Обруч

Гораздо легче совершить путешествие, чем описывать его.
Д. Ливингстон
«Путешествия по Южной Африке»

Глава I

  На работу в «Санаторий» я был принят весной 1946 г., а именно в начале февраля, однако все по порядку.
  Зовут меня – Алексей – полностью Алексей Платонович Бригин. Уроженец г. Смоленска. Сейчас мне 27 лет и я многое испытал в своей жизни, включая самые страшные годы войны.
  Школу я заканчивал в Смоленске. Родители были преподавателями: мать в музыкальной школе, отец – в обычной работал географом. Он и настоял на том, чтобы я не учился в его школе и мне пришлось ходить дальше, но я не был против и с ним согласился. Отец и сын в одной школе – нехорошо, не будет объективности. Школу я закончил с отличием, при этом особенно отличился по химии и на уроках труда, учитель которого говорил (естественно не мне), что у меня «золотые руки», но слухи до меня дошли. Правда я еще не знал, где применю эти свои способности. Меня мало привлекали машины, самолеты и вообще всякая механика, больше почему-то нравилась биология и медицина – в романтических грезах я видел себя хирургом, спасающим людей.
  Так и получилось. Я уехал в Москву и поступил в Мединститут. Там я зарекомендовал себя не с худшей стороны и, поэтому, при распределении мне предложили остаться на кафедре, но я отказался, сказав, что хочу работать практикующим хирургом по своей специальности. Мне предложили Пензу. Я согласился. В облздраве меня направили в райцентр Чембар;, но об этом я не пожалел и потом вспоминал свое «опрометчивое» решение с благодарностью к судьбе. Именно школа, которую я прошел там, за несколько предвоенных лет под руководством знаменитого не только в области, но и далеко за ее пределами хирурга, я, возможно, остался в живых, т.к. по окончании практики в выданной мне характеристике было указано прямо, что у меня «золотые руки», проведено около 100 операций, все успешно, и что по своему уровню достоин звания кандидата наук.
  Как раз в этом году то, во что многие верили с трудом – Гитлер напал на СССР. Началась Великая Отечественная Война. Конечно, все были уверены в победе, но не знали когда.
  Меня через несколько дней после начала призвали в армию в качестве лейтенанта медслужбы, но на фронт не отправляли.
  Тот знаменитый хирург, у которого я обучался в Чембаре, настаивал, что таких как я не отправляют на передовую, а оставляют на экстренные тяжелые и ответственные случаи, в крайнем случае, во фронтовых госпиталях или в тылу. Я, конечно, написал не одно заявление об отправке на фронт, но в военкомате приказали не спешить, тем более что обстановка на фронтах складывалась тяжелая и непредсказуемая. В конце концов, Чембарский хирург, который теперь был начальником госпиталя, согласился с моим отправлением в окружной госпиталь. В этом госпитале я прослужил до окончания войны, которое застало меня недалеко от Потсдама. В сентябре 1945 г. я был демобилизован в чине капитана медслужбы и приехал в Москву.
  Послужной список и две награды позволили мне обратиться в Институт Усовершенствования врачей, чтобы окончательно определиться на гражданскую службу. Во время беседы в Институте мне сказали, что есть место под Москвой, в 30 км и назвали фамилии нескольких врачей оттуда, которые приехали на стажировку в Институт. Я разыскал их, узнал, где и что, и согласился приехать после окончания стажировки на переговоры с главным врачом «Санатория». Конечно, это было далековато от Москвы, но сам «Санаторий», его расположение, персонал и обстановка мне очень понравились, а Главному врачу пришлась по сердцу моя классификация, многочисленные положительные характеристики и рекомендации моего бывшего начальника – генерала Соснина, его хорошо знали не только военные врачи, но и гражданские – он был блестящим хирургом.
  Таким образом, моя послевоенная судьба была решена – я был принят на работу в «Санаторий» с выделением мне ведомственной площади для проживания (в Москве с этим было очень туго).
  Здесь надо остановиться на кратком описании моего теперешнего пристанища.
  «Санаторий», построенный на небольшом лесистом холме (2х2 км), был очень компактным и красивым – его строили по единому проекту в конце 19 в. «Санаторий» включал Главный корпус с двумя застекленными верандами, выходившими на юг, 2-х этажное здание для персонала, которое сотрудники между собой так и называли – «персонал», 3 небольших каменный коттеджа с кабинетами физиотерапии, рентгена и некоторых других служб. Неподалеку располагались здания клуба, аптеки, лаборатории, кухни и тепловой станции. «Санаторий» располагался в живописном парке из берез и кленов, а по периметру был окружен елями, так что с проходящего рядом шоссе, до которого было рукой подать, его почти не было видно.
  «Санаторий» и его живописное расположение произвели на меня впечатление – я был благодарен судьбе, что она привела меня сюда. Далее мне предстояло поселиться в утепленной террасе одного из коттеджей, в центре которого располагался кабинет физиотерапии, и начинать новую работу и новую жизнь. Эта терраса была мне выделена в полное пользование и имела отдельный вход с улицы. О чем можно было еще мечтать?

Глава II

  Утро 14 февраля выдалось холодным, ветреным и морозным. Я проснулся затемно в 7 часов, встал, зажег свет и посмотрел на себя в большое с подзеркальной полкой зеркало у стены. Вид ничего, рост под 180 см, сложение спортивное, глаза серые, волосы темно-русые, по армейской привычке подстрижены коротко. Лицо как лицо, довольно симпатичное, когда бритое.
  Терраса была довольно просторная – видимо из-за минимума мебели – диван, стол, кресло и два стула плюс лампа на столе под зеленым абажуром. Вода и места общего пользования были в центральном помещении коттеджа – через него, имея ключ от внутренней двери, я и проходил туда. Поскольку физиотерапия работала с 8 до 4-х дня, то в остальное время суток полноправным хозяином коттеджа был я.
  Позавтракав на быструю руку, стал собираться на работу – благо до главного корпуса было 2-3 минуты ходьбы.
  В главном корпусе было 2 этажа, но высоких, метра по 4. С тыльной южной стороны – 2 застекленные веранды для приема солнечных ванн. Метрах в 30 от здания с этой же стороны располагался большой фонтан и летом вид открывался захватывающий – вокруг фонтана вдоль окружной дороги была высажена сирень и яблони, а далее уже шел «дикий» парк, как я его назвал.
  В парке утром и вечером гуляли выздоравливающие – воздух был чистым и прозрачным, всеми врачами признавался одним из главных компонентов лечения многих заболеваний.
  Собираясь на работу, вспомнил вчерашний день, который ознаменовался для меня немаловажным событием. Послевоенное время было тяжелым во многих отношениях – не последней была проблема питания. Многие сотрудники брали обеды домой в судках – это было нехитрое сооружение из 3-х небольших кастрюль, вертикально нанизанных друг над другом на специальную ручку – там помещались 1-е, 2 и 3 блюда. Мне, конечно, не хотелось ходить по территории с этим сооружением, тем более я еще не обзавелся домашним хозяйством. Ставя меня на «довольствие», сестра-хозяйка Зинаида Петровна объяснила мне все это, и я упросил ее разрешить мне обедать и ужинать на кухне (она находилась отдельно от лечебных корпусов в здании теплового пункта (между собой его называли «кочегарка») и посуда кухни никак не соприкасалась с больничной).
  С поваром Анатолием Адамовичем мы сразу нашли общий язык – он понял, что после армии я неприхотлив в еде и никаких вопросов больше не возникало. Утром, днем и вечером я тратил на еду не более 10 минут. Готовил повар неплохо, особенно для врачебного состава.
  Итак, в 800 я был на работе в своем кабинете на 2-м этаже. Скоро должен был начаться обход, и я приводил в порядок истории болезни и другие необходимые документы.
  Около половины девятого позвонил Главный врач и попросил после обхода к часу дня зайти к нему. Арам Осипович редко сам мне звонил, поэтому я решил, что дело не простое.
  Ровно в час я позвонил в дверь его кабинета.
– Войдите, – прозвучал знакомый бас.
  Я открыл дверь и вошел.
  Главный был высоким, полным (о таких говорят «солидным») и при этом излучал спокойствие в любых ситуациях. В редких случаях, когда он нервничал – часто приглаживал густую седую шевелюру. Несмотря на свои 60, он выглядел бодрым и полным сил.
– Присаживайтесь, Алексей Платонович, – я уселся в кресло у его стола с аккуратно сложенными бумагами.
– Случай, по которому я вас вызвал, не простой и решение надо принять прямо сегодня. Вопрос стоит о возможности госпитализации пленного немца из лагеря у реки – вы знаете это место. Это просьба коменданта лагеря и сами понимаете, еще кое-каких инстанций. Мы должны решить – брать ли ответственность за его лечение на себя?
– Для этого необходимы показания, – ответил я.
  Арам Осипович пригладил непокорную шевелюру на голове и спросил, как у меня с немецким – ведь переводчика не будет.
– За время войны я стал знать его лучше, чем в институте. С другой стороны, думаю, что немец, находясь в лагере уже около 3-х лет, хоть и с трудом, но объяснится со мной на русском. А в остальном, – продолжил я, – трудностей быть не должно, ему надо вылечиться, а через год-два по слухам их увезут на родину, в Германию.
– Хорошо, Алексей Платонович, я вас понял. После предварительного обследования пациента в лагере комиссией, которую я назначу сегодня и в которую войдете вы, можете его забрать к себе в отделение. Как считаете?
  Я сделал самое серьезное лицо и ответил:
– Врач есть врач – лечить надо любого человека, если есть совесть и возможности.
– Спасибо, Алексей Платонович, другого ответа я от вас не ожидал, но поймите меня, случай далеко не ординарный и по словам коменданта болезнь запущена – имеем ли мы право брать на себя такую ответственность?
– Арам Осипович, – я сделал паузу, – мы же не самозванцы какие-то, силы у нас есть, персонал толковый и знающий, в крайнем случае – Москва рядом, попросим помощи, но я думаю, постараемся справиться сами. Пациент ведь находился столько времени без лекарств, нужного питания и чистого воздуха – у нас это все есть.
– Хорошо, Алексей Платонович – решим окончательно после осмотра пациента завтра, а сегодня я звоню коменданту и говорю, что мы возьмемся, так?
– Только так.
– Хорошо, все решили, всего доброго, завтра утром я вам позвоню и сообщу, в котором часу и с кем вы поедете. Одежду для больного подготовьте с сестрой-хозяйкой сегодня – хоть и ехать 10 минут – на улице – зима.
– Ну, вот и первое испытание на новой работе, – подумал я и пошел готовиться к завтрашней поездке.

Глава III

  То, что решается его судьба, один из пленных лагеря, расположившегося в низине у реки в 2-х километрах от «Санатория», не мог даже предположить. Лагерь жил своей жизнью. 5 бараков, комендатура, столовая (отдельный барак) и контрольно-пропускной пункт (КПП). Все это огорожено забором с колючей проволокой. В четырех точках по периметру – вышки охраны. Побеги здесь ни разу не случались. Причина была в том, что контингент был особый – в основном строители, люди без особого образования, рабочие. В серьезных боевых действиях не участвовали, в основном в тылу, все были проверены «как следует», ведь рядом Москва. Война была позади, и их использовали на строительстве шоссе, засыпке противотанковых рвов и аналогичных работах, не требовавших большой классификации.
  Одним из пленных был Гюнтер Генрих Винклер, по образованию строитель, по здоровью – почти безнадежный, как говорил местный фельдшер.
  Действительно, в последнее время он сильно сдал, похудел, еле держался на ногах, но нужных лекарств в лагере не было. Зимой, особенно по вечерам, таким, как сегодня, его охватывал озноб и чувство безнадежности. Свои его старались поддерживать, как могли, но он почти ничего не ел и отдавал соседям по бараку те редкие посылки, которые доходили из Германии от брата Вернера. Тот не попал на фронт по зрению.
  Гюнтер же был в тыловых частях по причине отсутствия фаланги указательного пальца правой руки. Лишился он ее в детстве, когда с соседскими ребятами из пригорода Циттау он, как заводила, решил сделать из бутылки бомбу. Рядом был силикатный завод, где использовали карбид кальция для получения ацетона, а остатки выкидывали иногда неподалеку в овраге. Мальчики собирали небольшие куски, а потом наполняли бутылку водой, запихивали прослойку сена поверх воды, насыпали карбид, затыкали деревянной пробкой и «бомба» летела в овраг. Но однажды что-то сделали не так, и Гюнтер, как руководитель, вылез из-за дерева, за которым прятался, посмотреть, что не так.
  Тут «бомба» взорвалась. Он удачно отделался, могло быть хуже. После этого случая «бомбами» с карбидом никто не занимался.
  Так он и учился без пальца, чертил, рисовал, писал большим и средним. На фронт попал в строительные тыловые части. В конце войны – окружение и лагерь под Москвой – все были счастливы – ведь не Сибирь. Охрана лагеря давно жаловалась коменданту по поводу плохого здоровья пленного Винклера, наконец, он вызвал его к себе в комендатуру – его еле довели соседи из барака в сопровождении фельдшера. Комендант забил тревогу – ему могло здорово влететь от начальства из Москвы, если что случись, и он обратился с разрешения начальства к руководству «Санатория» - благо рядом и по направлению – лечение легких, как ему доложили.
  Врачи из «Санатория» обещали помочь, решили вопрос со своим руководством и завтра в лагере ждали оттуда комиссию. До приезда комиссии комендант Гюнтеру ничего не сказал – пусть, подумал, врачи разбираются и принимают решения, его задачи – дисциплина и выполнение полученных работ в сроки.
  В то время как пленный из барака №3 Гюнтер Винклер, строитель, попавший волею судеб на фронт, а потом в плен, пытался согреться под телогрейкой у печи в центре барака, но его не покидал мелкий озноб, он и подумать не мог, что где-то решается и почти решена его судьба. Помощь всегда приходит неожиданно, когда человек уже совсем не надеется на поворот судьбы. Бывает так, но, конечно, редко.

Глава IV

  Утром следующего дня около 10-ти часов в кабинете Главного врача собралась комиссия из 4-х человек – кроме меня были терапевт, фтизиатр и медсестра.
  Арам Осипович дал последние указания, мы погрузились в «санитарку» - полугрузовую машину с узким закрытым кузовом, светло-бежевой окраски с красными крестами по бокам. Через несколько минут мы отъехали от гаража «Санатория», а через 10 были внизу у реки и, переехав мост, повернули к лагерю. Около КПП шофер остановился, я вышел из кабины и, как старший комиссии, прошел в КПП, дежурный позвонил коменданту, и минуты через 3 тот пришел. Поскольку вчера все вопросы относительно Винклера по телефону были решены, комендант просил подождать минут 15–20, чтобы подготовить документы и собрать его в дорогу. Я спросил, будет ли от них сопровождающий – он лишь усмехнулся и ответил: «Вы бы, доктор, его видели, его не охранять, а лечить надо – он несколько шагов не пробежит, тем более без знания русского».
– Неужели по-русски совсем плохо? – спросил я.
– Да нет, на простые вопросы ответит хорошо и попросит, если что надо, а так, в общем, слабовато.
  Я все понял, меня это устраивало.
  Вскоре к КПП подошел наш пленный в сопровождении бойца охраны, который его поддерживал под руку. Кинув на будущего пациента профессиональный взгляд, я ужаснулся его виду и понял, почему Главный врач не сразу согласился госпитализировать его к нам. Состояние Винклера было не просто плохим, а катастрофическим. Даже на фронте в госпиталях я редко такое наблюдал. Лицо землисто-серого цвета, ввалившиеся щеки с нездоровым румянцем, длинная и абсолютно тощая фигура, напоминавшая засохшее дерево. Дефицит веса не поддавался оценке. Просто тень человека, да и то в пасмурный день. Да, не простой случай. Через 20 минут мы уже были в приемном покое «Санатория», я отошел от шока, который вызвал у меня вид Гюнтера, и поручил его старшей сестре и сестре-хозяйке, попросив их после санпропуска, душа и переодевания поместить его в подходящую палату для тяжелых больных на 1 этаже.
  Гюнтер попрощался со мной со слезами благодарности в глазах за то, что он теперь в руках врачей. Все мои ответы он понял – я старался говорить четко и медленно. Прощаясь до завтра, ободрил его улыбкой, поняв, что она была не очень естественной.
  На следующий день новому пациенту были назначены все анализы, рентген легких и назначено усиленное по послевоенным нормам питание.
  Через день у Главного врача собрался местный консилиум – из Москвы пока никто не приглашался, поскольку раз в неделю оттуда приезжал для консультаций известный профессор Догум и проводил занятия с врачами – что происходило обычно в форме разбора историй болезней наших больных, и давал современные рекомендации на основе последних достижений науки.
  Результаты нашего консилиума были неутешительными. Перебрав все возможные варианты лечения, решили в течение 1–2 недель посмотреть на динамику болезни, а потом по необходимости принимать решение о хирургическом вмешательстве. На лекарства, воздух и питание надежды были весьма призрачные. Впереди меня ждала операция и довольно сложная.
  Дней через 10 приехал профессор Догум и, обсудив все с Главным врачом, рекомендовал хирургическое вмешательство. Конечно, динамика сдвинулась немного в положительную сторону, но так слабо, что при такой запущенности, как у Гюнтера, лечение можно было бы продолжать годами. Так что мне с коллегами в скором времени предстояло провести, несмотря на весь фронтовой опыт, очень сложную операцию.
  Мне еще предстояло подготовить Гюнтера к возможной операции психологически, что было очень нелегко сделать из-за языкового барьера.
  В конце концов, он все понял и, к счастью, как мне показалось не пал духом, а, наоборот, во что-то поверил, после того, как я, как мог, на двух языках рассказал ему, что на фронте мне приходилось делать и более сложные операции. Он слушал внимательно, а я наблюдал за его худым лицом, ловил его реакцию.
  Исчерпав весь словарный запас, я посмотрел на него еще раз – он поднял голову и слегка улыбнулся, сказав, что верит в меня и в мои руки.
  Он поверил. Я добился своего. Его я подготовил. Осталось поверить самому и подготовить себя. Да, подумал я, за год после демобилизации я что-то расслабился, надо собраться. Операцию назначили на середину марта.

Глава V

  Время летело быстро – наступила середина марта. Снег потихоньку оседал, на нем проступили прошлогодние еловые иголки, от этого он имел серо-зеленый цвет. Теплело с каждым днем, весна была ранняя, оголились края канав по краям дороги с южной стороны. Парк уже не был таким безмятежно тихим, зимнее безмолвие уходило, появились птичьи голоса, на улице стало больше гуляющих, особенно в солнечный день.
  Парк на глазах оживал.
  Страна залечивала раны войны, жизнь постепенно восстанавливалась, ходили слухи об отмене карточек в будущем, 1947 году. Этого все ждали и строили планы – особенно женская часть персонала «Санатория».
  Несмотря на прекрасную весеннюю погоду, мои мысли целиком были заняты подготовкой операции Гюнтера, назначенной на 20 марта. Последние несколько дней были самыми тяжелыми для меня. Конечно, я прошел неплохую школу и скальпель умел держать, но должен быть и элемент везения – я в это свято верил еще со времен практики в Чембаре.
  19 марта меня вызвал Арам Осипович, чтобы обсудить последние приготовления к завтрашнему дню. Рассказал, кого назначили кроме меня, и заметил, что сам тоже будет присутствовать. Правда, пошутил, что хотел просто поприсутствовать и, может быть, чему-то подучиться. Он был твердо убежден, что нельзя «почивать на лаврах» – учиться надо всю жизнь. Правда, по слухам, он собирал материал для докторской диссертации.
  Разговор был непринужденный, перемежался шутками, что в его кабинете случалось нечасто. Настроение у меня улучшилось, он пожелал мне «ни пуха, ни пера» и я ушел.
  Утром следующего дня Гюнтера доставили в операционную в 10 часов утра. Собрались все назначенные врачи и сестры и мы начали.
  Во время операции все мысли куда-то улетучились, и я мог думать только о том, что делаю, хотя работал полуавтоматически – давал указания, просил заменить инструмент и т.д.
  В 6 часов вечера дело шло к завершению – я не чувствовал ни рук, ни ног от усталости. Информация от коллег поступала оперативно – давление, пульс и прочие показатели. Гюнтер находился полностью под действием закиси азота-наркоза.
  В 7 часов все было закончено, я, наконец, свободно вздохнул и вышел покурить в дальний угол коридора, предупредив коллег, где я.
  Минут через 15 появилась одна из сестер, которая помогала мне все время в операционной, и принесла мне мензурку с «фронтовыми 100 гр.», как она пошутила, и какую-то еду из кухни. Я выпил, поел, немного пришел в себя и спросил, как дела у пациента. Она ответила, что все ничего, и Главный отметил, что вы все провели блестяще. Она покурила со мной, и мы вернулись в операционную. Скоро начнет отходить наркоз – но это уже будет забота новой бригады врачей, которая нас меняла, выйдя на ночное дежурство.
  Я еще немного поговорил с коллегами, которых за это время уже знал почти всех по имени. Они отпустили меня домой, сказав, что при необходимости позвонят в коттедж (местный телефон мне поставили).
  Дома я просто свалился с ног на диван и мгновенно уснул глубоким сном, с чувством хорошо выполненной работы.

Глава VI

  Время шло, было уже начало апреля, когда появились первые признаки улучшения состояния нашего необычного пациента. Появился аппетит, он начал потихоньку двигаться. Его перевели в палату на веранду второго этажа – на южной стороне было больше солнца и воздуха.
  Я навещал его практически ежедневно, но только сейчас заметил, что у Гюнтера изменился цвет лица, землистость исчезла, и он уже не производил впечатление изможденного и крайне худого человека. Сказывались лечение, уход и режим. Незаметно прошла весна, отцвела сирень у фонтана и яблони в парковом саду, прогремели грозы, кончился май. Как-то в начале июня ко мне подошла медсестра из отделения Гюнтера и попросила меня зайти к нему – он хотел узнать, когда можно будет вставать.
  После очередного обхода, где присутствовал Главный врач, мы дали ему разрешение, но на прогулку выходить еще было рано.
  В первых числах июля я, как обычно, около 8 часов утра направлялся на работу и был поражен, увидев медленно идущего по аллее мне навстречу Гюнтера.
  Он был еще очень слаб, но шел довольно уверенной походкой и его вид не имел ничего общего с тем, что было в феврале. Видимо через полгода он более-менее придет в форму – отметил я про себя.
  Я поздоровался с ним, он со счастливой детской улыбкой, стесняясь и медленно подбирая нужные слова, сказал мне, что вышел один – разрешил доктор его отделения. «Да, человеческие возможности неограниченны», - подумал я и улыбнулся ему в ответ, ведь всего полгода назад я, честно говоря, думал, что он уже не жилец. Мне стало стыдно за эту мысль, попрощался с ним, отвернулся и сделал вид, что спешу на работу. Вторая половина года пролетела быстро, наступил 1947 год. Гюнтер активно шел на поправку и как-то на обходе сделал мне знак, что хочет поговорить со мной наедине. Через некоторое время я зашел к нему в палату, но там его не обнаружил – оказалось, что он пошел прогуляться по коридору, который опоясывал все здания, и я встретил его в другой стороне корпуса.
  Он подошел ко мне.
– Алекс, – так ему было проще меня называть (вначале он говорил «доктор»), – мне нужен твой совет. Из лагеря дошел слух, что его скоро совсем закрывают и всех освобождают, отправляют в Германию. Я бы не хотел отбиться от своих и добираться самостоятельно.
  Он говорил по-русски уже сносно.
– Хорошо, – ответил я, – свяжусь с руководством и все уточню. Твоя задача – поправляться. Не волнуйся.
  На следующий день я позвонил в лагерь, представился и, сказав, что лечение Винклера дает неплохие результаты, поинтересовался, не закроют ли лагерь до выздоровления моего пациента. Мне ответили, что это планируется не раньше середины 1948 года, так что у врачей еще времени достаточно.
  Весна 1947 г. началась с отмены карточек, с решения вопросов будущих зарплат – по этому поводу Главный собрал весь коллектив после работы в помещении клуба. Среди медперсонала сразу же задан вопрос: «Не скажется ли это на льготном питании?»
  Во-первых, это большая экономия для семей, во-вторых «Санаторий» находился за городом, рядом с деревней, в которой был один маленький магазин, в который хлеб, молоко и другие продукты завозили на лошади 1 раз в 2–3 дня, а выбор продуктов был очень скуден.
  Арам Осипович ответил, что в этом плане в ближайшее время никаких изменений не ожидается.
  Где-то в конце апреля (уже высохли дорожки и в парке было много гуляющих) я возвращался с работы и услышал сзади, что меня зовут. Поскольку послышалось «Алекс», я понял, кто.
  Я обернулся и, увидев Гюнтера, подошел к нему.
  Выглядел он не лучшим образом – как-то напряженно, будто чего-то стесняясь.
– Как сегодня самочувствие? – спросил я.
– Хорошо, еще дальше так же хорошо. Алекс, у меня к тебе личный разговор, но не в коридоре и не в палате, лучше дальше в парке, где нет людей.
– А в чем дело? Что случилось? – мне это было непонятно.
– Дальше пойдем, в парк, хочу что-то тебе сказать, только ты не ругайся, ты ведь спокойный?
– Конечно спокойный – на больных голос не повышаю. 
  Мы прошли еще метров 200 вглубь парка, направо от фонтана – впереди ни души, густой лес и тишина.
  Гюнтер остановился, оглянувшись по сторонам, убедившись, что никто не подслушает наш разговор, и начал:
– Алекс! У меня к тебе серьезный разговор не на минутку.
– Хорошо, хорошо, я слушаю, только не волнуйся. Рассказывай, что случилось, что-нибудь дома?
  Я знал, что пленным очень редко в исключительных случаях разрешалось писать домой, да и то не упоминая адреса – он был видоизменен. Но ему видимо разрешили. Он знал, что брат жив, и дома все ничего.
– Дома все в порядке, дело в другом. У вас в России медицина бесплатная, а у нас – платная. Все в этом дело. Ты не понимаешь, как брать за лечение деньги, а у нас за все платят. Ты этого никогда не поймешь, но ты вынул, – так и сказал «вынул», – меня с того света и как христианин я должен тебя отблагодарить. Вот так. Трудно это.
  Он совсем разволновался и с трудом подбирал русские слова, сбиваясь на немецкий. Но я его хорошо понял.
– Я говорю тебе, как человек – человеку, – совсем просто продолжал он. – Ты не знаешь, как мы жили до войны, мы с братом очень не бедные, мы ни в чем не нуждались, от деда досталось большое состояние. Он долго прожил в Америке, но вернулся в Германию перед первой войной очень богатым. Все оставил нашему отцу, который еще жив, но живет с матерью отдельно в другом городе. История такая. Ты не обижайся, но если я не смогу тебя отблагодарить, то не смогу и также жить спокойно. – Он совсем заволновался и побледнел.
  Да, «Алекс», ну и дела! Соглашаться нельзя, да и отказываться – обидеть Гюнтера – по своему-то он прав!
– Алекс, – продолжал он шепотом. – Тебе надо добраться до моего дома – как сможешь и это обеспечит тебя на долгое время. У нас на такое наследство можно безбедно жить и долго. 
  Да, я оказался в такой необычной ситуации впервые в жизни, мы шептались как заговорщики, он не представлял себе обстановку в России. Он совсем ничего не понимал. Он был человеком видно очень неплохим, но совсем из другого мира.
– Слушай, Гюнтер, – тихим голосом обратился я к нему после длинной паузы. – Я тебя понял как человек человека. Я не готов сейчас что-то ответить. То, что ты задумал, меня ошеломило. Давай оставим ответ до завтра. Разговор не шуточный и вопрос для меня совершенно новый. Дай мне сутки на размышление. Завтра я дам тебе окончательный ответ – он тебя не обидит.
  Все это я говорил с расстановкой и больше половины слов вспомнил немецких. Откуда я их вспомнил? Видно в критической ситуации мозги работают в другом режиме.
– Ты понял меня? – спросил я.
– Да, очень понял.
– Тогда возвращайся, я провожу тебя до главного корпуса и пойду домой.
  Было уже 7 часов, и я боялся, что Гюнтер получит нагоняй от врача за опоздание к ужину – режим соблюдался очень строго. За особые нарушения могли и выписать, но это случалось крайне редко.
  По пути домой я зашел на кухню к Анатолию Адамовичу, поужинал и, вернувшись на свою террасу в коттедж, закурил и начал обдумывать ситуацию с Гюнтером.
  Да, ну и задачка, такая морально-этическая стенка построена жизнью впервые. И посоветоваться не с кем, да и, естественно, нельзя – не тот вопрос. Такой вопрос даже близкому другу не доверишь. Какой-то тупик. Голову словно стянуло тугим обручем. Мысли не шли в голову, а словно отталкивались друг от друга, создавая в голове полный сумбур.
  Я решил пойти прогуляться по парку, тем более, что он после 8 часов вечера опустел, даже дети уже расходились по домам.
  Уже стемнело, когда я вернулся домой. Зажег ставшую любимой настольную лампу под зеленым стеклянным абажуром, сел в единственное, но удобное кресло, и снова принялся обдумывать положение, в которое меня поставила судьба. Относительно слов Гюнтера об их безбедной довоенной жизни, я как-то случайно получил подтверждение от Коменданта лагеря – в адрес Гюнтера приходили самые дорогие и объемистые посылки, но из-за своего плохого состояния в последний год он все раздавал соседям по бараку. И так обруч безвыходности давил все сильнее, а выхода я не находил. Был уже второй час ночи, пепельница на столе переполнилась папиросными окурками – я никогда раньше столько не курил, только в редких случаях на фронте. Так ничего и не решив, я около 2-х лег спать – завтра хоть и последний день недели, но вставать все равно рано.
  Утром я поднялся на работу с тяжелой головой, не выспался и, вспомнив пословицу «Утро вечера мудренее», понял, что пословица пока еще не работает.
  Сегодня суббота, завтра поеду в Москву, немного развеюсь.
  На работе коллеги сразу заметили мое настроение – молчалив, бледен. Я ответил, что плохо спал и выпил таблетку от головной боли. К обеду немного пришел в себя, но спокойствия в душе не было. Этот тупик будет меня преследовать до той поры, пока не решусь на какие-то действия. Днем я зашел в палату к Гюнтеру и сказал, что сегодня буду очень занят (меня действительно вызывал Главный врач), в воскресенье уеду из «Санатория», а с ним решим вопрос во вторник–среду. В конце концов, первым делом работа – потом все остальное. Он понял, что я пока не принял никакого решения.
  На 3 часа дня Главный назначил совещание, цели которого никто из коллег не знал.
  Накануне Гюнтер просил отправить весточку брату через лагерное начальство, одна из наших медсестер взялась отнести ее коменданту лагеря с поручением сказать ему, что пленному Винклеру намного лучше и что, возможно, его скоро вернут, но через 2 месяца ему необходимо будет прибыть в «Санаторий» для окончательных анализов, рекомендаций и выписки.

Глава VII

  Кто бы мог думать, что моя неразрешимая проблема будет решена в одно мгновение на совещании у Главного? Никто. Опять судьба, опять случай. С совещания я вышел совсем другим человеком – снова появилось чувство юмора, которое мои коллеги очень ценили, голова прояснилась, мысли встали на место в строй, я успокоился и вот почему. На совещании, а, скорее, собрании узкого круга врачей «Санатория», Арам Осипович, не вдаваясь в подробности, объявил, что принял телефонограмму из Минздрава СССР о необходимости командировки в Германию сроком на месяц компетентного врача от нас для нужд Минобороны. Дело в том, что последние наши части выходили в результате демобилизации, им готовилась, видимо, замена другими частями – по призыву на постоянной основе. Восток Германии должен был оставаться нашей зоной, а запад – союзников, переговоры по этому вопросу шли, но конкретных действий, связанных с установлением границ, еще не предпринималось. Задачей формируемой большой комиссии в Москве являлся осмотр и распределение демобилизуемых по здоровью, возможности продолжения военной службы, а заодно инспекционного контроля обстановки в наших госпиталях на территории Германии. Общий сбор планировался в Москве, а затем небольшими группами отправка по гарнизонам и группировкам наших войск в Германии.
– От нашего «Санатория» руководство рекомендует Бригина – так что, Алексей Платонович, придется вам ехать в командировку, – подытожил свой рассказ Главный врач.
– ?
– Да, да, опять туда, но ненадолго. Вы уже зарекомендовали себя с лучшей стороны и мы, конечно, ждем вас обратно, смотрите, не останьтесь в армии – они умеют уговаривать. Ваши руки и голова нам очень нужны.
  Я промолчал, потом ответил:
– Конечно, я поеду, благодарю за доверие, а насчет туда и обратно – это уж точно. Здесь мой дом – я уже связал свою жизнь с «Санаторием», он мне стал родным и другой работы не мыслю.
  Свой ответ я произнес несколько пафосно, и в голове крутилась другая мысль – что я скажу Гюнтеру.
– Тогда считаю совещание закрытым, вам, Алексей Платонович, на сборы 3 дня, послезавтра получите от меня адрес, по которому отправляться в Москву. Вы, товарищи, все свободны, – подытожил Арам Осипович.
  Я вышел, время было обеденное и, чтобы обдумать ситуацию, самое подходящее. На кухне я основательно подкрепился, выйдя на улицу, закурил и решил первым делом вызвать на разговор Гюнтера. Ситуация изменилась на обратную, все стало на место.
  Встретились мы около фонтана, мимо которого я проходил, возвращаясь с обеда. Подойдя к нему, я попросил его быть в 8 часов вечера на том месте парка, где мы не закончили разговор в прошлый раз. Он меня хорошо понял.
  В 730 я вышел из дома и отправился на встречу. Гюнтер гулял точно на той же аллее около леса, где был закончен наш первый разговор.
  Я поздоровался – он ответил уже по-русски.
  Рассказывать я ничего не стал, сказал только, что, вероятно, будет возможность встречи с его братом, так что совесть его будет чиста.
  Вопрос решен, и ответ – да. Он очень обрадовался и ответил, что завтра после обхода должен передать мне адрес, который я должен запомнить, и еще что-то (так и сказал «что-то»).
  На следующий день утром я проснулся от гомона грачей и запаха расцветающей липы под окнами. Открыл окна, попил чай с бутербродами и вышел в парк и сразу же понял причину нервных птичьих криков. Птенец грача прыгал по тропинке около коттеджа, пытаясь взлететь, но не мог. Его взрослые родители летали рядом, громко взывая о помощи. Я догнал грачонка, осторожно взял его в правую руку, подошел к ближайшему дереву и подбросил его. Он неуклюже полетел, зацепился за большую нижнюю ветку и все-таки остался на ней. Гомон сразу затих, и я оставил птенца на попечение родителей, а сам, закрыв дверь террасы, направился на работу – было уже около 8 часов.
  День был непростой – была запланирована операция, но по моим расчетам не очень длинная и опасная.
  В общем, день был как день, обычный.
  Вечером около 7 часов я вышел из дома прогуляться по парку – но пошел направо, кругом – и около 8 заметил Гюнтера, ближе к лесу, но не на дороге. Я подошел к нему, и он сразу протянул мне записку с адресом брата (по-немецки) – г. Циттау, ул. Почтовая 15 – это я легко перевел.
- Алекс – это наш дом, он стоит немного в глубине участка, но его с дороги сразу видно – он каменный, красивый, под черепицей, его строил еще наш дед. У ворот колокольчик – позвонишь, и брат выйдет. Он очень похож на меня, не перепутаешь – сразу узнаешь. Как войдешь, передашь ему вот что, - он достал откуда-то половину разорванной рейхсмарки, на которой что-то было написано чернилами по-немецки, но понять, что, я не смог – ведь была только отрывочная половина записи, да и то готическим шрифтом.
– Ты, наверное, уже понял, что на марке только половина надписи, вторая у брата.
– Я понял.
  Вот что делает война с людьми – вот каково доверие, поэтому появилась эта по-детски-детективная записка на рейхсмарке брату (вернее, ее половина).
– Да, еще, Алекс, – тихо закончил Гюнтер, – вспомни получше немецкий – брат ведь не был на фронте – он совсем не понимает по-русски.
– Зато ты уже достаточно поправился, чтобы начать его забывать.
– Все никогда не забуду.   
  Разговор наш заканчивался, но я ему еще заметил, что приеду, возможно, через месяц–полтора и ему надо будет показаться в «Санатории» перед окончательной выпиской месяца через 2–3, но без меня вряд ли выпишут, так что обязательно увидимся. Мы разошлись, и уже через 10 минут я был дома и начал готовиться к командировке.
  Достал свой любимый желтый кожаный саквояж и долго соображал – куда положить половину рейхсмарки, которую передал мне Гюнтер. Адрес Вернера-то я запомнил, и записку сжег. Просмотрев всю внутреннюю часть саквояжа, нашел небольшой разрез на коже (наверное, сам когда-то порезал, когда возил с собой инструмент) и засунул половину марки в эту небольшую щель, кожа почти сразу сомкнулась и скрыла следы вмешательства; нашел небольшой русско-немецкий словарь, положил его на дно саквояжа. Потом уложу инструменты, вещи, одежду, но это – завтра.

Глава VIII

  Утром я собрал все остальные вещи, документы, зашел к секретарю за командировочным удостоверением и отправился в Москву. Летняя жара разошлась не на шутку и мне, привыкшему к прохладе загородной жизни, в городе было не по себе – душно, непривычно. Добравшись до медицинского управления Минобороны, я по указанному Главным врачом адресу нашел здание, в котором должна была собраться и пройти оформление комиссия, в которую меня включили.
  Следующие два дня прошли в сборах, новых знакомствах и предотъездной суете. И, наконец, погрузившись в эшелон на Белорусском вокзале, мы отбыли в Германию. Все получили соответствующую званию полевую форму и быстро разбились на небольшие группы «по интересам», возрасту и положению. Моим соседом оказался подполковник медицинской службы Василий Николаевич Горбунов, лет 50 с небольшим, небольшого роста и очень полный. Лицо было под стать фигуре – круглое с маленькими светлыми глазами, которые, однако, при взгляде на него сверлили человека насквозь. Он был большим любителем анекдотов и хороший рассказчик, да еще и с неиссякаемым чувством юмора, которое, как он признался, очень помогла ему пережить все фронтовые трудности и невзгоды. Так что во всем облике моего соседа главными оставались глаза. Они всегда были серьезны, насторожены и очень внимательны, даже когда он смеялся, а делал он это очень часто. Дни в дороге пролетели быстро – уже на 3-й день мы были в Германии, а конкретно в ее южных районах, менее других напоминавших о недавних боевых действиях.
  Расположили нас в одном из гарнизонных госпиталей в здании 2-х этажной школы, совсем не пострадавшей во время войны. После этого руководство комиссией распределило нас по 4–5 человек по различным частям. Мне и еще нескольким военврачам во главе с подполковником Горбуновым было приказано оставаться на месте и по необходимости ждать дальнейших указаний начальства.
  Вечером, проходя мимо одного из классов школы, я через открытую дверь увидел большую карту Германии и, зайдя, определился, где мы находимся – оказалось, что мне повезло – я сразу нашел нужный мне Циттау – по карте до него было не более 30 км.
  Про себя я отметил удачу.
  Со следующего дня все приступали к своим обязанностям – контроля здоровья служащих близлежащих частей, участию в демобилизации, составлению документов и различных справок. Работа была для меня новая, бумажная, в постоянном общении с новыми лицами и судьбами. Все были так заняты, что до глубокого вечера редко виделись и разговаривали друг с другом – только если нужен был совет или возникали трудности при оформлении документов. В крайнем случае направляли военнослужащих к начальству, но это было очень редко – начальство это не приветствовало.
  Незаметно пролетела неделя, все занимались своими делами – один день разрешено было отдохнуть. Горбунов пригласил всех в ближайший лес поохотиться. Я этого никогда не любил, поэтому отказался, сославшись на то, что надо подработать кое-какие документы.
  Василий Николаевич лукаво взглянул на меня, потом пошутил, что, мол, молодому капитану интереснее остаться в обществе симпатичных медсестер гарнизона, как всегда повеселился сказанному и добавил уже серьезно, что ждать их к вечеру. Начальство в этот день уехало в соседний гарнизон, оставив его за старшего. Вместо себя он оставил майора лет 35, и они уехали на одной из трофейных машин в сторону ближайшего леса.
  После их отъезда я вернулся в общую комнату в школе, в которой располагалась наша бригада из 5 человек, присел на своей кровати, предварительно сварив чая, открыл окна, закурил и задумался, как и когда мне добираться до Почтовой улицы Циттау. По карте-то близко – но как добираться? Вопросы в голове теснились частоколом, и пока ни на один ответа не было.
  Во-первых – под каким предлогом уехать одному?
  Во-вторых – отпустит ли Горбунов? Ведь это целый день!
  В-третьих – на чем ехать по чужим местам?
  В-четвертых – одежда – не в форме же ехать!
  Правда, я в вещмешке привез гражданскую одежду, в которой выехал из Москвы.
  Впрочем, несмотря на всяческие слухи о возможно близком разделении Германии, об определении настоящей границы, обстановка в этом районе была спокойная. По случайным замечаниям коллег я понял одно, что если «быть аккуратным» и не попасть на патруль союзников, можно было передвигаться вполне свободно и спокойно. Главное – немного знать язык, а настолько я его знал (конечно, только разговорный).
  Таким образом, пораскинув мозгами и обдумав ситуацию, я успокоился, попил чая и решил до 6-ти вечера вздремнуть, тем более, что был тихий теплый размагничивающий летний день и воздух был мягкий, насыщенный летними ароматами – я вспомнил «Санаторий» как нечто очень родное, но такое далекое!
  В здании школы стояла тишина, иногда прерываемая звуками шагов в конце коридора или на лестнице.
  Около семи часов я проснулся от нервного стука в дверь.
– Товарищ капитан, товарищ капитан, – почти кричал кто-то срывающимся женским голосом. – Откройте, тут у нас большие неприятности!
  Я встал, открыл дверь и увидел одну из наших медсестер – бледную и напуганную чем-то.    
– Что случилось?
– С подполковником плохо, ну, тем, что поехал на охоту. Он там поскользнулся, упал в овраг, сильно повредил ногу о камни.
  Все это было сказано скороговоркой и в таком смятении, что я мгновенно оделся и, подойдя к окну, увидел, что из машины коллеги очень осторожно выносили Горбунова. Я бегом спустился вниз и, выбежав на улицу, бросился к машине. Подполковник был в сознании, но очень бледен, осунулся – видно, от шока неожиданного падения и боли, но выглядел похуже, чем человек, упавший в овраг. Это я заметил сразу – по сапогам, как будто посеченными осколками, и ранам на руке. Я подошел ближе.
– Капитан, Алеша, прошу, не направляй в госпиталь. Сделай сам все, что можно, но чтобы в части ни до кого не дошло, главное, до начальства. У тебя в запасе 4 дня.
  Делом организации скорой хирургической помощи занялись мы с майором.
  Подготовили пустующую комнату, стол, кровать, принесли несколько настольных ламп, включили все освещение. Оказалось достаточно. Майор вызвал двух медсестер из хирургического отделения, приказал срочно доставить необходимые инструменты, вскипятить ведро воды, принести плитки и бикет для стерилизации инструмента. Через час все было готово, Горбунова перенесли в эту «полевую» хирургическую палату. И тут я все понял. Сослуживцы не хотели скандала и разбирательства – история с падением в овраг – вымысел, на самом деле в лесу они напоролись на неразорвавшуюся гранату. Подполковнику повезло – он стоял за деревом, когда кто-то с дороги случайно отбросил большой камень, попавший под ноги – поэтому и рвануло. Остальным повезло – отделались испугом, но тоже смотрели в землю, как провинившиеся школьники. Уже потом мне рассказали, что граната кем-то была припрятана глубоко в земле, это всех и спасло.
  Через 4 часа я все закончил, достал все «занозы», которые оказались осколками, наложил с десяток швов, сделал необходимые уколы для обезболивания.
  К 12-ти ночи Василий Николаевич уже совсем пришел в себя, сказал, что осталась только боль, и как-то по-детски спросил – заживет ли до приезда начальства?
  Человеку с юмором можно было ответить на его языке, и я ответил, что если не завтра, то послезавтра – точно заживет. Он попробовал улыбнуться, но улыбка получилась вымученной.
  На следующее утро поменяли повязки, и я решил, что выздоровление действительно пойдет быстро – к счастью раны были не глубокие.
  Через 2 дня он уже пытался встать с кровати, но я настоял, чтобы полежал хотя бы еще день. Все начальство переехало в соседний гарнизон, и мы по связи приняли сообщение, что они задерживаются и будут через неделю. И тут повезло.
  Василия Николаевича это очень устраивало.
  Ко мне он теперь очень проникся, сказал, что мой должник, но я ответил, что между коллегами это не в счет. Для комиссии он напоролся в лесу на острую корягу, упав в овраг. Эту версию рассказали всем, кому могли, чтобы не было лишних вопросов. Прошла еще почти неделя, подполковник был на ногах (чуть хромал).
  Приехало начальство, и им рассказали историю об «охоте», падении в овраг и счастливом спасении. Она оказалась очень живой, пересыпалась шутками и, поскольку рассказывалась «охотниками» со всеми мелочами, то стала вполне достоверной. Даже я в нее поверил. Итак, малая гроза пронеслась, а вот что мне делать, как отпроситься у начальства на целый день в Циттау – голову не мог приложить.
  У меня на раздумья оставалось дней 10 – в августе состав комиссии менялся, нас отправляли домой. Когда осталась всего неделя, я еще раз все обдумал, решил просить совета Василия Николаевича – не к начальству же идти!?
  Через день подвернулся подходящий случай.
   Руководство собрало всех членов комиссии на небольшую «вечеринку» - они привезли с собой хорошего ликера, вина, ветчины и еще массу вкусных вещей (никто не спросил, откуда). В этот вечер все хорошо «набрались», языки развязались, было шумно и весело. Под это дело я и обратился к Горбунову после очередного анекдота, рассказанного им. Все вспомнили «охоту», он был в прекрасном настроении, поэтому моя просьба отпустить меня в Циттау за хорошим хирургическим инструментом его совсем не удивила, он меня поддержал и обещал переговорить с одним из наших руководителей – полковником Бородиным.
– Только не сегодня, Алеша – успеется.
– Конечно, когда будет удобно, – ответил я, не скрывая радости и благодарности.
  Вечер закончился утром, и все разбредались по своим комнатам в соответствующем состоянии. Я с непривычки тоже чувствовал себя «не очень» и, добравшись до своей комнаты, заснул едва раздевшись.
  Утром проснулся с тяжелой головой, но в хорошем настроении – вчера появился просвет с моей поездкой к Вернеру Винклеру. Собираясь на работу, коллеги, которые звали меня между собой «молодой», а не по имени, посоветовали после завтрака зайти в комнату вчерашнего «приема» и выпить 50 гр. ликера – голову сразу отпустит. Я так и сделал, но до завтрака – и отправился в столовую. Дальше день прошел в заботах, бумагах, работе с людьми, и я вернулся в свою комнату в школе только затемно.
  Неожиданно в дверь постучали, я открыл – на пороге стоял Василий Николаевич и пригласил меня на улицу покурить, вид у него был загадочно-заговорщицкий. Артист он был прирожденный. Мы вышли из здания и прошли метров 30 за ограду на улицу.
– Ну вот, Алексей, памятуя о нашем разговоре, я имел встречу с Бородиным, расхвалил тебя, сказал, что с работой справляешься, долгов нет, и попросил отпустить тебя на той неделе в среду в Цвиттау. Он не против. Только не в форме.
– Я захватил из Москвы «гражданку».
– Тогда все в порядке. Документы никакие не бери, тут в округе спокойно, если что, сошлешься на то, что ехал в гарнизон, но перепутал дорогу. Да, кстати, тут километров 15–20, как будешь добираться?
– Как раз хотел с вами посоветоваться – может, воспользоваться велосипедом, который стоит на 1 этаже в коридоре? Правда, не знаю, чей он.
– Я знаю, чей – сторожа из немцев, он здесь ночью сторожит, у него комната на 1 этаже, в углу. Попробуй, думаю, не откажет, – он хитро подмигнул. – А откажет – не будет сторожем. Пока мы здесь хозяева.
  Последние слова были сказаны без тени юмора холодным командирским тоном и очень серьезно. Да, за юмором нашего подполковника скрывался очень жесткий человек, все не просто так.
  На следующий день я поздним вечером нашел сторожа и понял, что немецкий я вовсе не забыл.
  Сказал ему, что пришел с просьбой – одолжить мне велосипед на 1 день в среду на следующей неделе.
  Он действительно согласился сразу и даже добавил, чтобы я им пользовался по необходимости, как своим, днем. Он ему нужен только по воскресеньям, когда он уезжает домой в соседнюю деревню. Таким образом, вопрос транспорта был решен. У велосипеда был хороший хозяин – все детали были смазаны, и даже был багажник, так что я смог бы взять саквояж.

Глава IX

  Пока все складывалось удачно. Наступила среда, я с утра оделся в гражданскую одежду, коллегам сказал, что руководство отпустило меня на небольшую прогулку по делу, позавтракал, взял велосипед, закрепил на багажнике саквояж и двинулся в короткое, но рискованное путешествие по Германии. Стояло лето 1947 г. Местность, окружавшая меня, отличалась первозданной красотой; холмистая, извилистая дорога повела меня к цели. Через несколько километров встретился указатель «Циттау – 15 км», погода была теплая безветренная, и я с удовольствием жал на педали. Местность действительно была дивная, такое впечатление, что война обошла это место стороной. На дороге не встречалось ни машин, ни телег, вообще было тихо и пустынно.
  «Что-то не к добру эта тишина» – эта мысль меня словно парализовала на минуту. Я свернул с дороги, положил велосипед и решил перекурить. С холма, на котором я остановился, открывался захватывающий вид – ведущий вниз серпантин, мост где-то вниз через небольшую реку, потом такой же зигзагообразный подъем – видимость была несколько километров. До подъема на следующий холм было километра 2–3.
  Я спокойно сидел, вдыхая летние ароматы, когда вдруг увидел спускающуюся с противоположного холма машину. Шла она довольно быстро для такой извилистой дороги. То, что я увидел через несколько минут, напугало меня – это был «Виллис», а на таких машинах обычно передвигались патрули союзников.
  Я остался один на один без документов, с плохим немецким и плохими парнями впереди. Единственной мыслью было – «скорей на велосипед и в лес». По тропинке в зарослях я проехал метров 300, а может быть и больше. Бросил велосипед, снял саквояж и бросился в глубь леса все быстрее и быстрее. Место под большой елью, где бросил велосипед, я запомнил. Через некоторое время прислушался – звука двигателя не было слышно. Может быть, они уже прибыли на место, где я курил, и идут по моим следам? Пробежав еще несколько минут вглубь леса, я задел ногой за какой-то выступ в траве, поскользнулся и упал. Показалось, что задел за какой-то корень – но когда пригляделся, увидел нечто, поразившее меня.
  Это был не корень, впопыхах я споткнулся о круглую крышку какого-то люка, заваленного прошлогодними листьями и ветками. Странно. Откуда такая диковина в лесу? Попробовал приподнять ее, она поддалась, и я сдвинул ее вбок и заглянул внутрь. По всей высоте уходящие в темноту были приварены скобы-ступеньки. Не думая долго, я начал спускаться вниз, осторожно прикрыл тяжелую крышку люка и оказался в полной темноте, но, как мне показалось, в безопасности. «Терпи, казак, атаманом будешь» - вспомнил я поговорку своей бабушки и стал осторожно на ощупь спускаться по мокрым и скользким скобам внутрь. Прошло несколько минут, и вдруг я ощутил под собой твердую горизонтальную плоскость пола, пахло цементом и гнилью.
  В кромешной темноте нашел я в кармане спички и зажег сразу несколько. Огонь высветил небольшое пространство, и стало понятно, что я попал в какой-то туннель и очень широкий – раза в два шире, чем тоннель метро в Москве. Некоторое время я стоял как вкопанный, собираясь с мыслями, но в голову ничего не шло, кроме простого слова «попался путешественник».
  По тому тяжелому глухому звуку захлопнувшегося люка я сообразил, что он очень массивен, и обратно мне через него не выбраться. Значит, надо идти по тоннелю – направлений только два, но какое выбрать? Через некоторое время глаза привыкли к темноте, и у меня появился слабый луч надежды. Надо крепиться, собраться и не терять надежды выбраться отсюда.
  Или мне показалось, или на самом деле так и было, но с левой стороны я почувствовал легкое дуновение. Я прислушался. Тишина, да такая, что уши ломит. Ни одного звука. Я зажег спичку, только одну – решил экономить. Пламя отклонилось вправо. Значит, не все потеряно. Где-то, вероятно, еще такой же люк, но приоткрытый, или запасной выход – тоннель не мог быть глухим.
  Осторожно, стараясь не касаться мокрых скользких стен, я медленно пошел вдоль левой стороны, иногда на время закрывая глаза, чтобы потом увидеть какую-нибудь светлую точку, хоть бы намек на нее. Мне казалось, что я иду уже час или два, прислушиваясь время от времени при остановках, но, как позже оказалось, я просто очень медленно шел, всего 15–20 минут – сказалось внутреннее напряжение. Спички подходили к концу, когда я вдруг почувствовал – избавление впереди – виднелось легкое светлое пятно. Уж не мираж ли это? Через сотню шагов стало понятно, что спасение наяву – пятно расширилось, в тоннеле чуть посветлело – спички уже не были нужны. Я уже различал контуры ног и рук. Еще через 15 минут (часы с фосфоресцирующим циферблатом шли нормально) я был близок к выходу – посветлело до зимних сумерек, потом еще светлее. Начинался, видимо, рассвет моего освобождения.
  Тоннель был абсолютно прямым, без всяких отклонений, в конце был широкий выход, он был почти виден. Пройдя еще минут 10, но уже быстрым шагом, я приблизился к концу тоннеля и понял, что еще не выбрался окончательно – выход был закрыт по всему периметру толстой панцирной сеткой. Инструментов, чтобы перекусить ее, не было. Я вновь оказался в ловушке. Подойдя ближе, начал исследовать сетку с низа до верха – снаружи была видна протекавшая внизу река – там была свобода. В самом нижнем левом углу сетка проржавела и была слегка отогнута. Это был единственный вариант. Я изо всех сил рванул этот угол на себя – он немного поддался, под сеткой была земля. Чтобы выбраться ползком, надо было еще подкопать сантиметров 15–20. Я решил покурить и успокоился.
  Открыл саквояж, на дне нашел старый, но острый хирургический нож, достав его, я начал лихорадочно вгрызаться им в землю, расширял отверстие для лаза. Работа заняла около получаса, но, еще раз сильно отодвинув край сетки, я с трудом, но выбрался наружу. Протянул обратно руку и забрал саквояж. Я опять был на свободе, на солнце, природе и чистом воздухе. Посмотрев на одежду, снял все, почистил, вытряхнул, привел в нормальное состояние. Вид стал приличнее, остальное почищу, когда доберусь до реки внизу. А что же мои потенциальные преследователи? Я отошел в сторону на опушку леса. Огляделся. Ни машин, ни людей. Тишина. Странно.

Глава X

  С географией я дружил с детских лет – как-никак любимый предмет в школе. Может, она и сыграла со мной шутку, отправив в такое путешествие?
  Немного отдохнув и придя в себя после неожиданного «пленения и освобождения» из лесного тоннеля неизвестного назначения, глядел на дорогу, реку, мост, спуск на той стороне моста и решил двигаться лесом, параллельно направлению тоннеля. Дойдя до дороги, я оглянулся и, наконец, обнаружил в низине у самой реки тот самый джип мышиного цвета, который мыли водой из реки двое раздетых по пояс ребят лет 16–17.
  Надо же было мне, прошедшему войну, так опростоволоситься и напугаться! Чтобы разглядеть эту картину поближе, я краем леса спустился метров на 100 пониже. Да, это оказались два подростка, по возгласам, доносившимся с реки, я понял, что это немцы.
  А уж машина-то! Это она издалека так напугала меня, как ребенка. Вся битая, без ветрового стекла, без задних сидений – видимо, ребята нашли ее заброшенной где-то неподалеку, либо обменяли у союзников на что-либо, их заинтересовавшее.
  Такой вот патруль. Долго ругая себя и одновременно смеясь над собой, отправился искать место за дорогой в лесу, где оставил велосипед. По возвращении обратно стало ясно, что тоннель выходил из середины холма, обрываясь на его середине. Когда-нибудь может быть и узнаю, что за хитрая штука.
  Через полчаса, перейдя дорогу и углубившись в лес, я нашел место, где свернул на тропинку, и еще спустя 15 минут осторожно вывозил из леса велосипед.
  Можно было продолжать поездку в Циттау.
  Когда я проезжал через мост у реки, хозяева джипа даже не обратили на меня внимание.
  Вскоре вдалеке появились пригороды, а потом и сам небольшой городок Циттау. Подъехав к одной из центральных, как мне показалось, улиц, я спросил у проходившего старика, где находится Почтовая улица. Он меня не сразу понял, но я, дружелюбно улыбнувшись, несколько раз повторил название улицы. Он закивал головой и показал мне дорогу довольно четко – в середине центральной улицы ответвление – это и будет Почтовая. Он даже нарисовал мне деревяшкой на песке то, что объяснил. На улице я не встретил практически никого и минут через 10 остановился у дома 15 на Почтовой.
  Как и рассказывал мне Гюнтер, дом оказался большим серым старинным особняком под красной черепичной крышей. На входных воротах висел небольшой колокольчик. Собравшись с духом, я позвонил – вначале тихо, потом чуть громче. Поскольку каменный забор был не выше метра от земли, я сразу заметил, что дверь террасы, окружавшей половину дома, отворилась, и на пороге появился мужчина лет 35, даже издалека очень напоминавший Гюнтера – худой, довольно высокий, с острым худым лицом и, как ни странно, с проседью в густых волосах.
  Он громко спросил, что мне надо – я ответил, что принес вести от Гюнтера, он сразу улыбнулся, извинился, что грубо меня окликнул – потом он заметил, что на него произвел подозрительное впечатление мой вид, особенно грязная местами одежда. Вернер пригласил меня в дом – я показал на велосипед, объяснив, что он не мой и лучше его поставить на территории усадьбы, а не на улице. Он понял, хотя и с трудом. Велосипед оставили у дома, а сами вошли внутрь, прошли коридор и оказались в показавшейся мне огромной гостиной, более походившей на зал небольшого музея. Обстановка была старинной – на стенах картины, мебель на гнутых ножках, огромный стол в том же стиле, кресла в углах, стулья с высокими спинками вокруг стола. У стены – старинное пианино с подсвечниками.
  Я на всякий случай достал из саквояжа русско-немецкий разговорник и ту «полумарку», которую передал мне Гюнтер, с трудом достав ее из щели в дне саквояжа, и передал ее Вернеру.
  Он очень обрадовался и, сказав, что через минуту придет, ушел в соседнюю комнату, оставив меня вдыхать воздух старины и покоя.
  Через несколько минут Вернер вошел, держа в руке обе половинки марки.
  Сел за стол, жестом пригласив меня. Сложив обе половинки марки, он показал мне надпись целиком. Насколько я понял, там содержалась просьба отблагодарить человека, принесшего хорошие вести, и благодаря которому Гюнтеру удалось бы выжить на фронте.
  Потом мы сидели с ним, и он попросил поподробнее рассказать о состоянии брата – я как сумел по-немецки рассказал – ну, помогая себе жестами, но он все понял и был очень доволен. После этого он посчитал необходимым рассказать мне об истории их семьи – разговор был долгим, я понял не больше половины. Время шло – мне надо засветло вернуться обратно. Я взглянул на настенные часы и удивился, что еще только 2 часа.
  Встав из-за стола, он жестом пригласил меня, чтобы показать дом – портреты предков на стенах, еще две красиво обставленные комнаты, одна из них – Гюнтера.
  Разговор перешел на общие темы, я заметил, что в восторге от старинного пианино – люблю музыку и немного играю (учился года 4). Конечно, до серьезных произведений мне не дойти – тут я упомянул Бетховена, Баха и Моцарта, но так, для себя…
  Услышав имена великих композиторов, он озарился каким-то внутренним светом, сказав, что тоже любит Бетховена, однако получилось, к сожалению, так, что ни он, ни Гюнтер не учились музыке. Пианино расстроено, им почти никогда не пользовались, и теперь оно будет ваше. Так и сказал: «Будет теперь ваше. У вас же нет фортепиано?».
– Нет, это только было мечтой с детства, – скромно ответил я.
  Сколько же за 1 день событий! Голова идет кругом.
  Я встал и спросил Вернера, где можно покурить.
– Пожалуйста, на террасе, – ответил он.
  С террасы открывался прекрасный вид на ухоженный сад и окрестности улицы. Дома были непривычного вида и очень аккуратные. Это место, как потом сказал мне Вернер, война обошла стороной.
  Покурив, я возвратился в гостиную и спросил у Вернера, нет ли в городе магазина, где можно было бы приобрести хороший хирургический инструмент. Он понял меня и вышел в другую комнату. Кому-то позвонил по телефону и, выйдя, позвал знаком за собой.
– Сейчас съездим, и, может быть, что-то найдем для вас. У меня старая машина в гараже.
  Мы вышли, он вывел из гаража «Опель капитан» начала 40-х годов, и через 10 минут мы подъехали к магазину аптекарских и медицинских товаров – судя по названию, которое я понял. Нас встретил хозяин и, узнав, что нужно, удалился в соседнюю комнату, видимо, склад. Вернер прошел с ним.
  Скоро они вышли, хозяин держал в руках увесистый сверток, который передал мне.
– Здесь почти все, что нужно хирургу.
  Я полез в карман, думая, хватит ли моих командировочных, чтобы расплатиться хоть частично.
– Это сколько будет стоить? – спросил я в ужасе.
– Ничего, ничего, это презент.
  Видимо, Вернер уже обо всем с ним договорился и заплатил.
  Спорить на немецком я еще не научился, поэтому поблагодарил не один раз и положил сверток в саквояж.
  Приехав в дом Вернера, я обратил внимание на время – 4 часа уже. Укладываюсь.
  Вернер сказал, что ненадолго меня покинет, и вышел из дома. Скоро он вернулся на маленьком старом грузовичке с крытым кузовом, из которого вышли четверо крепких мужчин по лет 45, и все прошли в дом. Они громко переговаривались с Вернером, но очень быстро – я почти ничего не понял. Потом они подошли к пианино, быстро отвернули подсвечники, и через несколько минут пианино, велосипед и еще приемник были погружены в кузов.
  Наша встреча подходила к концу, я сказал, что все передам Гюнтеру, но никаких записок и писем не возьму. Это он хорошо понял и не обиделся.
  Вернер проводил меня до грузовичка, я сел рядом с шофером и, прощаясь, он передал мне подсвечники от пианино, завернутые в кусок ткани, и ключ от верхней крышки пианино, которую он на всякий случай закрыл, дорога ведь дальняя (он, конечно, намекал на Россию). Мы тепло попрощались, и шофер повел грузовичок; ехали мы не быстро, но минут через 40 подъехали к школе. Было около 6-ти вечера.
  У подъезда меня встретит Василий Николаевич. По дороге я придумал небылицу, по которой пианино и приемник отдал мне переезжавший в другой город аптекарь, у которого я покупал инструменты. Я, конечно, по легенде отказывался, но он настоял на своем.
– Я тебе говорил, Алеша, – мы были вдвоем, – чувствуют они за собой вину, чувствуют, поэтому то ли от страха, то ли из чувства вины все готовы отдать и подарить – лишь бы отстали мы.
  Про приемник я сказал, что купил рядом с аптекой буквально за копейки. Видимо, по городу в один миг разнеслась весть о русском, которому надо все, что он попросит отдать, подарить или продать за копейки – им хотелось обелить свою совесть и снять с себя вину за ужасы войны. Моя версия прошла, не вызвав удивления у подполковника.
– А что же, капитан, «Опель капитан» не прихватил? А то бы и машина в Москве была? Ну, это я так, шучу. – Он, как всегда, ненавязчиво шутил. – И в кого ты такой стеснительный? Начальство, вон – вагонами увозило и картины, и машины, и чего только не увозили – трофеи – право победителя.
– Стеснительный по воспитанию – бабушка с детства говорила – «чужого нам не надо», – отвечал я, – все надо заработать честным трудом.
– Ты не обижайся, Алексей, но напасть на страну летним утром, а потом 4 года убивать и грабить называется «нам чужого не надо»? Ладно, оставим этот разговор – он больше философский, а машину зря не взял, это точно. И вот еще что – возьми в гарнизоне бойцов, разгрузи, что привез, и отпусти шофера домой – небось, уж дрожит в кабине.
  Я опять увидел другого подполковника – жесткого, непримиримого, с вечно пронзительным взглядом прозрачных глаз.
  Через полчаса грузовичок был разгружен и отпущен, пианино поставлено в коридор и закрыто куском ткани, велосипед я поставил на то место, откуда взял, а приемник отнес в комнату, которую делил с коллегами. Путешествие окончилось благополучно, а вспомнив неожиданности, и очень благополучно.
  Включив приемник и поймав музыкальную станцию, я прилег и стал вспоминать час за часом прошедший день.

Глава XI

  «А может быть подполковник и прав, и все мои страхи от воспитания и честности?» - подумал я.
  Но потом, подумав о пианино на 1 этаже и приемнике, из которого лились приглушенные звуки музыки, я решил, что оказался не таким уж истинным и чистым, каким меня воспринимали окружающие. Прошла еще одна напряженная, но уже последняя неделя работы в комиссии с утра до глубокого вечера. Потом руководство устроило общую вечеринку для членов комиссии, и на следующее утро все начали готовиться к отъезду, который планировался через 2 дня. Почти накануне отъезда пришла мысль, как везти пианино – остальное было мелочью. Тут я понял, что без Василия Николаевича мне опять не обойтись.
  Я встретил его за день до отъезда и, естественно, попросил помочь с пианино.
– А, ну вот, опять я сгодился, – отшутился подполковник. – Вот ведь какой ты упертый – не хочешь идти ко мне на службу – скоро бы майора получил, об одежде думать не надо, да и довольствие больше, а ты свое – «Санаторий», диссертация – у меня получал бы как кандидат наук и в ус не дул. Ну да ладно, насильно мил не будешь! Пианино, говоришь? Погрузим в эшелон, не бери в голову, там несколько товарных вагонов, почти все забиты, но тебя втиснем, считай, вопрос решен. Вот я какой – всегда иду навстречу. Тебе это нравится?
– Конечно.
– Я люблю делать людям добро, если в моих силах. А насчет армии – это я так, понимаю, ты, Алеша, человек немного другого склада. Нечего хитрить и торговаться. Нет так нет. Возвращайся в «Санаторий». Тебя, я думаю, там ценят и уважают – пиши диссертацию, работай в удовольствие и еще – пора бы тебе о женитьбе подумать.
– Спасибо, Василий Николаевич, на добром слове, все учту.
  На том мы распрощались до отъезда. На завтра началась предотъездная суета – сборы, последние отчеты по документам для начальства. К обеду объявили сбор, подъехали 3 «Студебекера» с брезентовым верхом на кузовах и две легковые машины для начальства. Спускаясь вниз с вещами, я не обнаружил в коридоре пианино, понял, что Василий Николаевич еще вчера распорядился погрузить его в эшелон, и мысленно его поблагодарил.
  Да, человек он был непредсказуемый.
  Обратно мы возвращались в том же составе, в таком же вагоне – я имею ввиду подполковника и еще 4-х человек из комнаты, в которой мы жили в школе. Дорога была неблизкая, и все стали располагаться на первый ночлег.
  Вечером подполковник зашел за мной, пригласил покурить перед сном, и мы вышли в тамбур.
– Алексей! Слушай и не перебивай. У твоего пианино будут родственники – я добавил тебе для веса, – как всегда пошутил он. – Несколько картин, рулон хорошей темно-коричневой ткани вроде бархате и еще ящик всяких безделушек – может, подаришь кому. Картины, занавески – хорошая довеска к пианино – сразу украсят твое жилье в «Санатории» и сделают тебя завидным женихом. Это, пожалуй, все, что я хотел сказать. После «охоты» в лесу я твой должник – ты меня спас от таких неприятностей! И все организовал – молодец.
  Мне почему-то стало жалко этого человека, у которого по слухам семья погибла при блокаде Ленинграда. Характер у него, конечно, непростой, но юмор не от хорошей жизни – он на нем держится за жизнь, в общем, стало грустно и больно за него.
– Василий Николаевич, – ответил я, закуривая новую папиросу, – вы для меня много сделали, даже слишком.
– Да нет, Алексей, это нормально для людей помогать друг другу, на том держатся все отношения. Кстати, благодаря твоей расторопности в руководстве комиссии считают меня заядлым охотником. Ну не потеха? Спасибо тебе, – он отечески похлопал меня по плечу, – теперь мы вроде ничего друг другу не должны.
– С вашей легкой руки, Василий Николаевич, ничего, – ответил я, и мы разошлись – был уже первый час ночи, и эшелон, хоть медленно и с частыми остановками, но уже 4 часа двигался к дому.

Глава XII

  В Москве наш эшелон оставили на задворках, с выгрузкой возникли проблемы, но вскоре все решилось. Из управления по приказу Бородина прислали несколько грузовиков с солдатами для помощи в разгрузке. Я никуда не спешил, было еще утро. Правда, мой вопрос о пианино висел в воздухе, но потом было решено последним рейсом отправить и меня (сначала развозили тех, кто жил в Москве). Главное в другом – уже дома и без особых происшествий.
   До меня очередь дошла к 4 часам дня. Все погрузили в «полуторку» с брезентовым верхом, я попрощался с коллегами, отдельно с Василием Николаевичем, и сел в кабину. Шофером был молодой парень прошлого призыва. Я объяснил ему маршрут – по Ленинградке через мост, а там покажу.
  Через минут 40 мы были уже у ворот «Санатория». Какое счастье возвратиться домой! Проехав в ворота, мы повернули направо и через минуту остановились у «моего» коттеджа. Все было бы хорошо, если бы я не выпустил из внимания вопрос разгрузки в основном пианино, а ведь был уже конец рабочего дня, и где я возьму 4-х человек здоровых мужчин (привлекать шофера я не имел права – не положено). Попросив шофера подождать, я бегом направился в Главный корпус. Там не сразу меня узнали, удивляясь, что за капитан в лечебном корпусе? В форме, которую я должен был сдать завтра, многие меня не узнали, но потом заулыбались, поздравляя с приездом.
  Направился я к сестре-хозяйке, она у нас была этаким завхозом, работала давно, многих знала по имени и могла попросить мне помочь. Не прошло и получаса, как к коттеджу подошли 5 мужчин, пришел даже телефонист Володя. Народу было более чем достаточно. Из гаража прихватили веревочные канаты, и вся работа была закончена так быстро, что я не успел и оглянуться. Все мои трофеи – пианино, приемник, картины и, как сказал подполковник, «мелочи» - ящик с материалом штор и всякими подарочными вещицами – были уже на террасе. Я отпустил шофера, проводив его до ворот, чтобы выпустил сторож, вернулся домой и позвонил Главному врачу – доложиться о приезде. На работе его уже не было, пришлось звонить домой (он жил в «персонале» на втором этаже). Он обрадовался, поздравил с приездом и, выслушав мой краткий эмоциональный рассказ, сказал, что на работе все нормально, сегодня четверг, и пару дней он даст мне на отдых и отчеты по командировке в Управлении, и на работе ждет не раньше понедельника.
  Закончив разговор, я мог теперь немного отдохнуть и придти в себя, правда, я вспомнил, что целый день ничего не ел, и отправился на кухню к Анатолию Адамовичу. Как следует поужинав, вернулся домой и теперь мог разложить вещи, переодеться «по-домашнему» и немного придти в себя после месяца в Германии.
  Только теперь, в 9 вечера, я понял, как умотался за сегодняшний день после нескольких суток в поезде, и решил отдыхать, оставив все, как есть, а красоту в доме наводить в субботу и воскресенье.
  Завтра предстоял не менее суматошный день по оформлению всех документов в Управлении. Собирались к 9 часам все члены комиссии, поэтому вставать завтра не позже 630, чтобы вовремя быть в Управлении. Дорогу туда я теперь знал с закрытыми глазами. Покурив на приступке террасы, я лег спать.
  Следующий день прошел еще в большей суете, чем я предполагал – надо было сдать отчет, хоть и краткий, оформить все командировочные документы, получить паспорт, сдать форменное обмундирование и еще успеть тысячу дел помельче. Освободился я в 6 часов вечера. Домой ехал уставший до предела, но уже в обычной своей одежде, которую привез в Москву, и с паспортом в кармане.
  Утром в пятницу после завтрака поздравил себя с тем, что управился в Москве за 1 день и теперь могу заняться домашними делами.
  Вначале я распаковал ящик с картинами, они оказались формата ; 40;50 см. Все три были пейзажами в рамах, написаны маслом и на мой вкус очень неплохими. Это был подарок для «моего дома» от подполковника. Поставил на стол и включил приемник, но очень тихо – был рабочий день. Раскрыл ящик с материалом для штор, который оказался даже слишком качественным для террасы. Предстояло его еще после замера окон разрезать, сделать шторы и повесить. Но не все сразу.
  В последнюю картонную коробку подполковник сложил мелкие подарки по своему разумению и вкусу. Там я обнаружил солонку из хрусталя, 2 пивные кружки с накладным орнаментом, различные фарфоровые фигурки и статуэтки, часы-будильник (знал ведь, что меня будить некому) и еще много мелочей для обустройства быта (специально он, что ли, подбирал?). На дне коробки лежал бритвенный набор в упаковке и два старинных бронзовых подсвечника. Это все.
  Нет, не все – в углу в материю были завернуты 6 высоких хрустальных рюмок.
  У меня мелькнула мысль, что Василий Николаевич собирал это для себя, но на коробке стояли мои инициалы. Значит, для меня.
  Все, разбор закончен, остальное потом, и так слишком много.
  Часть привезенного я сразу определил коллегам из «Санатория».
  Бритвенный набор – Главному врачу.
  Кружку – Анатолию Адамовичу (говорили, он любит пиво).
  Статуэтки – старшей сестре и сестре-хозяйке.
  К пианино я еще не прикасался – знающие люди предупредили, что после такого путешествия его придется настраивать, а это непросто и не даром. Даже если я найду настройщика, позволить себе это я смогу нескоро.
  Но любопытство все же возобладало, и к вечеру, после ужина, когда кабинет рядом закрыли – я все-таки открыл крышку и попробовал немного поиграть, оказалось, не так все страшно – кроме последних клавиш верхней октавы, которые совсем запали и Ге работали. Чтобы посмотреть, в чем дело, надо было открыть верхнюю крышку, ключ от которой мне отдал Вернер, предварительно ее заперев.
  Ключ! А где он? Я начал с одежды, пересмотрел все карманы и понял, что был в форме и мог сдать его с ней. Конечно, не страшно, но портить замок? В последний момент я вспомнил, что впопыхах мог положить его в свой любимый саквояж. При чем тут форма? Ведь к Вернеру я ездил в обычной одежде.
  Из-за желания поскорее найти ключ, я долго провозился с замком саквояжа – он где-то заел и ни в какую не хотел открываться. Наконец он поддался, я вынул сверток с инструментами, подсвечники от пианино, еще какую-то мелочь, но ключа на дне не нашел. Пришлось перевернуть саквояж и хорошенько потрясти – ключ упал на пол. Оказывается, внутренняя тканевая обивка в одном месте порвалась, и ключ попал в пространство – между ней и кожей. Ну вот. Теперь все в порядке. Вставив ключ на место, я повернул его, замок щелкнул и открылся. Я приподнял крышку и, заглянув внутрь, обнаружил внутри слои столетней пыли, придется заняться уборкой завтра – уже темнело, и я отложил это до субботы. Крышку закрыл, ключ вынул и повесил на гвоздь в стене за пианино.

Глава XIII

  Утро субботы встретило меня мягкой, солнечной августовской погодой, и я, открыв настежь окно террасы, несколько минут наслаждался ароматами леса, потом не спеша позавтракал и собрался немного убраться в комнате.
  Сначала я нашел места для 3-х картин, они были в темных деревянных рамах, одна – резной, без всякой дешевой позолоты, просто темного от времени дерева и ручной работы. Одно это преобразило комнату. После этого я записал размеры окон и отрезал 4 куска ткани для штор с некоторым запасом. Расставив статуэтки и подсвечники на пианино, нашел в деревянной коробке под столом отвертку и подвернул подсвечники от пианино на их родные места.
  Закончив последнюю работу, я посмотрел на комнату с дальнего угла и пришел к выводу, что она приобрела совсем другой вид – более уютный, и не напоминала больше унылого казенного кабинета. Картины и пианино так облагородили ее, что мне стало неудобно за такую роскошь.
  После этого я собрал подарки для некоторых сотрудников в саквояж и направился к Анатолию Адамовичу – на кухню, решив начать с него. Подойдя к его маленькому «кабинету» у входа, я, постучав, вошел, мы поздоровались. Без вступлений достав из саквояжа кружку, я спросил его:
– Нравится?
– Хорошая вещь.
– Значит, ваша.
– Ну что ты, Алеша! – он впервые так меня назвал. – Это слишком. Даже не знаю, как тебя благодарить, что не забыл меня! Спасибо огромное.
– Все нормально, главное, что нравится.
  Он минут пять рассматривал ее со всех сторон.
  Я потихоньку попрощался и вышел.
  Потом как-то при встрече он сказал, что мечтал о такой кружке, а видел только раз – у знакомых в Москве. Простившись с ним, я зашел к сестре-хозяйке, подарил фарфоровые фигурки, выслушав бурю восторга, и отправился к главной сестре – для нее была приготовлена целая композиция из фарфора – мужчина и женщина у фонтана. Она осталась очень довольна – здесь я тоже угадал. Осталось последнее и главное – поход к Главному врачу.
  Подойдя к его кабинету, я постучал, услышал басовитое «Войдите» и вошел. Он удивился, увидев меня на работе в субботу.
– Рад вас видеть, Алексей Платонович, но не понимаю, почему вы здесь, а не дома – ведь договорились, что отдохнете до понедельника?
– Судьба привела, Арам Осипович, из самой Германии вела.
– Все шутите.
– Да нет. – Я полез в саквояж и достал коробочку с бритвенным набором, – вот, небольшой, как там говорили, «презент» для вас. Только не ругайте, от чистого сердца.
  Он удивленно посмотрел на меня.
– Что это?
– Откройте, думаю, понравится, вещь необходимая.
  Он открыл коробку, и его всегда серьезное и невозмутимое лицо просияло.
– Хотел вас отругать, но язык не поворачивается – очень хороша – во вкусе вам не откажешь. Вы хоть себя не обидели в этом смысле? Большое спасибо, так неожиданно!
– Зайдите ко мне, если будете идти мимо коттеджа – терраса превратилась в красивую и уютную комнату.
– Спасибо, зайду, а теперь отдыхайте до понедельника, всего хорошего.
– Всего доброго, – и я, довольный, ушел.
  Но недалеко; спустился к сестре-хозяйке – она удивилась, опять увидев меня.
– Извините, Зоя Николаевна, но я совсем забыл про свою просьбу – хочу немного преобразить свой быт, привез ткани для штор на окна – и красиво будет и зимой тепло. Сам с такой работой не справлюсь – хотел просить вашей помощи.
– Все очень просто, Алексей Платонович, преобразим вашу комнату – давайте материал.      
Я достал материал, она его оценила, сказала, что хороший, плотный, но тяжелый.
– Подвесить шторы надо вам будет попросить Володю-телефониста, он на все руки мастер – одному это будет тяжеловато. А это я подошью и позвоню вам – у вас же теперь телефон поставили.
  Я поблагодарил ее, просил не спешить и, наконец, отправился домой с чувством выполненного долга.
  Придя домой и открыв дверь террасы, вышел покурить, потом решил немного отдохнуть на диване, да, видно, так устал за эти дни, что даже не прочитав и страницы любимой географической книги, провалился в глубокий сон. Проснулся до 5 вечера – почти до ужина. После ужина не стал заниматься делами – вышел прогуляться по парку. Народу в парке было много, погода хорошая, в лесу полно детворы – я свернул на окружную дорожку и спустился вниз по холму до реки. Купаться не стал, посидел немного на берегу под ивой – кругом ни души, тишина, слышался только едва уловимый шелест воды в прибрежной осоке.
  В воскресенье утром, после завтрака, решил заняться пианино – посмотреть, в чем дело в верхней октаве. Достал ключ, открыл верхнюю крышку, влажной тряпкой убрал пыль, слоями лежавшую внутри. Вроде бы все на месте, а клавиши верхней последней октавы – какие-то пришибленные и признаков жизни не подают. Это меня встревожило. Пришлось снять и переднюю крышку с подсвечниками. Повернув две боковые задвижки в стороны, снял крышку с пазов, и она оказалась у меня в руках. Отставив ее в сторону, я сразу понял причину неполадок – на одном из колков висел объемистый пухлый и запыленный кожаный мешочек, натуго перетянутый «под горло» сыромятным кожаным ремешком. Сняв его, почувствовал, что он не по размеру тяжелый. Молоточки и клавиши освободились и зазвучали не хуже остальных. Обрадовавшись столь быстрому исчезновению неисправности, хотел было пойти выбросить находку – мне говорили, что внутри часто держат нафталин от моли, но нафталином он не пах.
  Начав развязывать «кожаные путы», заметил, что от долгой дороги и тряски они затянулись не на шутку, взял скальпель и разрезал стягивающий ремешок. Расширил «горлышко» мешочка и заглянул внутрь. Там, пересыпанные опилками, лежали монеты. Закрыв дверь террасы (уже темнело), зажег настольную лампу (верхний свет зажигать не стал), подвинув стол к дивану.
  На диван постелил большой кусок ткани, в которой отдельно путешествовали подсвечники от пианино, и вытряхнул содержимое кожаного мешочка на ткань.
– Бог мой, – воскликнул я, урожденный атеист – и голос мой осекся – то ли от пыли, то ли от увиденного. По спине пробежал озноб, потом бросило в жар. Передо мной в зеленоватом свете настольной лампы сквозь тонкую пыль поблескивали потаенным зелено-желтым цветом монеты, часто прикрытые слоем опилок.
  Оторопел – неподходящее слово, я застыл и онемел, и сидел так, огорошенный, минут 10.
  Придя в себя от увиденного, погасил свет и вышел на приступку террасы. Уже почти стемнело. Вокруг никого, ветра не было, и тишина стояла как в трюме старого корабля на приколе. Я оглянулся еще раз – никого. Войдя на террасу, я услышал стук собственного сердца, взял в руку одну из монет – они были не немецкие – надписи были на каком-то близком, но незнакомом мне языке, буквы – латинские. Может быть, английский? Что это были за монеты, я не понял, зато до меня мгновенно дошло, чем они мне грозили, расскажи я о находке хоть одной живой душе.
  Единственное, что до меня дошло – это благодарность Гюнтера, но в теперешнее время она грозили мне потерей не только работы, но, возможно, и жизни. Три монеты с профилями короля и королевы я спрятал за внутреннюю ткань саквояжа, остальные высыпал в кожаный мешочек на прежнее место, затянул «горло» и повесил его во внутреннюю часть пианино, так, чтобы он ничему не мешал. Опробовал тихо клавиши, все было в порядке, вставил и закрыл все крышки, ключ убрал рядом с тремя монетами на дно саквояжа, а его засунул под диван.
  Вот такая благодарность в натуральном виде. Только трижды выйдя покурить при погашенном свете, я понемногу стал приходить в себя и крепко задумался – наверное, впервые в жизни попав в такую сложную ситуацию.
  Нет, я не был счастлив – я был потрясен и напуган. Опять голову стянуло обручем, и она отказывалась что-то понимать.
  Пианино, картины – мелочь трофейная, а вот спокойно висевший внутри пианино мешочек – не мелочь. Это серьезно и очень.
  Ни Вернер, ни Гюнтер не могли предположить, в силу совсем других взаимоотношений в Германии, что монеты принесут мне не радость, а страх. Их нельзя продать. Нельзя говорить никому, они не могут улучшить мою жизнь.
  В теперешнее время это для меня лишь мертвый и опасный груз – в основном, душевный.
– Да, полный тупик, – подумал я – а ведь еще надо было при встрече с Гюнтером показать ему, что я на вершине счастья!
  Я закрыл дверь террасы, прилег на диван, но сон не шел. Книги не читались. Уснул только под утро. В 7 утра проснулся от звонка будильника, выключил его и решил подремать еще 5–10 минут. Кошмары не отступили. Приснился сон, что известный подполковник Горбунов подарил мне самолет – дело происходило в том тоннеле в Германии.
– Я же не умею летать.
– Ничего, Алеша, все очень просто – мотор, как видишь, уже работает, так что давай газ и рукоять управления на себя.
  В тоннеле вдруг вспыхнуло освещение.
– Разобьюсь.
– Не разобьешься, главное, повнимательнее будь у выхода из тоннеля – это ведь подземный аэродром.
  В это время в кабине раздался какой-то посторонний звон, треск, я в последний момент вылез из кабины и сильно ударился о бетонный пол. Звон прекратился.
  Я проснулся весь в холодном поту на полу, рядом с диваном. И кому это понадобилось будить меня среди ночи?
  Придя в себя и посмотрев на часы, я ахнул – время 1130 утра. Солнце светило вовсю. Первый раз я проспал на работу.
  Подбежав к телефону на столе, я снял трубку.
– Алексей Платонович?
– Я, – ответил я каким-то чужим голосом.
– Это главная медсестра. Вас нет на работе, уж не случилось ли чего? Главный волнуется, просил меня позвонить.
– Наталья Михайловна! Очень виноват, но вчера в кои-то веки купил в нашем деревенском магазине банку рыбных консервов в томате и верно сильно отравился, – начал придумывать оправдание я на ходу. – Вот такое себе доставил удовольствие, но сейчас лучше. Думаю, что к часу буду в норме. Скажите Главному, чтобы не волновался, к 2-м часам буду на работе.
  Побрившись перед уходом, я не узнал себя в зеркале – осунулся, лицо серое, глаза блестят, ужас. К 2-м часам я все-таки был на работе, все отметили, что выгляжу я неважно, и день придется поголодать. Пришлось поддержать версию и пропустить обед.
  В конце дня я пришел в себя, отвлекся за работой и в 7 часов вечера пошел к Анатолию Адамовичу вернуть потери. Возмещал я их около получаса – первое, два вторых и два компота привели меня в полный порядок – уходил с кухни окрепшим и поздоровевшим. Поблагодарив повара, я отправился домой. Понедельник кончился.
  Вернувшись домой, открыл окно террасы и взгляд упал на пианино. Меня ударило горячей плотной волной. Да, не то, что играть, подойти к нему тяжело.
  Надо что-то делать с драгоценной находкой – мало ли что может произойти в мое отсутствие?
  Если секрет откроется хоть одному человеку – беды не миновать, все может пойти под откос.
  Береженого Бог бережет. Конечно, пока знаю только я, и ничего страшного нет, но вопрос надо решать. «Благодарность» надо изолировать подальше и надолго. Одно дело романтика кладов в книгах – другое наяву. В конце концов, через три дня я решил убрать клад с глаз долой и нашел подходящее место – за территорией «Санатория» в глубине «фабричного» оврага. Так оно будет спокойнее и безопаснее, а главное, избавит от постоянного напряжения и внутреннего беспокойства.
  Клад оказался не в том месте и не в то время – его надо было убрать подальше и надолго забыть. Это меня сразу успокоит и раскрепостит. Вернет жизнь в прежнее русло – буду самим собой – пока я с трудом смотрел людям в глаза.
   Во вторник к вечеру после работы я переложил содержимое кожаного мешочка в стеклянную банку, залил до верха воском свечи, закрыл крышкой и обмотал изолентой стык. Получилось прочно и герметично. С левой стороны «Санатория» за оградой, в полукилометре проходил большой овраг, густо заросший кустами орешника, разделенный в своем начале высоким и острым выступом, который местная ребятня называла «Скалой смерти».
  Конечно, для оврага глубиной всего метров 50 название было какое-то детское, но стенки выступа – голые и крутые, производили впечатление неприступности. По собственной воле я не стал бы спускаться или подниматься по этому уступу, тем более, что у самого верху в нее был впечатан огромный валун, размером в несколько метров. Он-то, видно, и породил страхи у ребят и название выступа – со скалой он ничего общего не имел и состоял из смеси глины и песка.
  Внизу, чуть выше нижнего конца выступа, я и наметил место для своего «клада».
  На следующий день к вечеру я был уже на месте, которое определил накануне. На верху оврага по пути не встретил никого и, с трудом пробравшись через заросли орешника, добрался до начала откоса. Со дна оврага «скала» действительно производила впечатление и казалась высокой, уходящей в вечернее небо.
  С собой я взял штыковую лопату без ручки – старая и ржавая (нашел около тыльной стороны террасы). Быстро срезав подходящую ветку, я сделал короткую ручку. Через полчаса работа была закончена, ручку я выбросил в заросли подальше, а лопату – метрах в 200 на выходе из оврага – в ручей. Взобрался на холм и пошел по направлению к дому – неторопливо, спокойно, без задних мыслей.
  Уже смеркалось, так что вернулся тоже в одиночестве. Дома я вздохнул спокойно, пианино меня больше не пугало, больше того, я даже сел за него и немного поиграл, чтобы снять напряжение последних дней. Сделав вывод, что надо бы подучиться аккомпанементу, но где это сделать, даже не представлял себе – если только найти частного преподавателя, но от Москвы далековато, да и таких знакомых у меня не было. Пока отложил, жизнь подскажет.

Глава XIV

  Наступило утро следующего дня – я назвал его утром «нового настроения». Середина августа радовала погожими днями, но запахи леса уже начали меняться, повеяло приближающейся осенью, начали опадать первые листья. На работе меня ждал новый сюрприз – вызвал Главный после обхода и предупредил, что у него ко мне серьезный разговор. Меня это не порадовало – тут же возникла мысль, что вызов связан с поездкой в Германию, но все оказалось совсем не так.
  У себя в кабинете он рассказал, что за время моей командировки прибыли новые пациенты, в числе которых был один не совсем обычный – из мест заключения, при этом проведший так большую часть жизни. Правда, Главный подчеркнул, что этот пациент не из палат, закрепленных за мной, но считает необходимым без лишнего шума предупредить весь персонал. Я ответил, что все понял, во время войны приходилось иметь дело с разными случаями, попадать в тяжелые ситуации в части человеческих отношений, так что опыт есть. Главное, вести себя спокойно и выдержанно, главное – ни в каких ситуациях не вступать в спор, а соглашаться с человеком, делая свои выводы. Главное здесь – спокойствие врача. Главный был доволен моим ответом и попросил при необходимости обращаться прямо к нему.
– Да еще, Алексей Платонович, фамилия пациента – Батин, Лев Михайлович. Диагноз серьезный, болезнь запущена, случай очень тяжелый.
  Уходя от Главного врача, я не придал разговору большого значения, а зря. Позже понял, почему. Наступил сентябрь, дожди, парк становился прозрачным. После работы я по совету Главного начал потихоньку подбираться к написанию диссертации. Не все было гладко, но прогресс был, контуры вырисовывались. Не хватало подготовки для написания вступления – литературного обзора. Главный пообещал отпускать меня с работы раз в 2 недели в Библиотеку Ленина, при этом намекнул, что в воскресенье поработать на себя тоже не мешало бы. Пока нет семьи и есть время – подытожил он. О планах музыкального ликбеза я пока забыл, но случай дал возможность вспомнить, и не только это.
  Через неделю я по отзывам коллег уже смог составить предварительный «портрет» нового сложного пациента Батина – по отзывам жесткий, недоверчивый, не терпящий возражений, к тому же все осложнено запущенностью болезни. Я попросил показать его, но мне ответили, что Главный собирает на днях консилиум, состояние Батина вызывает опасения.
  Действительно, через несколько дней Главный попросил меня во время обхода зайти в палату Батина, чтобы на консилиуме высказать свою точку зрения о направлении лечения.
  Через день я увидел Батина, выглядел он хуже Гюнтера, когда тот прибыл из лагеря. Он был катастрофически худ, но держался независимо, ни о чем не просил, уповал на судьбу и во время моих расспросов вел себя на удивление спокойно и с достоинством, которого я не ожидал.
  Лет ему было чуть за сорок, по взгляду намного старше, на висках проглядывала седина. Больше всего меня поразили глаза – самое живое в нем – глубокие и горящие потаенным огнем, пронизывающие собеседника насквозь. Они выдавали человека неординарного, с большой силой воли. Не зря Главный отметил, что Батин в своих кругах пользуется уважением и занимает высокое положение. Выходя из его палаты, я, после довольно продолжительного разговора, понял, почему он пользуется уважением среди «своих». По характеру – ведущий, а не ведомый. Глаза о многом говорят. Ко всему прочему я удивился очень грамотной речи – и даже на миг усомнился, что он и есть Батин, человек из другого мира.
  Осень вошла в последнюю фазу – начались заморозки, парк потерял свою романтичность. Он как-то затих и погрустнел. Ни птиц, ни людей – многие отменили или очень сократили прогулки.
  А вот у Батина, вопреки прогнозам, за пару месяцев состояние настолько улучшилось, что однажды в погожий ноябрьский день я встретил его в парке перед обеденным перерывом. Он поздоровался, я ответил, что очень удивлен его появлением на улице. Он пропустил мое замечание, задумался о чем-то своем, потом, пронзив меня своим цепким взглядом, вдруг спросил:
– Доктор, а правду говорят, что вы хирург и всю войну прошли?
– Конечно, правда.
– И операции любые под силу?
– Конечно, не любые, а те, что под силу.
– Да это я так, поговорить хотел. Я с первого раза, когда тебя увидел, хотел поговорить.
  Он вдруг перешел на «ты», ну да ладно.
– Так я вас слушаю.
– Что ты все «вы» да «вы» – зови просто Лев. Все.
– Хорошо, время есть, Лев, но сколько разрешил гулять лечащий врач?
– Сказал, минут 30–40, если это важно.
– Да, в твоем положении – важно.
– Ерунда все, что на роду написано, то и будет.
  Он замолчал, задумался, потом продолжил:
– Ты вот на фронте был, и все вроде сложилось – слышал, ты тут из лучших, но я тоже не из худших. Жизнь сломала. В детстве подавал надежды, хорошо учился, в «музыкалку» приняли, учителя хвалили, успехи были, надежды. Я и фортепиано учился, и гитару осваивал, но жизнь распределилась по-другому. Отец попал в аварию – человека сбил. Посадили. Мать запила, мне стало не до музыки, хотя до окончания оставалось немного. Связался с ребятами, да так, что не рад был. Все под откос покатилось. С тех пор по пересылкам, в доме два раза был. Родителей уже нет в живых. Натерпелся всякого, пока свои не зауважали – за характер – все признавали «железный». Место приходилось оттаивать до последнего, может быть, похлеще, чем на фронте, потому что против были не немцы, а свои. В общем, выжил, по амнистии вышел, но оказался здесь. Как думаешь – выживу?
– С твоим характером без нарушений режима, думаю, да.
– Спасибо на добром слове.
– Лев, скажи, я ведь тоже не лыком шит, зачем этот разговор? Я ведь тебе совсем не знаком?
– А вот и познакомились. Уважаю тех, кто воевал.
– Я оперировал в госпиталях.
– Все равно под пулями.
– Всякое бывало. Так какой вопрос ко мне, Лев?
– Хирург нужен.
– Я здесь.
– Да нет, не здесь нужен.
– А где, что-то я не понимаю?
– Один мой бра… хотел сказать «брат», но ты не поймешь, друг, чтобы было ясно, попал в историю в Москве. Ранили. Нужен хирург, но не в больнице, ему туда нельзя. Если согласишься помочь, заплатят, отблагодарят, все сделают, что потребуешь. Надо, очень надо помочь. Тут меня навещали, рассказали наши дела. Вот и мой вопрос – возьмешься?
  Предложение меня не удивило – просто сразило, я даже остановился на аллее, которую мы проходили по второму кругу. Снега еще не было, стоял легкий мороз, но меня бросило в жар. Опять начались моральные испытания.
– Алексей Платонович, что остановился?
– Да так, Лев, думаю. Раз ты Лев, то я – просто Алексей, но это, конечно, здесь, в парке и между нами.
– Я что, дурак совсем? В корпусе по имени и отчеству.
– Ладно, это и так, от неожиданности.
– Так что, Алексей, каков ответ-то? Я, конечно, не тороплю, но время уходит. Завтра приедут из Москвы, я должен дать ответ. Не согласишься – разговора не было.
– Да, Лев, вопрос ты мне задал очень трудный, и, скорее всего, я отвечу отказом. Объясню, почему – твой друг не на охоте порезал палец. Все намного хуже. Ты только представь себе, что я, капитан Советской Армии, прошедший войну, спасавший людей совсем не за деньги, соглашусь на такое! Любая проверка, соседи, еще кто-то оповестит соответствующие органы, и веревочка потянется к тебе, ко мне, к Главному врачу «Санатория». Начнется такое, что и представить себе страшно – я могу подвести тебя, руководство, потерять работу, а, может быть, и свободу – смотря как все раскрутить. На фронте я был знаком с некоторыми офицерами из органов и немного знаю об их методах. Они копают до конца и любят больше всего всякие мелочи, на которых человека можно загнать в тупик. Так что не обессудь, мне только 28 лет и терять будущее я не хочу. Конечно, я согласен, что долг врача помочь любому человеку, но, извини, на законных основаниях. Надеюсь, ты меня понял и не обиделся. Кстати, музыке я тоже немного учился, но меньше тебя, а теперь хотел бы еще немного продолжить – из Германии привез инструмент, но где найти преподавателя – не знаю. Здесь ведь не Москва.
  Мы шли по третьему кругу вокруг корпусов «Санатория». Лев молчал, глубоко задумавшись, смотря себе в ноги.
  Пройдя еще метров 100, он вдруг ожил:
– Знаешь, Алексей, для тебя это будет неожиданно, но ты молодец, не стал юлить, хитрить, цену набивать, все сказал правильно. Я уже понял тебя и ни о чем не прошу, ты правильный человек, и не тебе с этим связываться – что-нибудь придумаем. Будем считать, что разговора не было. Ты человек из другого мира и живи спокойно. Желаю тебе успехов. Да, насчет музыки – мой преподаватель жив, в Москве. Тут я тебе помогу. Он человек очень хороший, чистый и добрый. В тяжелые времена он мне писал и поддерживал, все настраивал на путь истинный, а я пошел по другой дороге. Ну ладно, это все кончилось. На днях напишу ему записку и дам тебе адрес. Захочешь – поедешь к нему. Он толковых любит и тебе постарается помочь.
  Тяжелый для меня разговор был закончен неожиданно мажорной нотой, мы простились, и я отправился домой. Через несколько дней я получил от Льва записку, адрес и имя его бывшего преподавателя музыки, но отложил поездку к нему до весны. Лев еще раз сказал при встрече, что я оказался прав, они сами все решили, а что касается нашего разговора, то он проникся ко мне благодаря моей стойкости и неуступчивости. «Люблю людей с характером», – заметил он и просил передать поклон учителю при встрече.

Глава XV

  Наступила весна 1948 г. Лагерь военнопленных на другой стороне реки у моста готовили к ликвидации. По договоренности с комендантом Гюнтера привезли на несколько дней в «Санаторий» для окончательных анализов и выписки. Выглядел он много лучше – скоро домой. Первый раз я увидел его не просто с надеждой в глазах, но счастливым. В течение этих нескольких дней я нашел момент поговорить с ним, встретив на прогулке. Насколько позволял мой немецкий, рассказал ему о посещении брата, поблагодарил за подарок – пианино и приемник, и пожелал доброго пути. Об остальном он не спрашивал, а я – не рассказывал о находке внутри пианино.
  Летом лагерь эвакуировали на полутора десятках крытых грузовиков.
  Бараки и забор снесли, и к концу лета уже ничто не напоминало о том, что там был когда-то лагерь, осталась просто большая поляна у реки, заросшая травой и полевыми цветами.
  В конце июля в одно из воскресений я, наконец, собрался съездить в Москву к учителю музыки. Летом с работой было полегче, чем зимой, и я планировал договориться о занятиях до Нового Года.
  Видимо, очень дорого мне это не обойдется, пока я мог себе это позволить – в крайнем случае, возьму пару лишних дежурств в месяц.
  В одно из воскресений июля, отправившись в Москву и доехав на метро до станции «Кировская», я быстро нашел на близлежайшей улице против большого чайного магазина дом, который был мне нужен. Квартира была, как и везде, коммунальная, на двери около 6-ти разных звонков с фамилиями хозяев. Найдя нужную, я позвонил.
  Мне открыл дверь мужчина интеллигентного вида, лет за 60, со спокойным уверенным взглядом и мягкими манерами (просто образец музыканта, подумал я).
– Я от Льва, меня зовут Алексей.
– Проходите, я знаю о его просьбе, меня зовут Борис Артемьевич.
  Мы прошли в его комнату, он пригласил сесть в кресло около старинного торшера под зеленым абажуром.  В комнате с высокими потолками и довольно просторной стоял почти в середине рояль, а у высокого окна – пианино. На стенах – картины, какие-то старинные фотографии в рамках. От всей обстановки веяло стариной, уютом и солидностью. Одних шкафов с книгами я насчитал около пяти.
  После краткого вступления, я рассказал ему о своих мечтах и намерениях, он попросил подойти к пианино и что-нибудь сыграть.
  Внимательно посмотрев на меня, когда я закончил, и улыбнувшись, утвердительно покачал головой. Для меня это была лучшая похвала.
– Ну что ж, Алеша, с нуля начинать не будем. Если дома как следует поработаете – ведь инструмент есть, к началу зимы сдвиги будут, но профессионала я из вас не подготовлю, - пошутил он.
– Конечно, Борис Артемьевич, задача научиться аккомпанементу.
– Это нам по силам, ведь слух есть.
  Он постучал пальцем по крышке стола – я повторил. Так повторилось раза 3 в различных вариациях. Я нигде не ошибся.
– Да, со слухом все в порядке, а технику поднимем.
  К осени даже действительно помогло – я даже себя не узнавал – вот что значит хороший преподаватель! К тому же он знал, кто меня рекомендовал, и плату за обучение установил, как мне показалось, минимальную. В одно из ноябрьских ненастных воскресений Борис Артемьевич предложил угостить меня по окончании занятий чаем и вареньем, которое сварила его сестра, и мы, удобно устроившись под торшером, разговорились на общие темы – в основном, конечно, говорил он, а я поддерживал разговор – тут была и история музыки, и география, и история искусства – он видно был очень эрудированным человеком старой закалки и мог говорить на эти темы часами.
  Случайным образом разговор перешел на узкую тему истории монет.
– Сейчас я вам, Алеша, покажу очень интересную книгу – английский каталог монет мира – он перешел ко мне от отца, язык знать не надо, и так все ясно (может быть, ему и было ясно, но мне вряд ли, но я понимающе кивнул). Он снял с полки одного из шкафов пухлый фолиант и передал его мне.
– Борис Артемьевич! Здесь что же, монеты всего мира?
– Да, почти всего.
– Можно полистать?
– Конечно, только чай не забывайте, смотрите, изучайте, интереснейшая книга – можете курить – я дома курю.
– Спасибо.
  Я закурил и углубился в изучение каталога, на каждой странице которого были приведены фотографии монет и их описание. Дойдя до Великобритании, я остановился, потрясенный – там были отпечатки моих монет с королем, королевой и их название – «соверен». Понять по-английски было трудно, но, зная немецкий, я понял, что это за монеты передал мне Вернер. Загадка была решена – совершенно случайно. Значит, в виде благодарности я получил клад из «соверенов». Как хорошо, что он уже не дома, а упрятан на дне оврага. Я хорошо запомнил рисунки и надписи на фотографиях и решил дома сравнить с теми тремя монетами, которые я оставил на свой страх и риск в саквояже.
  Дойдя до половины книги и отложив ее на этом месте, я допил чай, и в это время вошел Борис Артемьевич.
– Ну как, интересно?
– Еще бы, целый мир открылся. Половину просмотрел и не хочу вас задерживать. Досмотрю в следующий раз.
  Расплатившись с учителем за последний месяц, я подумал, что следующего раза, может, и не будет.
– Борис Артемьевич, хочу поблагодарить за все, чему у вас научился, за то, что помучились с великовозрастным учеником почти полгода. Думаю, что пока достаточно. К зиме у меня работы прибавляется, главное, с аккомпанементом вы помогли, а технику правой буду развивать, как вы посоветовали, дома.
  Оказавшись дома, я достал из саквояжа 3 оставшиеся у меня монеты и как следует их рассмотрел уже «опытным» глазом. Все так и есть, портреты короля и королевы, на обратной стороне – герб и святой, сражающийся с драконом. Теперь я был в курсе того, что обнаружил в привезенном из Германии пианино. В овраге покоились золотые соверены чеканки начала века.

Глава XVI

  Жизнь текла в обычном ритме.
  Работа.
  Поездки в библиотеку, работа над диссертацией. Шел уже 1951 год.
  Лето выдалось жарким, с частыми ветрами, шквалами, ливнями и грозами, что отрицательно сказывалось не только на здоровье наших пациентов. Работы было очень много, иногда и по воскресеньям. Диссертацию писал вечерами – ведь дал слово Главному врачу, да и самому хотелось доказать себе, что могу. Все-таки уже 31 год.
  Один из июльских дней этого года запомнился на всю жизнь. На фасаде Главного корпуса был укреплен термометр, никто не мог поверить – оборачивались, подходили несколько раз в день – температура стояла на отметке 350С.
  В вечеру тучи заволокли небо, ветер стих, природа как будто на миг заснула, но только на миг. Прошел шквал, потом гроза, но это было только начало.
  Ночью налетела настоящая буря – такого никому не приходилось видеть.
  Дождь шел стеной, ветер гнул столетние деревья пополам, многие деревья не выдерживали схватки – падали. На террасе разбилось несколько стекол, пришлось забить отверстия кусками ткани на время – чтобы не залило полы. К середине ночи прошел ураган, слышался треск падающих деревьев.
  Ночь прошла бессонной и довольно страшной. Под утро вдруг все стихло, и я уснул.
  Утро разбудило тихой солнечной прохладной погодой – такое впечатление, что вечером и ночью ничего и не было. Я вышел с террасы на улицу и не узнал парка, только рядом повалено 2 дерева, дорога забита огромными ветками, часть крыши на коттедже отогнута какой-то гигантской рукой. В самом коттедже разбиты 2 окна. По дороге на работу понял, что еще счастливо отделался – пришлось перебираться через упавшее дерево, вывернутое с корнем.
  На улице, у Главного корпуса не пройти, все обсуждают ночное приключение. Оказывается, по радио сообщили об урагане, который прошел центром километрах в     10–15 от нас.
  Кто-то рассказывал, что речка вышла из берегов, прорвало часть плотины, в общем, природа показала  «летний» нрав. Все, кто был свободен, собрались на расчистку дорог, уборку поваленных деревьев, работы хватало на всех. В двух боковых верандах основного корпуса уже вставили стекла, выбитые ночью.
  К вечеру народу в парке поубавилось – деревья распилили и убрали, дорогу очистили. Жизнь постепенно восстанавливалась. По дороге домой, проходя мимо группы ребят, краем уха услышал, что в овраге ураган с дождем обрушили часть «скалы смерти». Кто-то предложил побежать посмотреть, и ребята тут же убежали.
  А ведь если это правда, то мой клад засыпан на века, - подумал я.
  Как ни странно, эта мысль меня не поразила, а, вроде бы, даже успокоила. Видимо, если это случилось, то такова судьба. Не расстроился я и еще по одной причине – последнее время, вспоминая все, связанное с этими монетами, не дававшими мне спокойно жить, я пришел к выводу, что, очень может быть, они были спрятаны внутри пианино вовсе не для меня, просто Вернер хранил их там под ключом, считая надежным местом, и иногда, при необходимости, расходовал. Так что попасть они ко мне могли и благодаря случаю.
  На следующий день часов в 8 вечера я уже был у края оврага. То, что я увидел, подтвердило разговор ребят. Острый выступ «скалы смерти» срезало, как ножом, он стал где-то на 1 метр плоским откосом, а внизу засыпало около четверти оврага. Клад мой был теперь надежно и навсегда замурован огромной толщей песка, глины, камней, вперемешку с вырванными с корнем кустами орешника. Судьба клада оказалась решенной.
  Отрешенно осматривая еще раз место природной катастрофы, я понял, что она уберегла меня от катастрофы моей собственной – голова прояснилась, и наступило облегчение, как от тяжелого сна. Все события последних лет, связанные с поездкой в Германию, прояснились в голове со скоростью курьерского поезда – и я почувствовал себя совсем другим человеком, готовым к новой жизни. Эта летняя буря многим принесла неприятности, а для меня явилась избавлением.
  Я посидел на краю оврага, покурил на дорогу, бросил последний взгляд на бывшую «скалу смерти» и вернулся домой совсем другим человеком.
  Никакого «обруча» на голове нет, он исчез вместе с соверенами под толщей бурелома.

Эпилог

  195… Осенний вечер. За несколько последних лет в моей жизни произошли большие перемены. Я женат, живем мы с женой в «персонале» на 2-м этаже.
   «Санаторий» выделил нам большую комнату. Благодаря стараниям жены она была очень уютной – ничего, кроме отдельных вещей, не напоминало террасу в коттедже.
  Через месяц в одном из Московских институтов мне предстоит защищать диссертацию, день уже назначен. Единственной совсем новой вещью в нашей комнате была новинка – телевизор.
  Было 8 часов вечера, и разговор зашел об одной из последних книг о путешествиях, которую я недавно купил по случаю в Москве.
   Жена всегда критически относилась к такой литературе, считая, что авторы привносят много мнимой романтики. Я с ней не соглашался и предложил рассказать ей вкратце о своей поездке сразу после войны в Германию. Подумав, что рассказ займет не больше 15 минут, я проговорил почти 2 часа. Она все это время молчала и, видимо, заинтересовалась не на шутку и, пока я не закончил, сидела в кресле, не шелохнувшись, не задавая вопросов и не перебивая.
  Наконец, она встряхнула головой и проговорила тихим голосом:
– Да, Алеша, я всегда знала, что ты фантазер и выдумщик с юмором, но чтобы такое!? Согласись, ты все выдумал для вечернего развлечения. Очень интересно, но поверить я не могу.
– Я так и предполагал, но постараюсь сейчас тебя убедить. Как бы это сказать? Фактами.
– Попробуй.
– Попробую, – с этими словами я встал с дивана, прошел к шкафу, нашел в его глубине свой старый желтый походный саквояж, открыл его, порылся за подкладкой, просунув руку до самого дна, и, наконец, нащупал монеты. Достав их, я с серьезным видом попросил жену сесть к письменному столу, на котором остался единственный предмет обстановки из террасы коттеджа – лампа под зеленым абажуром.
– Ты готова к восприятию неопровержимых фактов?
– Готова, готова, – сказала она полушутя, и недоверчиво улыбаясь.
– И факты готовы. – Я выложил на стол под лампу 3 золотые монеты. Король. Королева. Герб. Улыбка жены исчезла и уступила место растерянности.
– Ну что – теперь веришь?
– Верю, – шепотом ответила она.
– Да, это соверены, настоящие, и никакой фантазии.


***********************************************************
Пожалуйста,если Вы захотите связаться с автором,звоните +7(903)979-2575