Утром, когда отец Андрей, закончив московские дела, собирался назад к себе в деревню, на подоконнике противно задребезжал сотовый телефон.
- Отче, узнал?
Узнал? Ну, да почти, все-таки полтинник вот-вот будет, как он знает этот вечно бодрый и довольный собой голос, эти непрерывные едва уловимые подколки в его звуках, что с годами выродилась в ироничную и снисходительную паузу большого начальника.
Отец Андрей почувствовал себя неуютно. И с чего это вдруг Шулепа позвонил, старого и ему при его шулепинском положении ненужного попа вспомнил? Услышав “как дела поповские?”, он тут же недовольно пробормотал, что нет времени на всякие ненужные разговоры – через час электричка до Тимофеевки.
- Почему ненужного? Ты всегда мне нужен. Прости, что редко звоню, но вот сегодня ночью вспомнил тебя, твою Ольгу. Подумал, позвоню, справлюсь о здоровье. Как, кстати, она?
Отец Андрей сжал мгновенно вспотевшую трубку и, бросив взгляд на фотографии детей на буфете, проговорил сдавленным, внезапно севшим голосом:
- А тебе то что?
- Ну, Андрюш, мы все-таки друзья. Вот интересуюсь. – В голосе Шулепина послышалась обида – он явно не ожидал такого поворота.
- Интересуюсь... Да нечем особо интересоваться. Разъехались мы три года назад. Вот и все – закончил отец Андрей и посмотрел на залитое солнцем окно.
Обычно на другом конце трубки воцарялась недоуменная пауза, потом начинались осторожные и сочувственные расспросы, вздохи, проглядывалось иногда и искреннее сопереживание.
Но Шулепин молчал, даже дыхания не было слышно. Пауза явно затягивалась, и отец Андрей уже было хотел сказать, что ему некогда, “пока, созвонимся позже, я спешу” как приятель просипел:
- Ну и хрен с ней.
От неожиданности у отца Андрея все захолонуло внутри, кровь прихлынула к вискам, фотография на полке буфета качнулась куда-то влево. С трудом сделав несколько шагов, он тяжело и медленно опустился на диван, чье пружинное нутро жалобно скрипнуло словно заскулило.
- Ты чего молчишь и пыхтишь как паровоз? – пытался пошутить уже пришедший в себя приятель. – Это дело отметить надо! Не каждый день попы с женами расстаются!
- Господи, ну и послал же ты мне козла по имени “Шулепа,” – прохрипел отец Андрей – все встало на место.
- Отче, не ругайся, ты же знаешь, что я тебя люблю, хотя до конца твое направление жизни никогда не разделял. Правда, сочувствую, отдельным представителям духовного сословия вроде тебя. Даже из солидарности иногда захожу в церковь и ставлю свечки. На всякий случай.
В трубке звенел довольный собой голос, и отец Андрей невольно усмехнулся: все-таки Шулепин остался самим собой несмотря на чины и даже не стал лицемером. По-нынешним временам это как минимум приятно.
- Так я приеду? – почти прокричал Михаил в трубку.
- Куда? Я в Тимофеевку уезжаю, скоро электричка. Здесь я только наездами.
- Ты что на дачу, что ли? Слыхал, что тебе там кусок земли отвали за заслуги перед небесным престолом.
Ерничество приятеля задело даже сильнее, чем просто насмешки. Заслуги он, может, и имел, но никакие куски не получал! Отец Андрей почувствовал острое желание влепить пару крепких фраз, и уже стал их подбирать, как Шулепин виноватым гоосом сказал:
- Прости, Андрюш, я все понимаю. Это я так – радуюсь тебе. Хочешь мы с тобой вместе сегодня в твою Тимофеевку поедем? Отпрошусь у своей благоверной – она тебя помнит и к тебе отпустит...
Пригородное шоссе тихо свистело по прямой и со скрипом – на виражах и поворотах. Мелькали рощицы, пруды и коттеджные поселки, выросшие на бывших пашнях и лугах. Поругиваясь на перекрестках, где почти всегда были пробки, Шулепин время от времени задавал несложные вопросы, на которые особо можно было и не отвечать. Видимо, увидев сильно постаревшего, с одутловатым и отечным лицом друга детства, он не решился его подробно расспрашивать, а тем более продолжать подшучивать над ним. Ему явно было неудобно за телефонный разговор и теперь его голос звучал тепло, даже участливо.
- Получается ты остался один со всеми своими делами. Тяжело?
Отец Андрей смотрел в окно, чувствуя благодарность за эту дружескую односложность, пожал плечами:
- Непросто
- Кто-то помогает?
- Есть одна старушка. Стирает, убирает. Если бы не ноги, я бы и сам справлялся.
Последнее отец Андрей сказал не из желания сочувствия, просто вдруг он подумал, что несмотря высокое положение и на некоторую отдаленность Шулепина, в нем сохранилось дружеская искренность и неподдельный интерес к его судьбе. Отцу Андрею вдруг захотелось рассказать, как у него пошло-покатилось в жизни, и особенно об их быстром и внезапно тяжелом разладе, а потом и разъезде с женой.
Поток замедлился, скорость упала до двадцати километров. Михаил покосился на друга и сказал:
- Ну вот, какой-то большегруз впереди, будем ползти. Так что устраивайся поудобней, дорога затянется.
- Здесь так часто бывает – стройки вокруг. Люди обустраиваются, надеются жить долго и счастливо. Дай-то Бог.
Отец Андрей грустно посмотрел на проплывающие мимо дома коттеджного поселка, на новенький магазин у дороги, возле которого стояло несколько местных теток с пакетами и рядом с ними – мужик-охранник, что-то оживленно рассказывавший. Бабы смеялись.
- Миша, остановись, пожалуйста, возле магазина. Очень хороший здесь черный хлеб.
Пока отец Андрей выбирал хлеб и расплачивался, Шулепин заглянул в овощной отдел и через пару минут подошел с пакетом, доверху набитым овощами и зеленью.
- К шашлычку салат и огурчики очень даже подходят, – сказал он, пристраивая пакеты на заднем сиденье. – К тому же моя супружница меня так приучила, что без свежих овощей и застолье – не застолье…
Да, странные бывают совпадения, вот Оля тоже очень любила огурцы. А какие щи она готовила из щавеля! До сих пор по весне они вспоминаются, особенно, когда пахнет свежим хлебом и накрошенным зеленым луком…
Странно, когда она уходила, он почему-то подумал об этих щах. Он даже на мгновение почувствовал их кисловатый исчезающий вкус, и какое-то сожаление о том, что уже, наверно, он их никогда больше не попробует, мелькнуло тогда у него в голове. Он смотрел тогда на жену, а перед глазами проплывала их совместная жизнь, и особенно вспомнилось тихие дни после Пасхи… Майское теплое утро, зеленые щи на столе. Она хлопочет по дому, напевает тропари, а он сидит у окна и смотрит на кленовую аллею, укутанную в прозрачную дымку, на прячущихся между деревьями детей …
Когда после семинарии его назначили в эту далекую тогда еще глухую Тимофеевку, он, конечно, не очень обрадовался и даже тайно надеялся, что уполномоченный по делам религий не утвердит его. Подумает, что дескать москвич, образованный, а вдруг потянутся за ним из столицы всякие верующие и тоже с образованием, и тихая его уполномоченская жизнь разрушится. Ведь за ними догляд нужен, чтоб чего не замутили или не стали устраивать сборища помимо церкви.
Эта ясная мысль укрепляла отца Андрея по дороге в областной центр, ее дополняла и другая – что ему там с тремя бабками в глухом углу и ветхом храме делать, какое служение будет в нем и с верещащими старухами на клиросе? Значит, Господь не попустит…
Почти так и получилось, но не совсем. Полистав его бумаги, пару раз цокнув языком уполномоченный с худым осунувшимся лицом и колким проницательным взглядом вдруг спросил:
- А вы инструмент какой-нибудь держали в руках?
Отец Андрей огорошенно посмотрел на уполномоченного.
- Инструмент? Ну, ходил два года в музыкальную школу по классу скрипки…
Уполномоченный хмыкнул:
- Я имел ввиду молоток или пилу. Крыша там течет. Чинить будете?
Окончательно растерявшийся отец Андрей пробормотал:
- А как я ее починю?
Ответ явно устроил представителя власти и он поставил на направлении свою визу “С назначением А. В. Соколова на должность священника в дер. Тимофеевку согласен”. Издевался ли уполномоченный над ним, проверял ли его – за несколько часов обратного пути отец Андрей так и не пришел к определенному выводу. Выслушав унылый рассказ мужа, матушка однако вдруг радостно хлопнула в ладоши и обняла его:
- Андрюша, это то, что нам необходимо – вдали от городской суеты мы будем служить Господу и его Церкви, как когда-то служили апостолы! Представь, тишина, глушь, почти никого в храме, а мы стоим и молимся в чистоте помыслов, без забот и мыслей о земном!
Поглядев в ее зеленоватые, сияющие глаза, он вдруг тогда почувствовал, что вот таким должно быть истинное церковное служение – беззаветное, с упованием на Господа, а не на себя или человеков. И конечно, рядом в единении с благоверной супругой и будущими детьми, которыми Бог не обделит.
С последним, впрочем, заладилось сразу, а вот со служением получалось не очень. Особенно осенью, когда потекла крыша и ручейки зазвенели и в трапезной части храма, и в алтаре. Вскоре сырость дополнили ранние морозы, так что к концу службу отмерзали не только руки и ноги, но и голова. Перед началом Рождественского поста отец Андрей слег с воспалением легких, а в Великий – с гриппом.
Понимая, что следующий год может быть последним годом его жизни, через две недели после Пасхи он поехал в райснаб. Появление человека в рясе вызвало там небольшое землетрясение – двери громко захлопали, окна жалобно зазвенели, служащие испуганно зашелестели, закашляли, но заявку на кровельное железо и лес приняли. Главного начальника не было, поэтому на следующей неделе отец Андрей появился снова. При этом вспомнив произведенный в конторе эффект, рясу он дополнил новенькой камилавкой, которой был только что награжден. Еще через неделю три тонны железа и пиломатериалы оказались на церковном дворе.
Работа закипела как чайник на раскаленной плите. Отец Андрей знал, что надо спешить. Все, начиная с него и матушки, что будучи на седьмом месяце беременности готовила еду для строителей, работали от рассвета до ночи. Не успели вывезти мусор, как в дверь постучал почтальон и вручил телефонограмму “срочно явиться уполномоченному делам религий” и вызов на переговорный пункт в райцентр.
Епархиальный секретарь отец Николай был краток:
- Отче Андрее, вчера звонили из обкома – тебя ждет твоя Голгофа. За ремонт крыши уполномоченный подает на тебя в прокуратуру, якобы, ты незаконно получил дефицитные материалы. Будет назначено следствие. Тебя, естественно, лишат лицензии. Совет один – молись…
Вернулся он в деревню поздно вечером. Свет в доме горел, но он решил матушку не беспокоить и сразу пошел в храм. Пахло сосновой смолой – кое-где пришлось менять полы – и свежей масляной краской. Осторожно пройдя вдоль стены, он зашел в алтарь и, зажегши на престоле лампаду, встал на колени.
Молился ли он и можно ли назвать молитвой торопливо повторяемое “Господи, помилуй!” и “Господи, помоги!”, сказать трудно. Но он ничего другого делать был не в состоянии, разве что еще также быстро креститься и кланяться. При этом он не чувствовал ни боли в коленях, стоявших на голых досках, ни ломоты в пояснице от бесчисленных поклонов. Сквозь тихий гул из нескольких звуков, что заполнил пространство внутри и вне его вдруг как стрела просвистела мысль – завтра его лишат лицензии, и он не сможет больше служить! И вот это пребывание в алтаре – последнее в его жизни!
Слово “последнее” пронзило его тело как стальной наконечник, чуть провернулось и от невыразимой боли ему показалось, что он сейчас лишится сознания. Он склонился вперед, почти лег на прохладные гладкие доски и прошептал обессиленно: “Господи, возлюбиx благолепие дома Твоего паче злата и топазия!” В этот момент словно кто-то выключил свет и в его мозгу наступила полная тьма. Длилось ли это минуту или час, он сказать не мог. Вернулся домой он около полуночи...
Утром он проснулся с трудом – спину и ноги ломило. На цыпочках пройдя на маленькую кухоньку, он поставил на плитку чайник. Покуда вода закипала, он достал на всякий случай паспорт, военный билет и оба диплома, университетский и семинарский, и сунул их в карман пиджака. Рясу он решил не одевать, дабы не дразнить гусей. В новый требный чемоданчик положил кулек сухарей и баранок и литровую банку с яблочным вареньем – в тюрьме все сгодится...
Пока он пил чай и, несмотря на предстоящее испытание, тихо радовался золотому с поволокой августовскому утру, матушка проснулась и вышла к нему. Без слов подойдя и перекрестив его, она припала к его опущенному плечу и крепко, словно он уходил на войну, обняла его. Склонившись над ней, он погладил ее по голове и начал механически повторять, что Бог все устроит. Наконец, он взял чемоданчик и вышел во двор…
В тот день почему-то автобус на семь тридцать не пришел. С несколькими старушками он сидел на лавочке, обсуждал виды на хлеб, что уже золотился за околицей, и приближающийся медовый Спас. Спрашивали, можно ли принести на освящение мед в сотах или все-таки лучше уже скачанный в банках. Он ответил, что молитва гласит “на освящение пчел сот”, но можно и в банках – греха не будет. Старушки согласно кивали, а он с напряжением смотрел на здание сельсовета, из-за которого выбегала ухабистая грунтовка. В какой-то момент он прикрыл устало глаза, но тут же встрепенулся – вместо автобуса из-за угла показался почтальон с белым листком бумаги в руке. Увидев отца Андрея, он быстро направился к нему, помахивая этим листком. Это была телефонограмма, в которой было сказано, что вызов к уполномоченному отменяется – сегодня утром его сняли с должности…
Все наладилось. Новый уполномоченный к нему интереса не проявил. А через пару лет началась перестройка, вскоре развалилась и страна. Теперь кризис сменялся кризисом, но к доперестроечной крыше на храме прибавились золотые купола, штукатурились и белились стены, восстанавливалась роспись, нашли и воссоздали иконостас кузнецкого фарфора.
Он бегал, метался, не жалея ног и времени, все доставал, находил, призывая неустанно Господа, что, конечно, не оставлял его. И над всем этим звонили, звенели старые и новые колокола и колокольца, храм стал жемчужиной. За пятнадцать лет он заполнился прихожанами, разрослась и деревня, к которой еще на закате восьмидесятых успели проложить асфальт. По нему покатились, поехали состоятельные дачники из столицы, и начали обустраиваться вокруг старинных барских прудов и парков…
Отец Андрей смотрит как бывший друг детства нанизывает на шампуры мясо, как ловко кромсает овощи и наливает уже по третьей маленькой рюмке. Они вышли на открытую веранду, после дождя все еще душно, хотя и набегает ветерок. Шулепин не решается спрашивать, что же произошло дальше – переворачивая уже почти готовые угли, он смотрит как тонкие язычки раскаленного воздуха вытягиваются вверх. Вскоре он быстро подхватывает шампуры и ловким выверенными движениями раскладывает их поверх мангала.
- Да, пятнадцать лет для службы в деревне – срок немалый, – не выдерживает Михаил и искоса бросает взгляд на батюшку.
Тот понимает, что друга детства раздирает любопытство. Он бы мог рассказать, что было дальше, но одно дело вспоминать о чудесах, коих было немало, а другое – о перипетиях личной жизни, как она стала медленно меняться и в какой-то момент он обнаружил, что она пошла не туда...
Налетевший влажный ветер разрывает дым над мангалом и расшвыривает его по террасе. Отец Андрей вздыхает: как он раньше любил этот блаженный покой после поста, пригревающее солнце, запах еще свежей листвы и готовящейся еды. Нет, он никогда не был ханжой, и не считал, что он – выше всего земного, просто он любил это земное как проявление Божественной милости...
- Отче, еще по маленькой? Скоро шашлычки будут готовы.
По привычке занюхивая рюмку хлебом, он почувствовал как защемило запершило в горле, как набухли связки. Нет, память никуда не делась, не отступила, его мозг хранит и незначительные подробности, даже детали этих подробностей. Вот этот запах спирта, перехватывающий дыхание, лишающий легкие воздуха...
К концу девяностых они с матушкой обнаружили, что сыновья и дочь явно переросли уровень деревенской школы и их надо везти учиться в Москву. Переводиться отцу Андрею не хотелось – душой и, наверно, телом прикипел к Тимоеевке. Может остаться, есть и школа неплохая в райценте, архиерей согласился послать ему в помощники второго священника, будет детей возить на новеньком джипе. Но матушка запротестовала весьма энергично: “Какая школа в райцентре? Учителя – одни пенсионерки! Чему научат?” Отец Андрей немного удивился напору супруги, но подумал, что, может, и лучше им переехать. Да и матушка, видимо, устала от деревни. Да и как не устать за пятнадцать лет. А тут и родительница попросила забрать ее из столицы.
Так и оказалось к месту, что жена с детьми – на Пресне, мать – в деревне, а он – в бесконечных разъездах и поездках в столицу. В этом круговороте прошли два с лишним года – дети росли и ходили в школу, матушка занималась детьми и городскими делами. Он заметил, что она с явным энтузиазмом погрузилась в кипучую московскую жизнь как церковную, так и около. Она явно наслаждалась ей и все реже приезжала в Тимофеевку. Предлоги всегда были самые благовидные...
Однажды в конце ноября Оля позвонила и сказала, что старшая Настя сильно простудилась и поэтому пусть он их на эти выходные не ждет. Он не очень, но все-таки расстроился. После вечерней службы остался в алтаре еще помолиться о дочери и заодно прочитать вечернее правило. Однако не успел он и преклонить колени, как в трапезной части храма послышалось тихое покашливание. Выходить не очень хотелось, но поколебавшись, он приоткрыл дьяконскую дверь и выглянул – в слабом свете надвратной лампады он увидел встревоженное лицо бывшего колхозного ветеринара Савельева.
- Отец Андрей, моя мать, видимо, при смерти, просила вас позвать соборовать ее. Не откажите.
Нехотя он сложил потертые епитрахиль и поручни в требный чемоданчик и вышел из алтаря. По дороге вкругаля идти было полчаса, напрямую же через пруды – в два раза быстрее. Он хотел было так и пойти, тем более что последнюю неделю стояли морозы и лед наверняка схватился крепко. Но Савельев сказал, что лучше идти в обход лед еще слабый “Чего здесь обходить? Морозы ночью под двадцать стоят почти неделю,” – подумал он, но настаивать на своем по привычке не стал...
Раба Божия Нина исповедовалась долго, вспоминая комсомольскую юность, учительство и связанный с ним неизбежный атеизм и, конечно, аборты. Мутные слезинки стояли в уголках глаз, дыхание переходило в тихий свистящий хрип. Oн же, рассеянно ее слушая, исходил потом в жарко натопленной избе. Ко всему заломило в пояснице, видимо, протянуло по дороге. Он уже успел пожалеть, что согласился пойти на требу, чувствуя, что усталость вкупе с тревогой за больную дочь мешают вникнуть в слова умиравшей, что старалась не упустить и мелкие события своей долгой жизни и возвращалась к отдельным ее эпизодам по нескольку раз. Слушая, как ему казалось, почти бесконечную исповедь, отец Андрей чувствовал, что раздражение и усталость накатывают на него и уносят куда-то под шелест замирающего дыхания...
Возвращаться он все же решил через пруды. Свернув в пожарный проезд, отец Андрей быстро под горку спустился на лед и пошел по чьим-то мелким, похожие на детские, следам, стараясь держаться поближе к берегу. Он уже почти вышел на другую сторону пруда, как лед под ногами внезапно треснул и мгновенно исчез. “Господи,” – только и мелькнуло в его голове, и он по пояс оказался в ледяной, сжавшей железным кожухом ноги, воде. Требный чемоданчик тут же утонул. Едва успев ухватиться за прибрежные кусты, он с трудом выбрался из воды и, разгребая скукоженными руками снег, взобрался на берег...
Мать растирала ноги спиртом. Его запах заполнил комнату и не давал ему дышать. Он вертел головой, смотрел на иконы в углу, на фотографии детей и супруги, дрожал всем телом от вонзившегося в плоть и кости мороза и молился. Ему подумалось, что он не заслужил такого вразумления, что происшедшее с ним несправедливо. Ведь он служит ближнему своему из последних сил, молится за него, несет свой крест и вот такое с ним происходит!
Ночью начался горячечный бред, температура подскочила под сорок. Слег он почти на месяц и лишь в конце декабря стал поправляться…
К его удивлению за время его болезни ни Оля, ни дети в Тимофеевке так и не появились, лишь пару раз позвонили на новомодный сотовый. Конечно, старший сын сдавал первую сессию в университете, но ведь она могла оставить его и приехать с младшими?!
Он поймал себя на мысли, что за эти несколько лет разъездов их жизнь стала более суетливой, пошла по какой-то касательной кривой, в сторону; что отношения между ним и семьей изменились, стали формальными, куда-то ушла прежняя теплота. Нет, почти двадцать лет совместной жизни легли на плечи нелегким грузом, но ведь и мудрости должно было прибавиться, и в добродетелях должно было возрасти. А тут оказывается, что груз есть, а сил и любви мало, и не только у близких, но и у него. Значит, не просто тогда у постели умиравшей он почувствовал усталость и безразличие к тому, что говорит в последние минуты жизни человек?..
Эти мысли не давали ему покоя долгие недели болезни. Тревога и какой-то внезапный и безотчетный страх стали дежурить у изголовья его постели. Он их гнал, а они не хотели уходить. Просыпаясь по ночам, он подходил к буфету и отливал себе по стопке маминого спирта…
Впрочем, когда до Рождества осталось несколько дней и все приехали и занялись подготовкой к празднику, он потихоньку успокоился, пришел в себя, а волнение в душе улеглось...
Через несколько дней он все-таки решил поделиться с женой своими сомнениями и переживаниями, и, когда дети после завтрака разошлись по своим комнатам, он сказал ей об этом. Ольга с удивлением посмотрела на него, подошла к дивану и, кутаясь в кашемировую шаль, села на край. У него даже мелькнула мысль, что она как бы отодвигается, может, отгораживается от него.
Действительно, с первых же слов он заметил, что жена слушает его без особого участие, поглядывая то на промерзшее окно, то на двери. Он говорил долго, по нескольку раз повторял свои мысли, вспоминал подробности и пережитого за последний месяц и какие-то моменты их жизни. Но чем больше он говорил, тем сильнее у него все внутри сжималось и холодело – жена молчала, лишь изредка вставляя какое-то слово. В какой-то момент он остановился, чувствуя, что слова падают куда-то в пустоту.
Он замолчал на полуслове, посмотрел, как она расправляет шаль на плечах – широкую, теплую, уютную. Да, ее тепло он всегда ощущал и физически и душевно, оно окутывало его, хранило его, и он твердо все эти годы, по крайней мере, что они прожили в Тимофеевке, знал, что она – рядом, возле его локтя, и если он упадет и не сможет идти, то она донесет его на себе! Да, тогда знал, а сейчас?..
На его вопросительный взгляд, она едва пожала плечами и сказала, что если он устал и сомневается в себе, то ему надо перевестись в Москву. В конце концов, он уже сделал все, что мог и даже больше для этой Тимофеевки, и теперь может спокойно перебраться в родной город – благо его однокашники давно пошли в гору и теперь наверняка помогут ему устроиться на хороший московский приход. Дом же сделать дачей, для которой нанять сторожа, а для мамы – сиделку. В общем, перестроить жизнь на современный лад, благо средств и возможностей достаточно...
Не дослушав жену, отец Андрей поднялся, подошел к промерзшему окно и уперся в него лбом – острая ледяная боль обручем охватила его, спазм комком стал в горле. Он закрыл глаза...
Угли почти потухли, только слабые огоньки изредка вспыхивали под тонкой поверхностью пепла и тут же угасали. Поковыряв угольки шампуром, Шулепин разлил остатки коньяка и сказал:
- Что ж, твое здоровье, отче, и многих тебе лет жизни... Получается, оставила, как бы отреклась?
При этих словах отец Андрей, неотрывно смотревший на усыпанный листьями крашеный рыжей краской пол, вздрогнул, помедлил, словно набирался сил, и прошептал:
- Не знаю... Просто все развалилось.
При этих словах он подался вперед, взял наполовину наполненную рюмку, что задрожала в его руке. Пара капель стекла по стенкам.
Шулепин торопливо подхватил свою посудинку и торопливо ее опрокинул, отчего слегка закашлялся. Отец Андрей, слегка поморщившись, не спеша выпил свою. Замерев на секунду, глядя, как поверх неподвижных кленов проплывают редкие облака, как садится за кладбищем еще яркое майское солнце, он скривил губы и как-то вымученно улыбнулся:
- Ну, пусть будет... Может такой крест.