1. МАРАЗМ КРЕПЧАЛ
Пожалуй, я не совсем точно выразилась. В чудеса я не верила. Просто давно известно, что организм человека (как и любой другой живой организм) способен к самовосстановлению и самоизлечению.
***
Леченый грипп проходит через семь суток, а нелеченый – через неделю. (Народная мудрость)
Зажило, как на собаке. (Из наблюдений в детстве)
***
Конечно, рак – это не грипп и не порез пальчика, но, когда я работала на кафедре биофизики, читала о случаях инволюции этого неизлечимого заболевания (в биологии этот термин означает обратное развитие), поэтому подумала: а вдруг экстрасенс каким-то образом запустит обратный процесс и опухоль рассосётся.
Сегодня, вспоминая те дни, я вынуждена признать, что таким образом пыталась себя успокоить, потому что при Жанкином упрямом нежелании опухоль вырезать, ничего другого мне не оставалось.
Однако прошёл месяц, потом другой, а шишка всё не исчезала. Жанна говорила, что она под воздействием экстрасенса то уменьшается, то возвращается к своим прежним размерам.
Я позвонила тётке, когда сестра ушла на сеанс.
- Галя, что там происходит? Тебе не кажется, что Жанна просто теряет время?
- Кажется! – ответила Галя. – По-моему, Жанка просто себя уговаривает, что этот экстрасенс ей помогает. Я щупала – опухоль ничуть не уменьшается.
- Так, может быть, ты с ней поговоришь?
- Да пробовала я! Бесполезно! Она считает, что, раз этот шарлатан от неё не отказывается, значит поможет.
- Ох! Что же делать?
- А ничего. Я перестала к ней приставать, потому что она раздражается. И ты её не трогай. Всё равно не поможет!
- Убить эту Жанку мало! - выпалила я и расплакалась от злости на сестру, жалости к ней и своего бессилия.
Я, конечно, понимала, что бессмысленно навязывать своё мнение в ситуации, когда тебя даже слышать не хотят, но как трудно было с этим смириться!
***
Ещё летом Жанна ездила из Питера в Москву, где её старший сын, заканчивающий журфак МГУ, женился на алмаатинке, которая училась в Строгановке на искусствоведа. Оказалось, что когда-то Илюшку и Машу - так звали невесту - мамочки ещё в колясках в один и тот же Сосновый парк возили, а познакомились будущие супруги в первопрестольной.
В Москве Жанна повидалась со своей семьёй и познакомилась с невестой и её родителями. Через пару дней она вернулась в Ленинград, а молодые со всеми родственниками прилетели в Алма-Ату.
Маша оказалась внучкой известного художника Зальцмана – ученика Павла Филонова. Отец её был учёным-физиком, мать искусствоведом. По идее такое родство должно было Сашке льстить, однако, когда я позвонила ему и спросила:
- Ну как тебе невестка?
Он совершенно неожиданно для меня ответил:
- Лауреат шнобелевской премии.
Свадьбу для расширенного круга родственников и друзей справляли в нашей просторной квартире. Когда я увидела Машу, подумала – непонятно, какого рожна этому Сашке ещё надо! Это была интересная стройная молодая женщина с пышными чёрными волосами и живыми карими глазами. Черты её овального лица были крупными, однако нос на «шнобелевскую премию» никак не тянул. К тому же при её росте, а она была выше Илюшки на полголовы, изящный носик и маленький ротик смотрелись бы карикатурно.
Застолье было шумным и весёлым. Всех позабавил Антошка, который, решив принять участие в беседе взрослых, вдруг во всеуслышание заявил:
- Кстати об абортах!
Причины общего смеха он не понял.
Когда все разошлись, мама сказала:
- По-моему, всё хорошо прошло.
- Да, - ответила я и подумала о том, что, будь Жанна с нами, было бы вообще замечательно.
Наступила зима, но чудо исцеления всё откладывалось. Саша полетел в Питер, где предложил Жанне очередной нетрадиционный метод лечения - уринотерапию. Они жили в гостинице, и Жанна пила мочу неделю. Больше моя бедная сестра не выдержала.
Опухоль на терапию не прореагировала, правда Жанна по телефону похвасталась:
- Ты не представляешь, Милка, какой гладкой и белой стала у меня кожа!
Первой моей реакцией было недоумение: неужели так важен цвет кожи, когда у тебя такая серьёзная болезнь! Но потом я поняла, что человек привыкает даже к таким ударам судьбы, иначе ведь с ума сойти можно.
Сашка улетел домой, а Жанна осталась в Ленинграде и вернулась только весной следующего девяносто первого года с шишкой тех же размеров, что и раньше, потратив на «лечение» семь месяцев. Дома она от врачей отказалась и продолжила бороться с болезнью нетрадиционными методами. Сначала у сестры появилась некая Любовь Ивановна, которая внушала ей, что это не «то самое» (Жанка в своей речи избегала слова «рак»).
- А как она узнала? – спросила я, стараясь не выдать своего сомнения, потому что Жанна ухватилась за эту мысль, как за спасительную соломинку.
- Любовь Ивановна говорит, что у людей, страдающих аллергией, этого не бывает. А у меня аллергия на тополиный пух.
Мне казалось, что на болезнь следует идти «с открытым забралом», и лучше уверять себя в том, что ты с ней справишься, а не убегать от неё, но я промолчала.
Через какое-то время Любовь Ивановна пропала, а на её месте появилась Хадиша, которая лечила пассами и, по словам сестры, за своё врачевание денег не брала.
- У Хадиши очень сильная энергетика. После её сеансов у меня боль проходит.
На этот раз сдержать свою тревогу у меня не получилось:
- А у тебя болит?! Где?
- Шишка болит, - нехотя ответила сестра, - как будто там нарыв.
Жанка, наверное, заметила моё недоверие и тревогу.
- Слушай, давай вместе к Хадише сходим. Я с ней договорюсь, чтобы она один сеанс с тобой провела. Убедишься, что она не шарлатанка.
- Давай, - согласилась я.
К моему удивлению, помещение, где работала Хадиша, было похоже на физиотерапевтический кабинет с кушетками, разделёнными шторами на кабинки. Сама Хадиша – полная женщина лет пятидесяти, и ещё две молодые симпатичные девушки-казашки были в белых халатах.
- Это её ученицы, - прошептала мне Жанка.
Хадиша встретила нас приветливо и занялась Жанной, а надо мной работала её ученица. Я лежала на кушетке в одних трусиках, а ученица сосредоточенно водила над моим телом обеими руками. Не помню, чтобы я ощущала что-то особенное, но минут через десять непрерывных пассов девочка внезапно ойкнула и отдёрнула руки, а я почувствовала легкие неприятные покалывания, какие бывают, когда снимаешь нейлоновую комбинацию, а она, наэлектризовавшись, тебя «кусает». После того, как это повторилось раза два или три, ученица сказала:
- Ну всё. Хватит.
Несмотря на моё скептическое отношение ко всем этим экстрасенсам, я была вынуждена признать, что как-то воздействовать на человека они всё-таки могут, правда, после неудачи с питерским целителем в возможность вылечить рак статическим электричеством я уже не верила.
Через две недели "лечения" Хадиша, которая «денег не брала», стала намекать Жанне, что у неё нет цветного телевизора. Я знала, что родители истратили свои сбережения на питерского экстрасенса, поэтому сняла с книжки деньги, которые мы копили на отпуск, и предложила их Жанке.
- Всё равно Алёше отпуск обещали только в августе, - сказала я, - так что в Пярну ехать бессмысленно. Отдохнём где-нибудь поближе.
***
Вспоминая то сумасшедшее время, я поражаюсь, как невесть откуда появились все эти доморощенные целители, лекари, экстрасенсы, корректировщики биополей, а также прорицатели, гуру, мессии, основатели новых верований, земные воплощения бога и прочие шарлатаны и ловцы душ.
Всё началось с Чумака, «заряжавшего» по центральному телевидению воду и иные жидкие и полужидкие субстанции типа кремов и лосьонов, обещая оздоровить всё многомиллионное население нашей необъятной страны. Потом у него появился конкурент – психотерапевт Кашпировский, который дистанционно рассасывал шрамы, удалял бородавки и лечил детей от энуреза.
В гипноз и внушение я верила, поэтому фильм, в котором Кашпировский через телевизор внушением обезболивал женщину во время полостной операции, произвёл на меня сильное впечатление. Правда, позже эта женщина несколько подпортила репутацию психотерапевта, заявив, что резали её всё-таки под местным наркозом, и ей было очень больно.
Мой бедный папа, материалист до мозга костей, в попытке вылечить свою аденому, которую ему отказывались оперировать из-за той самой «неправильной формулы крови», послушно выставлял перед «очумевшим» экраном трёхлитровые банки с водой. Когда это не помогло, он перекинулся на Кашпировского, получив аналогичный результат.
Кстати, через два года папе операцию всё-таки сделали, потому что, изрядно намучившись, он буквально уломал врачей на неё согласиться. Операция прошла успешно и без осложнений.
Летом как обычно приехал Эдик. Он сказал, что у них во Владивостоке такой же разгул свободы совести и расцвет суеверий. Самое интересное – растерявшиеся в этой вакханалии местные партийные органы не знали как себя вести. Комиссия по делам религии Владивостокского крайкома партии регистрировала все новоявленные секты и течения.
- К нам из Германии приехал пастор лютеранской церкви, - рассказывал Эдик. – Я был при нём переводчиком. До революции во Владивостоке эта церковь занимала не последнее место среди христианских конфессий. Её без проблем зарегистрировали. Для отправления службы Манфред - так пастора зовут - снял помещение в городской библиотеке имени Фадеева, как раз рядом со зданием КГБ.
- Кстати, - со смехом продолжил Эдик, - мы с пастором устранили конкурентов и не позволили всякой ереси укорениться в нашем городе.
- Как это?
- У нас появилась секта, которая, по мнению Манфреда, была агрессивной. Мы с ним написали бумагу, в которой обосновали деструктивный характер секты, и комиссия ей в регистрации отказала.
- Так ты теперь борешься за чистоту христианских рядов?
- Ну да, - засмеялся Эдик.
- Стал верующим?
- Как тебе сказать? Мне интересно. Я теологией увлёкся.
Как-то из любопытства мы с Эдиком решили пойти на центральный стадион, где заезжий проповедник, по-моему, он был из США, проводил уже третий сеанс обращения заблудших овец в истинную веру.
Не помню точно, но, кажется, он был баптистом. А может быть методистом или адвентистом седьмого дня. Не суть важно, похоже, народу было всё равно, кто он – лишь бы явил чудо.
Все трибуны были заполнены. В первых рядах сидели люди с костылями, а на беговых дорожках было несколько инвалидов-колясочников, или, как сейчас принято говорить - людей с ограниченными возможностями.
На сооружённый посреди футбольного поля деревянный подиум поднялись двое мужчин. Один из них оказался переводчиком. Он объявил, что пастор Смит (назовём его так) сегодня в связи с недомоганием читать проповедь не сможет, вместо него это сделает его последователь и ученик.
Из проповеди, которая была длинной, я запомнила только рассказ ученика пастора о больной девочке, которая много месяцев лежала прикованной к постели. Врачи давно опустили руки. Бедная мать девочки денно и нощно молилась за своё чадо. После молитвы она заглядывала в комнату к дочери и спрашивала её:
- Ты ещё не умерла?
Девочка была жива, и мать продолжала молиться, а потом снова и снова заглядывала к дочери и спрашивала:
- Ты ещё не умерла?
Эту фразу проповедник, а вслед за ним и переводчик произносили таким тоном, как будто мать не могла дождаться кончины бедного ребёнка.
В конечно итоге, свершилось чудо, и девочка полностью выздоровела.
- Так воздадим хвалу господу! Аллилуйя! – воздели руки к небу проповедник и переводчик.
За ним с возгласом «Аллилуйя!» руки к небу стали поднимать люди на трибунах. Мы с Эдиком сделали то же самое, хотя и ему и мне было как-то неловко. В это время по рядам запустили ярко-красные пластиковые ведёрки литров на пять, в которые люди опускали пожертвования. Не желая выделяться из толпы, мы тоже внесли свой вклад на строительство новой церкви.
К концу проповеди к помосту потянулись страждущие исцеления. Я увидела, как двое мужчин несли человека на носилках. Не знаю, помог ли кому-нибудь проповедник, но отбросивших костыли, или вставших с инвалидных кресел я не наблюдала.
Заезжий варяг направился по другим городам и весям нашей страны, а новую церковь так и не построили.
***
В это время в Антошкином классе тоже произошли изменения, к сожалению, не в лучшую сторону. Причина банальная – тот самый пресловутый переходный возраст.
Как-то Антон сказал мне:
- Мама, мне нравится биология, но когда Антонина Сергеевна объясняет, я её не слышу.
- Почему? - удивилась я, - Она так тихо говорит?
- Нет, - ответил сын, - так громко орут.
Я вспомнила свой небогатый опыт учительства в школе под Алма-Атой, когда именно в шестом классе у меня были проблемы с одним учеником Азатом, все усилия которого были направлены на то, чтобы сорвать мне урок.
- И много у вас таких, - спросила я.
- Каких?
- Ну тех, которые орут.
- Все.
- Этого не может быть!
- Ты мне не веришь?! – обиделся Антон.
- А на других уроках так же?
- Нет, получше.
Я решила сходить в школу. Антонина Сергеевна разрешила мне посидеть на уроке.
Антошка не соврал: когда учительница вошла в класс, дети не встали, чтобы её поприветствовать. Они демонстративно продолжили общаться межу собой так, как делали это на перемене. Девочки на первых партах, развернувшись спиной к доске, что-то увлечённо обсуждали с соседками; парочка вихрастых пацанов перебрасывалась тряпкой, которая летала через голову учительницы, кто-то ходил по классу, кто-то ссорился, кто-то мирился. Антонина Сергеевна попробовала возмутиться, но, осознав бесполезность своих усилий «прекратить это безобразие», начала объяснять новый материал. В общем гвалте её действительно слышно не было.
Ко мне подошёл щупленький парнишка и раскрыл ладонь, в которой оказалась серёжка с зеленоватым камнем, и спросил:
- Скажите, это золото?
От неожиданности я растерялась и ответила:
- Не знаю. Наверное. Где ты её взял?!
- Нашёл, - невозмутимо ответил мне мальчишка, а потом поинтересовался: - А сколько она может стоить?
Вот нахал! Как ловко втянул меня, постороннего взрослого человека, в этот «праздник непослушания».
- Сядь на место! – прошептала, скорее даже прошипела я.
Мой собеседник нехотя отошёл, но на место не сел, а, проходя мимо довольно крупного и упитанного пацана, щёлкнул его по носу, в ответ получил в ухо, и между ними завязалась драка. Мальчишки сначала барахтались на парте, потом свалились в проход между рядами, но никто, даже учительница, на потасовку внимания не обратил – видно, это было делом обычным. Я подскочила к дерущимся.
- Да что это такое! Прекратите сейчас же!
На мой призыв к миру реакции не последовало, и я совершила акт насилия: наклонилась и больно с вывертом ущипнула за тощий зад того, который находился сверху.
О-о-ой! – возопил мой бывший собеседник. – Вы чег-о-о-о?!
- Сядь на место, я сказала!
После урока Антонина Сергеевна с удручённым видом сказала:
- Вот видите.
- Вижу, - ответила я.
- Переходный возраст, - вздохнула она.
Я кивнула. У меня не было никакого желания обвинять её в педагогической беспомощности – в конце концов, и на присутствие постороннего взрослого милые ребятки плевать хотели.
Всё-таки в наше время мы в этом возрасте хоть и вылуплялись из детства через фронду, но такого свинства себе не позволяли! Честно скажу – я испытала, можно сказать, культурный шок.
***
Культурный шок — эмоциональный или физический дискомфорт, дезориентация индивида, вызванная попаданием в иную культурную среду, столкновением с другой культурой, незнакомым местом. (Википедия)
***
На следующий же день я сидела в кабинете директора школы №28, которая в нашем районе считалась вполне приличной. Без знакомства, да ещё в середине учебного года перевести ребёнка в другую школу было проблематично, поэтому мне пришлось в ярких красках расписать «ужасающее состояние дисциплины» в девятнадцатой школе и рассыпаться в комплиментах по поводу «высокого уровня профессионализма педагогического коллектива» школы №28.
Моя неприкрытая лесть возымела действие: директриса расплылась в довольной улыбке и готова была принять в лоно своей образцовой школы нового ученика, интеллигентные родители которого пекутся о будущем своего ребёнка.
- Ну что ж, - сказала она, - вы принесли документы?
Затаив дыхание, я протянула директрисе табель успеваемости, в котором было четыре тройки.
Надежда директрисы на образцово-показательного ученика вмиг рассеялась, и она разочарованно протянула:
- Ну-у-у нет. У нас своих троечников хватает.
Я клятвенно обещала, что Антошка исправится, хотя сама в этом вовсе не была уверена. Директриса сдалась, наверное, потому, что была человеком добросердечным.
В новой школе я первым делом подошла к будущей Антошкиной классной руководительнице Зульфие Касымовне, которая была учительницей математики. Я рассказала ей об особенностях характера моего сына: объяснила, что Антошка живёт в своём воображаемом мире, что он очень медлительный и что у него проблемы с общением, поэтому дети быстро его «вычисляют», и он становится объектом насмешек и издевательств.
Выслушав меня, Зульфия Касымовна сказала:
- Знаю таких детей, но вы не волнуйтесь, я подготовлю класс и попрошу ребят новичка не трогать.
Похоже, что слово своё Зульфия Касымовна сдержала, потому что Антошка, проучившись неделю, сказал мне, что в новой школе ему нравится гораздо больше, чем в прежней.
Как же всё-таки много зависит от того, повезло ли детям с педагогами! Новая учительница математики, в отличие от Самыки, отнеслась к Антошкиному своеобразию гораздо более терпимо, и сын мой стал, наконец, вполне успешно справляться. Его даже перевели во вновь образованный лицейский класс с математическим уклоном.
Однако и в этом «продвинутом» классе не обошлось без мальчиша-плохиша. Однажды Антошка пожаловался мне, что у него болит голова.
- Может быть, ты устал или простыл?
- Да нет. Абраменко мне портфель на голову уронил, - ответил сын.
- Как это «уронил»? - не поняла я.
- В лестничный пролёт. Он был на третьем этаже, а я на первом.
- Ничего себе! Он это специально сделал? – спросила я.
- Не знаю, - как всегда ответил Антошка.
О том, что Абраменко выбрал Антошку своим мальчиком для битья и портфель «уронил» прицельно, я поняла после разговора с учительницей литературы. Она вызвала меня в школу и с неподдельным возмущением заявила:
- Ваш сын поставил меня в неловкое положение!
- Как это?!
– Вчера вхожу в класс, а на доске вот такими буквами написано: «Антон Корен рыжий таракан»! Я сказала, что не начну урок до тех пор, пока не сознается тот, кто позволяет себе унижать достоинство одноклассника таким гадким образом. И что вы думаете?! Это оказался сам Антон! Что это за самоуничижение?! Это ненормально!
Ну что я могла на это ответить? Я понятия не имела, почему мой сын это сделал, поэтому промямлила что-то вроде «думаю, что Антон неудачно пошутил», и обещала с ним поговорить.
Дома на мои расспросы ребёнок нехотя сознался, что рыжим тараканом его дразнит Абраменко. Мне стало ясно, что, не имея ни сил, ни смелости, ни умения противостоять обидчику, Тошка направил всю свою злость на самого себя, как это было и раньше, когда он засунул под кровать школьную форму или когда сжёг своё свидетельство о рождении.
Мне вовсе не хотелось делиться своими догадками с учительницей, которая вряд ли меня поймёт. Выяснять отношения с Абраменко, или жаловаться на него я тоже не стала, полагая, что это только усугубит ситуацию. Что делать для исправления неадекватной реакции сына на стресс, я не знала, поэтому просто попыталась его успокоить и попросила держаться от этого плохиша подальше.
Вообще-то в этом возрасте Антошка тоже не был таким уж ангелочком. Он хулиганил за компанию со своими дворовыми приятелями: они звонили в чужую дверь, а потом убегали, «тырили» рогалики в хлебном магазине и кормили ими голубей в парке, дразнили соседку, которая их гоняла за шумные игры во дворе.
Через много лет Антон рассказал мне об одном хулиганском поступке, инициатором которого был сам. В Большой Советской Энциклопедии он прочёл, как можно на железной дороге сделать так, чтобы переключить светофор на красный свет. Они с ребятами поехали на станцию Алма-Ата I и проволокой соединили рельсы на блок-участке.
***
«Блок-участок — часть межстанционного перегона на железной дороге, оборудованной автоматической блокировкой или автоматической локомотивной сигнализацией, ограниченная раздельными пунктами». (БСЭ)
***
Господи! Хорошо, что эти паршивцы не могли переключить светофор на постоянный зелёный! Тогда бы не избежать аварии. А так, максимум, что они могли сделать – это затормозить движение поездов (вспомнились знания по автоматике-телемеханике на железнодорожном транспорте, полученные мною в школе). Но даже если случилась такая «малость», представляю, какими нехорошими словами выражались дорожники, обнаружив причину задержки.
В это же время произошёл неприятный инцидент, о котором я не могла не узнать, потому что меня опять вызвали в школу.
Классная руководительница сказала мне, что к ней обратилась мама одной из учениц и потребовала, чтобы мы возместили ущерб, нанесённый её семье нашим сыном.
- Какой ущерб?! – испугалась я.
- Она сказала, что Антон взял у её дочери дорогой шарф и не вернул. Она требует, чтобы вы потерю возместили.
«О, боже! Этого ещё не хватало! Я точно знаю, что домой Антон никакого чужого шарфа не приносил».
- Хорошо, - сказала я классной, - если Антон виноват – возместим. Сколько этот шарф стоит?
- Она сказала, что это был исландской шарф из чистой шерсти, и стоил он двадцать пять рублей. Только она требует не деньги, а такой же шарф.
Понятное дело – шарф был из разряда импортного дефицита, я сама недавно купила Алёше в подарок такой же, только стоил он сорок рублей, потому что был в два раза длиннее.
Дома «допрос подозреваемого» выявил: на перемене какая-то девочка, но не хозяйка шарфа, мотала им перед Антошкиным лицом. Он шарф вырвал у девчонки из рук, а после уроков выбросил.
- Куда?
- Не помню.
- Зачем?!
- Не знаю.
Проводить «допрос» дальше было бессмысленно. Мне стало ясно, что, скорее всего, девчонка таким образом с Антошкой заигрывала, а он ни фига не понял и квалифицировал её действия как нападение. «Орудие нападения» отобрал и избавился от него. Хотел отомстить таким способом обидчице? Не знаю.
Когда Лёша пришёл с работы я, рассказав ему о происшествии, «обрадовала» новостью, что ему придётся расстаться со своим любимым мягким и пушистым шарфом.
Лёша недоумевал:
- А почему он шарф-то выбросил?!
- По кочану! – с раздражением ответила я. – Потому что это Антон!
Лёша предпочёл дискуссию по поводу особенностей сына не продолжать, а только вздохнул:
- Ладно, забирай.
- Слушай, а давай твой шарф разрежем пополам, а мама концы оверложит, - предложила я, потому что мне тоже подарка было жалко.
- Не выдумывай! - махнул рукой Алёша. – Отдавай как есть.
Конечно же, меня, да и Алёшу расстроила не столько потеря пресловутого шарфа, сколько неадекватная реакция сына на такое, в общем-то, безобидное поведение одноклассницы.
Через много лет Антон рассказал мне о судьбе своего трофея.
- Я засунул шарф в портфель, после уроков поехал на первую Алма-Ату, закинул его на пустую платформу товарного состава и дождался, когда поезд тронется.
- В Сибирь отправил? – пошутила я.
- Вроде того, - со смехом ответил Антон.
- Оказывается, твоё увлечение рельсовым транспортом ещё тогда началось!
На это замечание Антон ничего не ответил – он не любил, когда я говорила о его новом хобби, которое присовокупилось к «лампочкам».
2. МЫ ВЫШЛИ ИЗ ЛЕСА…
Весной девяносто первого года, как раз когда Жанна вернулась из Ленинграда, мы проголосовали на референдуме о сохранении обновлённого Союза суверенных республик. Это была отчаянная попытка Горбачёва спасти хотя бы часть страны от развала. Референдум показал, что большинство людей в тех республиках, где их об этом спросили, верит в возможность построения «обновлённого союза».
Я тоже голосовала за сохранение Союза, ведь было бы нелепо русскому человеку, живущему в Казахстане, ратовать за отделение от России. Но вот что странно – я совершенно не помню никаких подробностей этого, казалось бы, судьбоносного дня. Возможно, чувство, что ты чуть ли не творец истории, у меня уже не было таким острым, как на заре перестройки. Тревога за судьбу сестры была острее, чем беспокойство о том, останется ли в обновлённом Союзе Туркменистан, а тем более республики Прибалтики.
Вообще к тому времени вера в сплочённость братских народов у меня сильно пошатнулась. А ведь была когда-то! Но это неудивительно после «парада суверенитетов» и межэтнических конфликтов, которые вспыхнули почти во всех национальных республиках.
Никогда не забуду, какой ужас я испытала, когда случайный попутчик в самолёте рассказал мне о резне между киргизами и узбеками в Оше (Ферганская долина).
Попутчик мой был военнослужащим и участвовал в подавлении этого конфликта, о котором в прессе, несмотря на гласность, практически ничего не сообщалось.
- Двое моих солдат-первогодок, покончили жизнь самоубийством, - сказал он.
- Почему? – спросила я.
- А как вы думаете, - ответил попутчик, - всякий ли нормальный человек выдержит, когда увидит младенцев, приколотых вилами к забору?
***
В августе мы решили отдохнуть у Галиного сына Андрея, который служил в войсках связи под Серпуховом, и давно приглашал нас к себе. Это было очень кстати, потому что отдых у двоюродного брата должен был обойтись намного дешевле, чем в Пярну или на Чёрном море. Кроме того, часть, в которой служил Андрей, находилась в лесу, а я люблю, да что там люблю, обожаю собирать грибы, поэтому готова была лететь туда впереди самолёта.
Погода нам благоволила, и я каждый день ходила по грибы – одна, потому что Лёша углубляться в лес опасался из-за своей аллергии. Он оставался дома с Антошкой, и мне, признаться, было совершенно всё равно, чем они занимались - так я была поглощена своей грибной охотой.
Однажды я решила взять с собой сына. Лёша не возражал, только сказал:
- Далеко не ходите, а то заблудитесь.
Я и сама боялась заходить с Антошкой далеко, поэтому мы бродили по лесу, исхоженному вдоль и поперёк. Грибов там было мало, и я не чуралась даже горькушами и скрипицами. Антошке грибная охота была неинтересна и быстро надоела. Он запросился домой.
- Ну, пойдём, - вздохнула я, - всё равно с тобой много не насобираешь.
Когда мы вышли на просёлочную дорогу, Антошка заявил:
- Мама, я хочу писать.
- Какие проблемы? Писай.
- А где?
- Где хочешь.
Антошка встал на обочине и начал процесс. Я отвернулась, чтобы не смущать сына, и вдруг услышала:
- Мама, гриб!
Я обернулась:
- Где?!
- Да вот! – воскликнул сын, направляя струю в то место, где действительно стоял большой подосиновик.
- Антошка, что ты делаешь?! – возопила я, а сын продолжил:
- И вот, и вот, и вот!! – при этом он направлял струю туда, где обнаруживал гриб.
Домой я вернулась в прекрасном настроении: шесть великолепных подосиновиков с крепкими малиновыми головками лежали в моей корзине, правда, один из них был с «подмоченной репутацией», но я подумала, что детская моча – это божья роса.
Я хотела рассказать про Антошкин улов, только Лёша с порога огорошил меня фразой, которую я сразу не поняла:
- Горбачёва сняли. Чрезвычайное положение объявили.
- Что?!
- Сам ничего понять не могу, - растерянно ответил муж. – Сказали, что-то типа Горбачёв по состоянию здоровья управлять страной не может…
- Как ты узнал?
- По радио объявили.
Вот так – пошли с Антошкой по грибочки, вышли из леса, а в стране государственный переворот, который в моём сознании навсегда отпечатался неблагозвучной аббревиатурой ГКПЧ. Противники Горбачёва воспользовались его отсутствием (он отдыхал с семьёй на госдаче в крымском Форосе) и решили тоже предотвратить распад СССР, только по-своему.
***
«Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР (ГКЧП) — самопровозглашённый орган власти в СССР, существовавший с 18 по 21 августа 1991 года. Включал в себя ряд высокопоставленных должностных лиц Советского правительства. Члены ГКЧП выступили против проводившейся Президентом СССР М. С. Горбачёвым политики Перестройки, а также против подписания нового союзного договора и преобразования СССР в конфедеративный Союз Суверенных Государств, куда планировали войти только 9 из 15 союзных республик». (Википедия)
***
Вечером после «Лебединого озера», адажио которого звучало как похоронный марш, на экране телевизора появились члены ГКЧП во главе с вице-президентом Янаевым. Я не помню, что они говорили, но из того, что было сказано, стало ясно – перестройке конец. Меня охватило чувство отчаяния и безнадёги. Неужели назад?! Не хочу-у-у-у...
На следующий день Алёша решил съездить в Москву «на разведку и заодно зайти в институт физики атмосферы», с которым он сотрудничал уже не один год. Вернулся муж поздно вечером и с порога изрёк фразу, от которой, как когда-то сказал мой сын, у меня «в животе стало испугано»:
- Я видел на улице танки.
Хотя из учебника истории и фильмов про революцию я знала, что по законам любых переворотов первым делом необходимо захватить почту, телефон, телеграф, что и произошло, – танков на улицах Москвы не ожидала.
- А люди что?- спросила я Лёшу
- Смотрят, - угрюмо ответил он.
Лёша оказался в то время, но не в том месте и поэтому не знал, что люди не просто смотрели. Уже на следующий день по телевизору мы увидели, как с танка (это было красиво!) перед огромной массой народа, не поддержавшего путч, выступил Борис Николаевич Ельцин, который назвал отстранение Горбачёва от власти незаконным конституционным переворотом и призвал людей к сопротивлению. При попытке задержать колонну танков и бронетранспортёров, продвигающуюся к Белому дому погибли три молодых парня. Но отдать приказ стрелять по людям никто не решился, и трёхдневное правление ГКЧП завершилось полным крахом.
Я оценила мужество Ельцина и его благородство: ведь он был непримиримым оппонентом, если не сказать врагом, Горбачёва, и, тем не менее, встал на его защиту. Однако я поторопилась восхититься благородством Бориса Николаевича – мне очень не понравилось, как он, бесспорный триумфатор, не удержался от того, чтобы прилюдно не унизить Михаила Сергеевича, когда, прервав речь возвращённого им президента СССР и генерального секретаря ЦК КПСС, картинно подписал указ о запрете коммунистической партии.
Мне кажется, что именно в этот момент Горбачёв перестал быть первым лицом государства, хотя ещё до конца года оставался Президентом СССР.
Восьмого декабря в Беловежской пуще Ельцин, Шушкевич и Кравчук быстренько «сообразили на троих», и, по воспоминаниям одного из участников этой встречи, «спонтанно» подписали соглашение о создании Содружества Независимых Государств (СНГ). В этом соглашении, между прочим, заявлялось о том, что СССР прекращает своё существование. Мягко говоря, это было неожиданно. Меня взяла оторопь – а мы?! Выходит новоиспечённые президенты России, Украины и Белоруссии сбросили остальные республики как ненужный балласт? Мне даже обидно стало за мою малую родину, ведь именно в среднеазиатских республиках был самый большой процент проголосовавших за сохранение союза.
Правда, эта новость встревожила не всех. Например, мой сотрудник и сосед по кабинету Мурат явно этому радовался. Когда я спустилась к себе в подвал, он встретил меня словами:
- Наконец-то Казахстан станет независимым! Нам без вас будет лучше.
- Ты так думаешь?
- Конечно, ведь у нас вся таблица Менделеева!
Слова Мурата меня резанули. Мне хотелось сказать ему что-нибудь типа: «А ничего, что эту таблицу Менделеева вам русские и другие «не титульные» откопали», но я сдержалась, ведь национальное чувство – материя тонкая и легко воспламеняющаяся.
Уже в наши дни я прочла статью казахского политолога Данияра Ашимбаева, который, на мой взгляд, трезво оценивает как советское прошлое, так и постсоветское настоящее своей страны. Приведу из неё цитату:
***
«Если судить по учебникам и выступлениям "очевидцев", то получается примерно так: советская власть немилосердно колонизировала угнетенный Казахстан, насильно застроила его заводами и университетами, организовала почти геноцид и экологическую катастрофу и почти изжила казахский язык. Особенно умиляет то, что значительная часть этих исследований написана бывшими парторгами и преподавателями истории КПСС, а с лекциями о колониализме зачастую выступают бывшие же секретари обкомов, которые уникальным образом сочетают гордость за свою работу и карьеру и негодование системой, при которой они все это свершили.
Тщательное изучение современной казахстанской мемуаристики позволяет сделать вывод, что по отдельности все было хорошо, а вместе – как-то не очень. Характерный пример. Один автор долго рассказывал, как ему, сыну простого пастуха, тяжело жилось: выходец из Западного Казахстана, московский вуз по комсомольской путевке, долгая и трудная карьера, увенчанная постом замминистра. Половина книги была посвящена трайбализму: как это плохо, вредно и опасно и как ему, западнику, тяжело было работать в окружении чимкентско-джамбулских "родовых баронов". "Но я, – заявил в конце автор, – всегда ценил кадры только по опыту, образованию, деловым качествам. Не могу не назвать своих выдвиженцев: Амангалиев, Узбекгалиев, Давлетгалиев, Имангалиев, Байгалиев (этимология фамилий указывает на западный регион Казахстана, откуда произошли все перечисленные, а также автор)". Как говорится, ненавижу в жизни две вещи: расизм и негров…» http://www.kazbio.info/?S=129
***
Справедливости ради должна отметить, что в девяностые годы, в отличие от других республик, у нас в Казахстане не было ни кровавых межэтнических разборок, ни даже явных признаков взаимного неприятия между казахами и всеми «не коренными». Поэтому я успокоилась, когда 26 декабря Президент уже бывшей Казахской ССР Назарбаев подписал Союзный договор, и моя малая родина стала полноправным членом СНГ.
Что собой представляло это новое образование, мне было совершенно не ясно, однако радовало то, что связь с бывшим центром разорвана не была: в ходу оставался рубль, границы были открыты, провозглашённый Ельциным переход к рыночной экономике был подхвачен и у нас, и протекал так же бестолково, как и в России. Это новообразование походило на конфедерацию, только без общего президента. Ну ладно – пусть будет полу- или недоконфедерация, лишь бы без конфликтов.
***
«Хоть горшком назови, только в печку не ставь». (Русская пословица)
***
3. «И РОДИНА ЩЕДРО ПОИЛА МЕНЯ БЕРЁЗОВЫМ СОКОМ…»
Девяносто второй год оказался наполнен событиями как дыня семечками.
Я точно не помню, когда было принято решение о либерализации цен – по-моему, где-то в самом начале девяностых годов. До этого попытка сохранить доперестроечные цены введением талонов на продукты питания не помогла: полки магазинов стремительно пустели. В универмагах практически нечем было прикрыть «срам»: даже неликвид местного производства был раскуплен. На стенных полках продовольственных магазинов стояли батареи бутылок с уксусом и трёхлитровые банки с берёзовым соком. Всё! Витрины, где ещё недавно лежала «кость говяжья суповая» или в судках плавала ржавая селёдка, были девственно пусты и сверкали злым и холодным блеском металлических поддонов. В общем, картина была удручающей.
Удерживать советские цены было уже невозможно, и их отпустили. Этот способ выхода из кризиса и перехода к рыночной экономике назвали «шоковой терапией».
Шок я действительно испытала, когда специально зашла в ЦУМ, чтобы посмотреть, появилось ли что-нибудь в продаже. Появился ситчик самого низкого качества, красная цена которого раньше была не то 43, не то 53 копейки за метр. Теперь он стоил семь рублей! От неожиданности я сначала потеряла дар речи, а когда пришла в себя, не удержалась, чтобы не выразить своё крайнее возмущение:
- Да кто купит этот ситец за такую цену?!
Продавщица посмотрела на меня угрюмым взглядом и промолчала. Наверное, она тоже не верила, что когда-нибудь этот ситец продаст.
Шок, он и есть шок – долго продолжаться не может: либо ты привыкаешь, либо отдаёшь концы. Закалённые советские граждане концы не отдали. Привыкли.
Помню, однажды я по телефону обсуждала с маминой подругой первые результаты либерализации.
- Я ничего понять не могу, - жаловалась мне тётя Тамара.
- А я всё по отношению к цене на мясо считаю.
- Как это?
- Ну, скажем, раньше торт стоил столько же, сколько килограмм мяса. Подорожало и то и другое, только килограмм мяса стоит в три раза дороже торта. Покупаешь три торта, и радуешься, что раньше за те же деньги можно было купить только один.
- Сложно как-то. Вот я вчера пошла в хозяйственный. Хотела шланг для дачи купить, а он аж двести семьдесят рублей стоит! Представляешь! А раньше семь рублей. Это же почти в сорок раз дороже!
- Слушайте! А ведь если торт шлангами считать, то он вообще копейки стоит, - рассмеялась я.
- Да ну тебя! – рассмеялась в ответ тётя Тамара.
Ну не плакать же, в конце концов.
После того, как цены взлетели вверх, они больше не приземлялись, а только уходили всё выше и выше. В нашем лексиконе появилось новое слово – инфляция, к которому вскоре добавилась приставка «гипер».
Мне показалось, что я богата как Крез, когда после первого повышения зарплаты в ведомости вместо двухсот рублей увидела пятьсот. Но не прошло и недели, как моя получка приказала долго жить.
Однажды тётя Зоя пришла к нам и, отозвав меня в сторонку, вынула из сумки сберегательную книжку.
- Что это? – удивилась я.
- А ты посмотри.
Я открыла книжку. На ней было две тысячи рублей.
- Это мой тебе подарок. На Жанку я тоже почти на полмашины накопила, - с гордостью сказала тётя Зоя.
Тёткина преданность нашей семье меня тронула. Наверное, не один год она откладывала эти деньги, чтобы порадовать щедрым подарком любимых племянниц, которым посвятила всю свою жизнь. Но бедная тётя Зоя! Вчера это действительно было почти на полмашины, а сегодня разве что на целое колесо.
Я обняла тётку, поцеловала её в щёчку и сказала:
- Спасибо! А я могу с этой книжки сама деньги снимать?
- Конечно, она же на твоё имя. Бери и распоряжайся.
- Баба Зоя, а ты Жанке про книжку сказала?
- Нет ещё. Собираюсь.
- Отдай ей поскорее.
На снятые с книжки деньги я купила Антошке импортную куртку и, добавив ещё двести рублей, модные кроссовки. Жанка на две тысячи, которые сняла со своей книжки через пару дней, могла купить разве что один шоколадный батончик «Сникерс».
Кроссовки и сникерсы – это тот самый положительный эффект, которого и добивались либерализацией цен в надежде, что следом запустится производство. Этого не случилось, однако в магазинах выставили то, что раньше придерживали на складах и под прилавком, а на барахолках челночники торговали привезённым из Турции и Польши дешёвым ширпотребом.
Только вот беда: на зарплату, которая никак не могла догнать инфляцию, семью прокормить было весьма проблематично, а не то, что импортом отовариваться.
На моей работе ряды сотрудников стали постепенно редеть: два счастливчика, у которых были автомобили, занялись частным извозом, и хвастались, что зарабатывают в десять раз больше, чем в своей лаборатории; один МНС, отучившись месяц на курсах массажистов, вообще уехал то ли в Караганду, то ли в Экибастуз, куда его пригласили в кабинет релаксации массировать натруженные спины шахтёрам. Правда проработал там он недолго – на шахтах начались перебои с зарплатой, и его уволили. Бизнесом «купи-продай» физики заниматься то ли стеснялись, то ли считали, что не мужское это дело – тряпками торговать, хотя в те годы именно челноки зарабатывали неплохие деньги.
Несмотря на то, что дело это было не только физически трудным – потаскай-ка необъёмные сумки с барахлом, но и рискованным, челночным бизнесом занимались в основном женщины.
На дне рождения у Володи Комарова его двоюродная сестра – хрупкая симпатичная девушка с большими голубыми глазами, рассказывала, как она возила ширпотреб из Турции:
- Последний раз таможенники вообще обнаглели. Я же их таксу знаю, а они стали в два раза больше требовать. Я говорю: «У меня нет таких денег», и один, схватил меня за руку и говорит: «Расплатишься натурой». Я еле отбилась…
Во время рассказа глаза бедной девушки округлились, в них появился испуг, и она нервно посмеивалась.
Переход к капитализму обогатил тезаурус советских граждан целой россыпью новых слов – как терминов, используемых в рыночной экономике, так и неологизмов, типа «баксы» или «капуста». Одно время очень популярным стало слово «бартер», потому что при гиперинфляции надёжнее было обходиться без «всеобщего эквивалента».
Помню, как-то мой восьмилетний племянник Сашка-маленький с гордостью продемонстрировал мне пачку разрисованных непонятными знаками бумажек и сказал:
- Смотри, Миля, сколько я заработал!
- Что это?
- Валюта. Мы так играем. Я брокер.
- А кто такой брокер? - поинтересовалась я.
- Ну, - секунду подумав, ответил Сашка, - дистрибьютор.
Для нашей семьи – да что там для нашей, для миллионов семей, самым важным оказалось слово «приватизация».
Я имею в виду не пресловутую ваучерную приватизацию, результаты которой до сих пор вызывают острый приступ изжоги и несварения у большинства граждан России. Бесплатная раздача государственной собственности в Казахстане, стартовавшая на год позже, задумывалась как более справедливая. Каждый взрослый гражданин нашего молодого государства получил целую книжку с именными чеками.
К формированию базы данных на всех будущих собственников «заводов, газет, пароходов» привлекли школьников – объём-то колоссальный. Обещали за работу заплатить. Среди тех, кто решил заработать первые в своей жизни деньги, был и Антон. Детей обманули. Деньги до них не дошли. Наверное, выделенные средства освоили где-то по пути. Впрочем, именные чеки счастья не принесли и взрослым. Получилось, как и в России: выиграли те, кто оказался либо оборотистей, либо ближе к «корыту».
Приватизация квартир – дело другое. Вместо сделок с квартирами советского времени («меняю трёшку на две однокомнатные») появился настоящий рынок недвижимости. Он, если хотите, расширил горизонты возможностей, сделал людей более свободными.
Как обычно летом приехал Эдик, но не один, а с детьми. Оказалось, что он собирался отправить мать в Германию вместе с Генрихом, который к тому времени поступил на филфак во Владивостокский университет, где изучал китайский язык.
Ещё совсем недавно Эдик и слышать не хотел, когда тётя Лиза заговаривала о фатерланде. Его можно было понять: во Владивостоке он сделал успешную карьеру: получил звание доцента, основал первый на Дальнем Востоке факультет психологии, стал известным и уважаемым человеком в городе.
Однако времена были настолько смутные, что они с Алиной беспокоились за сына, которому исполнялось восемнадцать лет, и осенью его должны были призвать в армию – отсрочки тогда студентам не давали. Подробности о дедовщине в армии не давали им спать, тем более что сын их был юношей сугубо цивильным и вряд ли смог бы за себя постоять. Эдик с Алиной решили призыва не дожидаться.
- Эдик, - спросила я, - а вы тоже в Германию собираетесь?
- Да нет, - ответил он. – Здесь я доцент, декан факультета, а там что я буду делать?
Квартиру тётя Лиза продала бывшему директору, а теперь хозяину кулинарного магазина, который находился на первом этаже этого дома. Он, не торгуясь, согласился на тридцать пять тысяч долларов, причём предлагал ей расплатиться хоть валютой, хоть рублями. Тётя Лиза предпочла рубли.
- Я, Миша, твои доллары не понимаю, давай нашими, - сказала она покупателю и получила целых двести тысяч рублей по официальному курсу.
Расплатившись, Миша обещал не торопить тётю Лизу с выселением до её отъезда.
Эдик занялся распродажей мебели и той утвари, которую можно было продать. Что-то купили соседи, я тоже поучаствовала – приобрела четыре книжные полки. Когда осталась всякая ерунда типа разнокалиберных тарелок, чайных блюдец, которые обычно не бьются так, как чашки, совершенно новенькой чеснокодавки, шкатулки из раковин, привезённой тётей Лизой из Крыма, пары-тройки книг, которые Эдик посчитал недостойными своей библиотеки, он устроил уличную распродажу: разложил всё это на тротуаре перед домом, и примостился рядом на низенькой табуретке с книжкой в руках.
Мой друг не был крохобором или скаредом, и не выбросил этот копеечный хлам на помойку только потому, что не в немецкой традиции относиться без уважения к вещам, которые ещё могут кому-то послужить. А ещё мне кажется, что Эдику нравился сам процесс торговли.
Кстати, об отсутствии жадности: Эдик, желая, наверное, поощрить художника, купил у меня два небольших гобелена. При этом предупредил: «Только маме не говори. Она не поймёт», а потом один из них ей же и подарил.
Получив все документы на выезд, Генрих махнул во Владивосток, утрясать, по словам Эдика, дела со своей девушкой. К бабушке он собирался присоединиться уже в Москве.
Когда пришло время прощаться с тётей Лизой, мне стало грустно, ведь мы с ней подружились, и я думала, что вполне возможно, что больше никогда её не увижу – где она там, эта Германия!
На следующий день после её отъезда мы с Лёшей провожали Эдика с Линдой во Владивосток.
В такси Эдик открыл большую дерматиновую сумку, которую держал на коленях. Сумка была набита пачками денег.
- Лёша, Мила, - сказал он, - возьмите деньги.
- Зачем? - удивилась я.
- Какой-нибудь бизнес откроете.
- Какой? – поинтересовался Алёша.
- Не знаю.
- Не, Едикь, сам бизнесом займись.
Куда вложить деньги, Эдик так и не придумал, и очень скоро двести тысяч рублей превратились в пыль. По-хорошему, их можно было бы сохранить, конвертировав в доллары, но в то время обменных пунктов на каждом шагу ещё не было, а покупать валюту у жучков Эдик побоялся.
(Продолжение следует)