*В тишине*
Мне не спится. Я открываю окно; октябрьская ночь непроглядна, и маяки вселенной, сокрытые за омертвевшей пеленой облаков, не светят кораблям поэтов и мечтателей, направляя их древнейший, непостижимый для иных путь. Первобытная тишина укрыла охваченный адмейским безумием город; и подвывающий от голода ночной ветер не посетит его пропитанные людской копотью застенки, боясь нарушить хрупкий полог безмолвия. Сливаюсь в своём ночном созерцании с этой тишиной и я.
Но что за звук достигает моего обострившегося слуха? Вначале едва различимый, нарастая, он звучит отовсюду, размеренно, неспешно. Словно кто-то перелистывает страницы книги судеб людских, не вчитываясь в изложенные на них сюжеты; словно легионы исчезнувшей тысячелетия назад империи вернулись из небытия и вновь продолжают свой прерванный забвением мириадостопый марш; словно сотни рук засыпают землей и камнями ненавистную енномову долину. Так могли бы перешёптываться сонмы духов, плывущих в ночь мертволуния от погоста к погосту; так могли бы отделяться друг от друга частицы пепла отдалённого цветущего мира, дотла сожжённого яростью мироздания; так мог бы сжимать горсть земли в кулаке, чтобы первым бросить её к дверям нового терема своей возлюбленной, безутешный влюблённый.
То листья обрывают все нити, что связывали их с прежним домом; срываются в бездну неизвестности, которую так жаждали познать, едва развернувшись из почки и увидев солнечный свет - и падают, падают на холодную землю, на мёртвые травы, касаясь ещё влажноватыми, но уже лишёнными жизни остовами остовов своих ушедших ранее братьев, принявших для себя единственно верное знание - и самих ставших им. И нет ничего более торжественного и одновременно гнетущего во всём мире, кроме этого звука, пронзающего первобытную тишину октябрьской ночи, укрывшую охваченный адмейским безумием город.
*После праздника*
Ты заполнишь свои лёгкие пряным дымом дорогого абиссинского кальяна - мои же заполнит стылый туман, исторгнутый хмарным промозглым утром.
Ты наполнишь свой серебряный кубок волшебным тапробанским вином - я же наполню свой гранитный кубок ледяным ноябрьским дождём.
Ты опустишься на царственное ложе, украшенное дивною резьбой и укрытое балдахином, застелив его мягчайшим шёлковым покровом и укрывшись вызывающим сладкий трепет бархатом одеяла - я же упаду в заросший спутанным бурьяном овраг, застелив себе целую полынную пажить и укрывшись сенью ночных облаков, несущих стужу; в овраг, куда спрячется смешанный с грязью первый осенний снег, опочив там до наступления новой весны.
*Ариадна*
Кожа твоя - тонкая корочка льда, сковавшая живое биение неприметного лесного ручья. Кровь твоя - неустанный ток живительных соков под корой стройной сосны. Волосы твои - ведомая волей северного ветра листва, что несётся безумным хороводом смиренной гибели над дремлющей падью. Руки твои - простёртые к бесцветным пустым небесам обнажённые ветви берёз и клёнов. Глаза твои - смарагдовый мох у корней тысячелетнего дуба, объятый невинностью первого снега. Губы твои - трепетный октябрьский закат, разрывающий золотисто-алым потоком непреступно-синий панцирь октябрьских предрассветных сумерек.
И дыхание твоё - невесомый утренний туман, наделяющий таинственным волшебством мёртвые башни и пустые коридоры разрушенного дворца. И шаги твои - лёгкая поступь Времени, вновь и вновь собирающего свою дань с каждого, кто переступил порог. И голос твой - лишь шелест прядей увядших трав в ночном поле, сродни шёпоту мириад бестелесных и безмолвных, скользящих над ними сквозь вечную тоску в вечное забвение. Но я услышу его - и, когда придёт мой черёд плыть над увядшими травами, я возьму его с собою, чтобы по нему, как по путеводной нити, вернуться в то забвение, из которого я вышел много лет назад.
*Тайны*
Ты никогда не поймёшь мою тоску, как не поймёт чистый лесной ручей, возлюбленный страждущими, затхлую гнилую болотную лужу. Тебе никогда не постичь моего одиночества, как не постигнет свеча, зажжённая тоскливою ночью у окна, далёкую и эоны эонов мёртвую звезду, чей свет всё ещё доходит до нас, будто не коснулись её ни Гибель, ни преданный любовник её - Время. Нет, всё, что испытал я, и испытываю, и что предстоит испытать мне - всё навек останется для тебя энигмой, кою ты никогда не решишься раскрыть; так я никогда не решусь раскрыть то обречённое торжество, с каким израненный лист клёна, истекая рудым, срывается с ветки и устремляется прямо в горнило погребального костра, кружась в самом прекрасном из всех танцев, кои ведает земля - ибо то танец Жизни, смиренно встречающей Смерть.
*Милость*
Удивительный букет собрал я для тебя - сатурнианские орхидеи, магрибинские розы, лемурийские гиацинты, ахеронские маки и летейские асфодели сплёл я в одно, проходя сквозь альбедо. Но ты даже не посмотрела на него; и увяли бутоны, и поникли стебли, и сгнили у ног твоих. Тогда я отправился в спелёнатые туманами поля, и там сорвал безмолвный бессмертник, непреклонную кровохлёбку, мертвеющий синеголовник, томный тысячелистник и эскапистский шалфей, скрепив их в одно тонкой седой прядью дряхлеющей луны. Но ты взглянула на него - и в глазах была бездна, пылающая пульсирующим пламенем далёкой и мёртвой звезды; и сгорел букет, и пепел его осыпался у ног твоих. Тогда клинком, выкованным из песен несчастных поэтов, закалённым в покаянных слезах клятвопреступников и навострённым дыханием спящих любовников, вскрыл я грудь свою и вынул сочащееся кровью сердце; его поднёс я тебе, как последний и самый сокровенный дар. Но ты рассмеялась, и пало сердце у ног твоих, трепеща умирающей иволгой; и раздавила ты его; и листья летели, и растворилась ты в их золотисто-багряной круговерти. И я пал там, где попирали твердь стопы твои; и листья насыпали курган надо мной; и с ними вместе я свершился всесожжением последней осени пред наступающей вечной зимой.