Она снова смотрит.
Вишни из варенья. Столетнего. Раздавившиеся, но всё же безумно вкусные. Вот так, чтобы обязательно глубокий, холодный погреб, сорванный замок на входе, капли на кирпичной кладке, ряды таинственных банок и склянок без подписей, усохшая проросшая картошка в круглой кирпичной дыре. И яркое, беспощадное летнее солнце, расшатывающее лучами доски на крыше погреба…
Трава дурашливо лезет в блокнот, норовя сделать закладку.
Пять лет назад в деревне жили пять семей. Хотя их могло бы быть пятьдесят. Но остальные дома брошены. Сейчас я тут один. Ну, и Шашка, конечно же. Единственная жительница деревни, прозванная так за странную любовь к шашечным партиям. Сколько ей лет? Семьдесят пять? Восемьдесят пять? Она сама этого не знает, то есть говорит, что не знает. Живёт, и всё тут.
Я покупаю у неё козье молоко, причём денег она не хочет – старая, я говорит, куда мне, ты слетай за продуктами в город, прикупишь, поди, больше, чем платить станешь – и хитровато улыбается. Она любит сладкое, как большинство стариков, я покупаю конфеты и несколько шоколадок – вечером несколько партий в шашки с конфетой во рту и обязательное – ты завтрего глянь во двор, молочка-то прибудет…
Муравей, свалившийся со старой яблони, беспокойно гоняет по листу, натыкаясь на травинку, успокаивается и начинает своё извечное путешествие.
А она продолжает смотреть. Прямо из моей памяти, стоит лишь отвлечься на мгновение – я натыкаюсь на её глаза. Мягкий, маслянисто-карий взгляд, чтобы увидеть зрачки, надо вглядываться, но я боюсь этого.
И всё же, как зачарованный заглядываю во влажную глубину. Картинка перед глазами неуловимо, но явно меняется – мы с нею в комнате города, большого и суетливого, глубокий вечер, но звёзд нет – они растворены в отсветах, ассимилированы и вписаны в городской антураж. Она переводит взгляд на монитор моего компа, потом вновь смотрит на меня, полуулыбка и изогнутые брови – словно она видит чудо, а это всего лишь я.
Я молчу, и она молчит, я увеличиваю громкость, чтобы как-то спрятать это молчание, тоже вписать его в лицо города, но у меня ничего не получается, «всё уже украдено до нас», только музыка орёт, пусть и хорошая. И соседи начинают стучать по батарее, напоминая себе о том, что попрано их право убивать себя дальше городским шумом и бетонной тишиной.
Какой-то мелкий паучок аккуратно исследует мой указательный палец. Я хорошо вижу вблизи – шевелит усиками, касаясь кожи, неохотно, словно сомневаясь, ставит одну из лап на палец, кратко замирает и начинает ползти по фаланге вверх, к костяшке сустава.
Переворачиваю ладонью вверх. Паучок принимает игру, выбирается на вспотевшую ладонь и, огибая бисеринки пота, весело носится по линиям Судьбы. Мне становится интересно. Доползя до развилки почти в середине ладони, останавливается. Налево – ветка погибшего младшего брата, направо – моя собственная.
Помедлив, делает несколько неуверенных движений по моей ветви и замирает. Я жду. Так проходит не меньше минуты, я начинаю упрекать себя в малодушии и стряхиваю его. Однако, парень непрост – выпустил нить, и теперь вися на руке, смешно тормошит всеми лапками. Отпускаю.
Она чем-то похожа на этого паучка. Попав в Ручей Судьбы невозможно не измениться. Она так же застыла в потоке, по пояс или по грудь стоя в стремнине, а у меня не хватило воли взять её за ворот и выдернуть из жидкого льда…
Грохот города доносится сюда невнятным, рокочущим мощным гулом. Выглядит странно и угрожающе на фоне беззаботных пичуг. Гул, как прилив – то тише, то громче – город дышит и рано или поздно закашляет родами, как беременная ленивица. Мне кажется, что я знаю, что должно родиться, бегу от этого, но город держит меня. Именно благодаря городскому бездушию и безличию я научился видеть в тумане его дыхания маленькие пятна живых душ. И теперь он требует оплаты своих услуг.
Я плачу. За коммунальные услуги, за проезд, за порядок в его чреве и за право дышать его смрадом. Зов города ненасытен, и когда я устаю сопротивляться этому зову – она улыбается. Одними глазами. Неуловимо меняется абрис радужки, веки, словно бабочки вспархивают и вновь рассаживаются вокруг глаз и зрачок лучится золотом. Не знаю, улыбалась ли она так раньше. И не хочу знать. Слишком редко я вижу свет в глазах тех, кто смотрит на меня, чтобы гадать так…
Я рассказал ей о фотопсиях. Покойная бабушка говорила мне в детстве, что у нас это в роду, и что она тоже видит разноцветные точки, вспыхивающие иногда в глазах. Бабушка говорила, что каждый из нас живёт в себе самом и вовне себя. И разноцветные точки – это звёзды внутреннего мира. Они восходят и падают, зажигаются и гаснут, они принадлежат тем, кто при жизни любит и ненавидит нас.
Я верю в это до сих пор. И в частности потому, что когда она улыбается мне – одна из ярких звёзд моего небосклона вспыхивает и пульсирует, а мне становится спокойно в самое себе – на траверсе мигающая звезда для меня означает свежий ветер и конец штиля.