«Степь да степь кругом…..»
Памяти Д.Хворостовского
После десятичасового перелета на Сахалин заваливаюсь в хрустящую белыми простынями постель и долго смотрю на сопки, укрытые желтеющим лесом и ползучей розоватой ястребинкой, пока не слипнутся в дреме глаза и не провалюсь то ли в сон, то ли в забытие….. Сусунайский хребет, Сусунайский хребет мерещится мне в клекоте чаек, просыпающихся за широким, как в океанариуме , окном.
За завтраком в полупустом ресторане лучшей в городе гостиницы Мега Палас, где в угол забилась кучка людей, с отвращением ковыряю овсяную кашу. Вдруг распахивается дверь, откуда в унылое пространство врывается поток свежего воздуха вместе с крепким, совершенно седым молодым человеком в рваных джинсах и безрукавке, которая призвана не скрывать игру налитых мускул как на руках, так и на груди. Он пружинисто рассекает воздух, отмахиваясь, как от назойливой мухи, от метрдотеля, угодливо спешащего навстречу, чтобы усадить за отдельный столик и потчевать, потчевать, потчевать… дорогого гостя!
Одинокой стайкой сидящие в стороне оркестранты из Владивостока напряглись и тут же заулыбались, когда мировая звезда лихо, как на мотоцикле, пронеслась мимо застывшего метрдотеля и своего персонального стола, оседлала ближайший стул, закинула ногу за ногу в ковбойских сапогах и вопросила с широкой улыбкой на все лицо « Ну, как дела, ребята?!».
Тут задвигались стулья, застучали вилки и ложки, зазвенели чашки и стаканы, кофе стал источать ароматы, круассаны тепло, а музыканты вновь обрели свое достоинство и аппетит. Мне показалось, что в полупустом зале стало почти тесно, пресная каша обрела вкус, чай стал обжигать губы, кровь потекла быстрее, захотелось посмотреться в зеркало. Жизнь вокруг неожиданно «распустилась», как жасминовый цветок нежно распускается в чашке с зеленым китайским чаем.
Хворостовский молча поглощал кашу, широко расставив ноги под столом, вроде бы не обращая ни на кого внимания, но будучи вместе – вместе со всем оркестром, прибывшим из Владивостока, вместе с дирижером Орбеляном, сидящим поруч, вместе с застывшими в утренней дреме совершенно японскими сопками, окружающими гостиницу, вместе с громко тикающими часами на стене, и вместе с попавшей Бог весть как сюда мною, вдруг ощутившей себя причастной. Причастной явлению, когда один человек своим присутствием молча заполняет пространство, наполняя его смыслом, резким до боли ощущением жизни. « Ба! Да, он человек «присутствия!» - дошло до меня. - «Этот рокерского вида оперный певец с седой гривой!»
До вечера, когда летевший всю ночь над огромной страной человек должен был петь на площади Победы в дни 65-летия окончания Второй мировой войны в самом дальнем ее «медвежьем углу», бывшем каторжном острове Сахалин, я подпрыгивала от нетерпения - что же будет?! Мой отец был когда-то оперным певцом - лирическим тенором, войну закончил на Дальнем Востоке, куда его отправили добивать японцев из госпиталя после того, как он горел в танке в Чехословакии. После войны учился во Львовской консерватории еще при легендарной Саломии Крушельницкой, для которой Пуччини написал «Мадам Баттерфляй». От своей инвалидной пенсии отказался « Вроде руки-ноги есть! Стыдно брать пенсию, когда вон «обрубков» сколько в инвалидных колясках и без них!». Ранение в позвоночник и ожоги пока не давали о себе знать. Жил на одну стипендию впроголодь, подцепил туберкулез. Маме пел тенором- альтино «под Козловского» « я встретил вас и все былое…». И мама тихо роняла слезы, стараясь не глядеть на отрешенное лицо папы и его пустые глаза, когда 9 мая он ,молча сидел над своей стопкой водки, и вспоминал. Вспоминал то , о чем никогда никому не говорил , даже по ночам маме. А потом заводил « Степь да степь кругом, путь далек лежит…». И плакал. Раз в году. С совершенно сухими глазами. « Нет! Оперные певцы душой петь песни не могут! А что я?! Я теперь дирижер! Хормейстер!»,- говаривал он. « Там в степи глухой замерзал ямщик…» - продолжал надрывать наши души папа.
С этим тайным сомнением, посеянным во мне папой с одной стороны, и внутренней уверенностью, что и меня не даром занесло в этот день на Сахалин - с другой, я шла в густой толпе желающих послушать Хворостовского. Пристроилась я почти у самого края сцены, где стоял вагончик для певца. Выскочил он в своем оперном «обмундировании» при фраке и с бабочкой вроде не песни военных лет петь, а оперные арии. Народ вокруг меня был настроен скептически « Вона! Заплатили, небось, немерено, чтобы чесать сюда к нам в глухомань! Куда за длинным рублем не полетишь! И на каторгу! Расфуфырился! Не ля скалы тут, поди!». Я едва сдерживалась, чтобы не зашипеть на них, как змея. Но тут Орбелян взмахнул рукой, вступил оркестр, а за ним и Хворостовский стал заполнять собой площадь, город, сопки остров и, кажется, весь Тихий океан - « бьется в теплой печурке огонь….», растапливая скопившееся за годы в людях ожесточение, обиды, неверие и опустошенность. Он пел, как поют один раз в жизни и навсегда – только здесь, только сейчас, только для этих людей. На разрыв души, словно завтра не наступит! В редкие минуты отдыха, не заходя в вагончик, падал на стоявший на траве стул, отпивал воды из бутылки, рука без сил свисала до земли, голова опускалась на грудь – мне казалось, что из него вышел весь дух вон, так он был опустошен и обессилен. «Не встанет!» – становилось страшно мне. Но под гул и вой, под топот ног, свист и рукоплесканье он вставал и выходил к толпе. Он пел на бис ровно столько же! «Степь да степь кругом… путь далек лежит…» - не верила я своим ушам, заливаясь слезами. « Там в степи глухой …» - умирал на сцене Хворостовский, умирал от инфаркта на моих руках папа и замерзал в степи ямщик. «Нет, папа! Он не просто оперный певец! Он ПЕВЕЦ!» - и в каждом слове, в каждой ноте Хворостовского со мной был живой папа и пел с ним и « Очи черные», и «Вдоль по Питерской» , и «Катюшу».
« Воистину! Бля…! Не даром, летел всю ночь, чертяка! Ну, завел….!» - несся восхищенный мат-перемат рядом со мной, прерываемый разрывами салюта над нашими головами, которые все же не могли заглушить баритон Хворостовского « Раскудрявый, клен зеленый лист резной!» - снопы огней разлетались в небе, осыпая седую голову. «Клен зеленый, да клен кудрявый! У-р-ра! Ура-а-а!» - кричала толпа и я вместе со всеми самозабвенно « Да раскудрявый….! Ура!».
«Резно-о-ой!»- взрывался искрами Хворостовский. « Ура!» - поднималось изнутри меня и неслось наружу. «Папа! Ура! Ура! Папа!» - ревела я, размазывая по лицу слезы. «Там смуглянка-молдованка собирает виноград… » - подпевала Хворостовскому и взлетала ракетой в небо, разрывалась на части, падала тысячами огней, не успев погаснуть налету.