Я перечитывала повесть Гоголя «Портрет». В ней профессор, наставляя злополучного художника Чарткова, говорил ему: «Смотри, брат, у тебя есть талант; грешно будет, если ты его погубишь. Но ты нетерпелив. Тебя одно что-нибудь заманит, одно что-нибудь тебе полюбится — ты им занят, а прочее у тебя дрянь, прочее тебе нипочем, ты уж и глядеть на него не хочешь. Смотри, чтоб из тебя не вышел модный живописец. У тебя и теперь уже что-то начинают слишком бойко кричать краски. Рисунок у тебя не строг, а подчас и вовсе слаб, линия не видна; ты уж гоняешься за модным освещеньем, за тем, что бьет на первые глаза. Смотри, как раз попадешь в английский род».
Какой еще такой «английский род», не без внутренней улыбки, подумала я. И тут же вспомнился мне молодой Джолион Форсайт, у которого тоже был критик: «Акварели у вас очень неплохие: нужный тон, хорошие краски, в некоторых есть бесспорное чувство природы. Но, понимаете ли в чём дело, уж очень вы разбрасываетесь, вряд ли на ваши работы обратят внимание. Вот если вы возьмёте какой-нибудь определённый сюжет, ну, скажем, «Лондон ночью» или «Хрустальный дворец весной», и сделаете целую серию рисунков, тогда каждому станет ясно, с чем они имеют дело. Я считаю, что об этом никогда не лишне поговорить. Все те, кто сделал себе имя в искусстве,… только потому и добились славы, что избегали всего неожиданного, ограничивались определённой тематикой и раскладывали свою работу по определённым полочкам так, чтобы публика сразу же знала, где что искать. И это вполне разумно, потому что ни один коллекционер не захочет, чтобы гости водили носом по картине и выискивали подпись художника; ему хочется, чтобы люди с первого же взгляда говорили: «Прекрасный Форсайт!». А для вас тем более важно выбрать какой-нибудь определённый сюжет, за который зритель сразу же сможет ухватиться, потому что ваш стиль не отличается особенной индивидуальностью».
Жена Джолиона (заметим, она не английского рода», что Голсуорси не случайно еще раз подчеркивает в этом эпизоде) не может принять того, что ее мужу отказали в «индивидуальности», иначе говоря, в ярком таланте. Но ее попытка убедить мужа, что это не так, по существу, только осложняет их отношения. Он совершенно не склонен рефлектировать по поводу наличия у себя таланта, а готов извлечь практическую пользу из данного ему совета, причем происходит это на бессознательном уровне: «В одно прекрасное утро молодой Джолион сделал открытие, что у него возникла идея дать серию акварелей Лондона. Он сам не понимал, откуда могла появиться эта идея; и только через год, когда задуманная работа была окончена и продана за очень приличные деньги, в одну из своих «беспристрастных минут» он вспомнил критика и обнаружил в своём достижении ещё одно доказательство того, что он был Форсайтом».
Отметим, что это понимание ни в малейшей мере не приводит героя к какому-либо самоупрёку или самоедству. С определенной степенью иронии, можно называть такое поведение выражением некой специфически-британской формы смирения. Так или иначе, Джолион сумел действовать в согласии, как со своей натурой, так и с уровнем своего таланта. Мы имеем здесь дело с «искусством возможного», что имеет смысл не только в политике.
Каждый человек волен выбирать свой путь. Но, каким бы достойным ни казалось стремление к достижению самых высоких целей, становится очевидным, что, если, в силу меры и специфики таланта, характера или обстоятельств, человек (и не только художник) не смог достичь заданной себе высочайшей планки, то и падение его будет велико, что и произошло с Чартковым.
По созвучию фамилий, невозможно не вспомнить ученика Толстого – Черткова, того самого, который не допустил к умирающему писателю не только членов семьи, но и прп. Варсонофия Оптинского, имевшего право причастить писателя при одном лишь слове «каюсь». Совершенно символическое событие! На пути учителя, дерзнувшего написать собственное «евангелие» (куда уж выше задача!), но стремящегося перед смертью покаяться в грехах, становится ученик, фанатично ухватившийся за безбожное учение. Оставляя в стороне взаимоотношения учителя и ученика, поставим другой вопрос, не является ли причиной трагедии Толстого то обстоятельство, что он, не желая ограничиться предназначением писателя, присвоил себе задачу религиозной проповеди?
Другой пример - художник Александр Андреевич Иванов. По мысли Иванова, момент явления Христа людям определил всю дальнейшую историю человечества, с чем нельзя не согласиться. Вопрос вызывает другое: попытка художника создать такую возвышенную и всеобъемлющую картину, которая сумела бы запечатлеть этот судьбоносный момент. Он работал самозабвенно и упорно, тщательно обдумывая все детали. Подвижническая жизнь Гоголя вдохновила художника на то, что писатель стал одним из образов картины, пророком с горящими глазами, более других приблизившимся к Христу. Талант живописца, преданность задуманному, - все соединилось в Иванове.
Картина была куплена Александром Вторым и заняла почетное место в русской живописи. Но ощущает ли человек, смотрящий на картину, что он обрел Христа? Под силу ли вообще живописному полотну такая задача?
А как же Гоголь? Задачи явить народу Христа писатель себе не ставил. Но создать образ героя, который смог бы противодействовать инфернальным силам, захватывавшим Россию, Гоголь желал. Последние годы жизни он бился над замыслом, согласно которому Чичиков должен был из антигероя преобразиться в героя. Писатель вопрошал, куда несется Россия, но или не получил ответа, или ответ был неутешительным. Скорее второе. Если так, то становится понятным, что он сжег свой труд, опасаясь подпитать бесов разрушения, как это невольно сделал Достоевский.
На фото рисунок Гоголя