За два года до развода, Аля делала генеральную уборку, вздрогнув, она услышала звонок в дверь- это пришел Петрович.
- Опять кисляк давишь? - спросил он с порога.
- Сестра умерла, нас дома не было, Нюся в ящик записку бросила…
- Все мы там будет, только не в одно время, завидовать надо - отмучилась, а нам крест свой нести да нести, давай, мать, ужинать, мне бы хотелось тебя отвлечь. У моей матушки Татьяны было нас, гавриков, четверо и все мал-мала-меньше и все от разных отцов. Уходя на работу, и чтобы мы не мозолили соседям глаза, она закрывала нас под замок, а туалет-то на улице - куда по большому ходить? Накладем в газетные кульки, и в окошко, смотрим, кому бы в голову не попало – смешно? А однажды нашли спички, что мы там были – мелюзга? Развели под кроватью костер, подзор-то и полыхнул, нас соседи спасли, вызвали пожарную машину, милицию, а матери велели всех в приют сдать, там я несколько лет «оттрубил».
- Ты, Петрович, толкуешь о своем житье-бытье, а у меня из головы Зоина нелегкая жизнь не выходит. Надо же додуматься, с четырьмя детьми, в Хабаровск завербоваться, подъемные по пятьдесят рублей на человека соблазнили? Оно конечно, в шестидесятые годы того столетия в деревне не лучше, чем сейчас, жили - впроголодь, сады разорили, с хлеба на воду перебивались. Недавно я видела сон, будто надоело Зое на белом свете мыкаться, махнула она на детей рукой, и пошла по зеленой поляне туда, где мы, живые, сроду не были, так и не оглянулась…
Помню ее свадьбу. Набежали подружки, запели прощальные песни, достали из сундука восковой венок, вуаль с голубыми полосами по краям в два метра длиной. Примеряли наряд, шили приданое, кажется, все было вчера. Как на Луну уехали, нам до Кандалакши не доехать, а Хабаровск. Зоя как-то укорила меня за жадность. В голодном детстве, мама часто пекла пироги с картошкой и кашей, блины, только за стол - племяннички бегут, они жили через дорогу от сестры Лиды, на нюх бегут, попробуй, прокорми всех. Надоело мне терпеть несправедливость, подкараулила однажды Витьку, когда втихаря через подпол к блинам подбирался, и отдубасила, ишь, повадился! Отучила раз и навсегда, с тех пор все считают меня жадной. Пойдем, погуляем, на душе полегчает.
- Нетушки, за цельный день так нагулялся, все ноги оттоптал, пять заявок сделал, за алкашей неполадки устранил, пять заявок! Напортачат, а нам с напарником расхлебывай. Нынче я начальника ЖЭУ подальше послал - за дело, нечего наряды одинаково закрывать, нам надо по сто пятьдесят, а алкашам вполовину меньше, тогда справедливо будет, привыкли на нас ездить! Прошло то время, когда за бутылку делали, я тоже хлеба с маслом хочу, чуть что, бегут: «Петрович, выручай». Сколько можно за мизер работать? Я им сказал, в пять часов переоденусь, и домой, не виноват, что все гнилое, давно бы трубы на пластик поменяли, так не хотят, боятся без работы остаться, вот и получается - заменим кусок, а начальство себе десять метров запишет. Старых бабушек жалею, им завсегда забесплатно сделаю, они за это то банку сгущенки суют, то варенье, десятку сунут, чайку нальют, а откажись - обижаются, рады - помыться можно будет. А к обеспеченным людям зайдешь - дышать нечем, все закупорено, хозяйка в рижьё, а в доме бардак и пожрать не дадут. Сидишь под мойкой в три погибели без воздуха, глаза на лоб лезут, в пузе урчит, чайку бы дали, ни хрена подобного! Всякие люди есть.
В зеленой пепельнице Петрович придавил окурок, сунул про запас пачку сигарет, зажигалку, подхватив Алю под руку, они вышли во двор.
- Гляди, любезная, скоро поплывем, во дворе озеро образовалось, лебедей разводить будем, как бы фундамент не подмыло, сколько лет трасса течет – никому дела нет, проспект Ленина холят, а Росту все боги забыли.
- Благо, Петрович, Найденов был жив, крышу успели залатать, подъезд побелили, на следующий год обещают фундамент зацементировать, на тротуар асфальт положить, однако, трубопровод-то гнилой, снова дорожку раскурочат. Парадокс жизни… видишь, все вспучилось, пластами отваливается? В Савдепии все через пень-колоду, дворника видели только в дни выборов, а сейчас придется мне за метлу браться, хочется жить в чистоте.
- Ничего, мать, тебе не привыкать, соберешь дворовую детвору, они мигом весь мусор в костре спалят.
Лавируя на рельсах, она держалась за плечо мужа, майский снег грязной плешью лежал на дальних сопках, на склоне придорожья зеленеет прошлогодний брусничник и мох, ветер переменчив, вот и манка посыпала с неба.
- Рановато ребятишки пораздевались, я бы тоже обветрился, но спина болит. Ты смотри, как матом садят, стервецы, по голосу им лет по десять, а?
- Век такой, - ответила Аля. - Все с ума посходили, словно перед концом света. Кому-то очень выгодно страну наркотизировать, до неузнаваемости изменился словарь - тюремный жаргон в обиходе, идет деградация населения. С молодежью говорим на разных языках, дети с молоком матери мат воспринимают за истинно-правильную речь. Смотри, деревья от стыда распускаться не желают, в землю смотрят. Я тоже немало слышала от отца, а от матери никогда, мать – это святое.
- Зато сейчас сказанешь - уши в трубочку сворачиваются.
- Так, с кем поведешься, согрешишь с тобой, за собой не замечаешь, помнишь, как покраснел, когда себя услышал, маты на пленке, а я каждый день слушаю, заведешь байки о трубогибах, сама скоро слесарем буду, однако - спасибо. «За что?».
- За теплый прием. Помнишь, мое появление в твоей грязной постели? Легла к вонючему алкашу, пришла якобы за дрелью - сестра послала. Через неделю немного очухался, да и пробурчал спросонья: «Какая-то баба тряпки ко мне перетаскивает…». А куда мне было деваться, жить негде, а тут ничейный холостяк с жильем - пришлось, сестра подсказала вариант. Хорошее кличку ты мне дал, все зайки да солнышки, а я – русалка. Какой бы ты пьяный не был, никогда меня дурным словом не называл, стукнешь по столу и орешь: «Если кто мою русалку тронет - убью!».
- Это тебе спасибо, - склонил голову Петрович, вытащила, человеком сделала, за тобой тянусь, пить перестал, горжусь, говорю, у меня жена художник и книги пишет. Некоторые бабы с моей работы хотят с тобой познакомиться, да стесняются, не знают, как подойти, ты же у нас интеллигенция - а мне приятно!
- Ладно тебе, «интеллигенция», простая баба, пишу, как сердце велит. Если, допустим, была бы известной - другое дело, сама к известным личностям боюсь подходить из-за косноязычия, не знаю, что говорить, институтов не кончали-с.
Если за меня заступаешься – любишь, не такое уж и холодное твое сердечушко, любишь ведь, а, Боть?
- Какая любовь, нет ее, вы все выдумали! Эти слова нужны молодым для размножения и все тут, я тебя просто уважаю, пожалел, без жилья осталась. Давай переменим тему, ты родовое дерево нарисовала?
- Какое дерево? Ах, да, не дерево - древо, написала, кто-то полагает, все это чушь собачья, напрасный труд. Книги теперь никто не читает, с двоюродными братьями и сестрами не роднимся, с племянниками тоже. И все же, внукам я до восьмого колена родословную собрала - авось пригодится, добрым словом помянут. Иначе, зачем поисковики по топким болотам лазают, по фрагментам происхождение человека узнают, на кой ляд археологам в костях пятитысячной давности копаться? Стало быть, и мой труд полезен - предков воскрешает из мертвых. Разве давшие роду жизнь должны исчезнуть? Мы живем благодаря первородству, будущее захочет знать о нас, как и мы сейчас. Миг, в котором живем - уже прошлое. Не хочу останавливаться, не хочу прерывать цепочку человеческих судеб, сделаю все возможное, пусть не профессионально. Боже, только бы хватило времени, сил и ума. Если выбросить записи, которые вел еще дед, что останется? А останется то, что сейчас видим и слышим: безнравственность, бездуховность и сплошной мат. Не хочу, чтобы под натиском бездуховного мира, мыслящий человек превратился в безмозглую рептилию. Сбылось, Петрович, пророчество отца сбылось - нас завоевали без войны, молчим, яко овцы во хлеву. Сплотиться надо, дружнее жить, посмотри на евреев - сам работает и родственника за собой тянет, а мы? Мы подсиживаем, друг друга, а что могут сделать безоружные?
- При чем, мать, тут оружие? – возмутился Петрович. - Народ знает, как страну поднять, дык руки связаны, одна реформа глупее другой, и все против народа, не знамо за что в Афгане мальчишек перебили. Голодный дистрофик-солдат лишается жизни за чьи-то «бабки», а придет калекой - забыли.
- Ну, ты, Ботя, и философ - тебе бы страной править.
- Я бы в один миг порядок навел, границы закрыл, смотри, как их оголили, любой заходи, мы добрые! Вернул бы в страну капитал, открыл заводы, фабрики, не дал разбазаривать землю, нефть, газ, отправил бы магнатов на Беломорканал, он давненько не чистился. Наворовал - к стенке, не надо сюсюкать, Думе нашу пенсию, при таких больших деньгах, как у них, разве хочется за народ думать? Отсидел в парламенте свое время, подремал, и по своим делам отправился, либо к бабам. Легче всего недра разбазаривать, на нефти сидим, а почему-то бедные.
- Не смотря ни на что, родилась я в нужное время, благодатное. Послевоенный период спас меня. «Как это?».
- А вот так! - уверенно сказала Аля. - Допустим, появись я на свет в тридцатые годы, сороковые, либо сейчас в Ираке, Израиле - много ли сделала, далеко в творчестве продвинулась? Где стреляют, не до высоких материй, идей, впору жизнь спасать. От семьи, где родилась - тоже многое зависит, идет подпитка: от чистого колодца, палисадника с золотыми шарами, от орешника, стога душистого сена, скрипучей некрашеной половицы, просушенного солнцем крылечка. Сейчас у меня тоже не мало привилегий. Выбегая из двухэтажки, вывешиваю белье на веревку, подвешенную к деревьям, в пяти шагах сопки. Все имеет значение и подталкивает на чистые помыслы. Не нужны мне девятиэтажки, задымленный центр города с выхлопными газами, подавай условия, близкие к естественной природе и спальный район. Ты, Петрович, тоже большую роль сыграл, прости, что я частенько к плите не подхожу.
- Я привык, а, ваяй, из тебя так и прет, второй Солженицын, в кого только такая? - гордо сказал муж.
- До Солженицына мне далеко, до писателя тоже, а нетерпимость к бездействию взяла от предков, набожность от мамы, да монашек, схороненных у стен родовой церкви. Однажды в сопках, когда там допоздна гуляла, вглядываясь чуть ли не внутрь себя, увидела, как округа превратилась, покрылась холодной, голубой пеленой, казалось, ожили камни, они делали мне гримасы, на небе пролетели три птицы. Делая виражи, они медленно летели к солнцу, в ореоле неожиданно пропали, уступая место следу от самолета, он появился ниоткуда, след резко повернул, указуя на березу. Это шокировало, опешив, я села на камень, машинально подстелив невесть откуда взявшуюся фанеру, оказалось, ранее ее принесла дочь. Совпадение или подготовка событий для невероятной встречи? С пристальным вниманием я стала молиться, взывая к Орине. Так хотелось быть маленькой девочкой, усесться ей на колени, прижаться и пожаловаться на столь сложную жизнь. Она появилась внезапно. Сложив на груди руки, в фуфайке, большом платке или шали, одним концом обмотанной вокруг шеи, прабабушка прижалась к стволу березы, о чем-то задумавшись, осознав проявление в нашем мире, она озиралась по сторонам. Шаль сползла с головы, под кокошником я увидела венцом сложенные косы. «Прабабушка, посмотри на меня, скажи, что-нибудь, это я, твоя правнучка. Расскажи о себе, почему так душат слезы?» Расстегнув телогрейку, Орина встала, на ней было темно-синее платье, выстроченное на груди мелкими складочками и рядом белых пуговок, с коричневым воротничком-стойкой, по подолу в два ряда блестят атласные, широкие ленты. Тетя говорила, такое платье у нее было. Прабабушка метнулась на голос. Боясь потерять видение, я жестом остановила ее, слишком жесток сегодняшний мир, чтобы в него возвращаться. У нее на руках появился ребенок, завернутый в одеяльце под цвет коричневой шали, что за ребенок, остается загадкой. «Не плачь, доченька, не плачь», - услышала ее голос. А что, если ребенок символизирует наш род? Ты видел этюд, где я изобразила ее? Теперь частенько к ней обращаюсь. Смотри, Петрович - костер… он напоминает о писателе Викдане Синицыне, моряке-трудяге, до последнего дня, не оставлявшего свой пост на Краснознаменном Северном флоте. Ему было под семьдесят. Наши пути пересеклись, когда я ступила на порог Союза писателей, затем пришла на пароход за помощью. Обратиться было не к кому, а с ним работали на одном флоте, тогда и узнала, что он член союза писателей. Позднее нашим «свиданием» был перекресток улицы
Челюскинцев и К. Либкнехта, он с вахты к Виталию Маслову или Михаилу Орешете, а я на фазенду - так прозвала свою коммуналку. «При чем же тут костер?».
- Бросить бы все, говорил Викдан Викторович, сесть за стол и писать, писать, столько надо сделать, но так устал. Он как знал, о скором уходе из жизни, съездил в Свердловск к сыну, потом лег в больницу и все… тихий, скромный, благородное лицо - сам ангел. Да ты его сколько раз по телевизору видел. - «Так при чем тут костер, однако?».
- В день его кончины я сидела вот на этом месте, где мы с тобой сейчас, смотрела в ту сторону, оттуда дымок и думаю: «чья-то душа с этим дымом вверх тянется», представляешь?.. Я на сопках, а он умирал, это было в четыре часа вечера, в тот самый момент - что скажешь? - «Откуда мне знать, это ты у нас между мирами крутишься».
- А скажи, пожалуйста, Ботя, почему все знакомые говорят, я не от мира сего и умная, а если так - почему не везет, и симпатичная, и в руках все горит - а счастья нет. Натерпелась - на десять жизней хватит, всесторонне развитая - а работаю уборщицей, а если уборщицей - значит, в голове не хватает? Пусть судачат, есть почва ум развивать, жить открыто - мой конек. Если человек берет во внимание сплетни, тем наносит себе вред, опускается до уровня сплетников и удовлетворяет потребности потрепаться. Хорошо слушают в поезде, сваливая проблемы на незнакомца, жить становится легче, во избежание сильного стресса, необходимо выговориться, иначе, не выдержит сердце.
А почему сплетники не спросят, как может ужиться Рыба со Стрельцом, ведь полная же несовместимость? Да, я люблю воду, а ты бесишься от вида мокрых рук, каплей воды на столе, бежишь за тряпкой вытирать, боишься брызг, но меня не переделать. Можно бы на пенсии работать продавцом, даже заведующей, менеджером, как сейчас модно, гламурно говорить, но зачем лишние заморочки? Днем и ночью будешь думать о недостаче, куда, что делось, а у посудомойщицы журчит вода, мысли умные лезут, стихи, рождаются образы, вода - она живая!.. Видел бы ты меня лет в тридцать, замученная, затюканная бытом, в полном смысле - старуха, а сейчас? Знаешь, сколько полезного сделает свободный от рутины человек - горы свернет! Да - пишу слабовато, да - непрофессионально рисую - не в том суть, главное, чтобы творчество приносило счастье. Не видишь, Петрович, моей тоски-печали и раздражения, когда быт разъедает душу, тогда-то и убега лечиться в сопки. А ты думаешь, иду гулять, дышать свежим воздухом? Птички слушают, слушают, возьмут мою безысходность на серые крылышки, да и понесут ее в небо, а там ангелы подхватят, развеют по ветру - вот и легче становится. Возможно, повторюсь, но все не случайно. Небесная канцелярия предоставляет условия, следит и всячески помогает, обретать яркий цвет индивидуума. «Если кто дает обет Господу, или поклянется клятвою, положив зарок на душу свою, то он не должен нарушать слова своего, но должен исполнять все, что вышло из уст его. Если женщина дает обет Господу, и положит на себя зарок в доме отца своего, в юности своей, и услышит отец обет ее и зарок, который она положила на душу свою, и промолчит о том отец, то все обеты ее не состоятся, и всякий зарок на душу свою состоится». - Кн. МФ. Ч. Гл.30, ст. 4,5. Так-то вот.
Нам все не нравится, мы всем недовольны. Хорошо, давай все разрушим: политику, ученых, музыку вместе с исполнителями, музеи и картины – все! Их кажут по телеку, а тебя нет – завидно? Давай, изрежь в музеях шедевры (это уже проходили). Слишком они дорогие, те шедевры, – не по зубам, не видать тех денег, как своих ушей – правда? Так, пошли дальше. Убей ученых, выдумавших лекарства, ведь они не помогли твоим близким – давай. Ты никому не веришь, завидуешь. Ну-ну, завидчик! Это я не к тебе, я обращаюсь к третьему лицу, так сказать, Фоме-невере. Взорви дворцы и вековые замки, построенные великими зодчими – вперед. Взорви, что создавалось до тебя, таких умников, сморкающихся в ладонь, полно, созидателей мало, творцов. Как это так, богачи богатеют, а ты не умеешь, пусть тебе бы все отдали – на блюдечке с золотой каемочкой. Эх, ты какой, прямо дело мудрец. Человечество набивало шишки одними и теми граблями, заходило в тупик и искало выход. А ты сидишь себе в сторонке, судишь, хвостом виляешь, куска ждешь, дери тебя в корень! Эт, токо рыба хвостом виляет и то не зря, она дело делает, Емеле помогает. Помнишь сказку? Или ты черт воплоти, хвостом-то вилять?
Раньше в деревнях такие-то были, землю в аренду, сами осени ждут, когда трудолюбивые соседи мешком картошки расплатятся. Пальцем не пошевельнешь, чтобы землю взрыхлить, лошадка на ремни подвешена, с голоду стоять не в силах, а ты на печи, чужую махорку куришь. Да не ты, Боть, не ты, я вообще о лентяях, ты трудоголик, представь, я сэсэну, Олегу, дружку твоему такую бы речь толкнула.
- На хрена ему такая речь, стал бы он слушать!
- Дай досказать, на чем я остановилась? Не перебивай, а то нить потеряю. Сидишь ты на печи, а семья голодает, земелька бурьяном поросла, ни луковки не воткнешь и детей к труду не приучаешь, Сосед бабу впрягал, сам за сохой шел, дети в землю кидали - за счет этого и выжили. Что ухмыляешься? Легко судить, готовое брать, а ты мозгами бы поворочал, лень их на работу настроить, на печи сидеть удобнее. Нет, не можешь кумекать. Жидки мозги-то, зимбурой проспиртованы – не так ли, батенька? Чуть что – революция, их вон скоко было. Ну, была одна такая, церкви разгромили, тоже хотели поделить, Емелям отдать. А Емели не знают, что с тем добром делать, давай все крошить, книги, иконы сжигать – бог виноват, много пользы вышло?
Ну, взорвешь ты весь мир, раскрошишь вдребезги, весь прогресс – к чертям собачьим, не себе, не людям – допустим. Допустим, ты это сделал - дальше что? Встанем мы с тобой в чистом поле – лепота! Никто не мешает, воздух не портит, сам себе голова, никто поверх ее не прыгнет, никого богаче тебя нет, а ежели нет и завидовать не кому. Что будешь делать? А будешь делать ты вот что: будешь снова преобразовывать мир, делать разрушенный тобой прогресс. Одежду надо, пожрать надо, топор из чего-то сделать тоже надо? И пойдет все на круги своя, так-то, милок, все уже было. Не будешь ли вспоминать то золотое времечко, когда все крутилось возле тебя? Люди шевелились, как муравьи, не стояли на месте, они созидали для тебя, они работали, чтобы была возможность, сидеть тебе на печи. Не будешь ли ты со слезой на глазах, вспоминать Создателя? А знаешь ли, как в войну помогала музыка – она прорвала блокаду!.. Тебе казалось, зачем, к чему эта музыка, ведь она не стреляет, не материальна, можно обойтись и без нее, она не накормит? Да – не накормит, она накормит духовно, она даст невероятные силы голодным людям, чтобы идти на фронт. Выстояли же, а, выстояли и победили! А ты говоришь…
Как слушали первую симфонию в холодном зале, как мерзли руки у музыкантов, какая появилась надежда! Вот тебе и искусство. Разрушить можно все одним махом, что после? А тебе все не нравится. Дурак ты, эко, дурак! Не ты, Боть, не ты, дураки все, кто, как сэсэн думают. Вчера являясь с прогулки в приподнятом настроении, во дворе я увидела соседей, любопытно глазеющих на того самого сэсэна, твоего собутыльника Олега, воистину – живой труп. Ну и прозвище у него – сэсэн. Глаза кровавые, от синяков на лице живого места нет, а вонь!.. Бегает, мечется к телефонной будке и обратно, от нас позвонить просит, якобы милицию вызвал - ждет. Но кто его в дом-то пустит? Все в один голос заявили, будто телефоны за неуплату отключили з, все равно до него не дойдет. Когда-то разрешила, да полдня выветривала и дезодорантом брызгала. Полагаю, Машку из Питера сманил, квартиру продать?
- Увы, русалка, застряли они в Мурманске навсегда, денег назад нет, а квартиру сначала расслужебить надо, а на это деньги нужны. У них на кусок мыла ни копейки, Машка спилась, погибнет с ним, по мусоркам ходят, по овощебазам, гнилье собирают, лупит он ее, как сидорову козу.
- Намедни, шла она с каким-то старичком, веселая, приодетая в черное пальто, синяки немного сошли, для нее, лучше жить со стариком, нежели в шалмане прозябать. И все же, снова вернулась, вот неймется! Знаешь, о чем, поведал Олег?
Якобы к нему ввалились два амбала и баба. Он их выгонять - ни в какую. Стали они книг читать, а на кой хрен ему эти книги? У амбалов из глаз такие лучи сверкали - лазеры! Зомбировать хотели, Олег стал ругаться - не уходят, в пальто на полу увалились, а он стоял, стоял, устал, ну и на ноги бабы залег. К его великому удивлению, все спавшие сдулись, как шарики. Когда мы его слушали, он кричал, просил идти посмотреть, убедиться, взывал о помощи, не знал, что с ними делать. А мы в голос: «ты их убил?», нет, говорит, хуже, сложил их в пакеты вместе с книжками, такого в жизни не видал. Машка тоже там. Хотел ее разбудить, чтобы постригла, сам же не может - руки дрожат, а она сдулась, теперь все в пакетиках лежат.
Вот, что в жизни бывает, до чего можно дойти, когда ловите «белочку». Милиция забрала, на таких еще и лекарства тратят, еду, нас не лечат, а их - пожалуйста! «Так, это, мать… тебя тоже лечить надо?»
- Дурак, пьете всякую зимбуру, башню сносит, как только организм выдерживает! Если, как ты говоришь - в водяре все витамины, кушать не надо - почему народ гибнет? Ты тоже хорош - капля в рот попадет, сразу на стакан садишься, потом черти мерещатся. Скажи спасибо, оплеухами выхаживаю, дружков вышвыриваю, терплю. Напомнить, как с Богом разговаривал, ты его и впрямь видел? - «Не выдумывай, не было этого!».
- Как не было, повторяю слово в слово - слушай. Я стояла в коридоре, подглядывала, как ты на кухне сидел, моему удивлению не было конца, я поразилась! Все было так, словно Бог пришел на самом деле, сама поверила, очень стыдно было за тебя, хотелось извиниться. И вот что ты говорил:
«Ну что, мужик, давай, выпьем, чего смотришь, чего, говорю, смотришь? Да - пью, да - грешен, а ты Бог. Ну и что, что ты против меня имеешь? Подскажи, предложи, как от этой заразы избавиться, а - молчишь? Да - я человек, да - я пьяница, на, выпей - слабо? То-то… Чего улыбаешься, надо мной смеешься? А ты лучше помоги, чтобы черти по мне не прыгали - суки! Спать не дают, визжат, в ухи залезают, по башке кувалдой дубасят, а проснусь – никого. И так до утра, пока глотку не залью. Вскакиваю через каждые пять минут, жену тревожу. А что я сделаю, что смотришь – укоряешь, ну да - на то ты и Бог. Давай посмотрим, спасешь ли русалку, проверим, кто сильнее, добро или зло?» И не успела я опомниться, как ты петлю на меня накинул, хорошо, пальцы успела просунуть, оттягивала, все молитвы перебрала, какие знала, однако, внутренне была спокойна - это происходит не со мной, меня спасут. Распахнулась дверь, на пороге появилась сестра. Как она тебя матом покрыла? Снова к Богу обратился, видимо, на самом деле Он был рядом, и вот что ты заявил: «Ну, что - спас? Честь тебе и хвала! А зло всё равно намного сильнее, я душу дьяволу продал».
Не помнишь, как тебя колотить стало, так бился, «тошто» голова оторвется. Пена изо рта пошла, живот втянулся, аж ребра выгнулись - сам не рад. А опомнился - прощения у Бога просил, вижу, ослаб, сдался, понял. Добро-то сильнее! Обхватила я твою головушку, хотя после петли не отошла, жалко стало - человек ведь. Бьешься в руках моих, плачешь, так тебе плохо, самому бы в петлю, подала я воды, святой водой сбрызнула - отошло, заснул, с тех пор меньше пить стал.
Сколько боролась за душу твою, десять лет с лихом, мог бы совсем пропасть - я твой спаситель, Бог мой помощник, мы с Ним днем и ночью трудимся. Всех Ростинских бичей повыгоняла кого тряпкой, кого плеткой, то тапкой, то выбивалкой, теперь бояться в дом заходить, зауважали - тебе завидуют. Их ведь в узде никто не держит, никто за души не воюет. А еще раз было, с угару ты не помнил, бабу, сидящую на ступенях подъезда, я тогда на фазенде жила, ждала, пока не «просохнешь». Зашла проверить, вижу, ее колготки рядом валяются, она никакая, всем хором ее? Эх, ты! Было бы мне, где жить, разве сошлась с тобой? Когда тебя колотило, в моих глазах защиту искал, слезы градом, так и хотелось сказать: «пусть тебе черти помогают». Почему же черти убежали, ведь ты им душу продал, почему к Богу воззвал? Веревку в ведро выбросила, а ночью сон снится, Бог пришел, встал в дверях, мама в белой рубахе рядом стояла, Господь в багровой тунике. Видя мое смятение, Он взял ведро и растворился. С тех пор произошел перелом, любви нет, но жили мирно, притерлись. Да и какая она, эта любовь, где дом ее, сходить бы в гости. Два раза пришлось в ванной на полу спать, хорошо, там тепло. Хочется покоя, надо на кухню тебя отделить, кресло поставить, чтобы там спал, телевизор купить, будешь в запое - там жить поселю.
- Все прибедняешься, мать? Хату под себя подгребла, все переставила, я и так цельными днями на кухне курю, чтобы не мешать.
- Как подгребла, я у тебя не прописана? - возмутилась Аля.
- А так. Куда не сунься - твои тряпки валяются, обои на свой лад, шторы - да почти всё, мои только инструменты остались и то в дальний угол закурковала, дай волю, и их бы выбросила. Я не прав? Был холостяком, и на тебе. «Вспомнил!»
- «А ты как думала?».
- Так и надо вас прижучить, а то поспивались.
- И подход нашла денежки у пьяного выманивать? У любезного ноженьки до ларька не идут - она и рада! Кто прошлый раз полторы тыщенки выцыганил? - «Сам на радостях ведь отдал, просил маленькую купить, а если так - плати за мои ноги.
- Хитра, мать, ой, хитра и молодец, а то бы пропил. - «Как только тебя на работе держат?».
- Дык, дни заранее зарабатываю, предупреждаю, вот и прощают,- махнул головой Петрович.
- По говну ты хороший специалист, телефон обрывают, бандиты, магнаты на дом за тобой приезжают, видать, точно тонут. Снова с «Калипсо» хозяйка просила перезвонить, когда придешь, девки затычек накидали.
- Только бы, русалка, ноги не подвели, болят, спасу нет, за день столько километражу намотаешь - на пятки не ступить.
Аля неожиданно хихикнула. - «Чего ржешь?»
- Вспомнила, как ты в подъезде мордой двери считал, летел, дальше, чем видел. Зачем, спрашивается, к сестре приперся, спал бы да спал, нет, приполз - мы тебя звали? Тихонько обои клеили - не спалось ему и без трусов – позорник! Разозлил меня здорово, швырнула, пендаля дала, твои коконьки - шмяк об пол, тут Нюся и разглядела рыжие волосенки. Вот уж посмеялись, зачем, говорит, нас свела, лучше бы такого себе взяла - такой мужик, дура, живи теперь одна и майся. Боялась, я в рукопашную пойдешь, сдачи дашь, слава богу, обошлось - жрать запросил. С тех пор и осмелела, колотить стала, подход нашла, этим из каматозы выводить. Шмякнешь, вроде мозги на место встают, начинаешь понимать - до белого каления русалку довел, убить могу, значит, пора переходить на пиво и завязывать. Скажи, почему тебя Ботей прозвали?
- Боцманом ходил. Из Калининграда чемодан янтаря привозил, только ничего не осталось, половину в общаге сперли, половину бабам роздал. Какой я молодец, слесарем на берег пошел, одиннадцать лет за хату отработал, расслужебил, как видишь, тебя приютил - пожалел. Мотался бы сейчас неизвестно где, бичевал, а так - своя. «Или спился».
- Сразу и спился? - вспылил он. - А кто заводскому начальству на пятки наступал, кто, как ни директор, от меня прятался? Достал я его! Другие так и живут в общаге. А ты говоришь. Это тебе не у Пронькиных - за столом не пэрнешь. Думаешь - твоя заслуга? Хочу, пью, хочу, не пью, сила воли есть. «И где бы я мытарила?..»
- Не соблаговолите ли, сударыня, до девяносто второй базы, к родничку-с?
- Мы и так почти пришли за разговорами незаметно. Вон «Кузнецов» стоит, матросы издалека точками кажутся, в шеренгу по одному встали, вечерняя поверка. Какая тишина в заливе - полный штиль.
- Ты чего вчера во сне металась – татары набег сделали?
- Хуже. Ходила по каким-то коридорам, что ни комната - иллюзион, сплошной обман зрения. На поточной линии висят в виде цыплят-бройлеров живые тела, из нормальных людей они превращались во вздутые трупы. Страшные тени витали везде: в шкафу и на нем, на потолке и стенах. Свет-комната-свет, бесконечный зеркальный коридор, не хотелось бы оказаться на той поточной линии.
В мозгу стучало: «Свобода зажата в ржавые тиски, не видевшая ласки, шарахайся от рук, не дай бог, кто из этих тебя погладит вдруг». А тела те в ответ: «Не важен упаковки лоск - важнее, что внутри. Мы старые амбары, покрытые пластиком». Что этим хотели сказать - загадка. Пришлось искать выход. Рисуя воображением чистую, без тел комнату, представила дверь, перед каждой дверью горел зеленый спасительный свет, я вошла в него - сработало! Тела смеялись, лохматые тени дрожали, заманивали, тянули бледные руки, страху натерпелась…
Ступая из света в свет, я добралась до выхода. Там обнаружила себя частью зелено-световой спирали в совершенно чистых, без тел, комнатах. Свет спирали о чем-то ведал, благодарил за великий поступок, но я же ничего такого не сделала? Просто верила в себя. Пройдет время - сон разгадается. По спирали, по бездорожью, пошла я потом в молочную лавку, похожую на ларек по ремонту обуви - захотелось свежего творога, это в том же сне. Внезапно появилась незнакомая женщина, предложившая идти за ней, мы пошли берегом реки по глинистой жиже. Перед нами неожиданно выросла лачуга, в которую вошли. По-моему разумению все шестеро человек были сектанты, я удосужилась за ними понаблюдать. Они распинались о пользе их веры. Перед ними стояла цель - сломить мою волю. Во избежание разозлить, сделала вид послушания, встала в уголок. Сектанты попросили наклониться над ведром, чтобы в него стекал пот, по его количеству определят, насколько сильна моя вера. Ради интереса прошла эту процедуру, показалось, в ведре была кровь. По намерению людей, в ведро должны добавить речной воды, этой смесью меня хотели окрестить, от такой ерунды пришлось отказаться - запротестовал внутренний дух. Отшвырнув ведро, бросилась в чистую реку, оттуда взглянула на небо и увидела сияние радуги, сектанты ее не заметили. Выйдя на берег, я неожиданно прыгнула в спасительный, невесть откуда взявшийся автобус, в заднее стекло наблюдала за сиянием в мою честь.
- Ну, ты, русалка, даешь, во снах и то с силами борешься!
- Видимо, так надо. Сегодня эти силы татарским набегом явились в мой дом, опять же - во сне. Издеваясь, они пускали в пищу змей, я не могла накормить детей, те плакали, жестом дала врагам знать, чтобы умолкли, таким образом, сумела накормить плачущих. И вот что я слышала от нечисти: «Ты получила ключ к своему вопросу, никому его не отдавай, береги навеки». После таких слов я очутилась в колодце, откуда меня вытащил нищий, сняв со своей одежды значок, он приколол его мне со словами: «Это тебе за становление личности. Что толку сидя на мягком диване, быть богатой? Теряя сочувствие, ты брезгливо бы смотрела на окружающую тебя нищету. Разве могла стать тем, чем стала сейчас? Забота дает разуму успокоиться».
***
- Петрович, я часто вспоминаю деревенского юродивого, в детстве я наблюдала такую картину:
- Эй, вы, негодники, отстаньте от него, огрею вдоль хребта, кому сказано?! - нервничала тетка Марья.
Отдав на время жертву на откуп заступнице, ребятишки бросились врассыпную. Валька привык, когда в него кидают камнями, с улыбкой, машинально отмахивался, неловко приседал, закрывая голову руками. Иногда ломти хлебушка вываливались через прорехи мешка, подберет, бережно обдует с них пыль, и снова в мешок кладет, полагая - с ним просто играют.
- Хотя бы раз на его лице проявился гнев,- погладив жене руку, сказал Ефим.
- Здорово живешь, дядя Ефим, - вышел из оцепенения Валька. «Бог спасет, родимый - слава богу. Откуда путь держишь? Милости просим, идем в избу, гость дорогой. Набегался, поди, мозоли набил, отдохни, отобедай, чем Бог послал, а мы послушаем, что в селах бают. «Не обессудь» - добавила Марья.
- Да что бают, калякают, дядя Ефим? - обливаясь квасом, нечленораздельно сказал Ситка. Собрав со стола крошки, бережно отправил их в рот.
- Ничего хорошего не бают. А зачем ты, тетя Марья, сказала - не обессудь, что мне вас судить, «така» ураза поесть выпала, лишний кусок рта не дерет - ага? По селам одно бают, дядя Ефим, бабы мужиков ждут, весточку от них ждут, ребятишек надо доращивать, надеются, что придут. Давеча Лиханову увезли, от малых детей увезли, за пучок колосков забрали, теперь я им ломти отдавать буду, мне много подают, жалко их - наголодаются.
Марья жалостливо посмотрела на Вальку, дивившись его душевной доброте, которой в людях нет, только что самого били - а ему жалко. Погладив осторожно голову взрослого ребенка, Ефим крякнул в кулак.
- Байками сыт не будешь, ступай, Валенька, поспи, а Марьюшка баню протопит, помоемся с тобой. Скидовай исподни - постирает, латки нарядные на мешок поставит, ребятне на зависть, обижать не будут и хлеб не выпадет – ступай. «Спаси вас Господь, за хлеб, соль - наелся, дышать трудно, и впрямь ноги намял, пять сел охмыстал!» Юродивый перекрестился на четыре стороны, сделал поклон хозяевам, иконам, переодевшись в штаны Ефима, развалился в сенях на соломенную подстилку, сладко зевнув, провалился в безмятежный сон. У него был очень умный брат, от того и заболел, рано умер, - закончила разговор Аля пойдем-ка домой.
В который раз гуляя, немолодая чета забиралась в сопки, Петрович присел на корточки, любуясь холодной далью - сейчас залив похож на спящего животного, с мелкими складками по бокам.
- Ботя, хочу рассказать, как нас обзывали в детстве - кошками. Идешь из школы, а за спиной: «мяу!» - мороз по коже, до невест обзывали. - «За какую такую немилость?»
- А вот за какую, - продолжала Аля. - По словам родителей и тетки, при очередной гулянке в избе, закончилась самогонка, рыскать по деревне, послать некого, никто в мороз не хочет, жребий выпал маму. Накинули ей на плечи полушубок, сунули под мышку валенок, второй в сенях надеть успела, ну и вышвырнули, без пойла лучше не приходи. Бегала она, бегала - раздобыла, а в сенях темно? Искала, искала дверную ручку, ну и скребется в косяк: «Мяу, мяу, пустите рабу божью переночевать». С тех пор и пошло - кошки да кошки. В отместку за обзывание, я исписывала все заборы, аж до самой школы, называла подружек тоже обидными прозвищами, зуб за зуб, так и пошло. Еще мен из-за фамилии дразнили Антошкой на одной ножке . Была у нас хорошая учительница французского языка - Птицына Клавдия Родионовна, с одной из ее дочерей, моей хорошей подругой, мы повздорили. Шли они из школы домой, держась за руки, мирно беседовали, я исподтишка подбежала и ка-ак дам Таньке по спине сучковатым поленом, и к себе сиганула! Зашлась она на всю ивановскую, в пятом классе вроде дело-то было, вот где проявилось мое злобное я.
Наутро предстать, меня перед всей школой выставили, белее мела от страха была. На перемене Клавдия Родионовна нотации читала мол, за меня могли бы родителей в лагеря сослать, здорово тогда я перепугалась. Учительница видит, из меня не вытянуть, почему так получилось, махнула рукой и отступилась.
Вскоре наказание само пришло. Отец очень рано уехал в поле, мы спали на печке, если бы не пришла Клавдия Родионовна - все погибли. Дело в том, что мама рано скрыла подтопок, головешка дымила, наполняя наши головы смертельным угаром - мама тоже спала с нами. Учительница спохватилась нас в школе, удивилась, почему не пришли сразу все Шиповы. Увидев на печи полумертвую семью, она закричала, открыла окна, созвала соседей, и нас выволокли на лужок. Учительница приказала нам глубоко дышать, оклемались не скоро, очень тошнило, и болела голова. «Ты, мать, не волнуйся, не глотай слова, все давно позади», - успокаивал Петрович.
- Через тридцать лет, на родине, я искала огромный трактор «Беларусь», у которого невероятно большие колеса, да не нашла, вместо него ездят маленькие игрушечные машины. Зять смеялся: «Да ты ж тогда под стол пешком ходила, вот он и казался большим». Правда, правда, велосипед тоже сейчас кажется маленьким, а тогда под рамой как вьюн пролезала, мчалась, аж в ушах свистело! «Теперь твой зад дрожжевым тестом с сиденья, того и гляди, рама лопнет!»
- Прям уж и лопнет? – возмутилась Аля - Толще меня есть, я еще дюймовочка! А помнишь, Петрович, как в детстве, с трамплина - а? Бултых, и ушами тину ловишь, макушкой дно достаешь. Сами себе затеи искали, улица учила, родители за нас не боялись, как ноне. Намажешь горбушку постным маслом с солью, и айда в лапту или вышибалы. Подруг называли товарками, а слово пойдем, почему-то говорилось «пойем». «Товарк, пойем на кону скальгать?», т.е. скакать. Таков наш диалект, кон, скакалка, мяч, «чижики» теперешний Интернет заменяли, дотемна домой не загонишь, и взрослые с нами гоняли. А бега под ливнем – помнишь, ты в Донбассе родился, городской, не так интересно было. Гроза, сердце в пятки уходит, ночью белым-бело от молний, как днем, бегали наперегонки от дома до кладбища, проверяя себя на храбрость. Встанешь на крыльцо, а с тебя вода льет, слизываешь ее губами, ощущая непонятную свежесть, и восхищаешься стихией! Кому-то дождь приносит раздражение, кому - радость открытий. Сползает невидимая шелуха ярлыков, наклеенных техногенным миром. В одном из фильмов есть сюжет на эту тему. Стоит под дождем человек, скрестив на груди руки, смотрит в небо с необъяснимой радостью, получая понятие, понятное только ему, сняв сандалии, он поднимается на кручу, меся ногами глину. Безнадежно больной старик. Удивленно, к нему присоединяются друзья, дождь стекает с их лиц, тел, луч яркого света освещает действо – рождается замысел, начать жизнь сначала. Увидев то действо, почувствовав, что к деду пришел прилив сил, на шею бросается внук: «Дедушка, теперь ты не умрешь, ты не умрешь, дед?..»
Это меня потрясло. Природа, вот настоящая обитель человека, только мы оторваны от нее, тебя вот с трудом погулять вытащила. Сибирская отшельница, богиня природы - Анастасия, сказала: «Жрецам выгодно, чтобы люди спали, сонными легче управлять, манипулировать, понукать». С ней я полностью согласна.
К сожалению, мы свободны только во сне, летаем, куда вздумается, я летаю, до сих пор и буду летать до конца дней своих, наяву же люди угрюмы. С детства одни запреты, приходится скрывать эмоции, многие выражают протест агрессией. Изучая уроки жизни, в раннем детстве я наблюдала за рукоделием мамы, соседок, мотала на ус, интересовалась вышивкой, больше - вязанием крючком. Очень красивы были выбитые занавески ришелье. Помнятся мамины заботливые руки: ловко стегалось одеяло, перевязывались старые носки, прялась пряжа, обшивалась семья. Смотрю на веретено, и как под гипнозом засыпает, очнешься, сядешь рядышком, а мама спицы в руки сует, ковыряю, набирая петли, слушая народные песни и душа расцветает, силой полнится. Заняться рукоделием, я подбивала подруг, собирались на дому и с горящими глазами осваивали вязание кружева - в жизни все пригодится.
Нравилось мне копаться в палисаднике, на маленьком клочке земли сажала цветы, саженцы, разметала мусор, красила скамейку. Вот только копать картошку ненавидела, руки, что наждачная бумага, трещины, ссадины, лопнувшая кожа, перчаток в то время не было. Все лето ребятишки возились в Кужлее. В глине рыли норы, играли в дома, рядом, оберегая свои норки - гнезда и малюсеньких птенцов, вились ласточки, нам и невдомек разорят их, мы были единым живым организмом. Омуты, извивающаяся змеей трава, щекочущая ноги, пиявки - комплекс удовольствий, беззаботности и умиротворения. Нырнешь ко дну, шаря руками в поисках «добра» и радуешься каждой найденной склянке, тряпице, осколку от вазы. Складывая «сокровища» на берегу, хвастаешься удачей. Стуча зубами, промываешь «клад» водичкой и греешься на солнышке - красота! Если смотреть сквозь бутылочное стекло на солнышко, оно становится красивым, таинственным и загадочным…
Отстираешь шелковый кусочек ткани или полоску кружева, высушишь на берегу, и домой несешь, куклам наряды шить. Заждалась тряпичная кукла с нарисованными глазами, льняными либо ватными волосами, а то и из распущенного капронового чулка, обновку хочет, в ход идут найденные и мамины лоскутки: лен, милестин, сатин - начинается крой, моделирование. А как же, «дочке» надо и платье, и пальто с воротником, и шапочку, как у королевы. Все есть на сколоченной своими руками деревянной кроватке: простынь, пододеяльник, покрывало. Беру папину пилу, пилю, пилю, спинки делаю, палки-ножки прибиваю, вот и готова кроватка – с этого начинается умение экономно вести домашнее хозяйство. Не одну кроватку подружкам подарила, спинки карандашами и гуашью раскрашивала. Каждый лоскут ждал своего часа: на заплатку, на ремонт кармана, на ремонт пододеяльника. Я выросла, своя дочка родилась - ее куколке надо кроватку колотить, белья нашить. Займем на улице всю веревку кукольной диковинкой, которой ни у кого нет, радуются, удивляются люди пододеяльничкам - улыбаются и наверно завидуют. И тебя заставила внучке кроватку делать, молодец, не отказывал, старался, «да, уж, откажешь тут».
- Гуашью раскрасили, помнишь, Боть, внук домик из спичек смастерил, так и идет из поколения в поколение. Загорелся Андрейка, творческий пыл два дня не стихал. Я наблюдала, да пока ты на работе, тоже за дело: из сухих трав стены картонного домика оклеила, в окна вместо стекол, целлофан вклеила, занавесочки, крыльцо, устеленное стеблями подорожника. Внук осваивал новые задачи - из спичек мастерил и искоса поглядывал на бабушкины руки, поглядывает, поглядывает, да запоминает - пригодится, потом детям своим опыт передаст. Сейчас, Петрович, большинство детей не знают навыков таких, тепла лоскутков не знают, сухотрявья, бересты, запаха дерева не знают. Играют мертвыми игрушками день один, неинтересно - ломают, отшвыривая в сторону. У кого заложен творческий дух, те заглянут внутрь игрушки, обучаясь конструкции, перестраивают игрушку по-своему, вкладывая душу, тогда она оживает, тогда ребенок с ней не расстается.
Перед сном, ставила нас мама по очереди в таз с водой, отмывала грязь с пяток, смазывала цыпки, ранки чесались, зудели, на утро протрешь глаза и снова на улицу, на Кужлей, на Зерину угрей ловить. В вырытых в глине «домах» стелили листья подорожника - это половики, на осколок крынки клался расщепленный цвет одуванчика - это каша, теперь пора приглашать гостей и ходить в гости. Вместо ложек - рыбьи кости, скатертью является мать-и-мачеха. «Гости» нахваливают еду, просят нанести ответный визит - наверно отсюда проявляется любовь к родине. Живя вдалеке от своих истоков, человек, знает, каково потом сладостное возвращение на родину. Жаль, не дано две жизни, вторую бы посвятила искусству помнить наследие детства.
Что за уныние, распускание соплей идет от людей, разве я живу в особых условиях, в богатстве, безмятежности, разве меня не волнует вопрос о благосостоянии народа? Жизнь - это в первую очередь мы, как себя поведешь, такой она и будет. Не канючить надо, Ботя, - работать над собой, работать долго и упорно. Талант не чайка - он свободен. Живущий в болевых, душевных исканиях, агонией мучавшийся, мчится в золотой колеснице днем и ночью вслед за озарением, в поисках успокоения, увы, до скончания века так и не находит. Внутреннее мое большое Я всегда сопротивлялось насильственному обучению ненужных предметов в школе - математике, химии, два года просидела в шестом классе. А вот литература давалась легко, вспышка ума произошла в седьмом классе, с тех пор - ни одной ошибки и пропущенной запятой (почти), стало понятно, в какое русло может завести жизнь. Цель поставлена - встать рядом с поэтами, прозаиками, художниками, но бытовая суета отняла много драгоценного времени. Пошли-ка домой, что-то я замерзла.
Придя с насыщенной прогулки, пуская сигаретный дым, Петрович сел у окна, наклонившись над чисткой картошки, Любава внимательно его слушала.
оборвутся. А нет бы, заменить - ждут, пока гром не грянет.
- Окно, мать, у нас третий телевизор. Скоро опора столба совсем подгниет, на нас свалится, провода грянет! К магазину машина подъехала, продукты сгружают, колбасу привезли, из дырки подвала кошки высунулись, их подкармливает дочь, умершей бабки, та каждый день с ними возилась. Водила, шофер, курит, не осмеливается их прогнать, ждет, когда кости догрызут. Смотри, смотри, мать: тетка, давшая кошкам пожрать, сумкой собаку от них отгоняет, а собака крутится так и этак, голодная, небось. «Кто - тетка?»
- Нет, собака. Это мы виноваты, ты права. - «О чем ты, дед?»
- Мы виноваты в плохой погоде. (?) Мы вносим в нее негативы, какое настроение, такая и погода. Далеко ходить не будем - в восьмидесятые годы солнышко в День Победы светило. Будущего сейчас нет, нема у людей праздника, обложили, яко волков, отучили от хорошего застолья. Разве по силам хороший стол накрыть - месяц пахать надо. Не забегают после демонстрации друзья, под хорошую закуску рюмочку опрокинуть. Да, давились в очередях люди, но в холодильнике по шесть десятков котлет было, колбаса палками, сейчас и пару штук не купишь. Брежнев воровал, и народ не обижал, сейчас праздник - как обычный выходной.
- Завыл! - буркнула жена. - Тебе же пить нельзя. Али под ложечкой засосало, затосковал по стакашку-то? Заведешься ведь, ой, заведешься, чует мое сердце. Все переменилось, не спорю, близких в больнице посетить ленимся, поздно спохватываемся, любить их, большое это упущение. Слова поддержки рассеяли бы мрак больного, отворачиваем глаза, кладя цветы на могилу. Покойник-от не увидит их, не увидит и нашего раскаяния, при жизни почести отдавать надо, а нам все некогда. Человек бросается из крайности в крайность. Вот молодежь - укололся и «полетел», а ты попробуй из себя человека сделать, сумей не забыть, откуда ты родом? Зацепимся за город, нос кверху, стесняясь, матушки, пахнущей навозом, откуда тут родиться доброте душевной?
- Ты, русалка, часто слезы льешь, вроде не обижаю? - наклонился к ней Петрович. - Хотя и не успокаиваю, стесняюсь - таков уж есть, прости - проклятое самолюбие, гордость. Откуда быть хорошей погоде?
- А я всегда горжусь деревней, ты сам видел - храню кусочек ржавой жести от упавшего церковного креста и обломок штукатурки - самая дорогая реликвия. Многие живут одним днем, но ведь этой самой сегодняшней молодежи мир менять - не так ли?
Никогда не забуду красные пластмассовые бусы, подаренные теткой, приехавшей на лето. Лишь денек в них пофорсила, пошла, купаться, и потеряла в Зерине, смотрю сейчас на витрины и не вижу похожих, видимо, что из детства - самое дорогое. - Подумаешь – пластмасса! Я тебе позолоченную цепь задарил - вот и носи, пошли, прошвырнемся, к чаю что-нибудь купим? Это наша двенадцатая весна…
Чувствуя полную безнаказанность, ошалелые водители гнали на красный свет, Любава погрозила одному кулаком.
- Гады, - крикнула она вдогонку, - управы на вас нету! А если задавите, человеческая жизнь тьфу? Прежде, чем перейти, сто раз оглянешься, дабы на пятки не наехали. Смотри, Ботя, так поздно овощной ларек работает, картошку продают. Вспомнилось время, когда родители в обязаловку каждому из детей, ввели по две корзины на болоте вымыть и протереть в машинке, сделанной отцом. Золотые руки у него были. Вся округа тереть ходила, ни у кого машинки не было, крахмал тогда вручную делали, обязаловка была государству сдавать - нам повезло. Представь: шкив, барабан обтянутый металлической щетиной, в лоток кидали штук по пять картошин, она терлась и по лотку падала в бак, жмешь на педаль – нога отваливается. Пищит, вертится, в кашу превращается. Эту кашу, перекладываешь в ванны и заливаешь колодезной водой, плечи оборвешь, пока воды коромыслом натаскаешь, каждый день надо менять ее, пока месиво не останется вверху, а крахмал осядет на дно. Выловишь кашицу - отдашь скотине, а крахмал высушивается на печке - так всю зиму, только партию просушишь, делаешь другую. От ледяной воды руки сводило, пока рыхлишь в воде - с ума сойдешь, а мяч погонять хотелось, спасу нету! Попробуй не сдай норму, поросенка придется отдать или теленка.
Ты бы курить перестал, весь дым на меня, или в форточку высунись, не «нажадался»? Пошли-ка в зеленую зону. Эти рельсы, сударь, напоминают о первой поездке с мамой в Орехово-Зуево. Держась за подол, я сонно плелась пять километров по пыльной дороге. Зябко, глаза склеиваются, рот дерется шире варежки, но я храбрилась, Москву-то повидать хочется? Иду и думаю - до березок дойдем - полпути пройдено. На мне платье сестры, не по росту длинное, на ногах брезентовые с дерматиновыми носами ботинки брата, в носы набили газет. В вагон паровоза «Ванька-работяга» меня затащили, толпа рвалась занять места, о поручни выпачканы руки, коленки в саже, зато было внутреннее ликование - в Москву! Паровоз загудел, тихо тронулся, оставшиеся люди махали руками, наверно радовались за меня, на стене вагона улыбался приклеенный портрет Сталина. Ближе к Арзамасу показались церкви, качая маковками, они кружили, отставали, догоняли, уходили в сторону. Задремывая, мама рассказывала о святых местах, Сергии Радонежском, Серафиме Саровском. Пространство ровное, дымит паровоз на всю округу, крутятся огромные колеса, хочется заткнуть уши, сидишь у окна, вдыхая зашлакованный воздух - хорошо! Ду-ду-ду, сторонись все, девчонка в Москву едет. Всё куда-то убегает, лечу, представляя себя птицей, коровы, пастухи, такие маленькие, смешные. Как много деревень, когда проезжали по мосту, страшный гул довел до икоты, сердце ушло в пятки, зажмурившись, я оставила один глаз полуоткрытым - а если свалимся?.. В Москве толкотня - страх господний, в один миг можно потеряться и никто не найдет. На эскалаторе едва не упала, поддержал дяденька, у мамы заняты руки, пришлось схватиться за мешок - так она таскала меня до конца поездки.
Очень стеснялась своей одежды. Хотелось засунуть ноги под лавку, казалось, все смотрят на меня, как на огородное пугало. В метро донимал вопрос - кто выкопал такую ямищу и куда дели столько земли? Мороженого напробовалась всякого, с непривычки заболел живот. По возвращению, за двенадцать километров от дома, едва не погибли. Одеты мы были легко, ночью уже холодало, дело к сентябрю, в первый класс идти, землю подернуло ледком, утром – пригревало солнышко, в колее можно увязнуть по колено. В кабине попутного грузовика свистел ветер, водитель не запасся горючим, среди дороги она заглохла. Страшная темень - глаз выколи, ни звука, в эту ночь мир нас забыл. Как ни старался шофер завести колымагу - дело труба, машина быстро остыла. Выйти наружу не было ни какой возможности - там еще холоднее. Прижавшись, мы терли друг другу ноги, в растерянности водитель щипал подбородок. Единственным решением было - идти ему пешком до ближайшей деревни за помощью. Вынырнув из кабины, дяденька попал в адский ледяной шквал, в нем быстро заглушились шаги, стало еще страшнее. Ты, Ботя, не представляешь, как мы мерзли. Мерзли и мерзли, мерзли и мерзли, светало, озноб прекратился, появилось чувство сонливости. Мама всячески меня тормошила, рассказывала: сказки, различные истории и небылицы, я еще больше уплывала в сладкие, неведомые грезы. Около пяти часов, в поле послышался гул трактора – спасительный звук! Добравшись до деревни, водитель постучал в окно кабины, где мы его так ждали. В чужом селе, чужие люди, постелили постель, предоставили теплую баню, неказистый ужин, горячий чай с медом, такова была первая поездка в Москву.
***
… Прошло три месяца, Аля снова строилась на подработку уборщицей в магазин, была довольна, рьяно и терпеливо возила импортной шваброй по белому кафелю, но бурчала себе под нос. Собаки, коляски, ноги - пол не промыть, вся работа коту под хвост. Зачем спрашивается, в России сделали такие полы? За границей ладно, там с шампунью моют, а у нас рыло в пуху, пятьсот лет их догонять надо. Кто-то растоптал гудрон, по всему залу следы, придется ползком ползать, не могут нормальный асфальт сделать, чтобы в жару не таял?
На звон монет игрального автомата, зло оглянулась, интуиция не подвела - Ботя, зараза, он, явился, не запылился, так хочется дать хорошую оплеуху! Отставив в сторонку орудие труда, она сделала приветливую «мину», встав за пустой прилавок, мысленно завела с ним беседу: «Знаешь, Ботя, как тяжело жить без любви? Всю жизнь… нет, нет, я не настаиваю, я внутренне кричу и заранее знаю твой ответ - ты сдурела, бабка, какая любовь?
Да понимаю я, опостылый мой - всё понимаю, но неужели жизнь-то прошла, в такие годы и ставить на себе крест? Двенадцать лет, валандаюсь, обними, ущипни на кухне ненароком, пока у плиты руки заняты, чмокни в щечку - как все нормальные мужья делают. Ну не могу первая, не научили навязываться - стыдно, ты мужик или кто, или как? Иди на сближение! Эх, не попался мне хороший мужик, не заиграла я арфой в его руках, так и прожила… разве я мертвая? Во мне живет женщина с огромной нерастраченной любовью, сентиментальная, игривая, веселая колдунья. Не пришлось той женщине увидеть свет – умерла - не родившись. Ужели поздно? Не прозвенел еще мой звоночек, боже, дай позднюю любовь. От обиды тошно, притупились чувства, погасился гнев. Псих, ты, Петрович, недоделали тебя маленько родители, жена под боком, а боится дотронуться - дурак! Взрываешься из-за пустяка, баба научилась притворяться быть спокойной, сдержанной, но так хочется выораться, разбить посуду, наговорить гадостей, дать по роже, в конце концов! Ты, Ботя, не знаешь, какой ценой твоей жене приходится создавать нормальный семейный климат. Проигрывай свои пятаки - давай, я спокойна, как слон, даже улыбаюсь, смотри, через силу, а улыбаюсь, у нас ведь все хорошо? Ты в отпуске, тебе положено у автоматов крутиться, во всяком случае - это лучше, чем запой. Отмахав смену тряпкой, жена мечтает о горячем ужине, приготовленным мужем, но ты же у нас игрок - не чета некоторым. В ванной труба протекает, соседку затапливаем - слесарь говённый! Ремонт надо делать, по магазинам ношусь в поисках обоев - устала. Окно красить тоже мне? Эх, ты - «настоящий полковник». Не кричите на него, он нервный, не заводите, а я, где мне силы брать?
Всегда на повышенных тонах - стрелец, огонь, я тоже перешла на крик, с людьми общаюсь начальственным тоном, впрочем, русалка, охолонись - сама привалила. А может о твоей русалке сейчас кто-то мечтает? Эй, любимый, где ты, вот она, возьмемся за руки, пройдемся по аллее - пусть завидует! Едва не убил (в первые дни совместного проживания). Выйдя из ванной, подсела на колени - и что? Чмокнула в губы, озверел, так озверел, затрясся в нервном припадке - ужас!.. Что плохого сделала? С тех пор никаких приставаний, можно и без «телячьих» нежностей - просто соседи в общей постели. А сны какие снятся!.. Там есть любимый, остаться бы с ним. Прости, Ботя, за безрассудство, по-твоему, не подобает об этом думать, крайне неуважительно?
В его дом - как в крысиную клетку,
Не ради сыра и конфетки.
И бьюсь, как муха о стекло,
молю, чтоб чудо помогло.
Впряглась в бездушную упряжку.
Когда и с кем он мог остыть?
Чтобы не страшно стало жить –
Бог, пожалей меня немножко…
Только и слышится: «ты, мать, совсем спятила?» Мать, бабка, старушка с дряблым телом - на себя посмотри! Видали? Да - не молодушка, да - вены синими змеями присосались, потаскал бы столько. В столовке, туши мяса, вместо запившего грузчика вдвоем с поварихой на стол забрасывали, мешки с сахаром да мукой, целыми днями на ногах - это не в счет? Любви хочу и баста, плевать, что пятьдесят с хвостиком, все только начинается, все только начинается! Заведу любовника, вчера один пузан приставал, с внуком, за продуктами приходил, посмотрим, какая старая, посмотрим, куда вены денутся, вот тогда облизнешься. Что - съел, ну, так и молчи! И расцветут сады в моей душе, как никогда не расцветали, надкусит молодильного яблока, родится новая женщина с блеском в глазах, дунет на любезного Петровича его женушка, тряхнет челкой - он и рухнет. А пока - вот он, стоит целый день голодом, так увлекся, лень о желудке подумать, автоматы назубок знает, только где деньги берет, дома их нет. Страшно жить одинокой при живом муже, попробуй посоветоваться о чем, за круглым столом - как в нормальных семьях, - схлопочешь не физически, морально убьет.
Увидев жену, от неожиданности, Петрович сконфузился, раньше он старался играть не в ее смену, а тут на тебе - попался, засекла. Во избежание ссоры, он нанес контрудар.
- Мать, в Беслане заложников «ослободили», но какие потери - около четырехсот человек, а то и больше, вот тебе и праздник для первоклашек…
- Слышала от покупателей, - процедила она сквозь зубы, - в перерыв домой бегала, телевизор включала. У всего мира шок, у меня сердце не выдерживает, таблетки не помогают, озноб бьет. Ночью вскакиваю, сплю плохо, страшно, такого еще не было - дети… я предчувствовала. Нелюди ведь не за границей живут, они из бывших наших учеников, вот и различи подонков в овечьей шкуре. Можно сказать, бандит расстреливал родственником своего города небольшого городишка, где друг друга знают. Да что с него взять, он пешка в чьи-то руках. Горбачев вовремя ушел, знал, что ничего не поправишь, страна катится под откос, Путину теперь расхлебывать, не он виноват, давние власти виноваты. Ему помогать надо, сделать все зависящее, враг-то в Кремле сидит, в волчьей шкуре, содрать ее надо, слишком много понаехало иностранцев, скупили все, Путин должен осмотреться, кто рядом сидит.
- Говорят, - поддержал разговор Петрович, - Лебедя убрали, не погиб в аварии, убрали его, хотел войну в Чечне быстро закончить - на тебе. Кремлю вроде выгодно затягивать бои, «ктой-то» на крови наживается.
- А я знала, в Чечне поутихнет - за другую республику возьмутся. Узбекистан ворошили, а Приднестровье, Абхазию, а Северный Кавказ теперь? Страну расчленили, чтоб по одному передавить нас, Путин не даст, нет, не такой он, вот увидишь, я в него верю, молюсь и мысленно помогаю.
- Сейчас, мать, сталинский режим бы, только не против своего народа - против террористов, укреплением границ надо заниматься, вооружением. Проковыряли депутаты в носу, нас поимели, детей наших. Дай бог, Дума протрезвеет, а? Грош цена таким депутатам, растерялись, не знают, как с террористами бороться, бессильны оказались, что и следовало доказать! Не прислушиваются к голосу народа, сами с усами, а вышло - дышло. Брежнев своей Компартией сдерживал натиск врага, вот где мощь страны была, он бы не дал хорошие подлодки на иголки распиливать, все заводы работали, рабочие места были, хошь туда, хошь сюда иди, не ленись только. Протерли депутатишки штаны, до дыр протерли, понадеялись на дядю, а он раз, и «ахнул», и по кому - по детям. Наконец, Путин признал - разграбили, оголили, раздали, упустили, теперь десятилетия на укрепления границ и армии уйдут. Не поздно ли? Взяли моду друг друга хаять, особенно в передаче: «К барьеру», а где они раньше были, там же - в Думе, у той же власти. На выборах - все обещают горы свернуть, а избрались - забыли. Мы им доверяли, надеялись, что силовые структуры будут защищать, а не расхищать. Боже, до каких пор человечество будет в неведении, как жить? Все мы дети твои, кто сделал страшное зло, пусть горят в аду, нет им прощения. Молю за нелюдей, готовящих следующий теракт - освети души праведным огнем, открой глаза, укажи им ад - последующий путь после злодеяний, может, задумаются.
- Послушай, Петрович, какой сон приснился накануне: Пошла я купаться, смотрю - ребенок в воду упал - я за ним. Распашоночка беленькая, сам пухленький, красивый, так быстро идет ко дну, едва успеваю. Сделав невероятное усилие, схватила и вытащила на берег - ребенок оказался сиротой, куда его девать, не знаю, советовали сдать в приют, там увидела богатого принца. Принц прослушивал одаренных девочек, он набирал группу для пения в опере, дети пели, словно ангелы. Вдруг спасенный карапуз тоже запел, да так, что все замерли! Безусловно, принцу понравилось, после прослушивания вся группа пошла в театр. Представляешь - театр, а можно сказать - в рай. Взглянув на небо, я увидела висевший полуразрушенный ящик, в котором находилась женщина-мученица. В груди торчало вросшее стальное кольцо, к нему прикованы цепи, достающие до земли. К этим цепям привязаны дети, в том числе и спасенный мною ребенок. Когда я сняла женщину, она рухнула на земь с благодарной улыбкой. Вот какой вещий сон. «Это, русалка, власть виновата, власть».
- Не знаю почему, Ботя, но меня не покидает один и тот же сон. Первый раз он приснился в 1995году, там предупреждали, чтобы мы опасливо смотрели на азиатов. Снова сон в руку – восточный народ обживается на наших землях, тихо, спокойно, без войны. Ладно, Петрович, иди домой, мне домывать надо, быстрее справлюсь, быстрее домой пойду. Боже, как я устала, сидеть бы дома, да со скуки умрешь, привыкла работать, в коллективе лучше, вроде и нужна, они без меня в грязи утонут. Все закуточки знаю, по-хозяйски отношусь к делу, уважают, советуются - я им за мамку, как и тебе.
Дойдя до середины зала, Аля решила поменять воду. Остановившись у входа в служебное помещение, мельком взглянула на пол по привычке, нет ли мусора, и обомлела... на полу лежало золотое колечко с блестящими, не простыми камушками. Положив находку в фартук, побежала к начальству, повертели, покрутили, определили - золотое и отдали. Если кто из покупателей спросит - отдаст, но никто не пришел, в этом она разгадала дар судьбы. А если бы потерявшая его женщина, обронила его на улице в снег, слякоть, грязь, растоптали бы ногами - что тогда? Небо, как быстро до тебя доходят мысли. Непривычная к золоту, мечтала поносить колечко, не было возможности и вот, четыре камушка, пятого нет, ничего, вставит в мастерской, нет, ну как блестят?..
А накануне снова непонятный сон, дрыхла до полудня, незнамо, что может в голову влезть. Спала и не спала, чувствуя чье-то присутствие, в окно вспышкой света что-то проникло огромное, невидимое. Прошлось по комнате, занимая все пространство не пугая, а изучая. Люстра слегка качнулась, на мгновение сковал страх. Она привыкла к странностям, поэтому собранно ждала, что будет. Гость занял ее тело, прошел через сердце, желая что-то сказать. Ощущение единства, причастности едва не разорвало ее изнутри, возможно это была Орина. Перед сном Аля говорила небу: «Спасибо за жизнь, отдаю себя в руки Твои, Господи, распоряжайся днями моими по воле Твоей. Я не сетую, не брезгую убирать грязь, нравится, когда чисто. Кто-то должен это делать?» Наверно Бог подарил ей колечко - за вознаграждение.
2009г.