Не просто сейчас найти человека, с которым можно что-то передать в Душанбе, но знакомый все же обнаружился: бывший журналист, а ныне — глава небольшой фирмы.
— Только что-нибудь очень легкое.
Рустам сильно изменился со времени нашей последней встречи. Некогда застенчивый юноша, он превратился теперь в солидного господина. В темных волосах серебрилась ранняя седая прядка. Собран, деловит, озабочен...
— Пара книжек, — я протянула пакет. — По почте отправляла, не дошли…
— Надеюсь, ваш человек заберет пакет сам. Лечу по делам, время расписано по минутам...
— Малика на костылях, — сказала я. — Ей сложно выбираться из дома. Пожалуйста... Она живет в центре города.
Рустам нахмурился, помолчал немного, что-то прикидывая:
— Ну, ладно. А что с ней случилось? Ногу сломала, в аварию попала?
Он спрашивал всего лишь из вежливости, свойственной таджикским людям. Неприлично взять пакет и уйти, не перебросившись хотя бы парой слов.
— У нее с детства парализованы ноги.
Рустам помолчал, явно прикидывая, стоит ли включаться в благотворительную акцию, и спросил:
— А сами вы давно с ней знакомы?
Я могла ответить, что знаю ее с юности. Но знала ли я ее на самом деле или только недавно начала осознавать, с каким удивительным человеком свела меня жизнь?
1
Малика опиралась на руки, расставив ладони в стороны, как ласты. Ноги безвольно лежали на траве, напоминая тюлений хвост. Сходство с тюленем еще больше усиливали темные, блестящие глаза, гладкая головка с туго заплетенными, падающими на спину и плечи косичками...
Она, как обычно, подкарауливала прибытие самолета на краю маленького аэродрома — травянистого поля между поселком у подножия гор и рекой, широко раскинувшей каменистое русло. Ждать придется еще долго. Для удобства Малика прижалась плечом к белому шелковистому стволу тополя. Она любила эти деревья, в которых утопал весь поселок, прозванный Тополиным. Любила, лежа вечерами на деревянной тахте, смотреть на серебристую листву, переливающуюся, как струи фонтана. Ни на секунду не замирающий трепет рождал в душе непонятное волнение, томление и желание чего-то невозможного…
Отдаленный стрекот быстро приближался. А вот из-за излучины реки появился и сам самолет, стремительно увеличиваясь в размерах. Рокот усиливался. Самолет пронесся мимо, развернулся и пошел на посадку. Тугая воздушная волна широкой невидимой ладонью властно прижала траву. Колеса, напряженно выставленные вперед, коснулись земли. Самолет несколько раз неуклюже подпрыгнул, прокатился вперед и замер.
Альпинисты сноровисто выгрузили свое имущество, уступая место нетерпеливой кучке местных жителей, уже толпившихся рядом в ожидании, когда можно будет занять освободившиеся места. Тесня друг друга, роняя узлы и сумки, они суетливо поднимались по трапу и скрывались в темном проеме, чтобы через несколько секунд выглянуть в овальное окно и помахать рукой небольшой кучке провожающих.
Не дожидаясь, когда самолет взлетит, альпинисты принялись разбивать лагерь чуть в стороне от взлетной полосы. Надо обустроиться до захода солнца, — стоит ему скрыться за горой, сразу наступит ночь. Широкую и длинную посадочную полосу еще заливало яркое солнце, но рядом, за рекой, уже лежала темная тень, которая медленно приближалась к полоске выбеленной солнцем прибрежной гальки, чтобы решительным броском ринуться в атаку.
Плотная брезентовая ткань самой большой — хозяйственной — палатки, неподатливая и грузная, словно пьяный мужик, норовила вывернуться и снова распластаться на земле. Но как только альпинисты воткнули два высоких кола, палатка сразу вскинулась, шевеля впалыми боками, пока люди натягивали растяжки. Тяжело вздохнув, бесформенная ткань подобралась и сразу обрела четкие геометрические очертания.
Прибывшие действовали привычно, слаженно и умело. Малика могла бы и не спешить, остаться дома в кишлаке, потому что точно знала, через какое время после приземления самолета можно подползти к палаткам. Но ее подгоняло не только нетерпение перед встречей с новыми людьми, сейчас она заодно присматривалась, угадывая, с кем первым следует заговорить.
Вот этот, приземистый, энергичный, который время от времени отдает короткие команды? Нет, он слишком занят. У него много обязанностей, он думает об остальных членах группы, ему будет не до Малики. Может, с этой женщины? Сбросив тяжелые неудобные ботинки с шипами, которые она надела, чтобы не нести в рюкзаке, женщина натянула шерстяные носки, зашнуровала кеды, встала, деловито топнула ногой, посмотрела на мужчину, который отдавал команды, и направилась к нему. У нее были коротко стриженные темные волнистые волосы. Синий спортивный костюм мастера спорта с белой каемкой на воротничке и манжетах делал ее еще больше похожей на подростка. Нет… по всему видно, что она не дает спуску ни себе, ни другим. А это означает, что к ней не так-то просто подступиться.
В своем выборе Малика ошибалась редко. Она не могла бы выразить словами, каким образом примечала и выделяла нужного ей человека. Но болезнь заставила ее внимательнее приглядываться к людям, чтобы угадать, чего от них можно ждать и как с ними следует себя вести.
Ее двоюродные сестры и братья могли, например, просто удрать, если владелец сада выбегал из дома, заметив воришек в саду. Малике за ними не угнаться. Вот и приходится придавать взгляду самое невинное выражение, и никому даже в голову не придет посмотреть, что она прячет под подолом платья. В минуту опасности братья и сестры бежали налегке, оставив добычу у Малики. А она совершенно точно знает, кому надо улыбнуться, а перед кем изобразить на лице растерянность и даже заплакать, словно бы она сильно испугалась...
Ну вот, суета в лагере закончилась. Альпинисты развели костер и повесили котелок на треногу. Движения их стали неторопливыми и спокойными. Бородатый человек подошел к костру и принялся помешивать еду.
Пора!
Малика сунула ладони в калоши и скользнула вниз, ловко перебирая чуть расставленными в стороны руками. Мужчина, державший половник, поднял глаза и на секунду застыл. Из травы на свет костра двигалось странное существо: с головой девочки и туловищем, которое она волокла за собой, как хвост.
Малика остановилась, улыбнулась. Она не должна пугать, вызывать острое чувство жалости. Нет! Самое главное сейчас — расположить этого человека к себе. Она еще жизнерадостнее улыбнулась и быстро преодолела последние метры:
— Здравствуйте! — Малика говорит весело, оживленно. Вся она лучится радостью.
— Здравствуй.
— Я из кишлака, — девочка делает легкое движение головой в сторону домов, разбросанных по горному склону. — Меня зовут Малика. Вы на поляну Сулоева полетите или на ледник Фортанабек?
Она не придвигается ближе. Мужчина сам пригласит ее.
— А меня зовут Борис Сергеевич, — отвечает мужчина с бородкой.
По его голосу Малика угадывает, что она уже успела заинтересовать его — девочка из кишлака, хорошо говорит по-русски, не дичится. Ноги парализованы, но не выглядит жалкой.
И Борис Сергеевич приглашает ее поужинать, выпить с ними чай. Он и знакомит с остальными, которые подтягиваются к костру: от котелка вокруг распространяется знакомый Малике запах — гречка с тушенкой.
Когда находишь общий язык с одним, другим проще преодолеть неловкость. Ведь русские тоже не всегда знают, как себя вести с девочкой, обиженной богом. Но Малика такая непосредственная, она не кажется несчастной, поэтому им легче говорить с ней.
Сначала они рассказывают, куда летят. Оказывается, здесь две группы. Одни пойдут на восхождение, а другие — ученые, будут заниматься исследованием: как высота влияет на организм человека... Вот почему вместе с ярким разноцветным, таким привлекательным своей необычностью альпинистским снаряжением на этот раз было много странных одинаковых крепко заколоченных ящиков! Она сразу почувствовала, что в них нет ничего, что так притягивало ее. Один только вид ярко-синих, красных, желтых рюкзаков вызывал у нее непонятное волнение. Даже плотная шелковистая ткань, которую так хотелось погладить ладонью, чтобы ощутить и тем самым приблизить к себе странный, совсем другой мир, существовавший за пределами кишлака, будоражил воображение. Из того, другого, мира ей перепадали теплые куртки, фонарики, батарейки, кружки, термос, прозрачные шариковые ручки… Ручки тетушка Малики тотчас передарила директору школы, но одну Малике удалось спрятать. А потом, пробравшись тайком в сарай, она доставала тетрадку и выводила по линейкам самые простые слова, но почему-то казалось, что теперь они значат совсем не то, что слова, написанные обычными ручками.
Малика не все понимает из того, что говорят альпинисты, но у нее цепкий ум, и главное она схватывает сразу. Потом, когда прилетит следующая группа, она блеснет знаниями, расскажет про Машкова и его помощников, который со своим оборудованием останется со своей группой на все лето. Ее будут с интересом расспрашивать — еще один козырь, чтобы расположить к себе новых людей.
А затем, очень осторожно, очень деликатно новые знакомые спросят, что случилось с ногами.
И тогда Малика привычным тоном опишет, как она хорошо танцевала, как быстро бегала. А потом заболела. Температура. Бред. Люди в белых халатах. Больница. Врачи сказали, что у нее полиомиелит.
Малика выговаривает трудное слово легко и быстро, она уже столько раз произносила его.
Ее слушают очень внимательно, и все другие разговоры за костром стихают. Малика старается, чтобы слова звучали как можно беспечнее. Тогда ее будут жалеть больше. Конечно, они ничем не смогут ей помочь. Но когда она соберется домой...
Борис Сергеевич ненадолго отходит от костра и возвращается с тремя плитками шоколада.
— У тебя есть карман? Найдется куда положить?
У Малики есть специальная сумочка на шее. Она вынимает из нее носовой платочек, который кладет для вида.
Сидящие за костром один за другим встают и отходят к рюкзакам. Сумочка становится все тяжелее.
— Приходи завтра, — говорит Борис Сергеевич. — Мы здесь пробудем два дня.
— Я принесу вам лепешки, — улыбается Малика. — Горячие. Сама испеку.
Она знает, как приезжие любят местные лепешки: с плоской серединой, обсыпанной черными кунжутными семечками. Конечно, она только поможет бабушке замесить муку. Уложить мягкое тесто на круглую подушечку и ловко прилепить ее к стенке очага она пока не может: лепешка чаще всего шлепается в горячие угли. Но ведь это мелочи. Самое главное, что альпинисты не будут брезговать ее хлебом, как кишлачные. Те ни за что не возьмут ничего из ее рук, чтобы вместе с дарами не перешли болезнь и несчастье.
Малика знает, что надо не только брать, но и что-то отдавать. Тогда альпинисты заговорят про то, что ей нужно сделать протезы, купить костыли. Но это скорее всего произойдет потом, когда вертолет доставит их обратно, и они встретят ее уже как старую знакомую. Конечно же они подарят ей то, что им будет не нужно.
Малика прощается и ползет в сторону дома. На траве остается темный волнистый след. Правда, Малика легкая, трава вскоре снова поднимется. Но альпинисты еще какое-то время будут сидеть молча и смотреть, как мотаются хвостом тюленя ее ноги. Даже такие сильные, привычные ко всему люди теряются, когда видят девочку-калеку.
Братья и сестры уже поджидают ее. Самый старший из братьев — Салим — встал у калитки и смотрит на тропинку, что спускается вниз от дома. Но в этот раз Малика обхитрила его, поползла вверх по склону, прямо к огороду и пролезла через дыру в заборе, которую недавно проделала и закрыла хворостом. Вязанку она снова поставила на место, чтобы ее лаз не обнаружили.
Конечно, Салим рано или поздно отыщет дыру. Но Малика найдет новую уловку. Салим будет злиться, но не посмеет ударить ее. Пока одна за другой партии альпинистов ждут вылета, он будет сдерживаться. Малика сняла с шеи тяжелую сумочку, вынула несколько плиток шоколада и спрятала их под разбитым кувшином, давно лежащим в огороде — сюда никто не догадается заглянуть. Шоколадками она будет платить за услуги братьям и сестрам, когда закончится альпинистский сезон.
На какой-то миг Малика остановилась возле грядки с луком — нет, лучше обогнуть. Если перья примнутся, Салим сразу догадается, где она сделала лаз.
Зебошка— самая младшая в семье тетушки — заметила ее первой, спрыгнула с тахты во дворе, делая вид, что хочет пойти по-маленькому. Худенькая, ловкая, подвижная, как кошка, и такая же непредсказуемая. Чаще всего она охотнее других откликается на просьбы Малики помочь, но если позовут подруги, может бросить все и убежать, как на прошлой неделе, когда оставила Малику возле тазика. Хозяйственное мыло щипало глаза, и пришлось долго на ощупь искать, где Зебошка оставила ковшик с чистой водой. А миска с кислым молоком, которое Малика как все девочки втирала в волосы, чтобы они росли густыми и красивыми, оказалась так высоко, что добраться до нее так и не удалось.
Малика достает небольшую шоколадку и протягивает младшей сестре. Та поднимает подол платья, подворачивает плитку в пояс на штанишках и, бросив лукавый взгляд, беззвучно исчезает за кустами смородины.
Но бдительные братья уже заметили, что Зебошки нет, понимают, что она их опередила, и бросаются наперегонки к огороду. Тетушка Сабохат кричит на них, бабушка тоже. Они останавливаются, переминаются с ноги на ногу. И Малика добирается до тахты, сохранив все, что осталось в сумочке. Тетушка, привычно ворча под нос, поднимает ее и сажает рядом с собой.
— Деньги не дали? — спрашивает она сквозь зубы.
Ей неловко, но ведь племянница не попрошайничает. Альпинисты сами дают, от чистого сердца.
Малика качает головой.
— Давай, выкладывай, — говорит тетя.
Она будет сама делить гостинцы, решая, что припрятать для гостей, а что оставить для себя. Семья у нее большая. Муж хворает. Меньше стал зарабатывать. Во многом приходится себе отказывать. Шоколад покупать — непозволительная роскошь. Мало кто в кишлаке выставляет к чаю шоколад. Только сладкий мучной “печак” или карамель, чаще всего “Фруктовая”. Они долго хранятся: хоть месяцами держи в сундуке, останутся такие же. И если пригласили куда в гости, набрал горсть, положил на лепешку, завернул в чистый платок — вот уже и не с пустыми руками идешь. Плитку шоколада она никогда не возьмет, чтобы соседи не сплетничали. Но альпинисты часто дают Малике хороший чай. Такой только у завмага есть, у главврача, у парторга ну и, конечно, у председателя совета. Да и то не всегда. Когда гости видят, что Сабохат разворачивает пачку с зеленой полоской и номером “96”, — это сразу вызывает уважение. “Отец Малики прислал из Душанбе”, — быстро говорит она. Все в кишлаке знают, что муж ее покойной сестры занимает хорошую должность, неплохо зарабатывает. И то, что он только через два года после того, как овдовел, привел новую жену, приняли с пониманием. Он еще крепкий мужчина, без хозяйки в доме нельзя. Брат Малики старше ее, скоро сам обзаведется семьей. Ясное дело, что лучше на первое время отправить ее к бабушке и тетушке, вот отец и старается как-то загладить свою вину за то, что переложил заботы на плечи родственников.
После чая Малика садится рядом с сестрами и начинает неловко сшивать заготовленные заранее белые и черные лоскутки. Потом тетушка и бабушка соединят их и получится большой курок (лоскутное покрывало), который готовят в приданое для Лолы — старшей в семье дочери. Малике достались треугольнички, которые смотрят в разные стороны. Узор называется “невестка и свекровь”. Вот и у Малики тоже все время так получается: хочется чувствовать, что ее любят, что она нужна в семье, а приходится изворачиваться, врать, придумывать всякие уловки, чтобы добиться пусть не дружбы, но хотя бы мимолетного внимания. Она, как эти треугольные лоскутки, смотрит в одну сторону, а родственники — в другую.
Иголка Лолы движется почти так же быстро, как у тетушки, она сшивает “вереницу журавлей” — узор, где треугольники идут друг за другом клином улетающих на зиму птиц. Случайно или нарочно тетушка дала именно ей этот узор? Наверное, нет. Со смыслом: ведь Лола вскоре улетит из дома.
— Ну, хватит, — говорит бабушка. — Пора спать ложиться.
Девочки складывают лоскуты в отдельный узелок, чтобы завтра сразу продолжить общую работу. Чем больше близких людей участвует в такой работе, тем больше счастья, удачи принесет с собой это изделие. Будет защищать сестру в новом доме от сглаза, от порчи, от всякого несчастья. Малика знает, если в семье умирают дети, женщина должна обойти семь домов, где новорожденные появляются на свет крепкими и здоровыми, взять оттуда по лоскуту и сшить из них халат для следующего ребенка. И как только он появится на свет, облачить в такой халат — он тоже защитит от злых духов, которые охотятся за младенцами.
На ночь Малика забралась в подаренный недавно спальник: легкий, но теплый. Она в нем никогда не мерзнет, даже в самые прохладные ночи. Бабушка настояла, чтобы спальник у внучки никто не забрал. Салим до сих пор не может с этим смириться и всякий раз смотрит сердито и недовольно.
“Хорошо, что у меня есть бабушка”,— подумала Малика, приминая под головой подушку.
Бабушка, словно услышала ее слова, подошла, села и стала гладить по голове своей жесткой, деревянной от бесконечных трудов ладонью. Наверное, опять вспоминает, как внучка танцевала в последний раз и ее косички разлетались в разные стороны. И за что только ее наказал Аллах? За какие грехи? Бабушка не замечает, как начинает озвучивать свои мысли, проборматывая их вслух.
Малика закрыла глаза, почти не прислушиваясь к тому, о чем причитает бабушка, так привычно звучали ее слова:
— ...там тебя никто не погладит и не споет на ночь песню...
— Где? — сонным голосом спрашивает Малика.
— В интернате, — машинально отвечает бабушка на вопрос внучки.
Вскинув голову, Малика начала выпытывать, почему ей нельзя ходить в школу здесь же, в кишлаке, ведь остальные ее братья и сестры ходят? Почему надо ехать в интернат?
Тетушка услышала, о чем они говорят, рассердилась на бабушку, стала ей выговаривать. И Малика поняла, что тетушке неловко. Наверное, именно она настояла, чтобы племянницу устроили в интернат. В кишлаке все стараются держаться от Малики подальше, чтобы проклятье не перешло на их семью — ведь не случайно Аллах ее покарал, значит, есть в этом какой-то промысел. Родственники и знакомые с тех пор, как приехала Малика, стали реже заходить в дом. И тетушка задумалась. У нее дочь на выданье. Кто знает, как скажется присутствие племянницы-калеки на судьбе Лолы? Хоть деньги, которые присылает отец Малики, очень кстати, но положение дороже. И она уже приняла решение. Отец не стал спорить. Ему дочь-калека при молодой жене тоже ни к чему.
Малика снова опустила голову на подушку и долго лежала, пытаясь представить, что ждет ее на новом месте. Наверное, ничего хорошего, если бабушка так горюет. Когда все затихли, а из угла, где спал Салим, послышался легкий храп, на подушку Малики закапали горячие, как кипяток, слезы. Девочка позволяла себе поплакать только ночью, когда никто не увидит и не услышит. Слезы текли и текли, вымывая горечь и обиду, что судьба поступила с ней так жестоко и несправедливо. Утешая себя, Малика попыталась представить, что такое интернат? Такое трудное слово и звучит нехорошо. Еще бы! Как проговорилась бабушка, там будет много детей-инвалидов. Все такие же, как она. Но это значит, что никто и не будет брезговать, не будет сторониться. Она станет такой же, как и другие? Хорошо это или плохо?
“А спальник Салиму достанется, — подумала она, уже засыпая.— Добился своего!”.
2
Я познакомилась с Маликой, когда приехала в этот горный поселок у подножия самых высоких снежников в Таджикистане, чтобы написать небольшой очерк о том, как делается кошма. “Народные промыслы” — единственная делянка, которую я возделывала охотно и которая доставляла мне истинную отраду в не очень любимой газетной работе. Сбор материала на эту тему не только давал возможность хоть ненадолго вырваться из суеты городской жизни, но и немного лучше понять обычаи и привычки людей республики, в которой я родилась и выросла, но которую по сути мы все, горожане, почти не знали. Маргарита — знакомая по предыдущим поездкам, преподаватель музыкальной школы, — заверила по телефону, что “кошма намечается”, и я, оформив командировку, с утра отправилась в старый аэропорт, откуда вылетали небольшие самолеты местных авиалиний.
Развернувшись над неширокой долиной, которую, растолкав столпившиеся горы, образовала река, сильно обмелевшая к осени, самолет пошел на посадку. Поселок переливался чешуйчатым блеском тополей, сквозь которые едва проглядывала мелкая однообразная рябь шиферных крыш. Новый статус районного центра прибавил ему благосостояния, но заметно убавил прежнего уютного обаяния. Только стоявшие в некотором отдалении глинобитные кибитки все еще сохранили плоские земляные крыши: то красного, то зеленоватого, то желтого цвета, словно заплатки на лоскутном одеяле — это хозяева домов выкладывали сушиться помидоры, абрикосы, перцы…
В огороде Маргариты я долго, не веря собственным глазам, рассматривала только что выкопанную розовую картофелину, не уступавшую по величине небольшому поросенку. Одного этого клубня вполне хватало для целой сковороды. Впрочем, все, что росло в небольшом огороде Маргариты, вызывало священный трепет: кочаны лохматой капусты, по-купечески раскинувшие в стороны нижние листья; сияющие фиолетовыми боками упитанные баклажаны; мощные литые колокола перцев звонили о том, что их пора снимать; сужавшиеся книзу розовато-рубиновые помидоры с невегетарианским названием “бычье сердце” — наверное, могли бы служить донорами при операциях на сердце, — столько в них было жизненной силы.
— У тебя не огород, а филиал ВДНХ, — сказала я Маргарите, принимаясь чистить гигантскую картофелину.
— Ой, не говори! Все так и прет, не знаю, куда девать, — отозвалась она почти огорченно. — Приспособилась было часть относить в музыкальную школу, но им ведь не столько овощи нужны, сколько “канфет давай!”.
Клубень скрипел и пищал, пока я снимала с него кожуру, и, источая едкий сок, норовил выскользнуть из рук. Я бы не удивилась, если бы картофелина вдруг раздраженным голосом потребовала курточку, полосатый колпачок и азбуку.
Под распахнутым прямо в огород окном на заасфальтированной дорожке раздались какие-то непонятные звуки, и я невольно начала прислушиваться:
— Это Малика пришла в гости! — пояснила хозяйка.
Шварканье и скрежет, перемежаемые стуком, переместились на ступеньки. Расставив в стороны костыли, гостья остановилась на пороге.
— Здравствуйте! — весело проговорила девушка в таджикском атласном платье и шальварах, из-под которых утюгами торчали кожаные ботинки. Она говорила без какого-либо намека на акцент.
Брови Малики убегали к вискам, большие карие глаза, обрамленные густыми ресницами, правильной формы нос, изогнутые луком губы — все, как у героинь индийских фильмов, служивших в Таджикистане эталоном красоты.
— Здравствуй, здравствуй, — ответила Маргарита. — А мы как раз собираемся жарить картошку.
— Давайте я порежу, — с готовностью предложила Малика.
— А то не управимся! — отмахнулась хозяйка. И тотчас, с места в карьер, выбрасывая срезанную кожуру в ведро, начала: — Вот я ей твержу — поступай учиться в институт. Пенсия крошечная, работы здесь нет. Все места давным-давно заняты. С высшим образованием возможностей будет больше.
Судя по тому, как в глазах девушки вспыхнули огоньки, я поняла, что брошенные семена попали, как всегда у Маргариты получалось, на благодатную почву и уже дали всходы.
Сковорода с маслом на плитке уже начала покрякивать, и я, подхватив миску с нарезанной картошкой, заторопилась на кухню.
— Нет, нет! — догнала меня хозяйка. — Жарку я никому не доверю. Иди в комнату, к Малике.
Пока я накрывала на стол, расставляла тарелки и вилки, гостья “приручала” меня. Она говорила оживленно, весело, чтобы показать: “Не бойся, я не собираюсь наваливаться на тебя со своими бедами и трудностями. Видишь, как я держусь?”. В чуть-чуть преувеличенно бодром тоне присутствовала изрядная доля привычного актерства и наигранности.
Но поди, попробуй говорить естественно, когда вся нижняя половина тела скована! Я лишь отчасти могла представить, каково ей приходится. Как-то угораздило меня сломать ногу. Перелом был простой, без осложнений, на стопе. Но гипс наложили почему-то до самого колена. И вдруг все мои мысли, чувства, переживания будто сжались и сосредоточились на небольшом пространстве — от стопы до колена. Гипс не позволял занять привычную позу. Хочешь сесть — ищи, куда можно положить вытянутую вперед ногу. Время от времени под гипсом вдруг ощущалась крошка и начинала изводить при малейшем движении… Хоть пили гипс. Что я и делала. Когда пришла к врачу — вместо сапога у меня остался босоножек. Две недели тянулись как два года.
У Малики обе ноги были закованы в металлические “аппараты”. Только с их помощью она могла стоять и ходить на костылях и жила с этой обузой постоянно. И выбрала не худший вариант из всех возможных способов общения: изо всех сил старалась выказать свою независимость.
— Вы не забыли про абрикосы? — обратилась она к Маргарите, когда та вернулась в комнату.
Маргарита посмотрела на нее долгим взглядом, что-то прикидывая, потом всплеснула руками:
— У нас же сегодня собрание назначили?! — и повернулась ко мне. — Малика договорилась с дедом, что мы придем к нему собрать абрикосы для варенья. Послушай, а ты не могла бы сходить с ней? Потом благодарить будешь за удовольствие — это, я тебе скажу, просто сказка. А я тебе баночку с вареньем в дорогу дам, зимой будешь вспоминать.
Остаток дня у меня был свободным — раскатывать кошму начнут завтра с утра. Ничто не мешало выполнить просьбу гостеприимной Маргариты. Единственное, что смущало, — костыли Малики.
— Я туда часто хожу. Мне не привыкать, — сказала она, уловив мои сомнения.
Мы чуть не час шли по широкой утоптанной дороге, следуя прихотливым извивам горной речки. Трава за лето успела пожухнуть, на кустах шиповника уже завязались красноватые ягоды с плотным, туго набитым шершавыми косточками нутром. Желтовато-оранжевые гроздья облепихи теснились среди топорщившихся в разные стороны узких серебристых листьев. Костлявые остовы засохших ферул застыли вдоль дороги. Сейчас ферулы уже не источали того одуряюще-острого, издалека угадываемого аромата, который весной привлекал к каждой из них жужжащий рой самых разнообразных насекомых.
Я засмотрелась на ферулу и оглянулась лишь тогда, когда Малика, споткнувшись, шлепнулась прямо в пыль, на мягкую утоптанную дорогу. Я перепугалась не на шутку.
— Ничего, ничего! — убеждала меня Малика, когда я бросилась ее поднимать. — Ерунда. Только подержите костыль.
Чистая горная пыль легко стряхнулась с атласного платья с радужным абровым узором. Минут через двадцать Малика проделала этот же трюк в третий раз: мягко плюхнулась на дорогу, ловко отбросив костыли в стороны. Я наконец сообразила, что все это проделывается для моего устрашения, и сказала, наверное, чересчур строго:
— Малика, не надо!
И она сразу поняла. Падения прекратились. Дальше мы шли без приключений.
Стояла пронзительная, как звон цикад, жара, хотя здесь она почему-то не угнетала — чувствовалось дыхание невидимых отсюда снежников, которые каждый год покоряли альпинисты. Время от времени мы останавливались передохнуть, когда один из рукавов горной речки приближался к дороге. Только прыгающие зайчики на застывшей стеклянным блеском воде выдавали ее стремительный бег. Мы зачерпывали ладонью прозрачную ледяную воду. Тугая струя резиновым шлангом била по руке и отскакивала, оставив самую малость, едва хватавшую на глоток. Пытаясь подсечь тугую струю, я нечаянно обрызгала Малику, она вздрогнула от неожиданности, засмеялась и тоже ударила по струе, отвечая мне тем же. Ледяные капли иголками впились в лицо.
Местами река журчала умиротворенным котенком, но, добравшись до крутого спуска, тотчас превращалась в тигрицу, налетала грудью на громадные валуны и оглушительно рычала, выказывая весь свой грозный норов.
Но вот, наконец, показалась ограда, сложенная из неровных камней, сбитая из веток и криво приделанная калитка. И не из-за лени. Там, где надо, там, где лежит душа, таджик будет трудиться, не покладая рук. Калитка — вещь скорее символическая. Воров в этих краях не водится. И ее сколачивают кое-как скорее для того, чтобы скотина не забралась: зачем вкладывать силы и старание в вещь случайную, временную?
Река осталась намного ниже, сюда уже не доносился ее неумолчный гул. С первых же шагов мы оказались в густой прохладной сени деревьев. Мягкую тишину сада — даже наши шаги скрадывала все еще зеленая трава — пронизывали лишь легкие, быстрые, как стежки-живульки опытной швеи, голоса птиц. Стремительный оклик с одной стороны и такой же легкий, пронизывающий пространство, — ответ.
Двоюродный дедушка — Ахрор-ата — поджарый старичок с морщинами на лице, придававшими ему сходство с начинающим подсыхать деревом, — усадил нас на курпачи и неторопливо удалился готовить неизменное угощение — зеленый чай.
А я продолжала слушать рассказ Малики о ее детских годах, о жизни в интернате, о том, как она в прошлом году вернулась в кишлак, где все сестры и братья уже переженились и даже успели обзавестись детьми.
— Самая младшая, Зебошка, — еще не успела окончить школу, а ее уже сосватали. Прямо перед моим приездом уехала в Комсомолабад.
Сабохат-апа овдовела — ее муж так и не справился с язвой желудка. Бабушка еще ходила, сама себя обслуживала, но сильно прихварывала. Тетушка вынуждена была смириться с приездом племянницы. Но по-прежнему ворчала на нее и злилась.
— Теперь уже “по делу”, — призналась Малика.
Она сильно “чудила” после возвращения из интерната: подружилась с местной джалябкой — женщиной легкого поведения, — стала пить с ней вино и однажды вечером, поддавшись на уговоры, прошла по вечерним улицам, распевая непристойные песни.
Малика запнулась и посмотрела мне в глаза, словно желая услышать вопрос: “Зачем?” — и сама же ответила:
— Назло всем...
Представить местную джалябку на улицах я могла. Но Малику на костылях, натянувшую на себя короткое по моде платье, в черных чулках вместо шальваров?! То еще должно было быть зрелище… Нет, конечно, не только желание насолить тетушке толкнуло ее на эту выходку. В ней чувствовалась пылкость, страстность неудовлетворенного желания. Точно так же, как любой другой девушке ее возраста, Малике хотелось ласки, хотелось любви — пусть даже и такой ущербной.
Не исключено, что местная джалябка из сочувствия уговаривала Малику не брезговать: “Замуж тебя все равно никто не возьмет. А ты что, не женщина? Еще какая! Посмотри в зеркало — красавица. Я вижу, как в тебе кровь бурлит. Будут к тебе тайком приходить по ночам нежатые парни, — им уж надоело ослиц в полях трахать, пока на калым невесте копят, — деньги дадут, подарки принесут. Тебе тоже хорошо: не морковкой же себя ублажать?! Моя комната к твоим услугам”.
А может, ей просто хотелось пополнить лагерь отверженных? Или привлечь побольше мужчин благодаря новенькой, неопытной девушке? Трудно сказать. К счастью, Малике не понравилось пить вино, а уж про водку и говорить нечего, быстро опомнившись, она порвала с джалябкой.
— Сабохат меня веником отхлестала. Даже бабушка — а она никогда на меня руку не поднимала — по щекам била.
Но пятно осталось. После кратковременной дружбы с женщиной легкого поведения от Малики отвернулись все поселковые.
— Наверное, правильно Маргарита Васильевна говорит: надо ехать учиться дальше... — закончила она не столько вопросительно, сколько утвердительно.
— Ну, конечно, — особенно не задумываясь о тех трудностях, с которыми может столкнуться Малика, отозвалась я. — Ты ведь много читаешь, экзамены в пединститут сдашь без труда.
— А кем я потом буду работать? Преподавателем? — допытывалась Малика.
— Устроишься в библиотеку, не на раздачу книг, а в какой-нибудь библиографический отдел. Будешь заполнять карточки, все новинки первая сможешь читать, — я сама смутно представляла, кем после окончания пединститута сможет работать Малика. — В любом случае, в большом городе работу легче найти.
— Но я не смогу жить у отца. Он не согласится. Его жена меня не любит.
— При пединституте есть общежитие.
Какая-то легкая тень пробежала по лицу Малики,— наверное, вспомнилась комната в интернате, где стояло по нескольку коек.
— Потом, когда устроишься, можно будет снимать комнату. Мы вот тоже снимаем и ничего. А если договоришься еще с кем-нибудь, вдвоем получится дешевле.
Неподалеку от нас в траву упал созревший абрикос. А через некоторое время стукнулся другой. Мне почему-то представлялось, что плоды должны падать медленнее. Эти летели так, словно их выпустили из рогатки. И тугие удары слышались то в одном, то в другом конце сада. Плоды сыпались градом.
Вопросы сыпались из Малики с не меньшей скоростью. Далеко не на все из них я могла дать внятный ответ.
Ахрор-ата принес не только чайник, но и большое блюдо, полное винограда, груш и спелых абрикосов, расстелил, аккуратно расправляя края, дастархан — полосатую, видавшую виды скатерку и сам разломил свежие лепешки, которые прислала бабушка Малики. Каждое его движение выверенное, размеренное, — потому что человек торопливый, суетливый не вызывает уважения и доверия.
Кому-то выработанная с годами степенность давалась с трудом, выглядела неестественной, натужной. Особенно у председателей колхоза или у какого-нибудь парторга. Это была скорее сановная важность. Хотя вроде бы что тут особенного? А вот, поди! Такая простая вещь, а сразу угадывается, где подделка, а где настоящее. В каждом жесте, повороте головы, в том, как сел, подвернув ноги, Ахрор-ата, угадывалось чувство собственного достоинства, осознание того, что он прожил достойную жизнь и что по сей день занимается нужным людям делом.
Церемонно прижав левую руку к груди, Ахрор-ата правой протянул мне ту самую пиалу, из которой только что сделал положенный хозяину первый глоток. После чего таким же — почти балетным жестом — указал на блюдо, предлагая отведать то, что он выращивал сам.
— Такой вкусный урюк вы вряд ли где еще встретите. Мой прадед привез косточки, когда его вместе с самыми уважаемыми людьми пригласил в Бухару.
На праздничном угощении эмир не присутствовал — будет он со всякими деревенскими якшаться! Но яства подали из дворцовой кухни, — что свидетельствовало о высокой чести. Угощали приглашенных и необыкновенными плодами из эмирского сада. Но более всего поразили гостей абрикосы — нежные, душистые, сладчайшие из всех, которые когда-либо удавалось попробовать. Сорт был гордостью эмира. Стражники следили зорко. Если увидят, что гость пытается припрятать угощение, — головы можно лишиться. Но прадед отважился проглотить две косточки. Уж этого никто не мог заметить. И не пожалел. Эмира вскоре свергли. А в его саду из тех проглоченных косточек выросли два саженца. Один погиб. Второй выжил...
Абрикосы и в самом деле оказались просто чудесными — не слишком мягкие и не слишком твердые, они таяли во рту, как мед.
— Придется мне тоже украсть косточку, — сказала я старичку.
— А в другом месте они не будут такими вкусными. У нас особенный климат, — живо откликнулся Ахрор-ата. — В долинах слишком жарко. А еще у нас горная вода...
Памятуя, как охочи жители горных кишлаков до разборов международных вопросов, я старалась вести беседу так, чтобы она оставалась в рамках садового хозяйства. Задай он живо интересующий его вопрос: как я отношусь к тому, что происходит в каком-нибудь Парагвае или Мадагаскаре, — и тотчас обнаружится мое дремучее невежество. Обычно любознательные старички надеялись выудить что-нибудь эдакое от приезжего столичного жителя, чего не знали его земляки, и блеснуть потом в разговоре. То, что многие из нас не разбирались в самых простых вопросах, обычно вызывало разочарование. Конечно, как люди воспитанные, старички старались его не выказывать. Но такое чувство трудно скрыть.
Ахрор-ата мне, к счастью, удалось не огорчить, потому что он увлекся описанием своих опытов по прививкам и увлек в тот уголок сада, где росли сливы, которые он скрестил с кок-султаном. В самом конце сада, где тихо журчал отведенный от реки ручей, стояло старое, корявое дерево, неизвестно какого роду-племени — так густо все его ветви покрывали разноцветные тряпочки. Какие-то из них успели выбелить дожди и снега, другие сияли свежей краской надежды.
Так открылась головоломка, что не давала мне покоя: каким образом старику удалось сохранить этот участок нетронутым, как за все годы советской власти его не отобрали и не превратили в общественное достояние.
Точнее, сад оставался общественным достоянием, потому что место издавна считалось святым. Это был мазар. И как все мазары стал естественным заповедником. Никто из начальников не смел посягнуть на него. Как и его прадед, старичок служил и сторожем и садовником одновременно, а вполне возможно что и совершал какие-то обряды. Наверное, заболевшую Малику приносили сюда, чтобы заручиться самой верной поддержкой. И где-то в ветвях дерева висят выцветшие лоскуты, завязанные бабушкой для напоминания святому, кому он должен помочь.
Абрикосов в траве лежало столько, что я довольно быстро набрала полное ведро. Потом спохватилась, что будет тяжело нести. Но жаль было оставлять их гнить. Победила жадность.
Когда я закончила, жара уже спала, можно было возвращаться, и старичок проводил нас до самой калитки.
— Приходите еще! — сказал он и вручил завязанные в тот же самый платок, в котором мы принесли лепешки, абрикосы из сада, следуя твердому правилу: не возвращать “тару” пустой.
Малика снова посопротивлялась, не желая уступать узелок:
— Сюда ты шла с пустым ведром, а сейчас оно полное, тяжелое… Я привыкла!
— Да как же ты будешь опираться? Все абрикосы помнешь! Принесешь бабушке кашу.
Только после этого она смирилась.
По дороге назад Малика кивнула в ответ на мой вопрос:
— Да, бабушка несколько раз приносила меня сюда.
Она усаживала Малику на закорки и шла. Сосед на мотоцикле предлагал подвезти. Но бабушка считала, что святой-земляк скорее откликнется на просьбу, зачтет ее труды, если она сама отнесет к нему внучку.
— А вообще-то Ахрор-ата и сам почти святой, — добавила Малика, имея в виду, что он один из немногих, кто не отвернулся от нее после выходок с джалябкой.
Долгая дорога, рассказы Малики сблизили нас. Мы еще в саду перешли на ты. И я потом, уже задним числом, догадалась, что у Маргариты “собрание” образовалось как-то совершенно неожиданно. И не случайно она отправила меня в “райский сад”. Наверное, хотела, чтобы я тоже приняла участие в судьбе ее подопечной. Конечно, Маргарита знала, что может обратиться ко мне с просьбой. Но ведь стратегически вернее, если желание просыпается само по себе.
Чтобы записать адрес и телефон в записную книжку, Малика положила ее на стол и принялась листать.
— Ого! Сколько у тебя знакомых, — невольно отметила я. — И все пятизначные номера. Явно не местные, душанбинские...
— У меня и московских много, — не без гордости ответила Малика. — Есть и ленинградские, и из Новосибирска.
— Альпини-и-и-сты, — протянула Маргарита одобрительно.
— Многие запомнили меня с тех пор, когда я еще в интернат не уехала.
Несмотря на то что ладони Малики были чуть-чуть вывернуты в стороны — сказывалось хождение на костылях, — почерк у нее оказался ровный и аккуратный, намного лучше моего.
— Только домашний телефон может смениться, — предупредила я. — Поэтому на всякий случай запиши и рабочий.
— Вот и ладушки! — удовлетворенно вздохнула Маргарита, довольная тем, что ее план удался.
На другой день с утра Маргарита привела меня во двор дома, где бабушка затеяла катать кошму для своего внука. Мальчик соответственно учился в музыкальной школе у Маргариты, умевшей заплетать “косички” встречных желаний людей.
Собравшиеся на хашар — совместную работу — женщины расстелили брезент и начали раскладывать по размеченным меткам разноцветную шерсть. Я, сделав столько фотографий, что их хватило бы на два репортажа, время от времени присоединялась к ним. Труднее всего мне пришлось в тот момент, когда кошму облили водой и надо было, встав на колени, катать вперед и назад громадный тяжеленный валик. Кожа на руках от ладоней до локтя быстро покраснела и начала зудеть. Но встать из ряда и просто отойти не позволяла гордость.
— У городских кожа нежная, — пришла мне на помощь та самая бабушка, что руководила действом. Отстранив меня властной рукой, она усадила на освобившееся место другую женщину, до этого хлопотавшую у костра, где готовили угощение на всех помощниц. Оттуда тянулся густой запах шурпы.
Растирая руки, я подняла голову и увидела через распахнутые ворота, на другой стороне улицы, Малику. Женщина, стоявшая рядом, тоже посмотрела в ту сторону, нахмурилась и что-то раздраженно пробормотала своей соседке. Малика, сделав вид, что задержалась только для того, чтобы поправить костыль, шваркая протезами, двинулась дальше.
И только в этот момент я со всей отчетливостью поняла, каково ей здесь приходится. Она даже не посмела подойти ко мне, потому что, случись что-нибудь не так с кошмой, женщины, сами допустившие оплошность, тотчас дружно свалили бы всю вину на ее дурной глаз.
“Нет, и в самом деле. Нечего ей тут оставаться, — подумала я, по-настоящему проникаясь убежденностью Маргариты. — Надо будет узнать, все ли учебники у нее есть. В этом году уже поздно, зато есть возможность зимой позаниматься, а на следующее лето непременно ехать в Душанбе”.
3
Через год Малика поступила в пединститут на отделение, где готовили преподавателей русского языка для таджикских школ. И никакой особенной моей помощи не потребовалось. Малика только переночевала пару раз, пока сдавала экзамены, которые дались ей без особого труда. А после поступления получила комнату в общежитии.
Так началась ее столичная жизнь — совсем не такая простая и легкая, как могло показаться.
Мало кто может себе представить, что такое общежитие пединститута, точнее, факультет преподавателей русского языка для таджикских школ. Туда принимали, как правило, ребят и девушек из отдаленных районов Таджикистана, чтобы после окончания учебы они снова вернулись к себе. Они росли в одной среде, с представлениями и навыками этой среды, с твердо усвоенными правилами, которым следовали неукоснительно, чтобы не утратить уважения окружающих. Очутившись в столице, без наставника (о том, что первокурсники нуждались в психологе, и речи не возникало: считалось, что советский образ жизни они должны принять сами собой), ребята, оказавшись в чуждой, непонятной им обстановке, просто теряли ориентиры.
Все незыблемые понятия сметал селевой поток новых впечатлений. Предохранители выбивало, и они начинали вытворять бог знает что, чего раньше у них и в мыслях не водилось. Как автомобили с поврежденными тормозами, их несло по всем ухабам соблазнов большого города. Эти молодые люди из кишлаков вдруг осознавали, что здесь их никто не знает, здесь нет того внимательного глаза соседей и родственников, никто не скажет слова укоризны, не одернет вовремя. Многие, впервые отведав вина или водки, быстро входили во вкус. Дым от сигарет в общежитии стоял как пар в общественной бане. Хождения из комнаты в комнату не прекращались ни днем, ни ночью. Случались и более дикие происшествия, о которых в те времена в газетах не писали, но слухи об этом быстро распространялись по городу: в мусорном ящике неподалеку от пединститута обнаруживался очередной новорожденный младенец, зачатый такими вот угарными вечерами.
Готовили на газовой плите общей кухни. И расставленные для упора костыли Малики мешали тем, кто торопился прорваться к освободившейся конфорке. Хорошо, если соседки по комнате соглашались приготовить что-то и для нее. А если торопились или просыпали, могли и убежать, оставив без завтрака.
Ну а туалет, располагавшийся во дворе, — это отдельная песня. К ряду продолговатых отверстий на приступочке и днем трудно было пробраться, а как одной отправиться туда ночью и не вляпаться в чьи-то кучи, оставленные прямо на проходе? Зимой кучи и лужи мочи замерзали. Чтобы удержать равновесие на колдобинах, надо было обладать ловкостью акробата-канатоходца.
Да что общежитие! А как забраться в троллейбус с его высокой подножкой? В маршрутку тоже не втиснешься, они вечно переполнены. Оставалось только такси. Благо в те времена транспорт весьма недорогой. А случалось, подбросив Малику до места, таксист отказывался брать деньги.
Она старалась уехать из общежития на субботу и воскресенье. Оставаться в заметно пустевшем здании было рискованно. К счастью, большой круг знакомых позволял ей установить что-то вроде “дежурств”, чтобы не быть в тягость кому-то одному.
Когда наступал наш черед, Малика останавливалась у распахнутых настежь (зимой и летом) дверей подъезда и кричала снизу:
— Майя!
Наша пятилетняя дочь бегом спускалась с третьего этажа вниз, чтобы подхватить костыли и втащить их наверх.
А Малика, держась за перила обеими руками, с грохотом и скрежетом переставляя протезы, медленно поднималась наверх.
В комнате она первым делом расстегивала пряжки, которыми крепились к ногам протезы, громоздкие ботинки падали на пол, и она облегченно вздыхала.
Ей хотелось такой малости — передохнуть от кошмаров общежития, посидеть с толком и чувством в туалете на унитазе, искупаться под душем в чистой ванне, а еще ей хотелось просто побыть членом нормальной семьи, ощутить опору, осознать, что она не одна.
А я принималась ворчать на Малику за то, что она довольно сильно располнела. Полнела она не только из-за того, что ела больше, чем ей бы следовало, а из-за того, что мало двигалась. А мало двигалась, потому что ей было трудно ходить. Вот и получался замкнутый круг.
Однажды она призналась, что врач из Москвы, приехавший с альпинистами, осмотрел ее и сказал: “А ты, матушка-ленивица! Могла бы разработать свои ноги, если бы вовремя взялась за дело”. После чего я настырно и въедливо убеждала Малику, чтобы она во время каникул каталась на неоседланной лошади. Где-то я вычитала, что таким образом кому-то удалось избавиться от паралича. Идея совершенно безумная, конечно. Теоретически (если признать вообще идею катания на неоседланной лошади верной) это возможно, но практически? Какой пастух согласился бы каждый день давать ей лошадь?
Но я зудила и пилила Малику за то, что она не хочет даже попробовать, возмущалась, что она упорно уклоняется от любых разговоров на эту тему. Только много позже я осознала причину “лени”: она просто боялась что-либо менять. За долгие годы Малика выработала приемы обращения с людьми. Она по-своему манипулировала ими, не требуя многого. И вдруг что-то изменится, произойдет даже небольшое улучшение… Не скажут ли тогда знакомые: “Ну а теперь ты и сама справишься”.
Одним словом, о чем вспоминаю с большим стыдом и сожалением, я старалась ее “воспитывать” при всяком удобном (и неудобном тоже) случае, не щадя ее самолюбия, не представляя даже в малой степени все мелкие и крупные трудности ее жизни.
— Ты почему не готовишься к экзамену? — допытывалась я, если замечала, что Малика сидит не при деле или намеревается включить телевизор, и тут же подсовывала какую-нибудь “полезную” книгу.
Она по-прежнему умела быстро схватывать на лету и прочитала почти все книги, которые ходили в нашем кругу. Ох, эта книжная жизнь, которая стала особенно бурной в самом начале перестройки!
Незаметно прошли четыре года, и Малика благополучно закончила институт. Вскоре она с большим трудом (кажется, брат, занимавший не очень высокий, но все же пост, помог) получила однокомнатную квартиру на первом этаже в районе Кара-Боло. На новоселье я привезла что-то нехитрое из домашнего хозяйства. Комната выглядела вполне по-таджикски: на стенах — курок, на полу — палас, вещи сложены на высоте поднятой руки Малики. Ничего лишнего. Просто и удобно.
Став сама себе хозяйкой, она перестала навещать знакомых так часто, как это делала раньше. Кажется, даже предприняла попытки обустроить семейную жизнь, но, видимо, все заканчивалось не очень удачно.
4
А потом началась перестройка. Следом за ней грянула гражданская война в Таджикистане — долгая, мучительная, кровавая, о которой мало что говорили в центральной прессе, о которой ничего нельзя было узнать по телевизору. Если ведущим и случалось обмолвиться, то про войну говорили уклончиво, называя ее “события в Таджикистане”. Но те, кто жил в Казахстане, Узбекистане, Туркмении, знали и понимали, что происходит. Волны репатриантов, которых назвали “беженцами”, хлынули из “мягкого подбрюшья”, оказавшегося очень жестким. Уезжали инженеры, врачи, медсестры, преподаватели школ и высших учебных заведений, электрики, специалисты высокой квалификации.
“По просторам семи широт разбросало нас, как сирот”, — написала Марина Цветаева об эмигрантах первой волны.
Но судьба миллионов людей, которые узнали, что они оказались эмигрантами после “Беловежского соглашения”, сломавшего их судьбы, — эта эмиграция, может быть, более масштабная и не менее трагическая, так и осталась по-настоящему не описанной и не осознанной.
Мы уезжали в полной уверенности, что еще вернемся, сможем забрать и перевезти самые нужные книги и картины, подаренные друзьями-художниками. Но прошло больше двадцати лет, а мне так и не удалось побывать в Душанбе. Часть друзей занесло в Америку, кого-то в Канаду и Австралию, в Германию, Францию, Израиль. Остальных раскидало по России: от Владивостока до Украины.
Интернета в те годы не было, обменивались записочками, краткими посланиями, а чаще всего — устными приветами через общих знакомых.
В Душанбе, когда власть захватили сначала исламисты, а потом их с боями вытеснили “коммунисты”, — отопление отключили, газ и электричество не давали иной раз несколько дней, из окон квартир высунулись темные хоботы откуда-то выкопанных буржуек. Деревья в городе вырубали, чтобы как-то обогреваться и готовить еду в котле на кострах, которые разжигали во дворах. Очередь за хлебом — влажной клейкой буханкой — занимали с ночи, достать мешок муки, чтобы самим печь лепешки, становилось пределом мечтаний. Карточки на продукты, трупы на улицах, стрельба... После трех часов дня улицы становились пустыми. Город вымирал. И в переносном и прямом смысле.
Мы, переезжая с одной дешевой квартиры на другую, мало чем могли помочь даже родителям моего мужа, оставшимся в Душанбе. Они сами звонили, зная, что денег на переговоры у нас просто нет.
С Маргаритой я встретилась на Ленинградском вокзале, за час до отхода поезда, — она перебиралась к сыновьям. Все такая же стремительная, деятельная, но уже не такая веселая и как-то вдруг сразу постаревшая, она грустно ответила:
— Нет, Малику на ее прежней квартире не застала. Соседи сказали, что она куда-то переехала, а нового адреса не знают: сами недавно перебрались. Так и смогла отыскать ее. Увидишь — передавай привет.
— Вряд ли смогу выбраться туда в ближайшее время, — вздохнула я.
Два года назад раздался звонок, и я услышала голос Малики.
— Ты где, откуда?
— Здесь, в Москве, — засмеялась она, когда я замолчала, ошеломленная таким неожиданным поворотом.
От метро “Черкизовская” автобус долго петлял среди невнятных пяти-, семи- и девятиэтажек, столь серых и безликих, что возникало ощущение, будто мы крутимся на одном месте. Наконец водитель назвал нужную мне остановку. В тесном обшарпанном лифте поднялась на седьмой, последний этаж.
Дверь открыла невысокая средних лет женщина, с заколотыми на затылке волосами. Такая же скромная, ничем не примечательная, как и дом, где находилась ее квартира. Тесная прихожая, две комнаты-распашонки, уставленные заметно обветшавшей мебелью.
На полу в “гостиной” сидела Малика. Она почти не изменилась и даже не похудела за эти годы.
Мы еще не успели толком поздороваться и перекинуться торопливыми, сбивчивыми “что, где, каким образом?!” — как хозяйка квартиры сняла с полки толстую книжицу со знакомой красочной обложкой, которую мне не один раз уже пытались всучить в переходах метро.
— Валя, не надо! — вступилась Малика. — Она все это давным-давно читала, еще сто лет назад.
Пока Малика чуть-чуть преувеличенно восторженным тоном описывала историю знакомства с последователями Кришны, я думала: “Вот куда ее занесло!” — и разглядывала глянцевые плакатики на стенах: голубой младенец Кришна с затейливым головным убором рядом с коровой; юноша, играющий на флейте в окружении танцующих пастушек; портрет Свами Прабхупады с гирляндой цветов на шее. На заметно постаревших обоях — серый фон с коричневыми закорючками узора — блестящие дешевые картинки выглядели как окна в иную действительность.
— Посмотри, какие я научилась шить наряды, — Малика вынула из обувной коробки пеструю охапку разноцветных лоскутов и разложила перед собой кукольного размера индийские головные уборы и накидки для статуэток богов, которые успела приготовить, пока жила здесь.
Она радовалась тому, что ее умение нашло применение. Вряд ли кто из московской общины (они-то помогли ей приехать в Москву) мог с таким же неподражаемым, свойственным таджикам чувством цвета соединить зеленый атласный лоскут с шелковым розовым, отделать желтым бисером и синим блестками так, чтобы все это смотрелось уместно и органично.
— Можно я спою гимн? — предложила Малика и, уловив кивок, тут же запела.
Народ в Средней Азии всегда ломился на индийские кинофильмы, и мелодии уже через день становились расхожими. Некоторые держались десятилетиями, и их мог мурлыкать какой-нибудь малыш, занимаясь привычной домашней работой. Так что интонации гимна в исполнении Малики звучали вполне естественно. У нее был приятный голос. Пела она с чувством, проникновенно, в глазах даже сверкнули слезы от переполнявшего вдохновения.
Ей не хотелось особенно вспоминать о годах войны и разрухи — все это позади. Малике хотелось говорить о настоящем, чем она живет сейчас, что ее одушевляет…
— Я веду такую же группу в Душанбе, — закончив гимн, продолжила она с ликующим видом.
Но в глубине глаз оставался вопрос: не примусь ли я критиковать, как раньше?
Какое мне было дело до того, что она шьет кукольные головные уборы для индийских божков?! Она выжила, перенесла кошмар войны, сидит, улыбается и темные глаза не померкли, несмотря на весь ужас пережитого... Это главное.
На остановке не было ни одного человека. Моросил мелкий дождь. Дожидаясь автобуса, я вспоминала пританцовывающих и поющих под грохот барабанчиков молодых людей с бритыми головами в индийских одеждах на Арбате. Они не вызывали у меня никакого доверия. Уж слишком много внешнего, чтобы все это было настоящим.
Нет, мы сами в свое время с упоением читали “Бхагават-гиту”. Помним, как в восьмидесятые годы заместитель председателя КГБ Семен Цвигун заявил: “Существует три величайшие угрозы советскому образому жизни: западная культура, рок-н-ролл и Харе Кришна”. Увы, не там он искал угрозу. Надвигалась она совсем не со стороны блаженненьких членов “Сознания Кришны”. А то, что цвигунское ощущение угрозы “советскому образу жизни” перекочевало затем на страницы желтых газет, тоже понятно. Надо же чем-то пугать людей.
Мои личные сомнения основывались на рассказе одной женщины, которая ушла от кришнаитов и с возмущением описывала структуру той общины на Украине, где она прожила около года: “Там к женщинам относились как к людям второго сорта. Только — подай, принеси, убери!” Но ведь я даже толком не знала, были ли это настоящие кришнаиты или те, кто выдавал себя за таковых? В любом религиозном движении найдется немало проходимцев. Я была далека от того, чтобы верить выдумкам, будто в обществе кришнаитов кого-то зомбируют или кодируют. В конце концов, Малика достаточно умна и независима, чтобы смириться, если кому-то вздумается помыкать ею.
Мы ничем не помогли ей, когда Малика осталась в Душанбе. Даже килограмма муки не выслали. Как бы я ни пыталась оправдать себя, что не знала нового адреса... Захотела — нашла бы. А эти люди были с ней в эти годы, поддержали, помогли выжить…
Нет, совсем так! Эти разноцветные головные уборы, картинки отвлекли меня. Но из промелькнувших фраз, отдельных слов, как из разбросанной мозаики, складывалась совсем другая картина!
Еще неизвестно, кто кого нашел: она их или они Малику. Война — страшная вещь. Страх отделяет людей, сужает жизненное пространство. А Малика с детства выработала привычку открываться людям и одновременно приглядываться к ним, понимать, о чем они думают, чего им хочется. И в той квартире, где она стала хозяйкой, — уже тогда к ней стали тянуться самые разные люди. В чем-то они помогали ей: сходить заплатить за квартиру, за телефон, — то, что для обычного человека не представляет сложности. Но и Малика отвечала им заботой и вниманием: кому-то быстро и ловко строчила на швейной машинке наволочку, кому-то пришивала оторванную пуговицу, штопала носки, кого-то просто выслушивала, угощая нехитрой, но вкусно приготовленной едой. Недаром во время войны она смогла объединить всех жителей дома, назначить из мужчин дежурных, которые стояли в очередях и несли именно к ней мешок с хлебом, чтобы она разрезала клеклые буханки и взвесила — точно, без обмана — и раздала каждому то, что положено. Именно Малика предложила составить списки стариков и больных, чтобы и они могли получить свою долю.
Может быть, кому-то и не очень хотелось заниматься всем этим, но в то же время каждый осознавал: если я завтра окажусь в таком положении, то и меня не бросят в трудную минуту. Само собой получилось, что Малика добровольно взяла на себя обязанность ответственной по дому, у нее на квартире образовался штаб, куда приходили обсудить насущные вопросы…
5
Через две недели Рустам позвонил сам, сказал, что передал книги.
— Огромное спасибо, — проговорила я, стараясь вложить в слова как можно больше чувства, к чему прибегаешь, когда не видишь лица собеседника, а лишь держишь в руках телефонную трубку.
— Да нет. Это вам спасибо.
— За что?
— За Малику.
Рустаму не хотелось тянуть с посылкой, чтобы не висела над головой эта мелкая, но все же отвлекающая мысли от главного, обязанность. И на следующий день после прилета в Душанбе он быстрыми шагами поднялся на третий этаж дома, выстроенного, судя по широкому пролету лестницы, еще годах в пятидесятых.
— Открыто! Заходите, — раздалось из-за двери в ответ на его стук.
До гражданской войны двери квартир — особенно летом — душанбинцы оставляли открытыми, даже легкое движение воздуха, нечто похожее на сквознячок уже приносило облегчение в самое пекло. Но вот уже двадцать лет в городе не встретишь незапертой двери.
“Значит, не боится”, — подумал Рустам, шагнув в прихожую, и замялся. Он намеревался просто оставить пакет и тотчас уйти, но понимал, что женщине на костылях не так просто быстро подняться. Входить в туфлях? В Москве, конечно, он бы так и сделал. Но в Душанбе сразу возвращались привычки прежних лет. И он разулся...
А потом Рустам приходил сюда, как на дежурство, каждый день до самого отъезда. Зачем он шел к Малике — вполне обеспеченный, преуспевающий человек? Почему рассказал ей и про жену, и про неуправляемого сына, ради которого так старался, а получалось, что зря… Отчего после первого же разговора ему стало намного легче на душе, будто сбросил какую-то тяжесть с плеч?
Может, потому, что Малика никуда не спешила и слушала внимательно, словно впитывая его слова? Рассказывая о неурядицах в семье, Рустам понимал, насколько все они мелкие и простые по сравнению с тем, что приходится преодолевать этой, еще молодой женщине с живыми карими глазами.
Общение с ней давало то, чего так не хватало до сих пор. Постоянная усталость накапливалась годами. И вдруг пришло чувство покоя, будто он взглянул на себя с высоты птичьего полета или сам пережил ощущение полета?
— Удивительный человек! — продолжал Рустам и засмеялся легко и свободно. — К ней постоянно кто-нибудь приходит. Ну а теперь — вообще просто как чудо — появилась эта работа. Вы ведь знаете, что Малике предложили вести группу в Центре психологической помощи? Мне кажется, что это ее призвание. Она просто рождена быть психологом. А! Ну да, конечно, вы же передавали книги к экзамену…
Малика писала про Центр в последних письмах — после того как она освоила компьютер, общаться стало проще. Предложение сначала удивило и даже немного испугало ее:
— Какой из меня психотерапевт? Вам нужен специалист…
Но ее убедили:
— Мы же не случайно вам предложили. Знаем, как вы разговариваете с людьми, как охотно с вами общаются. Вы и есть тот специалист, который нам нужен…
“Конечно, хорошо, что будет постоянная зарплата, — призналась Малика.— Но главное не в этом, я привыкла обходиться только самым необходимым. Если я смогу кому-то реально помочь, — а мне кажется, что довольно часто такое получается, — это просто счастье. Ничего другого и не нужно”.
С детства привыкшая во всем зависеть от других, она стала человеком, дающим опору другим. Одна только ее жизнерадостность, которую она излучает, один только радостный блеск ее глаз многого стоят. Надо ли говорить, что личный пример действует намного сильнее любых убеждений, что жизнь не кончилась с потерей близких и родных, что и в несчастье можно обрести источник силы.
Сколько раз мне, как и всякому другому, наверное, приходилось выслушивать жалобы на одиночество и депрессию от людей, у которых вроде бы есть все необходимое: квартира, работа, физическое здоровье. Однако “колючая проволока эгоизма” держит их в концлагере собственного Я, где они отбывают срок и как заключенный, и как надсмотрщик.
Одиночество отступает только тогда, когда начинаешь заботиться о других, когда постигаешь простую, но великую и вроде бы уже давным-давно известную истину: быть — важнее, чем иметь.
Вот на эту ступень, тяжело громыхая протезами и крепко упираясь костылями, в конце концов перешагнула Малика.