Те, кому известны мифы Северной Америки о трикстерах [1], знают, что Волк и Ворон- неразлучная и постоянно конфликтующая пара: хитрый Ворон всегда оставляет Волка в дураках или даже убивает его. А у нас, в русских и скандинавских произведениях, волки и вОроны следуют за отрядами, и войска готовят им обильное кровавое пиршество.
Мною написано довольно много похожего на юнгианские образцы. Но заметно, что вижу я прежде всего травмирующие, а не целительные возможности архетипических персонажей и ситуаций. Я пишу о насилии и травме как о норме – как это так, тысячи лет травма и близость смерти делали, согласно мифам, мальчиков мужчинами, а мужчин – героями; травма содержала массу энергии и была связана не с беспомощностью, как принято думать сейчас, а со своего рода всемогуществом. И теперь это уходит, забывается. Локальные войны пока не касаются нашего мирного жития, жестокие обряды инициации остаются в армейской и криминальной субкультуре, в некоторых других… Если тебе нанесли травму, ты стал нами отмечен, ты стал одним из нас…
Целительные, мирные. ресурсные состояния, полностью лишенные агрессии и зла, кажутся мне недостижимыми и вызывают недоверие: слишком тихо, чересчур спокойно…. Отчего и как это произошло?
После одной неудачной консультации – клиент, чье состояние можно было описать как злокачественный нарциссизм, на глазах превращался сначала в мучителя, а затем – в разновидность компьютерного фюрера (он, оказывается, тренировался – морально пытал меня, чтобы научиться мстить работодателю) – мне приснился связный и ясный сон.
Мне снилось предзимье, пасмурный тихий день; легкий снежок на цементных скалах. поросль карликовых берез. Казалось, что это место – край мира, что за скалами должен быть крутой провал куда-то: то ли в море, то ли в бездну. Цементные скалы непрочны, и большинство из них выкрошились почти до основания, как слабые зубы. Но одна, именно та, что оказалась передо мною, торчала вперед и вверх, подобно клыку. Вода промыла на ее склоне неглубокий желоб, и его чуть занесло мелким сухим снежком.
А почти у самой вершины скалы лежала мумия! Кто-то пришел далеко на север и умер в у вершины скалы. Я и мой покойный друг тут же переполнились энтузиазмом и по узлам новой веревки, милостью сна вдруг оказавшейся в нужном месте, влезли – даже взмыли – к мертвецу. Так мы, сразу простудившиеся, в легких ветровках и хирургических перчатках, занимались мумией – словно бы не к вскрытию ее готовили, а к реанимации. Эвенк, посмеиваясь, каждый день подымал нам четырехлитровый чайник воды и немного продуктов. Так или иначе, мумию осторожно запаковали и спустили вниз.
Тут мастер сна сделал так, что мой друг исчез, я стала бестелесной и увидела мумию лежащей на прежнем месте. Мужчина в годах, мой ровесник (но почему же ровесник, ведь во сне мне было лет двадцать пять?) лежал вниз лицом. Он чуть сполз по пологому желобу, ведь цементные скалы пылят и заставляют скользить; руки легли вдоль тела, и ладони были как-то неловко подвернуты вверх. Сейчас труп примерз, но прежде туловище тяжело сползало, а голова, зацепившись чем-то за мягкий камень, оставалась на месте. Она почти оторвалась от туловища, и в подсохшей ране виднелся позвонок, почти такой же серый, как и камень. Рана, как раз над кадыком, была нанесена каким-то широким зубчатым оружием и разорвана уже после смерти.
А зацепился покойник за камень клювом. Да, клювом, сделанным из черного легкого камня или прочного рога. Лицо его было модифицировано. В носовые кости вбили верхнюю половину легкого длинного клюва; нижнюю – туда, где кончаются ноздри и начинается верхняя губа. Клюв этот был легок, тускло блестел и казался довольно острым. Весь человек и его одежда были просто серо-коричневыми, а вот клюв чернел ярко и внушительно. Половинки чуть пошатывались, как если бы кости, их носители, при жизни были воспалены. Что же это было – знак мужской или индивидуальной, шаманской инициации?
Лежащий и одет был странно – меховой набедренник, пристегнуты штанины и торбаса, но зато на плечах всего лишь нечто вроде свитера, связанное или сплетенное не из шерсти, а из какой-то прочной травы.
Не было шаманской кухлянки – а я ее видела внутренним взором. Кто-то осторожно Держал ее растянув, а ветерок шевелил длинную шерсть – собаки или, вероятнее. волка. Множество бусин – все бронзового века – были нашиты на спину кухлянки: тайно, плотно, под шерсть, чтобы непосвященным не было видно. Эти бусины и пуговицы собрались в квадратную спираль – то была карта звездного неба, но не сделанная с натуры, а зашифрованная. Карта какого-то шаманского маршрута или многих маршрутов.
Когда-то у левой ладони покойника лежал нож с бронзовым лезвием и рукоятью. набранной из разноцветного стекла, но и его унес похититель.
Скала действительно обрывалась в пропасть почти вертикально. Но был на ней один выступ… Грабитель был невеличкой, удержался там и пустил тяжелую стрелу или дротик прямо вверх, под нижнюю челюсть стоящего на кромке скалы. Потом похититель, невидимый, как и я, осторожно забрал кухлянку и нож. Зачем они ему нужны? Кто знает…
Убитый был шаманом-вороном. В чукотских сказках сын ворона, Эмэмкут, совершает многие подвиги и упорядочивает мир, летая. Ворон американских и сибирских мифов пробил клювом шаманский путь на небеса в самом темном месте под Полярой звездой; он украл у дяди Женщину-Солнце и принес ее в мир [1]. Убитый, видимо, как раз перевоплощался в Ворона – и не успел.
Но зачем нужно было его убивать? Он полетел бы в небо по своим шаманским делам, достиг бы черного небесного купола, разглядел бы свет в отверстиях нужный ему звезд и рванул бы еще бы выше, ведь купол небес так тонок, и за ним – небеса света.
А теперь кто это сделает? Может быть, похититель? Но не исключено, что ему просто были надобны бусины и пуговицы – какие-то из них содержат толику магической силы, а другие просто очень дорого стоят.
На этом мастер снов прервал сновидение о шамане. Виделось, что он, уже воскрешенный, коротко стриженный, с брюшком, глядит неуверенно и тревожно. Глаза у него небольшие. круглые и карие, не совсем как у ворона. Кроме глаз, бледное лицо ничем не примечательно. Шаман бродит по гаражу, хлопочет, чтобы в конце концов отравиться угарным газом. Заветной кухлянки больше нет, осталась одна травяная рубаха, а в ней никогда не взлететь. Воспаленная дыра носа, несколько тысяч лет назад отличавшая его, гарантировавшая его сан и призвание, в этом времени – просто симптом запущенного сифилиса, позорной болезни, позорной и опасной…
А я уже на границе зимнего леса, без снегоступов, но зато с ружьем. Березнячок редкий, кое-где еще свисают, как волчьи флажки, листья, только желтые. Нет ни лыжни, ни тропы.
А в снегу сидит странная лиса дымчатого окраса. Она совсем повесила голову и видит, что обе ее передние лапы обрублены капканом выше локтей. Я захотела ее пристрелить, только прицелилась – и тут лиса как поднялась, как начала расти, отрастила себе и потерянные лапы, и мощные когти. Стала большой, косматой, насторожила уши. То был уже волк, но с такой безобразной головой. что смотреть на него было трудно, резало глаза. Он до предела раскрыл пасть, ощетинился клочьями и зарычал, почему-то совсем беззвучно. А потом резко успокоился и сел в снег, наставив морду прямо на меня.
Этот зверь был здоров, и ружье пришлось опустить.
Странная голова этого волка была слишком высокой – уже не для волчьих мозгов. Но под короткой шерстью грани висков были хорошо видны, и верх его лица напоминал лоб аристократической женщины. Челюсти этого волка были по-настоящему уродливы – слишком длинные и тонкие, такими не загрызешь никого крупнее рыбы или мыши. Тонкие и хрупкие, как у некоторых крокодилов, питающихся рыбой. Зубы розовато-белые, великоватые для таких челюстей. И стекает с клыка в снег, видимо, розовый яд, а не слюна.
Там, где у волков и собак ложбинка – над носом, меж надбровий – там у этого мерзкого волка дрожал единственный желтовато-белый глаз, как будто кто-то яйцо разбил о его голову, и оно там застыло. Бельмо, похоже, этому волку нисколько не мешало.
- Прости! – сказала я. – Я видела, у тебя лапы отрубило. Хотела пристрелить.
Тот ничего не ответил и мотнул ухом в сторону леса. Тут меня осенило:
- Это ты – Степной Волк?
Он дал понять: да, это он.
- Многие знают о тебе, еще кто-то знает тебя. Но ни Германа, ни Гарри больше нет.
Волк встал и двинулся к лесу, расслабив хвост. Где-то там снова сел копаться в снегу, мышковать. Смотреть на это было стыдно, и я ушла.
На том сон и кончился.
…
Так кто же он, Степной Волк, вечная мука Гарри Галлера, тайный герой одноименного романа Г. Гессе [2]? «Трактат о Степном волке», эта хитрая вставка в роман, вроде бы объясняет все досконально. Но уж очень сильно мучил волк своего несчастного человека. Он был ревнив и завистлив. Вот Гарри мирно беседует с бывшим другом, профессором – но Волку надо вмешаться и сделать так, чтобы Гарри отвергли. Гарри обижается на слишком, по его мнению, мещанский портрет Гете, и разрывает отношения. Он хочет покончить с собой. Около симпатичной ему араукарии он сидит тайком, как если бы делал что-то постыдное. Волк делает так, что Гарри стыдно быть человеком.
Такое его поведение как-то мало похоже на инстинкты зверя. Поведение Волка, скорее, является по виду мелкой, но по сути очень крупной местью, словно бы за какую-то неискупимую обиду. «Трактат» совершенно верно говорит, что две половины – человек и волк – это слишком примитивно. Но примитивен и сам Степной Волк – этот несчастны комплекс содержит не только отвергнутые инстинкты и гнев, но огромные массы обиды и зависти. Он наказывает человека за нормальные человеческие потребности – за слабости. Обычно Степной Волк невидим – и, возможно, это-то его и обижает. Так что не просто человеческую раздвоенность, не просто Тень в ее животной форме воплощает Степной Волк, а нечто более злокачественное: нарциссическую травму. Когда-то она была нанесена, а Степной Волк бередит рану, заставляет Гарри получать эти травмы снова и снова. А потом наказывает за то, что человек был вынужден идти на компромисс.
Поэтому Степной Волк моего сна так безобразен. Он ослеплен яростью и завистью, и, если что-то и видит, то односторонне. Челюсти его слишком слабы, чтоб убить – но зато он может так куснуть, что яд будет разъедать рану и причинять боль вечно. Что ж, прощай, вечно обиженный и мстительный Степной Волк!
…
Но кто же убил шамана-Ворона? Как и когда это произошло?
Чтобы разобраться в этом, нужно вернуться в настоящую, не сновидческую реальность. В то время, когда мне было двадцать пять.
Тогда я была участковым терапевтом. И проходила личную терапию, чтобы потом заняться именно психотерапией. Мой личный терапевт благоволил Юнгу, а я, как и многие тогда, была зачарована возможностями, которые дает диалог индивидуальной и коллективной психики. Книга «Человек и его символы» [4] была первой попавшейся мне, она мня и заворожила. Юнгианцы верят в целительность архетипических переживаний, их мир, как и у неоплатоников, сложен, богат, светел и целен.
И я тогда верила в духовные приключения на пути индивидуации. К смерти относилась с неким философским подобострастием: начинала верить, что она благосклонна психике, зависит от правильно или неправильно прожитой жизни, хоть сколько-то поддается контролю.
Участковый терапевт называется так потому, что курирует определенную территорию – свой участок. Мне, молодой, достался самый дальний и сложный. Частью его было своеобразное общежитие – в него заселяли инвалидов и стариков, они жили в блоках из пяти небольших комнат; в этом же здании, внизу, был социальный центр, и стариков обслуживали прямо на дому.
Про этот дом говорили так: «Один вызов оттуда – и уже не выйдешь до вечера». Так и было – вызывал кто-то один, потом совался за советом второй, просил выписать рецепт третий… Кажется, в этом доме меня любили. Там мне и приходилось в основном работать с умирающими – как врачу и как психологу.
До поры до времени моя слабенькая еще вера в выносимую смерть держалась. Старики умирали мудро. Инвалиды – мучительно и протестуя, но все же достойно.
Тот, кто подорвал эту веру, а вместе с нею – и веру в целительность и достаточность ресурсов психики для того, чтобы исцелиться и развиться до предела – тот, кто «убил шамана-Ворона», умирал, вроде бы как и все.
Это был новичок, больной раком легких. Прослушивая его, я про себя поражалась – чем он дышит? – но он и дышал, и курил. Он дымил «Беломором», и в его комнате, а то и на кухне, стоял плотный грязный туман. Он пил пиво, играл в шахматы и частенько спорил с соседями. Его документы об инвалидности всегда были в полнейшем порядке, в добротной папке. Что ему было от меня надо? Выписать рецепт на опиаты. Он был опытным пациентом, а я – начинающим врачом, и он вежливо, но жестко поправлял меня, если я ошибалась. Точно так же он обращался и соцработницей. Это было похоже на дружелюбие, но исчерпывалось только тем, что потребности этого человека нами неукоснительно исполнялись.
Кроме рака, он страдал эндартериитом – «Беломор» никому даром с рук не сходит. Нога у него уже была ампутирована, и он, физически слабый, уже ездил на стандартной инвалидной коляске «Крошка Ру». Она легкая, узкая, но довольно легко переворачивается, поэтому на ней предпочитают передвигаться в помещениях. Был этот человек уже сильно истощен, серовато-бледен, брился, но волос не стриг. Они, черные, жесткие, с небольшой проседью, были куда живее его самого.
Руководительница центра попросила меня быть внимательнее к нему – человек больше тридцати лет провел в тюрьмах и вернулся на волю умирать. Похоже, и она, и я, и даже соцработница чувствовали вину за то, что сами еще не умираем.
Я принесла ему Виктора Франкла. Как он читал, что это для него значило, я не знаю. Я намеревалась ни больше ни меньше как спасти его душу. Казалось тогда, что он умирает доблестно – но теперь я вижу, что он просто продолжал жить, как жил, это делают многие умирающие. Жил и не сдавался, а болезнь контролировала и доедала его. А он своими дружелюбными и твердыми распоряжениями контролировал нас, не обижая – среди зэков много хороших манипуляторов.
Пришло время, и опиаты перестали ему помогать. Назначить что-то более сильное той же группы или из транквилизаторов было уже нельзя, чтобы не нарушить и так едва работающего дыхания. Поэтому пришлось добавить к тому, что было, антидепрессанты. Вроде бы, боли стали немного терпимее, но ему становилось все хуже. Он уже не катался в коляске от кухни до туалета, а тянул пиво или курил только в постели. И заветная папка лежала не в кармане «Крошки Ру», а прямо под подушкой.
Он синел и иссыхал, стал еще меньше; раньше – подумала я – он походил на паука. А теперь? Перед субботой он вызвал меня. Ничего особенно не попросил – только обычные опиаты на выходные. Баночка антидепрессантов стояла тут же, и было странно, как мало таблеток осталось в ней. То ли он постоянно превышал дозу от боли, то ли пересыпал их куда-то… Или? – но я не посмела спросить. Там же был и Франкл, заложенный у самого начала.
Он лежал на спине, постель была ему велика, а одеяло тяжело – оно лежало рядом с ним. Он стал маленьким, но голова обросла целой гривой и выглядела большой и тяжелой. Руки и ногу он согнул почти так, как это делают младенцы. Он синел, и ему было страшно. Глаза он прежде щурил от табака либо от боли, а теперь распахнул широко-широко, и зрачки, несмотря на наркотик, были расширены. Глаза его были карими, а казались черными. Он прошептал мне:
- Я не знал, что жизнь такая страшная!
Ответить мне было нечем.. Я посидела с ним, пока не прошел приступ ужаса, и отправилась дальше.
Что вообще я могла ответить? Этот человек наделал много страшного себе и другим. Смертельно больной, он казался страшноватым, неукротимым. Жил-умирал, верный себе – и вот смерть превратила его в испуганного ребенка. Он, с его опытом, думает так. И что тогда думать о жизни мне, если моя работа – принимать, как роды, конвейер смертей? Да и о жизни ли он говорил? Может быть, о смерти? Но, мне кажется. все-таки о жизни – страдания последних дней сломали его.
Значит, решилось во мне, интеграция психики хрупка и может быть разбита в любой момент. И никакая духовность, никакие целительные вмешательства коллективной психики не отменяет того ужаса, что вызывается удушьем.
В понедельник сказали, что он умер. Причина? Нарушение сердечного ритма. При раке легких это возможно. Но и тот антидепрессант, который слишком быстро кончился, вызывает те же симптомы. Не было ли тут и моей косвенной вины? Не использовал ли он меня, чтобы совершить самоубийство – когда все уйдут, и его наконец оставят в покое? Даже такая смерть, недобровольная, но подстроенная, почти никакому контролю не поддается. И страх смерти тоже.
Уже выходя от него, я изменилась. Мир не казался цельным. Вот есть благополучный квартал – и там же это общежитие, практически – хоспис. Мир и смерть больше не казались мудрыми – напротив. очень уж многое зависело от случая. Вмешательства трансперсональных сил до сих пор видятся мне скорее травмирующими, чем целительными.
Вот кем был убит мой шаман-Ворон, так и не взлетев и не увидев неба над небесным сводом. Так он был убит тогда, чуть больше пятнадцати лет назад.
Но он был убит еще и сейчас, накануне сновидения.
Кто и как это сделал уже не в мире реальной травмы, а в переходной области воображения?
Мне видится карлик или, скорее, мальчик. только плотный и плечистый. Он бронзовый и сияет бронзой, так что истинного его лица не разглядеть. На плече его – длинное-длинное бронзовое копье с широким наконечником в виде гребня. Средний зубец длиннее боковых и мог пробить голову шамана аж до темени. Мальчик беззаботно гуляет, и кухлянки у него при себе нет. Кто он? Может быть, детский вариант Персоны, «золотой мальчик», но поддельный. Я не знаю, божественное ли это дитя или бездумно-жестокий демоненок… Может быть, это кто-то из кабиров, металлических духов Земли, но и тогда мотив убийства остается неясным. Подсказка может быть скрыта во 2-й руне эпоса "Калевала": в ней речь идет об окультуривании земли и посеве хлеба [3]. Но слишком разросшееся Мировое Древо, дуб, полностью закрывает Солнце. И тогда Вяйнемейнен вызывает из моря медного карлика с топором, и тот срубает дуб.Символ вегетативной целостности меняется: древо жизни теперь будет не диким, огромным и маскулинным (дуб), а скромным по размеру, феминным и почти одомашненным (береза).
Степной Волк, кажется, стал отвратительным сам.
В моем сне шаман мог быть уже слишком архаичен, и поэтому ребенок из бронзы убилего. Правда, ощущение фальши от этого копьеносца исходило очень мощно - даже если его деяние и было необходимым.
Фрагмент сна о попытке отравиться угарным газом переживал (а не просто действовал перед моим мысленным взором) сам Ворон. Он знал, что не сможет летать, даже если сможет восстановить свою кухлянку в этом новом мире. В новом мире сакральный полет невозможен, а механический приводит к совершенно другим переживаниям. Сакрального в этом мире нет, и правит им не Психея, а Ананке - необходимость.
Что ж, Ворон потерял жизнеспособность, оказался хрупким и был убит.
А Степному Волку, вероятнее всего, снилась я. Поскольку этот персонаж имеет самое прямое отношение к нарциссизму (злокачественному нарциссизму моего клиента и моему собственному нарциссическому дефициту), как раз ему и нужно было зеркало, он должен был быть увиденным. Пока он не знал, что его видят, он был лисицей, искалеченной так, что его проще было убить, чем вылечить. Будучи увиденным, он тут же раздулся, разросся и стал опасным и отвратительным. Видеть это превращение ничтожного в грандиозное важно было и мне. Но важнее, наверное, это было для Волка - поскольку с рефлексией у него туго, он должен был совержить этот переход так, чтобы его увидели.
...
Для кого был создан этот сложный сон?
Шамана-Ворона, вероятно, видела я сама.
…
Но в ином смысле Волк и Ворон до сих пор живы и здоровы, но они – женщины. Это сейчас они стали мужчинами, обезобразились, один погиб и стал мумией, а второй прозябает, истекая ядом. Возможно, у обоих есть надежда на возрождение – потому что их предшественницы, их матери, живы.
Когда мне было три года, я до оцепенения боялась одну женщину. Она всегда ходила в темном, была очень конопата и говорила скрипучим голосом. Я была уверена, что по ночам Егоровна превращается в хищную птицу и крадет маленьких детей: «Прилетела Егоровна. подхватила Егорушку…».. Страх этот был очень стоек и медленно нарастал. Но в одну из ночей вмешались архетипические силы и сотворили сон:
День ясный, синее небо с мелкими и высокими облачками. Когда Егоровна воровала детей, она казалась тенью. А теперь она летит – она орлица или коршуница, коричневая, огромная. И, самое важное: на шее ее сидит ее сын, Егорушка, сидит решительно и управляет, куда должна лететь его мать. Они хотят пролететь над самыми горами, а дальше будет зеленая долина…
Утром страха как не бывало.
С Волчицей было по-другому. Никаких страхов; это несерьезно, когда «Придет серенький волчок и ухватит за бочок». Если утащит во лесок, под ракитовый кусток, это будет очень, очень интересно и навеет сказочные сны.
Итак, лето. мне чуть больше трех лет. Мне показали Капитолийскую Волчицу, а я подумала, что она некрасивая и неправильная – на овчарку не похожа. Вскоре мне приснилось, что сбылся еще один мой страх, и я наконец-то провалилась в канализационный люк. Упала на дно – мягко, и все вокруг заливает красный свет, так что виден каждый кирпичик. Волчица поднялась мне навстречу и села, она была горячей и красной, красный свет распространяла ее шерсть. Подымалась она медленно, и видно было, что на сосках повисло четыре щенка, голых, величиной с крысу или котенка. Вот почему она была такой горячей – волчат насиживала. Разглядев меня как следует, волчица мордой подтолкнула меня вверх и толкала то тех пор, пока я наполовину не выбралась из люка.
Тут я проснулась, наполовину выбравшись из-под одеяла. Сон так хорошо совпал с пробуждением, что я обрадовалась – день ясный, я могу погулять. Сегодня – это сегодня, вчера было вчера, а завтра наступит завтра. Время стало цельным, подвижным и удобным.
Что ж, эти Матери, Птица и Зверь, все еще живы. Может быть, их еще возможно посетить…
Литература:
1. Березкин Ю. Е., Дувакин Е. Н. Тематическая классификация и распределение фольклорно-мифологических мотивов по ареалам. Аналитический каталог. – http://ruthenia.ru/folklore/berezkin/
2. Гессе Г. Степной волк. –
3.Калевала. Руна 2. На земле вырастают деревья и хлеб. - http://librebook.me/kalevala/vol1/2
4. Юнг К. Г. и последователи. Человек и его символы. –