитём, пока сын был в походе. Это ведь образ злой войны, разбившей семью. И совсем не важно, что в песне казак живой, семьи то нет! Конечно, в жизни наоборот, да разве горе от этого меньше. Сменилась тихая песня. Люди вокруг просветлели лицами. Стали переглядываться. Что-то за витало в воздухе. Особое. Я чувствовал невысказанное единение и рад был оказаться в нем. Никто не осудит сурового Батьку смахнувшего слезу. Песни говорили:
- Мы не одни, нас помнят, ждут, надеются. И чёрта лысого мы дадим нас, так просто ухлопать или заморить.
Новая песня. Совсем незнакомая речь. Микола сначала подпевал тихо, потом видя мою заинтересованность, тихо сказал:
- Сербская песня. Древняя, про воинов, где отважные мужи знают, что завтра умрут, но сегодня призывают сдвинуть стаканы, так же плотно, как завтра сдвинут плечи в бою.
- Сильная песня. Я прочувствовал.
Казак достал глиняную бутылку, пустил по кругу.
- По три глотка, чтоб спалось лучше.
- У Гамаюна знаешь, какие глотки?! В три глотка Чёрное море выпьет.
- Да ни.… Загнул! Мабуть в пять!
Казаки негромко прыснули со смеху, давясь в смешках.
Пошёл дождь. Языки пламени заволновались, зашипели. Посиделки пришлось прекратить.
Как можно заснуть? Я опустил голову, прижимаясь щекой к мягкому войлоку. Знакомые запахи заворожили, закачали сознание, глаза сами собой закрылись и тут же - чужая рука затрясла за плечо.
- Иван Матвеевич, пора.
Казалось, и не спал совсем, мысли метались от дома до предстоящей вылазки. Образы любимых людей – в грусти и в радости, сменялись кудрявой отарой - сотня баранов решит вопрос с провиантом и тёплой одеждой. И чтобы продолжить дальше жить ради тех, кто дорог, надо успешно выполнить задачу. Как много зависит от баранов!
Командование должно было все силы приложить, чтоб их получить, а начальство делало вид, что такая мелочь, как отара сама по себе, а обессиливший русский корпус отдельно и никто совсем не заинтересован в исходе непонятной операции. Мол, пять неизвестных босяков и мающийся от безделья, артиллерийский поручик, потерявший свои орудия, за так, между прочим, обеспечат войско мясом.
Стоп. Ладно. Чего-то разбурчался! Ну, плохо спал на новом месте, зато не мёрз и не голодал, а впереди дело весёлое. Не хлопотное. И все лучше, чем безделье в палатке.
Правда, дело оказалось в первую очередь скользким.
После сотни падений на обледеневших камнях, мокрый как мышь, упёрся в каменную стену. Тёмный, отсыревший камень давил массивом, величественно возвышаясь над головой. Вздохнул, поражённый природой. Её внезапным вторжением в наш ход. Впрочем, пластун уже уверенно повёл в сторону, доверяясь своему чутью. Продвигаясь за Николаем вдоль неровной скалы, дошли до просвета. И я, что греха таить, задышал свободнее, хотя от частых падений –ребра болели и легкие не могли, как следует сделать полный вдох. Пластун сразу подал сигнал и показал, что можно отдохнуть. Через несколько минут с двух сторон подошли фланги. Гриц и Сашко. Отдышавшись, они пошли вперёд. Немного погодя пошли и мы. Здесь лёд лежал, только местами – причудливыми застывшими каплями, свисая с камней или растекаясь крохотными треснувшими панцирями в расщелинах – ступишь в такую и улетишь в каменный мешок, откуда уже никто не спасёт и не вытащит. Минуя опасные места, не смотря ни на что, до второй теснины дошли быстрее.
Природа зловеще улыбалась, капризничая.
Что бы наш спуск был ещё чудесней, пошёл мелкий дождь. Противный, он струился по папахе, заливал глаза так, что приходилось часто промаргиваться.
В этом месте между вертикальными стенками оставался проход саженей в двадцать. Здесь казаки повторили свой манёвр.
По моим прикидкам спуск продолжался около трёх часов. Когда я в очередной раз полетел пересчитывать камни своими рёбрами и сотый раз проклинал своё решение идти с пластунами, в голове появилась подленькая мысль: - «Может не вставать и пусть будет, как будет.»
Откуда-то ниже и правее:
- Псс.
Решив, что нет смысла и сил вставать в полный рост, на четвереньках, ногами вперёд, двинулся на этот «псс», пока не упёрся в большой камень.
- Ваня, сюда залазь.
Наверное, из-за дождя, светлее не стало. Почти на ощупь нашёл Николая.
- Тут, в камне трещина, залазь, с другой стороны.
Нашёл, с трудом залез, царапаясь лицом, чуть не потеряв меховую бурку с левой ноги.
Когда-то часть скалы отвалилась и катилась по склону, пока не треснула пополам. В этой трещине, уже поросшей мхом, мы с пластуном и устроились. Он прокричал птицей, в ответ с двух сторон, ответили «плечи».
- Всё, отдыхай, можешь подремать.
Сразу пришла тупая боль. Навалилась, рвя сознание, со всех сторон. Невольно тихо охнул, прикрывая глаза. Начал себя ощупывать. Открытых переломов - нет. До чего мог дотянуться, было вымазано толстым слоем глины. Одежда отяжелела. Не приято, но сейчас - это тревожило меньше всего. Как это я, ухитрился ничего не сломать вот - чудо!
Внутренне стеная и охая, как- то незаметно уснул. Толчки по ногам, медленно вытряхивали из сонной неги.
- Просыпайтесь, граф. Вас ждут великие дела.
Знакомо. Где- то я это уже слышал.
- Гляди- ка, кажись пошло движение. – Николай тронул, кивком головы показывая направление. - Ты оглядись пока. Там саженей двадцать с твоей стороны, чуть ниже, кустарник густой начинается, со стороны скалы, мы там тропку протоптали. Можно потаённо почти к турецким позициям выйти. Посмотри по сторонам, запомни места, где укрыться от пуль можно.
- Зачем? С кем воевать собрался?
- Всегда так делай, где бы, не был.
Сдвинувшись в своей нише, осторожно высунул голову. Рассмотрел колючий кустарник, уже освободившийся от снега, Постарался запомнить расположение валунов побольше. Ветер опять сменился на злой, холодный, порывистый. Нас мало тревожил, но только, что стекавшие ручейки на глазах, покрывались льдом. Камни, как будто высасывали тепло через толстые слои одежды.
- Ты, как Ваня?
- Тело затекло.
- Напрягай ступни на пять счётов, раз двадцать, потом ноги до колен, потом от колен до бедра, так до головы, потом снова ещё раз.
Сперва было больно, словно сотни иголок впивались в тело, заболели все ушибленные места, но стало теплее, и снова почувствовал власть над своим телом.
- Точно, отару гонят.
Я высунулся ещё дальше. Постепенно разглядел, приближающееся, серое пятно. Неясно брехала собака. Позвякивал колокольчик.
Через час можно было рассмотреть две нитки конных, сопровождавших с двух сторон овечье стадо. Ещё через полчаса, то, что конные безжалостно пускают в ход нагайки, отгоняя, трясущих кулаками турецких пехотинцев. Вот овцы стали подниматься по урочищу. Конные перестроились в линию, осекая отару от равнинной части. Вокруг отары бегали две здоровенные собаки, не позволяя овечкам отстать или выйти из только им, понятного пространства.
- Нас собаки почуют, лежи не двигайся и глаза прикрой, порычат и убегут.
Конные снялись, ускакали рысью в даль.
- Мальчишка, тоже здесь, - рассмотрел мальчика верхом на ослике.
- Давно засёк, - отозвался пластун.
- Щас, найпервейше дило зробим, – видать волновался, невозмутимый пластун, раз перешёл на родной язык.
Первым мимо камня, звеня колокольчиком, прошёл чёрно-белый важный козёл. Тряся длинной бородой, он иногда замирал, вытягивал шею и злобно блеял, вытаращив круглые глаза. За ним, обтекая камень, с двух сторон шли мохнатые, перепачканные грязью и глиной безропотные овцы. Вислоухие животные покорились дождю, смирились с непогодой и грядущей неизбежностью.
Услышав рычание, я поглубже забился в щель. И, кажется, вовремя. Здоровенная собачья голова, заслонила свет, показывая мне желтоватые зубы в половину указательного пальца и злобно зарычала.
Страх, дикий до ужаса животный страх, вздыбил волосы на спине, вызывая учащенное дыхание и приступ потливости. С трудом сдерживался, чтоб не выстрелить, ещё труднее было закрыть глаза и не о чем не думать, однако этого, волкодаву хватило, чтоб не засчитать меня, как угрозу. Обежав камень, Миколу он просто обнюхал, даже без рычания. Может и хвостом вильнул – проверять не хотелось.
Тявкнув напарнику, псина умчалась по своим охранным делам.
Овцы шли и шли, они тоже скользили на камнях и падали на грудь, прокатывались вниз, сбивали нижних.
- Вылазь, но в рост не вставай, следи за склоном.
Ужом вылез на волю, устроился за камнем головой к долине.
С другой стороны полилась турецкая речь. Микола разговаривал с мальчишкой. Ещё мгновенье и ослик зацокал за отарой.
- Добре, гроши у меня.
Над ущельем полетел условный клёкот.
- Можно вставать? Турок не видно.
- Лежи, Ваня, пока отара первое гирло не пройдёт, будем лежать.
Я доверился чужому чутью на опасность и опыт в засадных стычках. Переглянулись. Пластун подмигнул. Чуть сдвинул папаху. Расправил усы. Серьезный, а у самого смешинки в глазах – никогда не унывает. Лежим себе рядышком, на чёрной бурке. Мёрзнем, но настроение отличное. Дело действительно пустяковое оказалось, но сколько солдат нам будет благодарно. Корпус такую вылазку надолго запомнит и не раз у костра вспомнит. Может, и награждение моё вновь вынырнет из небытия штабных бумажек – возродится набранный ход. Отара начала втягиваться в узкий проход. Турчонок спешился и потихоньку начал спускаться, видя ослика на поводу. Значит, передал овец Гамаюну. Дело сделано. Я облегчённо выдохнул.
И вот тут началось, то, чего и опасались пластуны.
Время замерло, набухающей каплей, а потом прорвалось с первым тревожным удара сердца.
Сперва раздался двойной птичий крик. Я невольно посмотрел в небо и действительно увидел парящего орла. Голодная птица кружила над овцами. Несколько раз стремительно промелькнул силуэт Сашка. И, наконец, стала видна причина тревоги.
Слева внизу, из-за левого отрога в нашу сторону быстро двигались три десятка чёрных всадников. Справа неслышно появился Гриц.
- Черкесы!
- Что-то маловато их, чтоб отбить отару, тут хитрость какая - то.
- Ответил Николай.
- Казаки, в круг!
- Мыкола, Сашко левый, я центр, поручик тыл, а ты справа, если что уходи с золотом в схрон, завтра тебя вытащим на рассвете.
- Добре. Матвеич, поднимись вон-туда,- он ткнул рукой назад, - смотри только вверх. Ветра почти нет, после выстрела смещайся на границу порохового облака, Выстрел - опять отбегай.
Грицко быстро побежал вниз, забирая влево. В каждой руке у пластунов было по револьверу.
Как-то обидно, что меня, офицера, задвинули в тыл, хотя в душе, я понимал, что в такой ситуации пластуны разбираются куда, как лучше. Мальчишка, похоже, тоже не обрадовался, остановился, а потом бросил ишака и побежал вверх, что-то крича. Одновременно раздалось три ружейных выстрела со стороны конников.
Глаза от удивления полезли на лоб. Саженей в пятьдесят, ниже теснины, прямо из скалы, из камня, выбегали люди в чёрных черкесках и высоких такого же зловещего цвета папахах. Мало похожие на добрых джинов, они уверенно действовали по своему плану. И от их решительных фигур стало не по себе – абреки, знали, что делали, основываясь на свои обычаи и традиции.
Сперва черкесы кинулись вверх к уходящей отаре, но бегущая наперерез овчарка и два метких выстрела, уложивших двоих нападающих, снизили пыл. «Черные джины» проявили осторожность и залегли возле упавших. Не суетились. Не торопились. Вскоре одного потащили к скале.
- Коля, сзади! – вырвалось у меня. Казак обернулся.
- Добре, держи их.
Стрелять мне было далековато.. Я осмотрелся, наметил будущие позиции для стрельбы. Приготовился.
Внизу внезапно загрохотало: два выстрела, ещё два, пауза пять секунд, снова два и ещё два. Защёлкали, кажется со всех сторон, винтовки. Потянулась пауза - из-за порохового дыма ничего не видно. Горное эхо множило и уносило вверх звук уже сделанных выстрелов, как весточку своим,
- Мы, приняли неравный бой!
Пронзительно ржали подстреленные лошади. Эхо не замечало последних жалоб, но глухой удар упавшей снежной шапки радостно размножило.
Обреки наверху, очень быстро рассыпались по ширине ущелья, и, не теряя темпа, стали приближаться. Выстрелы Гамаюна в спины, их не остановили.
Черкесы двигались очень ловко и сноровисто, почти не оскальзываясь, со стороны казалось, скользили по воздуху. Чужое движение «змейкой», сбивало с толку. Попробовал удержать на мушке одного, перевёл на другого. Потерял. Внизу опять загрохотало. Ударяясь о камни, выбивая яркие искры, пули с визгом меняли направление. И быстро, как потревоженные шмели, злым жужжаньем заполнили ущелье. Черкесы с моей стороны, стали останавливаться, вскидывая длинные винтовки, выцеливая моих пластунов. Пора. Потихоньку потянул спусковой крючок, грохнул первый выстрел - один есть, сразу во второго – и не понял результата. В глубоком приседе, переходя на четвереньки для скорости, перебежал к намеченному заранее валуну, где дыма почти не было. Выстрел, ещё - противник вскрикнул, перебежка, последние два выстрела наугад в сторону врага больше для острастки. Назад за камень, перезарядить. Пальцы на холоде деревенеют, не гнутся. Однако, гнезда в револьвере забиваются быстро. Нанёс ли я урон. Только нападавшие из засады, залегли. Ещё задымил пространство изрядно. Самому ничего не видно. Отбежал от места последнего выстрела, рассмотрел горца с винтовкой, стоящего на колене, прицелился, но в последний момент, он нырнул вниз и выстрелил в меня. Зажужжали рикошеты. Перебежать. Сразу три выстрела. Горячим мазнуло по щеке. Слезы, дождь, кровь? Непонятно. Падаю, заползаю за валун. Стреляю и снова меняю позицию. Быстро перезаряжаю, и привычно перебегаю. И тут железной палкой по голове! Зазвенело в ушах. Дрогнула картинка, закачалась, наливаясь красным цветом. Привычный серый день растворился в новых красках. Словно паровоз шибанул или великан какой.
Поперхнулся воздухом, давясь. Повело вправо. Нога сделала шаг в сторону, другой. Носок бурки зависал при каждом движении и неуверенно трогал воздух, словно боялся не встретить поверхность, а провалиться в пропасть и увлечь за собой тело. Как же так? Как такое могло случиться?
По касательной прилетело или прямо в голову? Мир закружился в бешеном ритме. Замелькали картинки.
Камни: серые, мокрые, грязные - бесконечные отвесы припорошённые лёгким снежком.
Небо без дождя: чистое, с парящим орлом в вышине – кажется, я так к нему приблизился взглядом, что видел немигающий зрачок хищника и каждое пёрышко. Посмотрели друг на друга. Оценили. Птица беззвучно открыла мощный клюв, улетая на новый круг.
Тело горца, с застывшим оскалом медленно сползало вниз к моим ногам.
Теперь я видел себя как со стороны. Вот упал на колени. Закрыл глаза.
Как же хорошо.
Наступило долгожданное спокойствие.
- Ваня, поручик!!! Вставай!
Громкий выстрел над головой вернул в ущелье. Слабость. Сильно мутило. Дрожащей рукой схватился за плечо пластуна, он подхватил, обняв за спину, приподнимая. Ноги не стояли, не держали тело, но я упрямо продолжал подниматься.
- Тихо. Не так быстро. Давай, Ваня, осторожно ступай на ноги. Уходить нужно.
Поскользив бурками по камням, всё-таки почти встал, но тут же завалился на Николая.
- Добре, давай. Левой, правой. Левой, правой. Слушай меня! Мой голос. Двигаемся, поручик.
Мы у скалы.
- Давай Ваня, я тебя на плечи возьму, так быстрее будет.
Держа за левую руку, он подсел под меня, взял за правую ногу, и я уже у него на плечах. Теперь он бежал, бежал вниз к турецким позициям.
На один его шаг, я взлетал вверх и тут же чужие жёсткие плечи били мне в грудь и живот, вышибая воздух из лёгких. Постепенно приноровился, отрываясь вверх, коротко вдыхал, опускаясь, напрягал живот и не мешал выбивать из меня воздух.
Что-то обожгло правый бок – вздрогнул, смерть не пришла, значит пока живой. С разгона врубились в непроходимый кустарник. Ветки протестующе затрещали, прогибаясь.
- Терпи, артиллерия,- казак уложил меня на спину, сбросив на длинные сухие колючки. Одну такую я видел в опасной близости от глаза. Заглянул в лицо, проверяя. Натянуто улыбнулся.
- Ничего, ничего. Это мелочи. Терпи. Невеста то есть, Ваня?
- Нет, - прошептал я.
Когда пластун отрубил очередную колючую ветку, я провалился на камни. Теперь стена колючек была на вершок, выше моего лица
Микола ухватил меня за башлык и поволок за собой.
Мне оставалось только покрепче зажмурить веки, хотя багровые круги от этого не исчезли. Иногда голова ударялась о камни, и тогда боль пронизывала до пальцев ног. Пропадали и звуки редкой стрельбы, где- то далеко- далеко…