Того, кого любить не надо,
Того у нас не существует.
В Тео-Мартелле такие грозы считаются скверным предзнаменованием, и недаром, ведь они с завидным постоянством раз в полгода оставляют черный след на страницах летописи города и глобальные опустошения как в нем самом, так и в числе его жителей и деревьев, и домов.
Так вот, если прошла такая гроза, жди беды, жди лиха, говорили здесь.
Почему?
А кто, какой новоявленный умник разберет и разложит по полочкам тео-мартелльцев, которые всегда боятся всего, кто увидит истоки их позорного дурацкого менталитета?
Некоторые, к ним, конечно, не принадлежат метеорологи, причисляют возникновение сего явления темным силам; на долю таких гроз выпадают даже такие обвинения, что они будут последними свидетелями конца света, который вот-вот должен наступить вот уже тысячу лет, но кто-то все его откладывает. Раньше, когда еще не пришел к власти Транк, и пару столетий до него, детей, родившихся во время таких гроз, просто-напросто сжигали, дабы не мучаться, в том случае, если они окажутся одержимыми Дьяволом или чем-то в этом роде, каким-то другим вредителем; ведьмы, конечно, черпали в буре силы, где им еще их брать? - а оборотни, тролли и другие нелюбезные господа пробуждались и рыскали, где и с какой целью – об этом источники молчат, как и о том, что подразумевается под леденящей пляской смерти, свершающейся именно сейчас и берущей начало в искре, рождающей собственно сам этот плач стихии.
Так думали, в это верили, этого боялись.
Только одно не изменилось с тех языческих времен: люди прячутся от смертоносных гроз по домам и убежищам, подпольям и мусорным бакам, дворцам, башням, подвалам, канализациям – смотря кого где застанет пляска смерти.
А она легко может застать вас с поличным, ибо так же внезапна, как прыжок тигра. Ведь она начинается, как и заканчивается, в один миг. До непосредственного созыва колоколом всех буйных уранических сил и всех дьявольских созданий в танец, пять муторных дней царит абсолютное удушье, желтая малярийная мгла, не дающая воздуха человеку и кружащая ему голову и жестокие вещи творящая с сосудами, придавливающая всякую птицу долу. Ни единого намека на солце и небо – весь небосвод погружается во тьму. В городе и селах паника и суета – каждый хочет спрятать себя, а также родных и животных, если имеются, от нависшей угрозы, принявшей облик беспроблудной мглы. Все, все умолкает: гомон людей, свист ветра в деревьях, всплески волн, разбивающихся о прибрежные скалы и гонимые ветром на них, стихают, и наступает могильная тишина. Сухая, прелая, плотная субстанция воздуха в это знаменательное мгновение разражается потоками грязной тяжелой воды, бьющей прямо из-под подола райской обители; собственно, такое унылое положение дел остается в никак не изменяемом режиме еще ровно полдесятка суток напролет, и у последнего попаугая Мод создается впечатление, что там, наверху, давече вдруг открыли без всякой полезной цели (как впрочем всегда оценивают деяния, которые можно приписать Господу) большой кран и забыли закрыть, и кто знает, гложет ли их тревога за сохранение источника небесных вод или он вечен и неисчерпаем? Так или иначе, вплоть по истечение назначенного природой срока по всему пространству над городом от вала Жаб до Дворянской площади, от Псовьих ворот до Зала Песка, от площади Звезды до Дворца Сов не найти клочка пространства, насквозь, до каждой молекулы, не пропитанного отвратительной влагой, длинными, как сосульки и так же больно ударяющими, каплями – не бусинками, как иные выражаются, а настоящими стрелами, только и того, что прозрачными. Без молний, молча выносится приговор.
А тогда, когда шторм еще не взял свое, тишина слышна повсюду.
Тео-мартелльцам, склонным все преувеличивать, кажется, что во всех уголках равнины – от берега до Орлиных скал, от Треста до Кирки, тишина давит и покрывает пологом всю равнину. На самом деле, буря – посланница моря, а горы, огибающие город, ей хорошая преграда. Однако, без сомненья, на том участке, что ей отведен, то есть в Тео-Мартелле, эта злостная тишь с завидной силой и терпеньем врывается в дома, льется в водземелья, громаздится на шпили, тишина проникает в людей с воздухом и цепко въедается в сердце, почти разрывая его, тишина проглатывает, поглощает, вонзается миллионами кинжалов в каждое живое существо, тишина свистит, плачет, барабанит, кричит, стонет, тишина останавливает жизнь. Тишина властвует. Что происходит дальше, мы знаем – стремительной затопление на ужас крысам всех канализаций, всех отходников, всех стоков, всех будог. И растения, что пережили схватку со стихией испытают скоро бурный рост.
Гроза кончается быстро. И казалось бы, что в ней такого пугающего, что заставляет людей укрываться в норах, как животных? Грозы бывают отнюдь нечасто на западе, хотя все же они происходят, но ни одна из них не страшит так людей и животных, не действует на их сознание, как такие грозы. И нет этому причины, за исключением тишины. Тишана – это неизвестность, тишина – это враг, тишина – это смерть, тишина – это бездна. И застрявшему в ней нет оттуда возврата.
А, может, и есть. Ведь многие думают, что подобные описания – лишь сказки.
Как бы то ни было, одна из таких гроз бушевала в Тео-Мартелле за некоторое время перед днем сцены из камеры семьдесят один и после долгого времени после события из первой главы повествования.
Одна из таких гроз бушевала в Тео-Мартелле за некоторое время перед сценой в камере семдесят один и через долгое время после довольно трагичного события из первой глаза. Город казался вымирающим. На улицах не было не единой души – как всегда при таких грозах вот уже целый Миллениум. Но по Песчаному тракту мчался путник, с быстротой, какую только мог развить его конь, значит он не верил в силу этой стихии.
Путник мчался к тюрьме Аст-Гроув. Это название повергает в трепет наших пугливых жителей Тео-Мартелла. Порой кажется, они боятся всего, включая самих себя. Но на этот раз их страх был оправдан. Слыхали ли вы о тюрьме Аст-Гроув? Если нет, то вы не знаете и кровавых историй, неразлучных с этими буквами, как три ветви чар-древа, не слышали об ужасных, леденящих кровь тайнах допросов и пыток, замурованных навеки в подземельях Аст-Гроув, значит, вам повезло, и вы никогда не говорили своим детям, когда они расшалились до такой степени, что только это могло подействовать, что, если они будут продолжать в том же духе, на следующий же праздник, хотя вряд ли его можно назвать праздником, казни Тридцати из Огня Бессмертного, к ним, вашим детям, нагрянет зло в лице Трех Валькирий, и заберет в тюрьму Аст-Гроув навсегда, как говорят иногда жестокие, или просто доведенные родители, хотя вряд ли вы принадлежите к их числу, ибо мы веруем, что вы отнюдь не жестоки, а также надеемся на благоразумие ваших детей и почитание ими вас, что явилось бы результатом блестящего их воспитания; значит, что ваших ушей, в конце концов не омрачили слухи, принесенные Восточным Ветром из Аст-Гроув, и это отнюдь не заслуживает сожаления, которое могли бы выразить те наши почтеннейшие читатели, чей Сосуд Любопытства глубок или бездоннен; если же вы и к таковым себе не причисляете и наполняете его умеренно каждый раз, советуем вам нижайше и далее бречь слух от подобных мрачных слухов. Быть может, вы о ней слыхали, в этом случае, конечно же, вы сами вольны решать, на пользу вам это или нет. Хотя вам все же повезло больше, нежели тем, кто ответил бы на наш вопрос: «Не только слыхал, но и сам оттуда», что очень озадачило бы нас, ибо, кто вошел однажды в Аст-Гроув, воистину не выйдет оттуда, включая не только арестантов, что было бы сурово, но отвечало бы тогдашним жестоким законам, но и надсмотрщиков, что уже не так хорошо.
Это была особая тюрьма с иной судьбой, ее не сравнишь с Бикерпаркингом, Левоем, Стразой, Смилой и другими богострашашимися заведениями, в которых принимали без разбору детей и страиков, инвалидов, даже женщин. Можно украсть золотые очки и залететь на три года в , можно разбить стекло и отправиться на каторгу, но чтобы попасть в нашу Аст-Гроув, надо постараться получше, дорогие читатели. Надо родиться злым гением, со сверчком в мозгу, с улыбкой в крови, с ножом вместо куклы. Некоторым это не под силу, но они не очень над этим переживают. Сегодня так мало ценится этот дар грозы – уметь и любить уничтожать, что обесценивается и другой талант - спасать и созидать. Тем не менее земля продолжает плодить убийц, кровопиец и других им созвучных отщепенцев, а люди в свою очереди переправляют их как за реку Стикс на суровые брега одинокого острова затерявшегося в туманах Арен подальше от нормальных здоровых и в меру добрых голов. Всякий кто попадает туда может и сам не понимать чем он отличается от других отпрысков нашего рода, но мы-то ясно видим разницу: он не боится. Поймите меня правильно, я говорю не от отваге и храбрости, а о способности совершать поступки, не разрешенные ни человеком ни законом ни богом. Кто-то возможно начнет хвалится что эта способность принадлежит и ему и что сделать такую вещь довольно легко и не надо быть семи пядей во лбу. Но он будет таким образом просто тешить свое самолюбие, а дай ему орудие возможного кровавого деяние и жертву, хоть мышь, он его во многих случаях и не подумает совершить. Всему виной заложенные давно принципы которые делают из них машины нравственности. Но не жалейте их – они настоящие изверги. А может поэтому они требует жалости? Здесь у них даже нет кличек, как у других преступников – они выше этого.
Рассказывают о многих случаях самоубийств в АстГроув. Так, один вор с большой буквы, Кизмарк Ландаус копил воду в выемках камней и утопился в ней, перелив все запасы в ведро, которое попросил, прикинувшись, что у него притсуп рвоты, никто не хотел убирать потом пол, а содержимое ведра так легко можно было выкинуть в безбрежный океан. Другой сильный волей человек или чудовище, молодой мафиози Эвен Гой, уморило себя голодом. Пит Хворост, знаменитый поджигатель, сжег себя вместе с камерой, которая не очень пострадала, чиркнув гвоздем о соломинку. Разбивали головы, перерезали вены, умирали специально или случайно в смирительных рубашках, удушались, но еще больше питомцев предпочитали доживать свой полный страстей век в своих жестоких логовищах без попытак еще укоротить его. Полный страданий и тишины которую так ненавидят все преступники раздели из от ввоза до кончины. И все же природа такова что инстинкт побеждает и волю и мечту и разум и заглушает все остальные чувства. Некоторые же преступики побуждаясь плохими эмоциями предпочитали пободьше занимать какое-то место, подольше раздважать своим существованием надсмотрщиков и не спешили встречаться с богом. Таким образом тюрьма редко пополнялась новыми постояльцами и носила славу закрытого отдаленного места.
Тюрьма, как вы можете догадаться, выглядела довольно неприглядно, ибо это не была бакалейная лавка, заманивающая посетителя.
Посетителя провели в переговорную комнату и заверили в уверенности, что заключенный сию минуту явится; их лица выражали трогательную печаль по тому поводу, что они не в состоянии оказать еще какую-либо услугу, пока им этого не прикажут; но вдруг тут же им представилась удивительная возможность доказать свое лицемерное коленопреклонство: поль заявил о своем желании перенести место встречи в саму камеру, оправдав себя строжайшей секретностью предстоящего диалога (такой великой, что это был бы монолог про себя, если бы Транк по зарез не нуждался в этом собеседнике). Через минуту он, преодолевший с недюжим эскортом пару десятков лабиринтов и упорно старающийся ни к чему не прикасаться, стоял на пороге камеры за закрытой снаружи дверью и с напрягшимися носогубными мышцами осматривал ее единственное органическое содержимое.
Шустрый взгляд его сначала удостоверился, что оно соответствует ожиданию, то есть, что заключенный под номером 850 и именем Филомен Тристагор действительно содержится там, куда его привели, в этой промозглой душистой конуре (опознание тела, правда, прошло с трудом, утро узника, по-видимому, не застало за туалетом, как и многие другие его утра); затем в том, что опасность быть загрызанным, избитым, съеденным ему не угрожает (при входе в тюрьме Транка сразу заверили, что ответственность за жизнь он берет на себя): костлявые бородавочные кистища заключены в обьятия железа; после – в том, что условия иждивенцев Аст-Гроува не пожелаешь и врагу, не то что каким-то серийным убийцам, насильникам и ворам с полувековым стажем; и по заключению этих церемоний занялся анализом внешнего вида распростертого у стены существа.
Дорогие читатели, полагаю, уже настолько ознакомились со стилем автора, что помнят о его привычке опускать описания самых неприятных моментов, поэтому мы ограничимся лишь тем одним замечанием, что: грязное, старое, вонючее, уродливое, злобное, непропорциональное, кривое, косое – такие нелестные, увы, эпитеты заслуживает любая черта этого тела, благо, вполне скрытого тогой от нескромных девичих глаз, за исключением, разве что, гривы (под этим определением разумею волосяной покров как и черепной коробки, так и подбородка и надгубья): она, помимо того, находяится в вечном состоянии электрического шока.
А теперь, так как это позволяет время и внимание читателей, еще, правда, не знающих, о чем пойдет речь, предадимся подробному описанию лица, или того, что под этим подразумевалось природой, этого странного субъекта. Речь пойдет о нелегком предмете.
Оно дышало бурей и ураганом, холодно собирающим жатву с помертвевших пройденных им земель, напоминало по-детски страстный неистовый победный пленяющий спокойным могуществом танец индейцев над скальпами врагов. Оно внушало чувства. Отталкивало и притягивало, кк и многие другие неординарные вещи в нашей жизни. Все же в нем была нотка показной лицемерности, не скрываемая, а, наоборот, выставленная напоказ для странной игрынеожиданно открытого, заговаривающего уши и хитрого лисьего выражений, друг другу ни малейшим образом не мешающих.казалось, лицо его, несмотря на эти достоинства, выражало многое и не выражало ничего. Никто не мог понять, что творилось под этой оболочкой лисы-мыши, таинственно и ужасно пленяющей своей особой почти талантливой гадливостью. И не хотели этого понимать, ибо знали, что не найдут в скрытой жизни души, прячущейся под этой маской, где настолько странно сплелись отражения громадной воли, недюжего, даже, пожалуй, гениального ума, такой же внушительной злости, рожденной не из затравленности, обреченности на вечные муки, желания возмездия, стыда ошибок, честолюбого требования идеала, бесконечного поиска чего-то, эдема или тартара, прикрытые, но просвечивающиеся через образ тщеславия и презрения, сарказма и архангельской отрешенности, ничего, кроме разбитых кусков несчастий и трагедий, выпавших на долю хозяина этого лица. Он хотел очень многое скрыть и использовал принцип «чем ярче, тем незаметнее». Мертвец, восставший из савана, жаждущий отмщения тем милым людям, что подарили ему уютное жилище под землею, роль которых в нашем случае исполняют леность, бренность, конечность всего людского, к каковому роду он, быть может, принадлежит. Поистине, это было существо великих сил и великих слабостей!
Цвет этого лица тем поразительней бледнел, белел, желтел, серел, чем больше был контраст между ним и ярчайшим когда-то, но затемненным пылью выцветом длинных волос и бороды до живота. Временами рыжие лохмы были приведены в порядок, то есть прилизаны грязью и ветром, и имели ну хоть какой-то человеческий вид. Гораздо чаще случалось, что они производили впечатление неизбежной катастрофы, извержения самого вкрупного и злого вулкана, что вы найдете вокруг ранины Марс.
Узкие глаза его загорались по одному его желанию или даже без него. Огонь страстей душевных отбрасывал тень на многие предметы, и люди задавались вопросом, как эти окна в его мир не сожглись сами собой. Они настолько ярко заменяли огонь, что нельзя было точно определить очертания глаз и местность лица вокруг них, наличие ресниц. Хотя, конечно, последние имели место быть, именно они и тушили это пламя, иначе оно спалило бы многое и многих.
Нос его был самой некрасивой формы, какую только может выдумать ребенок: не простокрячковатый, а воистину добрый крюк, делящий и без того противную морду пополам, обтянутый сухой потрескавшейся подпорченной солнцем кожей. Сбоку торчала бородавка, похожая на большую жабу. Крылья были размером с крылья настоящих птиц и, подобно парусам, энергично развевались туда и сюда когда то, что говорил этот тип Тристагор, вызывало у него волнение, то есть, почти всегда.
Лоб его был сродни цилиндру, может быть, поэтому он носил не цилиндр, а колпак. Коль скоро он рос, его в каждом углу испещряли, как реки, морщины, кладки, прорези, пропасти, не требущие особых описаний.
Губа, как змея, извивалась то на север, то на юг, и эта изворотливость была под стать выливающимся из нее с паром жгучих, как плеть, острых, как томагавк, напыщенно правдивых фраз.
Имелся ли подбородок или нет, мы не знаем, если да, его полностью скрывал вихрь красной удалой бороды, водопадом, как у дев косы, спадающей к центру земли, если нет, собственно, Филомен был лищен еще одной жуткой черты. Иногда, правда, сквозь волосы проглядывал какой-то кусок человеческой материи, похожий на скалу, но мы не можем утверждать, что то было что-то, напоминающее подбородок.
Скулы, обчно придающие некоторым лицам важности, здесь только доливали пороха. Ступени эти ничем уже не могли изуродовать рожу, но сами по себе являли собой представление о пляске демонов, вакханалии и других таинствах, которые читатель пусть измышляет сам.
А еще были у этого героя усы, придающие ему сходства с речным ракообразным, тем более, что были всегда гладки и прибраны, как будто сам он провел месяцы в лишениях в пустыне, а усы держал в воде. Они толстыми посеревшими струями низвергались в рыжий костер волос.
Также ко всему прочему прибавлялась еще одна незаурядная черта – почерневший зарубцевавшийся грозный таинственный памятный поржавевший старый шрам, глубоко наискось пронизывающий кожу на правой сторонелица смотря со стороны Филомена тристагора, словно молния, от самой границы лба и прически до резкого вычурного изгибы скулы, оканчивающийся багряной стрелкой чуть ниже этого изгиба.
И еще одна особенность этого лица была в том, что никому не удавалось понять, что именно оно выражает в определенный момент: веселье, ярость, умиление, доброту, страх.
В Тео-Мартелле многое о нем, об этой личности, поговаривали. Он на долгое время прирос к Башне Алхимика, да и сам был искусным алхимиком.
«Столичные хроники», без даты. «Филомен Тристагор, гражданин, не входящий в перепись, снова радует журналистов своими выходками! Из комментария трубочиста: «В тот момент я находился на крыше дома среднего достатка трех этажей высотой и занимался единственной его трубой. Перейдя на сторону, которая выходит на улицу Кактусов, я заметил краем глаза нечто странное: человек гигантского роста в грязном синем плаще или не знаю в чем, без шляпы, с голыми ступнями, сгорбившись в три погибели, сидел на парапети, а рядом сним стояла большая колба, внутри которой находилось нечто, напоминающее гриб или не знаю что. Подойдя ближе и не спуская взляда со странного, если не спятившего типа я увидал и услышал, что он издает улюлюкающие или не знаю какие звуки, что он держит в руках непонятного материала трубку, соединенную с банкой и выпускает из неё сильной плотности дым прямо вниз на улицу, где он сгущался и приводил прохожих в смятение и ужас. Вдруг он меня заметил, спрятал трубку внутрь одежды, встал, посмеиваясь, толкнул меня – я упал, взял банку за ручку и сбежал на другой край крыши. В нем я узнал знаменитого Филамен Тристагора, из-за его дикого взгляда, длинных усов, носа горой, сальной красной прически и неординарного поведения». Филамен тристагор, как собщают прибывшие участковые, произвел переполох своей неизвестной субстанцией, а именно сделал всех проходящих слепыми буквально, что послужило причиной травм, столкновений, падений. Посмотри, будет ли наказан этот вандал попранник всяких правил?»
«Сердце океана», без даты. «Знаменитый скандальный Филомен Тристагор снова разгуливает по городу без присмотра. Не заслуживающий ничем нашего уважения, а, скорее, вызывающий осуждение беспрецендентным поведением сожитель наш богонебоязненный устоепрезренец злостный алхимик намедни устроил новое предстваление, шагая светлым днем по улицам, пугая люд, без слов, со складной привратницкой лесенкой, используя ее время от времени для того, чтобы взбираться на фонарные столбы, где откручивались лампочки и клались в суму, те же лампочки, которые им не клались, он бросал с яростью, вполне от него ожидаемой, оземь, нисколько не заботясь о благополучииединиц сгрудившейся вокруг него толпы, возможно, желая попасть в кого-то. Просуществовав таким образом порядка двух часов вне своей законной территории он отправился домой, видимо собра то количество лампочек, которое было необходимо – для чего? Чтобы основать в башне искусственное освещение, смеем не без улыбуи предположить мы? Однако это самое безобидное из его похождений. Когда он успокоится?»
«Краска наших будней» без даты. «Филомен Тристагор, алхимик-черномаг появился там, где ему и место. Казнь участников восстания хлебного перекрестка на этой неделе была в самом конце действия после завершения повешания противников порядка была прервана внезапным появлением в толпе Филомена Тристагора, которого граждане знают как богохульника, посланца ведьменнх сил, носителя опасных помыслых, возможно будущего каторжника со странным устройством в руках.из себя представляющим сетку с рядом колес, который через образованный взбудораженными зрителями проем проник на помост, насколько это позволила стража, и пытался пройти дальше со словами, адресованными не то арделю Меллиоту, благородному спасителю порядка и охраннику спокойствия, не то врачу: «Пустите! Дайте, люди, забрать сии тела, уже не дышашие и не содрогающиеся, ради целей творчества и науки!(грамматика и стилистика сохранены)никому не нужные эти тела я забираю! – он потрясал своей необыкновенной вещью, - Прочь с моего пути! Я погружаю их сюда! Разойдись!»прямо не пытаясь заговариватть с безумцем и не имея права схватить его и предать тетенгауму, аутодафе или заключению, власти не решались что-либо предпринять ни против, ни для помешанного, кковое промедление стоило им действий со стороны самого Тристагора: с потоком брани и злостным рычанием, как у дикого зверя, он бросил сетку в лицо стражи а, замахнувшись, вынул из своего пышного синего одеяния одного за другим пять штук скорпионов и разбросал их за мног ометров от себя, а затем, во время случившегося переполоха, скрылся и исчез, как сквозь землю провалился».
А теперь пора продолжать повествование, знакомясь с Башней Алхимика.
Из-за этого мрачного, если не свирепого, неказистого, но устойчивого и крепко въевшегося в землстроения вид бедного города получил от нас обидное сравнение с мордой циклопа, ибо в центре его – как ни крути, в самом сосредоточении – зияло темное пятно – черная почва вокруг башни, и она сама гнездилась, как зрачок в свою очередь в центре этого холма, границей которого служат Гвардейское кладбище, которое, что не исключино, служило иногда поставщиком Тристагору пищи для мыслей и опытов, колодец Марии и Голубятня, все места довольно известные в Тео-мартелле, распугивающие простых жителей, обходящих их стороной.
Первое представляет собой крайне редко посещаемое старинное большое, погрязшее в березах, которые, кстати сказать, к облегчению Филоменовых соседей имеют в привычке или в самом своем назначении скрывать от глаз людских, правда, только с одной, счастливой стороны, изваяние нашего каменного гнездилища духов, кладбище в самом обычном смысле этого хорошего слова, с крестами и плитами, скамейками и грачами – единственной живностью, принимающей сожительство алхимика со всеми его недостатками, и с привидениями, и с трупами вояк, нашедших прекрасную кровать в двух метрах под поверхностью, по которой мы ходим, вояк гвардии дальнего родича Транка, у кого Транк перенял трон и все проблемы, связанные крепкими узами с этим священным сидением, вояк, давно уже отданных на пир червям и с червями собственной персоной, обреченными на съедение уже упоминавшимися привидениями, и с соответствующей более чем умиротворенной энергетикой, и с серым небом, и с борщевиком и прочими неприглашенными на территорию детьми Флоры, и с памятью, и с именами, и с печалью, в общем, со всеми теми должными подобающимикаждому приличному кладбищу признаками, знаками, которые указывают, что перед вами не что иное, как приют скорби. Кладбище славилось своей запущенностью, унылостью, грустью, его атмосфера была невеселая, в чем-то даже трагичная, гротескная. Правда, делу мешали гирлянды, развешанные кое-где на тех самых березах, но это такой пустяк, потому что они так скупы, уже стары и по природе своей некрасивы, как обрывки нищенского одеяния, что мы употребим на него несколько слов. Спустя какое-то время после того, как это относительно свежее местечко, его открыли только после восстания Джинджера, закрыли с указанием впредь упокаивать пресловутых гвардейцев, распоясанные трупы которых все множились, в любых других местах, выбирайте хоть Белла-Триста, причиной какового удручающего для многих поклонников кладбища заявления послужила, быть может, плохая славва Башни и ее хозяина, здесь, на этом самом месте, в каком-то углу, довольно неожиданно для почиющих и вкушающих сладкий сон вечного отдохновения мертвецов, даже оскорбительно для них было организовано некое праздненство, а именно, свадьба, ибо так как по вине неотвратимого безденежьяснять достойное событию помещение, выбор счастливых, но бедноватых молодых пал на эту спящую сочную землею поляну, где и была со всей веселостью, свойственной никогда не отчаивающимся нищим, обыграна весомая дата, правда, без участия, но и не без молчаливого укораиждивенцев кладбища, на которых и внимания-то не обращали. В тот день произошла борьба жизни и смерти, ночи и дня, любви и безразличия, бедности и богатства, ведь гвардейцы – выходцы из сливок, а женившиеся и их компания – из низов. Кто выиграл? Может быть, пара рассталась на другой же день. Но может быть, и распоясанные стали реже принимать в свои чертоги новичков, кто знает? Но если, заволнуетесь вы, имела место быть такая глубокая пропасть в кошеле, откудавзялись подвески, гирлянды, шары, до сих пор придающие месту легкий налет эйфории, которого ему так не хватает, не в обиду сказать статусу многоуважаемого кладбища, посеревшие и погрустневшие на ветру и по времени? Мы вам с гордостью ответим: один тип из этого хитроумного сообщества имел честьнаходиться каждые сутки в зале бракосочетаний на Пэм-сквер, том самом, который из высокомерия не принимает больше одной пары в день, в качестве заслуженного работника, к сожалению, всего лишь уборщика гладких зеркальных полов и выполнил с недюжим талантом кражу всех тех атрибутов свадьбы, которые на ночь остались от предыдущей церемонии создания еще одной семьи.
Второе же радует не глаз, а слух своей замысловатой историей об одной оказии, приключившейся – и оказавшейся единственным приключением для нее – с внучкой мнимой ясновидящей с помойного бедняцкого Картушевого переулка, зажатого тисками Гвардейского кладбища и улицы Королей, с девочкой, имя которой служит теперь достоянием в веках благодаря колодцу, наподобие того, как Рынок Вербы, или, как его еще называт, Рынок Трясины, прославил Лима Даусворта, который ушел туда пятого января и не вернулся. Она однажды вышла погулять и случано канула в эту вонючую холодную бездну – не думайте, что там содержалась родниковая вода – а именно таковым колодец и являлся сто лет назад, во время описываемых нами слезливых событий, таким является и сейчас, и тем самым заствавила скучать по ней бабку целых пять часов, то есть пока старуха не поняла, что стряслось лихое, и не отправилась на поиски, не увенчавшиеся бурным успехом, по концу которых она быстро оправилась от удара и стала продолжать вести свой шаманский образ жизни вплоть до того момента, как отложила свои старые коньки, в то время как Мария претерпевала мучительный переход от цветения к гниению на почве холода, голода, жажды и времени. Достоверно известно по этому странному и обросшему комментариями случаю, что некто два школяра из престижных районов, таких как Ист-Галь и Соль-де-Фолк, путешествующие без особой надобности, повинуясь лишь дикому нездоровому любопытству по этим улочкам дохлых кошек, трутней и отбросов, оказавшись в незаурядной близости от нашего печального колодца, услышали смутный, доносившийся из глубин вой, точь в точь как из преисподней, замерли, затем сами взвыли от страха и убежали с позором подомам, где, намного позднее рассказали о том, как стали свидетелями шабаша и были осмеяны сверстниками.
Третье же, в отличие от предыдущих, свою историю преподнесло более ярко и кроваво, ибо то была история даже не смерти заплутавшего ребенка в сырой паутинной колодезной яме, но история горького двойного убийства, чем-то напоминающего трагедию в Майерлинге, ту самую, которую провернул кронпринц, который мнил о смерти и каждой из своих фаворитокпредлагал разделить скорый смертный одр, терпя, увы, непонятно почему, отказ за отказом.
Пока взгляд поля занимался этой безрадостной картиной, слух его ловил каждое едкое словцо этой души, скутанной в такую ужасную оболочку, начавшей говорить, едва гость перешагнул пределы его жилища:
- А-а-а! Вот уж кого не ждали! Сам Андрил Транк, любимец народа, ни дать, ни взять, оказывает нам честь, если наши глаза не врут! Нет, вы посмотрите на него – топчется, как не родной! Устраивайся, как дома! Тебе в Аст-Гроуве всегда рады!
- Какая плохая фраза.
- Ха-ха-ха! Свет моих очей, в следующий раз правда предупреждай, знаешь же, какое у нас слабенькое сердце!
- Неужели? Твоим седцем можно Коровий тракт выстилать как самым надежным камнем. Все хочу спросить, как ты до этого докатился, но язык не поворачивается. Видно, Бог все-таки карает за грехи и есть на свете справедливость, раз ты здесь гниешь.
- Считаешь? Мы здесь как рыба в воде, дышим со стенами в одном ритме. Обрели наконец пристанище своей беспокойной душе.
- А если я скажу, что … в общем, что выпущу тебя?
-Дорогуша, тогда я не поверю своему счастию, а если все-таки поверю, быстро спрошу, какова цена?
- Шустро ты отказываешься от названого дома.
- Я остряк, но не сумасшедший.
- Позволь мне усомниться и в первом, и во втором. Мне нужна твоя помощь.
- Дайте-ка подумать. Выглядешь хуже нас, хотя мы давно себя не видели в отражающей поверхности, но предполагаем, памятуя о своей красоте, мешки под глазами… ночные кошмары…твой единственный кошмар – сделка… конечно, не единственный, мы погорячились, но единственный реальный и стоящий твоего передвижения…особенно, сюда. Но ведь тебе дали двадцать холодных лет… какой сегодня год? Осталось еще целых шесть лет… куда торопиться? Тогда что? Что случилось?
- Можно было сразу задать этот вопрос. Но ты прав. Сделка мучает меня.
- Прав? Прекрасно! Но шесть лет? С каких пор ты стал таким неженкой? Кстати, меня все еще мучает этот пунктик: что они делают с твоим сыном, Флорианом? Ты когда-нибудь слышал, чтобы демоны покупали людей?
- Четырнадцать лет назад я не верил и в них самих, и меня это удивило совсем немного тогда, и не больше удивляет сейчас.
- А ты знаешь, какими я занимаюсь темными делишками всю жизнь, и меня это сильно удивляет. Он был каким-то особенным?
- Да. Очень меня раздражал своим любопытством… и жалостью. Но я пришел сюда не Флориана обсуждать.
- А может все дело в имени? Ф – какая по счету буква… черт ее знает…Или какая звезда покровительствует… А когда он родился?
- Вернись, пожалуйста.
- Да что тебе надобно. Тунеядец? Шесть лет – живи и радуцся.
- Видишь ли, я бы так и поступил. Но совсем недавно я был в госпитале святой Грит…
- Ах! Госпиталь святой Грит! Мое любимое место в городе. Даже в моей башне не так весело, чем там.
- Там была одна женщина… Она была одержима, по-настоящему. Ее привязали к кровати, но она все двадцать четыре часа рвалась что есть сил, пыталась грызть веревки, царапала их… Лицо ее было страшно…пострашнее, чем твое рыло. С глазами ее творилось что-то ужасное, постоянно лопались сосуды, они закатывались и вращались. Отовсюду на голове, откуда можно, шла кровь, она сама себе откусила язык и выплюнула его. Правда, после того, как успела сказать, что я имел дело с дьяволом прямо при всех.
- Но это был всего-лишь демон-торговец.
- Ужасное зрелище. В комнате, когда она кричала лопнули стаканы и все стеклянное, и я тебе клянусь, я сам видел как ближестоящие предметы к ее кровати падают. Тогда я поверил.
- Прекрасная история, но зачем…
- Меня охватил страх.
- Да мы не встречали еще человека, который так страшился бы даже своей тени.
- Нет, здесь… другое. Я почувствовал, словно нет больше шести лет, и меня ничего не отделяет от… Какой поссланник за мной придет?
- Я думал, ты в курсе. Это будет милый адский пес. Он растерзает тебя на куски, а душу твою утащит прямехонько в ад.
- И что будет там, в аду? Знаешь ли, после всего, что было тогда ночью… Я все эти годы не верил в… ни в бога, ни в дьявола. Я даже начал сомневаться, была ли сделка на самом деле, или она мне приснилась. Мне часто снились сны об аде. Я читал литературу. Я смотрел под ноги и… новсе было не по-настоящему. Я не видел воочию. Не чувствовал кожей.
- Через шесть лет почувствуешь.
- То, что ты сказал – единственный реальный. Это не так. Реально и опасно – заговоры, тайные организации, пистолетная пуля… А вот это – слишком, что ли, далекое, чтобы я мог представить это на своем шкуре. И знаешь еще вот что. И тогда, когда я задумал сделку, и до того случая в госпитале, я почему-т оне сомневался, что удасться найти какое-то средство… Что я буду спасен. Что между мной и этим тысяча преград… А недавно оказалось, что никаких преград нет и что придумать ничего не удасться. Мне стал опо-настоящему страшно, до мурашек на коже. Все время представляю, как они выглядят, демоны, сам дьявол, все вспоминаю ту ночь и …думаю о Флориане. Я убедил себя давно, что он умер. А сейчас кажется, что он там, внизу, прямо в эту минуту корчится в муках. Ты так похож на того демона, Азазеля, только он добрее, - сказал Транк, уже с минуту слушая, как его собеседник напевает детскую считалку:
Тучи, тучи, тучи, тучи.
Скачет конь, большой, могучий.
Через тучи скачет он,
Кто не верит – выйди вон.
- Что ж… Очень душевная речь. Но психологи здесь не живут.
- Я не просто со словами пришел. У меня есть план.
Безмолвный страж стоит у двери в ее душу,
И пелена тоски изъела темные глаза.
Осталось лишь сидеть в окне и звезды слушать,
Пока плететься жизни нашей ангелом лоза.
- Ах, план . Как помешать демонам взять свое?
- Да.
- Вот это будет развлечение на пять минут. Выкладывай, не торопись. Хочу растянуть удовольствие.
- Так как вызвать демона еще раз у меня не получилось…
- Вот это да! Это наверно был план А. Что ж, хотя бы попахивает логикой. Умничка. Снова закапывал сердце и постился две недели?
- …то я решил воспользоваться Кольцом Нибелунгов.
- Если бы я что-то ел сейчас, я бы обязательно подавился. Но хорошо сказано. Продолжай.
- Все.
- Значит, Кольцо Нибелунгов.
- Да, оно. Ведь оно дарует бессмертие, не правда ли?
- Да, пожалуй.
- И значит, это – единственный выход для меня?
- Да, наверно, это – единственный выход для тебя.
- Ты, Филомен, довольно-таки безучастен.
- Мы вообще безучастны к человеческим страданиям – они такие ничтожные по сравнению с горестями нашей жизни. Объясню в двух словах, как популярному потребителю. С этой штучкой связываться очень опасно.
Молчит небесная волна,
Сребрится иней криво.
Ползет алеющая хна,
Плетет узор на нивах.
Пузырь растет, большой пузырь,
Большой пузырь и черный
В твоем нутре, как у кобыл
Внутри одни лишь воды.
Откуда он? Из голода и пыли,
Из всех отвратных нечистот,
Каких в живот зарыли.
Он и дыра, и демон-бегемот.
Пьянит, и действует, кричит
Пузырь с огромной мощью.
И на царя свой гнев вратит,
Желает с ним покончить.
Пузырь-террор, ружье
С уродливой улыбкой.
Ты сам его берешь,
Ты сам его боишься.
Он камнями жестоко бьет
Сторонних и невинных.
Он чудище и он удод,
А боль – его причина.
Власть царскую чернышь
Изненавидит рьяно,
Венец с царя главы
В мечтах уничтожает.
Но как ни черен он и пуст,
И как ни гадко скроен,
Мазок его чернильный густ
И сердце он покроет.
Из глубины обиженный нарост
Взывает дико к разуму.
И по тебе позет мороз,
Скрывая страх под язвами.
Пузырь сочится твоей кровью,
И дышит воздухом твоим.
Ты сам его питаешь горем,
Тебе он отвечает: «Пли!».
- Даже для такого искусителя, как ты?
- Для нас-то оно как игрушка, я за вас волнуюсь. О кольце никто из наших кругов – то сеть вообще никто в мире – не слыхал последнюю сотню лет.
- А ты проведи ритуал.
- Что еще за «ритуал»?
- Тебе лучше знать.
- Хочешь сказать, можно отыскать последнего владельца, точнее его могилу, стащить его волосы, если будут, сварить из них зелье и бросить в него кучу глазных свежих яблок, чем больше, тем лучше?
- Да…Именно это я и хочу выразить. Минутку, как это – могилу? А как же бессмертие?
- А вот так. Без бессмертия. Эта штучка – как живая. Она сама решает, даровать ли бессмертие или исцеление от всех болезней, или свести с ума и отправить в госпиталь святой Грит. А ты как думал? Дурачок. Жаль. Мне на секунду показалось, я могу отсюда выбраться. Если у тебя больше нет новостей, тащи свой непросвещенный зад из этой дыры, выпей вылерианки на ночь и дай мне предаться Орфею. Ничего не получится. Просто свыкнись с преисподней. Дочке привет. И зачем им Флориан?
- Если ты только согласишься провести один маленький ритуал, Корнелия подпишет твое освобождение. Вот это вот. Я конечно сторонник той теории, что книнок у горла решает любой вопрос, но пытки тебе как с гуся вода, поэтому… башня в центре города все еще пустует. Ее обходят за два квартала.
- Да ты никак разум потерял?! Подожди, что ты там вякал в конце… Про какую-то башню, какие-то сто тысяч золотых драконов… Я прав? Прав?
- Зачем тебе деньги?
- На нужды науки. В крайнем случае, на мороженое. Ты меня раскусил.
- Значит, сделка?
- Сделка. Но целоваться не будем – ты слишком грязный. Транк, мне думается, эти постоянные сделки тебя погубят.
- Ничего. Есть много веще пострашней смерти. Охрана! Выпускайте!