«...но Ты, мало-помалу наказывая их, давал место покаянию, зная, однако, что племя их негодное и зло их врождённое, и помышление их не изменится вовеки.»
(Прем.12,10)
«А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель – Христос, все же вы – братья.»
(Мф. 23,8)
«Пути их всегда пред Ним, не скроются от очей Его.»
(Сир.17,13)
За столом в маленькой комнатке сидела высокая, полноватая женщина. Она перебирала бумаги, перекладывала их из стопки в стопку, некоторые подписывала, некоторые рвала или вновь клала в стол. Иногда она поднимала свою голову вверх, смотрела в потолок и голосом полным страданий говорила: «Господи, за что мне это все? Вот был бы Павел Матвеич жив, не приходилось бы мне сейчас околесицей ненужной заниматься!» Вообще, фраза «Вот был бы Павел Матвеич жив…» являлась ее излюбленным изречением. Накуролесит кто-нибудь в ее доме, да та же Акулька кровать забудет прибрать, так Екатерина Сергеевна сразу же: «Вот был бы Павел Матвеич жив, не было бы этого безобразия! Распустились, обленились, зря только жизнь прозябаете. Вас покойный Павел Матвеич вот где всех держал! В кулаке, мои милые! Ой, распустились, распустились, это все я! Все я! Слишком добра я к вам, слишком люблю я вас, а вы этим пользуетесь!». Да прикажет еще эту бедную Акульку выпороть, коль с утра не стой ноги встанет.
Но раз в год наступали те спокойные деньки, когда барыня старалась лишних грехов на душу свою не брать, видели ее редко, все сидела да с бумажками разбиралась, как сама она говорила: «Надо этому дому все грехи пред Рождеством отпустить, в том числе и денежные». Она пыталась выдумать, откуда взять лишнюю копейку, с кем бы поспорить насчет непогашенных долгов, дабы денег поменьше уплатить, гадала, кто мог забыть о ее долгах, кому стоит напомнить об их и чтобы еще в этом доме ненужное продать да подороже!
Это Рождество становилось поистине волшебным для всех в этом доме, для всех кроме старой Ккатерины Сергеевны, на ее плечи взвалилась еще одна проблема: Акулька то что учудила! Рожать собралась! Барыня ходила, по-доброму уговаривала, мол, золотце мое, ну зачем ты в Рождество разродиться собираешься, потерпи немного, опосля родишь. А девица на сносях ей отвечала: «Так барыня вы моя добрая, великодушная, защитница вы наша, как это я могу за Него решить-то? Вы сами говорите, что глупая я, да необразованная, чтобы самой какие-то решения принимать…»
«И то верно – думала Катерина Сергеевна, - что ж ей теперь не рожать вовсе? Ну, будем надеяться, что в этот священный день она не будет обременять честных и праведных людей своими заботами, и так отдыхает много! Она на сносях, а не мертвая, не уж-то никак работать не может!»
Такое положение дел, как вы понимаете, очень раздражало Катерину Сергеевну, она привыкла к размеренной жизни в доме, тишине, детей она вовсе не любила, а их вечный плач тем более, но делать нечего.
Как бы женщина не молилась, посты всю жизнь не соблюдала, ей бедной никто не помог – рожать Акулька начала прямо в священную ночь!
Катерин Сергеевна лежала в своей комнате, пока все копошились вокруг молодой девушки, лежала в темноте да все рассуждала:
- Мой бедный, бедный Павел Матвеич, что мне вообще делать? Никто меня нынче не слушается, я прошу горячего чаю, мне приносят ель теплый, прошу застелить постель, так забывают, одеял зимой мне не прогревают, не слушаются. Доходы становятся все меньше, долгов все больше, скотина мрет, все они виноваты, что на старости лет я вынуждена терпеть такое! Да и тебя, мой мил друг тоже они довели! Одни в этом доме глупые, необразованные, но хитрые мужики да бабы собрались, и меня скоро изживут несчастную, а я ведь забочусь о них, как детей своих люблю, что же они обижаются, когда розгами то я их воспитываю? Я ведь людей из них сделать хочу, прости, Господи! Так сейчас еще и ребенок появится, Акулька и вовсе прибираться в доме перестанет! Ну что мне с этим кульком плачущим делать? Быть может отдать его в добрые руки? Или… там мороз, холод, снегопад… Авось… Нет, нет, прости, Господи, мою душу грешную за мысли оные, нет, никогда! Да ладно уж, Павел Матвеич, не корите себя, я ведь чувствую, как тебе худо, что бросили меня тут, во Влочанке, бедную, холодную, никто нынче не пригреет твою Катерину Сергеевну! Но ты не тужи, я не злюсь на тебя нынче, все прошло, все слезы выплаканы, все грехи отпущены, как и ты отпущен в вольно плаванье, но не бойся, не скучай! Скоро встретимся! А пока надо спать, завтра все и решу.
Только она повернулась на правый бок, так в дверь ее комнаты постучались. Барыня пыталась сделать вид что не слышит, а завтра думала списать на глухоту, глубокий сон, но вдруг раздалось громкое, грубое, дрожащее «Кааатерина Сергеееевна!», да такое навязчивое, что та решила впустить. Вошел Остап, от одного его вида Катерине Сергеевне стало худо: волосы взъерошены, глаза красные, обезумевшие, челюсть трясущаяся, страшно ей вдруг стало, холодок по спине пробежал.
- Ну, коль пришел, что молчишь? Говори, бестолковый!
Высокий мужик упал к ней в ноги и заревел так, как не каждая баба рыдать может:
- Милая, заступница наша, Катрина Сергеевна, что ж случилося, что это сделалося! Дочка моя, Акулинка то, девчонка еще, Катерина Сергеевна, - он бросился обнимать ее ноги свисающие с кровати, - добрая наша барыня, как жить-то теперь!
- Остап, Остап, что случилось то? – на ее глазах невольно выступили слезы, не могла она их сдержать, понимала, случилось что-то такое, что русского мужика рыдать девичьими слезами заставило.
- Она! Она, Катерина Сергеевна! Она, - он сделал паузу, поднял голову и с еще более обезумившими словами закричал, - померла!
- Кто, кто умерла?!
- Акулинаааа! – он выбежал из ее комнаты, из этого дома, выбежал прямиком в метель, больше никто не видел бедного мужчину, потерявшего и жену и дочь в один злополучный год.
Барыня поднялась с кровати, оделась и пошла в комнату, где все произошло. Стояла тишина, хотя несколько часов назад все бегали, копошились; кровать, если ее можно было так назвать, была измята, страшна настолько, что всякий входивший пытался сразу же отвести свой взгляд, следов роженицы уже и не было, складывалось ощущение, что ничего тут и не происходило, что и Акулины никогда не бывало в этом доме. Кто вообще эта Акулина? Катерина Сергеевна, порывшись в своей голове, смогла вспомнить только то, что покойница прибиралась, прибиралась хорошо, да и что вообще ее злило в Акулининой работе? Была доброй девкой, ласковой, послушной, всегда слово доброе лишнее скажет, но душе то приятно, хотя оно и лишнее, и из уст крестьянки. Но больше она ничего не смогла вспомнить, даже черты внешности она представляла смыто, вскользь.
Не могла барыня боле находиться в этом страшном месте. Пошла в соседнюю комнату, она тихонько приоткрыла дверь и увидела Марфу, держащую на руках кулек. Подойдя, Катерина Сергеевна увидела маленькое, сморщенное, спящее существо, оно теперь вызывало не отвращение или ощущение неминуемых проблем, а лишь сожаление, слезы и приступы нежности. Впервые на руках жестокой, себялюбивой барыни появился младенец, покачавши она отдала его и бегом ушла в свою комнату, еле-еле сдерживая слезы, которые пустила лишь укрывшись одеялом с ног до макушки головы. Всю ночь она спала перерывами, перерывами рыдала и билась в истерике, ее всю трясло даже во сне. Жестокосердечную женщину что-то тронуло, это что-то пробралось прямо в ее гаснущее к концу жизни сердце, теперь оно пылало огнем, обжигало ее грудную клетку, быть может, она рыдала от боли? Да, душевная боль осознания ее грехов приносила ей мучения.
На утро она сама застелила постель, не подпустив к ней Марфу. Выпила холодный вчерашний чай, который забыла на столе. Призвала к себе Мишку и дала ему пачку писем, внутри которых отчетливо было видно купюры и небольшие записки:
- Держи, разнеси это все по указанным лицам, да не зажучь ничего! – барыня ласково потрепала мальчишку по голове и улыбнулась.
Из комнаты она вышла лишь к обеду, похлебала водяных щей, каша в горло даже не полезла. Посмотрела она на эту еду, составляющую часть ее жалкого существования, и пошла на кухню.
- Кто здесь мне еду готовит?
Вокруг все зашептались, всполошились. Вперед вышла низенькая, полная женщина преклонных лет.
- Вы?
- Я, - сказала та робко и опустивши глаза, - вам боле не нравится моя стрепня?
- Почему в моем супе одна вода да плавающая кочерыжка? - глаза ее были вовсе не злые, а полные недоумения, как она могла все эти года так питаться и не замечать.
- Так вы же сами мне после смерти хозяина и сказали: «Клади продуктов поменьше, нынче горе в семье, не пировать собираемся, денег мало, а я и такое поем». Так я и делаю, как вы сказали.
- Теперь говорю по-иному. Готовь так, как готовила при Павле Матвеиче, чтобы еда была сытная, горячая, густыжа побольше, - улыбка барыни заставила улыбнуться и повариху, - теперь будем жить по-другому, теперь есть для кого.
На кухне все переглянулись. Они явно не узнавали свою Екатерину Сергеевну. Теперь это была счастливая, не замученная бренным существованием женщина, крепко стоящая на ногах.
Она обошла весь дом, поговорила со множеством людей, изменила в хозяйстве многое и, стоит признать, все к лучшему. Случилось с ней что-то в эту ночь, будто родился не только младенец, но и новая Екатерина.
Последнее куда она зашла была маленькая комната на чердаке. Пыльная, страшная, в ней помещались только Марфин сундук да кровать со стулом. Женщина подошла к молодой девушке и забрала ребенка.
- Вы его отдадите? Не нужны нам дети в этом доме, говорите? Не бойтесь, Екатерина Сергеевна, я обещаю, о нем позабочусь и работать не перестану! Ой, обещаю! – девушка, рыдая, кинулась целовать ее ноги, - Не отдавайте! Он ни в чем не виноват! Не прощу я вас! Слышите! Никто вам слова не скажет, как и я, ежели отдадите мальчонка, но я не прощу! По гроб не прощу! – Она схватилась обеими руками за рот, который выпустил столь бранные слова в сторону барыни, девушка вскрикнула представляя, как розга, рассекая воздух, касается ее бедой спины и замолчала.
Екатерина Сергеевна посмотрела на нее сурово, прижимая ребенка все больше и больше к себе:
- Ты, Марфа, впредь будь аккуратнее со словами, не доведет тебя твой язык до добра! Иди лучше займи его делом, ты второй день не ела, там внизу тебя ждет какая-никакая, но еда, а после поспи, сегодня не надо тебе работать и за себя, и за… А ребенка я тебе все равно не отдам, - На глазах девушки выступили слезы, - ну, ну ну! Не плачь! Зачем тебе такой молодой чей-то ребенок? Вырастешь – сама заведешь.
- Екатерина Сергеевна, милая, не отбирайте! Не сдавайте его! Ей Богу, не прощу! И Он не простит!
- Марфушка, а чего прощать-то? Куда сдавать-то? Не собираюсь я его никуда сдавать. Я его вниз унесу, тут ведь холодно, пыльно, места на тебя одной хватает еле-еле, я его теперь никуда не отдам. А ты иди и исполняй то что требуют – ешь!
Екатерина Сергеевна ушла с чердака улыбаясь и крепко прижимая ребенка к своей груди.
Она стояла в своей комнате у окна и качала спящего младенца.
- Чш…Чш…Чш… Не плачь, не плачь, нам с тобой худо не будет. У тебя буду я, а у меня теперь – ты! Ой как мы заживем, Алеша! Как заживем!
И рассказывала она ему, как они вместе жить будут, что ни в чем отказывать себе впредь не имеют права, рассказывала какие щи вкусные теперь повариха готовить будет, какая Марфушка хорошая, что ее нужно будет любить и никогда-никогда не наказывать. Она говорила ему, какой он будет славный и красивый, когда вырастет, думала, кем он станет. Теперь Алеша заполнял все ее мысли, не давал ей печалиться или роптать на судьбу. Она становилась вновь счастливой женщиной, у которой есть смысл жизни – ее ребенок.
Действительно, происходит в эту ночь каждый год нечто особенное – чудеса да и только. Благодарила теперь Екатерина Сергеевна каждую ночь Его за эти чудеса, плакала и благодарила.