В Баку, в крохотном скобяном магазинчике, в полуподвале, работал старик Беньямин, для нас - просто Беник, друг моего деда. Это был краснолицый, полный карабахский армянин, щеголявший в жилете поверх рубашки навыпуск, мешкообразных "бруках" и засаленной сванке на блестящей лысине, добродушный, чрезвычайно улыбчивый.
А дед мой был сапожником. Дед покупал у Беника необходимые в ремесле мелкие гвозди, клей в мелких шариках, металлические подковки, разную мелочь. У Беника в лавке было всё красиво - гвозди разных видов лежали горками, каждая - в своей ячейке, керосинки, нужная вещь в городе, где часто вырубался свет, стояли на полках, как шахматные ферзи, ещё выше громоздились банки лака и краски, по стенам были аккуратно развешаны пилы, молотки и клещи. А пахло! Г-споди, как же там пахло!
Меня особенно занимали весы. Весы были дореволюционные, жёлтого металла, со съёмными чашками, в деревянном корпусе, причём к их стрелке с двух сторон было приделано по крохотному Амуру. Рядом с весами стояли гирьки, чугунные, с подписанными краской номиналами в килограммах и граммах, и, что самое удивительное, сделаны были в виде человеческих фигур, все они изображали усатого купца, расчёсанного на прямой пробор, и напоминали матрёшек, мал-мала-меньше, от здоровенной до самой маленькой, с мизинец.
Понятно, что ходить туда с дедом я обожал.
Приземистый Беник и мой тощий, рослый дед составляли живописную пару, после шумных приветствий Беник заводил нас в подсобку, приносил чай и финики (иранский, э, иранский финик, блестящий, э, как будто маслом намазали) и ещё миску цельных грецких орехов, (карабахский орех настоящий, с деревни) со старинными, в виде крокодила, щипцами для колки. Финики и орехи были для меня, дед и Беник пили чай только с сахаром, а сахар был интересный, как и всё в этой лавке - разноцветный, твёрдый, из магазина при мечети. Мне позволялось там всё - разглядывать закутки, трогать весы и стоявший в углу здоровенный ржавый пресс, я вдыхал запахи клея, скипидара и белил, ел финики и колол орехи, краем уха слушая истории о прошлом, которыми сыпал хозяин. Магазинчик, в котором Беник трудился, был получастный, как многое в нашем городе, принадлежал когда-то, ещё до революции, Беникиному деду, потом, при нэпе, там была артель его отца - такая вот удивительная для советского времени преемственность. Менялись власти и взгляды на частную собственность, бушевали войны и армянские погромы, а магазинчик существовал, словно время в нём законсервировалось навсегда.
Когда приходила пора совершать покупку, это обставлялось со всей торжественностью, хоть дед и брал гвоздей немного, только для себя. Беник, надев очки, хватал совочек, с самым серьёзным видом загребал гвозди из кучи, открывал корпус весов и ссыпал в чашу. Потом он брал гирьки, сначала большую, потом меньше, потом ещё меньше, поджав губы и качая головой, одну убирал, ставил другую, и, в самом конце, пинцетом, водружал маленькую, и стрелка с Амурами, поколебавшись, застывала. Ссыпав гвозди в кулёк, скрученный из газеты, он непременно добавлял туда ещё некоторое количество, чуточку, в качестве бонуса, произнося, по обыкновению, тюркскую фразу "Гурбанды"*. Зачем нужно было так точно взвешивать? Кто его знает.
Однажды я украл самую маленькую гирьку. По сей день не пойму, зачем это сделал. Взял, и сунул в карман.
«Однажды ты утратишь свой Райский сад, невидимый ангел вытолкает тебя, и врата за тобой захлопнутся, сад пропадёт, а ты останешься посреди пустыни, и не будешь знать, куда направить стопы свои. Ты можешь хоть весь мир обойти, можешь выучить все науки и все языки, можешь состариться, как два народа, но никогда не вернёшься обратно».
***
- Ала, братуха, сейчас один дело есть, - сказал Лоты Фикрет, аккуратно почесав за ухом. Он только что сделал укладку в парикмахерской, и, чтобы не испортить, пользовался отращенным на мизинце длинным ногтем.
Стоим мы под деревом, единственной в городе финиковой пальмой, растущей в самом центре, на площади Фонтанов – Лоты Фикрет, худощавый, с кошачьей пластикой, путёвый парень, как у нас говорили, «бакили ушагы», ещё татарин Мурад, по прозвищу «Япон», широкоплечий, со сломанными на вольной борьбе ушами, и я.
- Дело не здесь. В Нардаране. Короче, один дело такой. Сейчас пойдём к одному моему кенту, ну как, кенту, просто человеку. Кое-чего передать надо. Возьмём-вернёмся.
- А не возьмём, тогда что? Там останемся? – серьёзно спросил Япон Мурад, он был мастером таких вопросов.
- Как э, не возьмём? Возьмём, да! – ответил Фикрет, глядя, отчего-то, на меня.
Я покивал.
Через полчаса мы садились в маршрутку – как были, в тёмных костюмах и кожаных шлёпанцах, с горящими сигаретами в руках. Отчаливала маршрутка почти пустой, водитель, усач с такими тоскливыми глазами, словно ехал на похороны, тоже курил, окна были распахнуты и бакинский неукротимый ветер врывался в салон.
- Когда найдём его, ничего не говорите. Ничего вообще. Я говорить буду, - давал инструкции Лоту Фикрет, ухитряясь при этом курить и грызть семечки.
Водитель быстро на нас поглядел и включил шансон. «Я молю тебя, вставая на колени» - разнеслось по салону и округе. Пел наш общий знакомый, по имени Евдо.
- Джан, э, красава, - с чувством произнёс Япон.
Фикрет не был столь благодушен.
- Слушай, я бы с него спросил за это! «Вставааая на калении»! Это что такое? Это разве пацанская песня? Пацан на коленях не встаёт! Завтра он петь будет, что на четырёх костях встаёт!
- Нет э, ты что говоришь? Он же не перед другим пацаном встаёт! – возразил Япон.
- Перед бабой встаёт! Ещё лучше! Вообще, блять, попутал он!
- Почему попутал? Ты сейчас попутал!
- Кто попутал, я?
Тут Япон и Фикрет стали недобро друг на друга смотреть, и я решил вступить в беседу.
- Он перед своим паханом встаёт на колени! Перед паханом, маханей, на коленях не западло стоять!
- Ай, сагол! – сказал Мурад.
- А что он вдруг встал, не понял я? – Фикрет всё стоял на своём.
- Уважает так их. Ермят** делает!
- Уважает? – Фикрет задумался, сплёвывая лузгу в кулак, - Уважает это правильно.
Подъехали к Нардарану, вышли возле стеклянного ресторанчика с надписью «Банкетный зал». Стекляшка была пуста и закрыта. Напротив была летняя чайхана, тоже не работающая. Вокруг - ни единой живой души.
- Значит, нужен Мамед, - сказал Фикрет, развернув бумажку с каракулями, - Улица Нариманова, семь, живёт.
Но улицы Нарманова не было. Совсем. Во-первых, в помине не было никаких табличек, точнее, все они были сбиты. Названия были намалёваны прямо на стенах латиницей: «улица Имама Али», «улица Хазрата Аббаса», «улица Имама Хусейна». Мы битый час бродили по посёлку, разыскивая Мамеда, но спросить было не у кого – единственная встреченная нами старушка, замотанная во множество шерстяных платков, вообще не поняла, чего мы от неё хотим. Между тем свечерело в Нардаране, бриз подул, запахло морем и восточным хлебом, выпекаемым во дворах, и первая, протяжная и прекрасная нота азана*** протянулась нитью в сгущающихся сумерках.
***
Когда пришло время священнодействия, покупки гвоздей, и Беник принялся взвешивать, маленькой гирьки он, конечно, не нашёл. Он обшарил прилавок - гирьки нет. Он заглянул под весы - нет гирьки! Тогда он, кряхтя, встал на четвереньки и принялся шарить руками по полу. Дед зажёг спиртовку и светил. Конечно, не нашли старики гирьку, намаявшись, они сидели за столом, где чай давно остыл, и молчали. День был испорчен.
Позже там появилась другая гирька, обыкновенная. Теперь, спустя много лет, я не помню тысячи событий - не помню, например, ни единого своего дня рождения, а тот день запечатлелся, как будто был вчера. Помню, как добродушный старик шарил по полу, а дед ему светил, помню, что никто из них даже не подумал, что гирьку мог взять я, и всякий раз рождается жгучее чувство стыда пополам со страхом, как тогда, тридцать пять лет назад, невыносимое чувство, похожее на удушье. Через несколько лет пришлось проезжать мимо лавки Беника, который то ли умер к тому времени, то ли успел уехать в Армению. Весь дом была опустошён – стёкла выбиты, пустые рамы плескались на ветру, и, словно первый рыхлый снежок той бесснежной зимы, летал по двору пух из подушек, скапливаясь в углах и меж ступеней лестницы. Двери полуподвала были настежь распахнуты, и неизвестные люди сновали туда-сюда, занося какую-то кладь.
***
- Слушай, братуха, один сигарет дай, да, мой кончился!
Мы с Мурадом одновременно открыли свои пачки и протянули Лоту Фикрету. Стояли мы, окончательно заблудившись, перед неизвестным частным домом, построенным кое-как – в стенах его кирпич шёл вперемешку с известняковыми блоками, а забор представлял собой сочетание ржавого железного листа, стальной сетки и даже грубо расправленной автомобильной крыши. Ворота неожиданно распахнулись, оттуда высунулся мужчина средних лет и поглядел на нас недружелюбно.
- Машалла****, сейчас узнаем всё, человек живой появился! – сказал Лоту Фикрет, пряча не зажжённую сигарету в карман, и обратился к незнакомцу, приложив руку к груди, - Салам!
Взгляд мужчины потеплел, он поздоровался и поманил нас внутрь. Мы пересекли двор, заваленный всяким хламом, сняли тапки в застланной линялыми коврами прихожей, и вошли в комнату – там было полно народа. За столами сидели одни мужчины, многие в кепках или папахах, были и дети, только мальчики, все обитые наголо, как один. Негромко играла зурна, стол был накрыт. На больших плоских блюдах красовались фрукты, сложенные пирамидами, стояли стопки свежевыпеченных лепёшек, а в «кисах», керамических мисках, распространяя одуряющий аромат, лежала томлённая баранина, посыпанная зеленью.
- Ала, я сейчас с ума сойду, - шепнул Япон Мурад.
- Это что, поминки? – спросил Фикрет.
- Какой поминки, видишь, халвы нет!
И тут меня осенило.
- Это же ифтар*****! – говорю.
- А, точняк, ифтар! Пост кончился!
- Такой ифтар разве бывает? – спросил Япон.
- Ты откуда знаешь, э, ты суннит вообще!
Япон поглядел на Фикрета коротко и выразительно. Тем временем нам освободили три места по соседству, мы сели. Немедленно появились стаканы «армуды» с чаем цвета тёмного янтаря, крепким, как кофе. Публика в комнате отнеслась к нам так, словно мы всегда тут сидели – ни одного косого или вопросительного взгляда. Япон быстро опустошил подряд три «кисы» с бараниной – как только заканчивалась одна, тут же, без слов, появлялась следующая, Фикрет же, одержимый идеей найти своего «просто человека», едва притронулся к чаю, он вертел головой, прислушиваясь к разговорам, а я взял себе к чаю пару фиников. Финики были самые лучшие, иранские, крупные и маслянистые, слаще сахара. За столом нельзя было курить, увидев, что люди идут с сигаретами во двор, мы с Фикретом тоже вышли.
Лоту Фикрет подошёл к курильщикам и завёл беседу по-азербайджански, я же, не упуская его из виду, стал разглядывать двор, освещённый окнами дома, чего там только не валялось, остовы велосипедов, какие-то части автомобилей, оцинкованные вёдра, и вдруг сердце моё заколотилось - среди хлама лежал знакомый предмет, это были весы из скобяного магазинчика Беника. Выглядели они не очень, все позеленели, съёмного корпуса не было в помине, чаши лежали отдельно,а неподалёку, среди гнилых картофелин, валялись и гири, всего три штуки, самые крупные.
***
Иногда мне снится мой дед. В последние годы уже не так часто, как раньше. В этом сне дед, сухой и прямой, как палка, сидит в кресле-качалке, которого у него не было, и пьёт кофе – я в жизни не видел, чтобы дед его пил. Низкое солнце проникает в комнату – такое у нас бывает осенними вечерами.
«Знаешь, дедушка, я украл гирьку в магазине Беника».
А дед на меня не смотрит – он глядит в окно, где колеблются подсвеченные солнечными лучами виноградные листья.
«Слушай, дедушка, давай пойдём в магазин, будем чай пить, с финиками, ты гвоздей купишь, тебе же нужны гвозди, а я положу на место, он даже не заметит».
Дед подносит чашечку к губам, дует на кофе, сгоняя пар, а лицо его абсолютно безмятежно, как любой день нашего детства.
*Гурбанды (азерб.) - буквально "в жертву" - на здоровье
**Ермят (азерб.) - уважение
***Азан (арабск.) - мусульманский призыв к молитве
****Машалла (арабск.) - так захотел Аллах
*****Ифтар (арабск.) - мусульманское разговение в Рамазан