Тайна супружеской жизни Город Муром и его обитател

   
Как Кити Щербацкая оказалась родственницей Гитлера

С этикеток на водочных бутылках, выстроившихся плотными рядами на магазинной полке, на меня смотрела грациозная девушка в белом кисейном платье, с букетиком цветов у корсажа. Это была… Да, это была Кити Щербацкая — одна из самых привлекательных героинь романа “Анна Каренина”. Впрочем, начну по порядку.

Поезд прибыл в Муром в половине шестого утра. Мне не хотелось будить своих друзей в столь ранний час, и я решила побродить по городу, в котором бывала уже и прежде.

Он почти не изменился с тех пор, как я увидела его впервые лет десять назад, и, как многие провинциальные города, оставлял особенное ощущение, наверное потому, что его можно охватить взглядом, — он соразмерен человеческим чувствам, и оттого воспринимался сразу, целиком, словно ты вошел в квартиру, где тотчас видишь унаследованные от родственников “остатки прежней роскоши”. Вот добротный комод, заказанный когда-то бабушкой, если не прабабушкой, известному в округе столяру. Хоть лак заметно поблек, комод служит хозяевам верой и правдой до сих пор (купленный в “Икеа” давно бы развалился). А вот кружевная скатерка, связанная какой-нибудь безмужней тетушкой в подарок внучатой племяннице на свадьбу. На столе — подсвечник с застывшими каплями стеарина, наверное, по-прежнему выручает хозяев, когда отключается электричество. Все эти предметы вряд ли заинтересуют антиквара, но именно они создают неповторимую атмосферу дома. И пусть потолки невысоки, палас на полу потерт, купленные в семидесятые годы книжные полки прогнулись, а ванная давно уже просит ремонта, все равно, перешагнув порог, сразу чувствуешь себя в доме как-то особенно уютно.

Так и Муром. Центр города невелик, его можно обойти минут за пятнадцать-двадцать — главный собор с белой колокольней, прилегающую к нему площадь и торговые ряды с ритмичными арочными проемами. Между ними втиснулось сооружение хрущевской эпохи — ребристое здание из стекла и бетона, напоминающее гигантскую батарею парового отопления, — когда-то здесь размещался горком партии, а ныне, как гласит вывеска, администрация города.

От площади расходятся в разные стороны три центральные улицы, застроенные особнячками девятнадцатого века. Вот здание из темно-красного кирпича, бывшая гимназия, — после революции здесь расположилась средняя школа. На другой стороне — лабаз, его уже успели отремонтировать “новые русские”, установили внутри новенькие прилавки с морозильными камерами, но толстые — до полумет-
ра — стены все равно заставляют вспомнить про купца, который отдавал распоряжения вышколенным приказчикам. А этот особняк, наверное, отдали краеведческому музею. Нет, ошиблась — здесь выставочный центр. Неподалеку — выстроенный в пятидесятые годы кинотеатр, который не осмелился нарушить торжествующий на главной улице ампир и подражает ему как может.

Дальше — пятиэтажки, выстроенные в хрущевский период, когда Муром перевели в разряд промышленных городов. Особняком стоят добротные новостройки, почему-то все они украшены пирамидками и башенками — а ля Москва—Лондон.

И везде — то подряд, то вразбивку — деревянные домики за заборами: одни выдают благосостояние хозяев — ухоженные, свежевыкрашенные. Другие, как пьяненькие, пошатнулись, да так и застыли, словно боятся шевельнуться, чтобы не свалиться окончательно. Третьи, стыдясь своей бедности, прячутся в глубине двора и, чтобы прохожим не бросалась в глаза облупившаяся краска, закрылись кустами сирени.

Что еще создает неповторимую атмосферу небольшого города, которая нам так дорога, так это соразмерность нашим безотчетным представлениям о том, на какой высоте человеку уместно жить, а на какой это становится неестественно и нездорово.

Ветка яблони, с любопытством выглядывавшая из-за деревянного забора, выкрашенного в зеленый цвет, обдала меня градом мелких брызг — следы пролившегося ночью дождя, — словно напомнила о том, что в Муроме все свободное пространство занято садами, как в доме, где каждый уголок заполняют горшки с растениями.

Прохожих на улице стало больше. И я знала, что они сразу угадывали во мне приезжего человека — в провинции знают друг друга если не по имени, то в лицо. Здесь ты всегда на виду.

“На виду” и история города. Причем это не страницы учебника, а семейный альбом, который жители охотно перелистывают, рассказывая гостю, кто здесь жил, кто родился, а кто был проездом. И архитектурные ансамбли начинают трогать наше сердце еще и потому, что за ними тянется такой же “ансамбль ассоциаций”, связанных с конкретными людьми и конкретными историческими событиями.

На углу я заметила новенький магазин и вошла купить что-нибудь к завтраку. Внутри он мало чем отличался от средней руки столичного магазина — тот же набор продуктов, разве только большая часть напитков поступала с местного ликеро-водочного завода.

Вот тут-то я и увидела Кити Щербацкую, точнее Пашеньку Щербатову, ставшую прототипом героини романа “Анна Каренина”. Водка называлась грубовато-дружески “Уваровка”. Портрет милой Пашеньки был писан художником в ту самую пору, когда Лев Толстой увидел ее впервые и оставил запись в дневнике: “Со скукой и сонливостью поехал к Рюминым, и вдруг окатило меня. П. Щ. — прелесть. Весело целый день”.

Девушка отдала руку и сердце графу Алексею Сергеевичу Уварову, а Толстой запечатлел образ покорившей его воображение Пашеньки в своем романе: “Что всегда, как неожиданность, поражало в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных, правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя в редкие дни своего раннего детства”. Даже циничный Вронский признавался, что он “сам себя чувствует лучше, чище” после встречи с Кити.

Не в силах оторвать глаз от этикетки, с которой на покупателей смотрели “кроткие, спокойные, правдивые глаза” Пашеньки, я думала о том, что имя ее теперь, несомненно, у всех на устах в прямом и переносном смысле, а также о тех, кто “чувствует себя лучше и чище после встречи с ней”, о том новом оттенке в “ансамбле ассоциаций”, что добавился за последние годы. И в который раз поражалась прихотливости народной памяти, способной каким-то непостижимым образом замыкать цепочки ассоциаций самым причудливым образом, соединяя, например, век XIII и XX:

“Села графиня в белом платье на белого коня, чтобы проводить Илью Муромца в стольный Киев-град, и выехали они за околицу...”1

1 Запись сотрудницы Муромского краеведческого музея О. Суховой.
Или того неожиданнее:

“Графиня Уварова была родственницей Гитлеру. Из-за этого Муром во Вторую мировую войну немцы не бомбили, чтобы не разрушить графского имения, а сбрасывали с самолета листовки, в которых говорилось: “Москву сделаю полем... Ленинград — морем, Муром — столицей”. Мать Гитлера родилась в Муроме”1 .

1 Запись краеведа-энтузиаста Александра Епанчина со слов плотника, жителя села Карачарова М. Баранова, 62 лет, в январе 1974 года.
Как ни удивительно, это предание получило неожиданное подтверждение. Когда я пересказала его своим московским друзьям, один из них заметил:

— А мне помнится, что в каких-то стенографических записях бесед Гитлера с его приближенными есть упоминание о том, что он собирался сделать Муром столицей России.

— Зачем менять столицу — понятно. А вот почему именно Муром? Наверное, просто ткнул пальцем в карту, — высказал предположение другой.

— Да нет, — возразил третий. — Гитлер так просто ничего не делал. Все-таки Муром в свое время занимал особое место в истории.

И в самом деле. В так называемой начальной летописи русского государства “Повести временных лет” Муром упоминается в одном ряду с Новгородом, Полоцком, Ростовом. Летописец рассказывает о событиях 862 года — раздаче легендарным князем Рюриком подвластных ему земель “в управление вельможам своим”. Среди перечисленных городов назван и Муром, город, выросший в низовьях Оки. Водный путь открывал широкий простор для предприимчивых торговцев из племени мурома. Они везли на продажу меха куницы и белки, соболя и лисицы, мед, пчелиный воск и рыбу, а взамен привозили ремесленные изделия.

От племени мурома пошло, как теперь принято считать, и название города. Но в “Повести о водворении христианства в Муроме” (середина XVI века) автор связывал название города с фонетически близким ему по звучанию словом мрамор — из-за красоты стен белокаменного Кремля: “Сей град прославлен бысть в российской земли, во дни древняя создание града имея стены каменны и мраморны, и оттого нарицается Муром”.

На иконах местных мастеров можно увидеть удивительной красоты белокаменный кремль, от которого, к сожалению, не осталось даже следа. Муром пережил не один опустошительный набег, когда нагрянувшие “яко змий” захватчики грабили жителей, сжигали все дотла и уходили; требовалось несколько лет, прежде чем горожанам удавалось восстановить дома и наладить быт.

Василий Никитич Татищев в своей “Истории Российской”, определяя место Мурома в системе земель Киевской Руси, опирался на сведения, почерпнутые из особой “Муромской летописи”, которую взял с собой ПетрI, когда ненадолго останавливался в Муроме по дороге в Астрахань... Куда делась летопись впоследствии — осталось неизвестно. Зачитали, что называется.

Начало широкого каменного строительства историки одно время связывали с именем Ивана Грозного (хотя, как показали раскопки, оно началось значительно раньше) по той причине, что город стал последней стоянкой царя перед походом на Казань: “В июле 1552 года на улицах Мурома чаще можно было встретить ратников, нежели мирных граждан. Со стороны Оки доносился беспрестанный стук топоров, слышалось бряцанье оружия, повсюду в городе стояли на улицах шатры, над которыми развевались боевые стяги”, с берега доносился непрерывный стук топоров — это строились плоты и струги для переправы на другую сторону Оки. Иван Грозный перед последним броском на татарскую твердыню устроил смотр своему войску и отслужил молебен местным святым, “своим сродственникам” — князьям Константину, Михаилу, Федору, Петру и княгине Февронии-Ефросинье, пообещав после взятия Казани воздвигнуть в их честь храмы. Поэт М. Херасков, откликнувшийся на столь знаменательное для всей России событие, особо отметил роль жителей Мурома в сражении:

Войну победою казанцы бы решили,

Когда б дворяне муромские не поспешили.

Сии воители, как твердая скала,

Котора из мечей единых сложена.

Посылали “муромские дворяне” свои дружины и с ополчением Минина и Пожарского, участвовали в освобождении Москвы от поляков. Отличились они впоследствии и в Бородинском сражении. Во время Великой Отечественной войны имя летчика Гастелло было у всех на устах.

Снискали известность в свое время и здешние ремесленники. В Оружейной палате представлены образцы изделий муромских мастеров Дмитрия Коновалова, Григория Вяткина и Никиты Давыдова.

Свой нынешний облик Муром обрел не сразу. По-настоящему город начал благоустраиваться в бытность городским головой Алексея Васильевича Ермакова (до него с 1785 по 1870 год, то есть за сотню лет без малого, на этом посту городского головы побывали двадцать два представителя состоятельного муромского купечества). На личные средства Ермакова был построен театр, открыт детский приют, несколько образовательных, медицинских и культурных учреждений. Тогда же была расширена богадельня, устроена лечебница, городская библиотека. Много он сделал и для устройства водопровода, в котором муромчане испытывали большую нужду. Водонапорная башня, ставшая архитектурным украшением города, стоит и до сих пор.. Алексей Васильевич расчистил от ветхих, покосившихся лавок все площади, городскую ярмарку перевел на выгон, где построил новые торговые места, замостил центральные улицы и площади, очистил их, убрав вековечные мусор и грязь. (Помните у Гоголя размышления о странной закономерности: стоит построить где-нибудь забор или памятник, как рядом с ними тотчас же вырастает куча мусора.) Осушил Ермаков и Козью речку, из-за которой в городе никогда не просыхала огромная лужа (также воспетая Гоголем как обязательная примета всякого провинциального городка). Одним словом, улицы совершенно преобразились.

“Каково же было мое изумление, когда мы, въехав в Муром, нашли небольшой чистенький городок, прекрасно вымощенный, с фонтанами на площадях, с водопоями для деревенских лошадей”, — записала в дневнике известная актриса П. А. Стрепетова, побывавшая здесь на гастролях в летний сезон 1868 года. А в записках Надежды Киселевой (жительницы Мурома) есть страницы, где она любовно описывает муромские жилища: “Дома купцов, заводчиков, чиновников были добротны, просторны, удобны и почти все имели большие сады. Ближе к окраинам и тоже в садах стояли дома людей победнее, в три-четыре окошка, похожие на деревенские”.

Прежний уютный облик города отчасти изменился благодаря многоэтажным жилым домам, которые выросли после войны, когда в городе начала развиваться промышленность, появилось много заводов и фабрик, среди них завод радиоизмерительных приборов, выпускавший и военную аппаратуру, в связи с чем Муром перешел в разряд “закрытых” и не попал в “Золотое кольцо”.

Все это, конечно, интересно, но пока никак не объясняет, почему Прасковью Щербатову зачислили в родственницы фюрера Третьего рейха.

А причина, на мой взгляд, уходит корнями в петровские времена — именно тогда слово “провинция”, некогда вполне нейтральное, приобрело уничижительно-пренебрежительный оттенок. До царствования Петра даже небольшие уездные города жили в одном ритме со столицей. Талантливым мастерам-строителям из Костромы, Нижнего Новгорода, Суздаля очень часто подражали и в Москве, и в других городах. Их приглашали выполнить заказные работы в столицу, где они учили своим приемам одних, сами набирались опыта у других и, обогащенные новыми знаниями, возвращались домой, чтобы воспитать следующее поколение. Обмен шел на равных. Более того, именно провинция, случалось, диктовала моду и новые направления в архитектуре.

Петр I задумал возвести новую столицу, которая не уступала бы европейским городам, а для этого требовалось огромное количество строителей — каменщиков, резчиков и прочих самых разных (но лучших) мастеровых людей. Откуда их было взять? Конечно же, из провинциальных городов. А чтобы ускорить строительство, Петр запретил возводить каменные здания в других городах. И мастера не имели права возвращаться домой. Закончив один объект, они приступали к другому...

Восстановить творческие силы при постоянном оттоке мастеров провинция не могла. Теперь уже некому было состязаться с образцами, навязанными Санкт-Петербургом. А если в “глубинке” даже и изобретали что-то свое, не отвечавшее европейской моде, то это с пренебрежением отвергалось.

Только после екатерининского “Манифеста о вольности дворянства” (1762 г.) снова стали расцветать очаги культуры — дворянские усадьбы, начали составляться библиотеки, коллекции картин, скульптур, монет (которые впоследствии станут достоянием местных краеведческих музеев), создаваться театральные труппы и художественные студии. Уездные и губернские города вольно или невольно, сознательно или бессознательно или просто потому, что это свойственно человеческой природе, сопротивлялись единообразию, которое навязывала столица. Не случайно культуролог В. Ю. Афиани, описывавший этот период в истории провинции, именно так и озаглавил свою статью — “Миссия противостояния”.

Однако вернуть прежнюю культурную самостоятельность губернские города уже не могли — в их взаимоотношениях со столицей произошла та же метаморфоза, что и с самим словом “провинция”. Согласно энциклопедическому словарю под редакцией Шмидта: “В эпоху ранней Римской республики этим термином обозначалось главным образом военное “поручение”. В III веке до н. э. провинцией стали называться покоренные Римом внеиталийские области, фактически ставшие колониями. Начиная с I века Рим жил главным образом за счет провинций”. Схожая система отношений сложилась за пятьдесят пять лет с 1719 по 1775 год и в России. Столица начала жить за счет провинции, но только не чужеземной, а своей собственной. При советской власти неравноправие еще более усугубилось. Сохраняется оно и сейчас.

В этом смысле рождение мифа о родстве Гитлера и Прасковьи Уваровой (как это ни выглядит парадоксально) и есть “наш ответ Чемберлену”: пусть, де, Москва не замечает нас, теснит и давит, зато Гитлер, какой ни изверг был, а понимал, что мы не лыком шиты, и выделил Муром среди прочих городов. Предпочел его Москве!

По-настоящему значение и масштаб, ценность провинциальной культуры как сложного полифонического явления культурологи начинают осознавать только сейчас. Остойчивость малых городов — “важнейший ресурс нашего общего завтра”, — утверждают они.

Так что любой рассказ (смею надеяться, и эти заметки) о провинции — своего рода возвращение долга, благодарное признание того, что нам дала (и продолжает давать) провинциальная культура.

 

Первый русский бестселлер

Мой рассказ начался с упоминания о романе “Анна Каренина” не случайно. Тема супружества и семейных отношений возникла сама собой. И с кем бы я ни знакомилась, какую бы историю ни записывала, эта едва уловимая мелодия начинала звучать снова и снова, может быть, еще и потому, что мой первый приезд в Муром совпал с событием, которого жители города ждали давно: мощи святых Петра и Февронии извлекли из запасников музея (очень многое для этого сделал краевед-энтузиаст А. Епанчин), и они заняли положенное им место в храме Свято-Троицкого монастыря.

С именем этих двух святых связана и “жемчужина древнерусской литературы” — “Повесть о Петре и Февронии”. И если “Анну Каренину” принято считать “энциклопедией семейной жизни” конца XIX века — эпохи начала современного кризиса семьи, то “Повесть о Петре и Февронии”, корни которой уходят в устные предания ХIII века, являет нам пример идеального супружества.

Повесть о любви муромского князя Петра к простой крестьянской девушке была самой читаемой книгой в народе вплоть до революции 1917 года. Чуть ли не в каждой семье имелся свой список повести, любовно переплетенный и украшенный вышивкой или бисером в зависимости от достатка владельцев.

Вспомните шедевры мировой литературы: любовь Ромео и Джульетты, Тристана и Изольды, Паоло и Франчески, Лейлы и Меджнуна ведет их к гибели. Тем не менее, стихия любви, всепоглощающей страсти, — воспринимается как высший дар. Однако для русской женщины и русского мужчины чувственная страсть была не даром Божьим, не благом — она, если судить по русской классике, всегда — “стихийное бедствие, пожар, землетрясение, эпидемия, после которой жить больше нельзя, а остается лишь омут, обрыв, откос и овраг...” (Так утверждает в статье “Нездоровая одержимость” Н. Л. Пушкарева, и мне кажется, что она права).

Русский идеал любви — совсем иной. “Повесть о Петре и Февронии” — рассказ о любви гармоничной, о том, что именно сила и глубина этого чувства помогают человеку выстоять, пережить невзгоды и утраты.

Но поскольку сюжет повести известен сейчас не так широко, как прежде, осмелюсь вкратце напомнить его…

Неприязненный змей — враг рода человеческого — повадился летать в терем, соблазнять жену князя города Мурома. Княгиня, по наущению мужа, выведала у змея, что погибель его ждет “от Петрова плеча, Агрикова меча”. Брат князя, Петр, добыв заветный меч-кладенец великана Агрика (Агрикана), который хранился в стене Крестовоздвиженского монастыря, сразил врага рода человеческого. Но попавшие на тело змееборца капли ядовитой крови образовали незаживающие раны. Никто не мог помочь Петру. Только мудрая крестьянская девушка Феврония из рязанского села Ласкова (существующего и по сей день) сумела вылечить Петра от тяжкой болезни. Князь принял условие девы и женился на ней. И после смерти брата к нему перешло правление княжеством. Но бояре потребовали, чтобы Петр отказался от неравного брака, поскольку женам их зазорно оказывать знаки уважения простой крестьянке. Пришлось молодым супругам, ради сохранения своей любви, покинуть город.

Разгоревшаяся в городе после ухода князя и его супруги междоусобица привела к такому кровопролитию и разорению, что народ обратился к изгнанникам с просьбой вернуться и снова править ими. Феврония помогала мужу вершить дела мудро и справедливо. Мир и покой воцарились в княжестве. По обычаям того времени, супруги, достигнув преклонных лет, приняли монашество и поселились в разных монастырях. Но любовь их, несмотря на разлуку, стала еще крепче и возвышенней. Только об одном они молили Отца небесного — дать им умереть в один день и час. Так и случилось.

Когда Петр почувствовал, что настало его время, он отправил посланца в монастырь к Февронии. Она в тот момент вышивала воздуха для аналоя и, воткнув иголку в шитье, вздохнула и отошла вместе с мужем.

Завещали они похоронить их в одном каменном гробу. Но жители города не уважили просьбу супругов. И случилось чудо: трижды Петр и Феврония наутро оказывались вместе. Только тогда муромчане смирились и похоронили князя и княгиню, как они наказывали.

После того, как текст повести обработал писатель Ермолай-Еразм (его вариант переложения наиболее удачный из всех, бытовавших в XVI веке), она вошла в литературный обиход. Но наряду с печатными изданиями долгое время продолжали ходить и местные списки. “По сути — это первый самиздат и первый русский бестселлер”, — считает муромский историк Юрий Смирнов.

 

Коня на скаку остановит…

Заканчивается повесть словами: “Радуйся, Петр, ибо дана была от Бога тебе власть убить летающего свирепого змея! Радуйся, Феврония, ибо в женской голове имела ты мудрость святых мужей!”

Вольно или невольно, Ермолай-Еразм в этих строчках недвусмысленно показал, кто является истинным героем повести. Петр получил от Бога власть совершить единственный подвиг — убить змея. Далее он ни в чем не проявляет себя. На первый план выходит Феврония, имевшая “мудрость святых мужей”. Простая крестьянская девушка сама выбирает князя в мужья, своей находчивостью добивается желаемого, занимает самое высокое по тем временам положение, когда муж терпит гонения, стойко переносит все невзгоды, а после возвращения в Муром помогает Петру мудро управлять княжеством.

Она — не пассивная героиня. Окажись Феврония на месте Ярославны, то, получив известие о пленении мужа, не стала бы “куковать зегзицей”, а собрала бы ополчение и отправилась на выручку князя: сама бы устроила ему побег или хитростью добилась его освобождения и вернула в родной город. Быть может, именно благодаря ей в русской литературе утвердился особый женский идеал. Черты Февронии мы угадываем в героинях Гончарова, Тургенева, Достоевского. “Деревенская” Татьяна тоже сама выбирает Онегина и смело признается ему в любви. Ее чувство не знает сомнения: “…Пришла пора, она влюбилась”.

В “Анне Карениной” Стива Облонский, успокаивая Левина, ссылается на свою жену Долли: “У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, что будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло... она говорит, что Кити будет твоею женой непременно”. Так оно и вышло. (А если вспомнить, что браки совершаются на небесах, то отсюда следует, что “дар предвидения” Долли — дар, данный свыше?)

Правда, Отто Вейнингер в книге “Пол и характер” клеймил женщин за это качество, именуя его сводничеством, и обвинял их в том, что им не дана способность логического мышления, что они мыслят “генидами” — некими расплывчатыми образами. В своей системе доказательств немецкий ученый вполне убедителен. Но русские писатели, в отличие от Вейнингера, видят в этом качестве особую ценность.

После долгих размышлений о “смысле жизни”, Левин осознает: “многие мужские большие умы <...> думали об этом и не знали одной сотой того, что знала об этом его жена и Агафья Михайловна. Обе несомненно знали, что такое была жизнь и что такое была смерть, и хотя никак не могли ответить и не поняли бы даже тех вопросов, которые представлялись Левину, обе не сомневались в значении этого явления...”

Ставшие расхожими и принявшие иронически-пренебрежительный оттенок строки Некрасова о женщинах, способных войти в горящую избу и остановить на скаку коня, — отнюдь не свидетельство физической мощи, не описание эдакой бой-бабы с молотом или костылем, что ремонтируют трамвайные пути, или стахановки, перевыполняющей государственный план. Все эти необычные качества проявляются в критические моменты жизни и высвобождаются именно благодаря безошибочному врожденному знанию: что есть правда, что есть истина. И подобно тому, как не обжигает огонь болгарских огнепоклонниц, ходящих по углям, так не способен огонь опалить ту, в которой “вспыхивает” понимание своего предназначения. И такое чуткое животное, как конь, тоже угадывает внутреннюю силу и подчиняется ей.

Во все времена, когда уклад общественной жизни, настроенный исключительно на проявление мужского начала, навязывал женщине второстепенное, зависимое положение, “Повесть о Петре и Февронии” утверждала другой идеал, воплощением которого стали не только литературные героини, но и такие вполне земные реальные женщины, как Прасковья Сергеевна Уварова, сумевшая стать и идеальной женой и успешным общественным деятелем.

 

Магическая сила личности

Кто знает, как сложилась бы судьба Пашеньки, если бы она вышла замуж за Льва Толстого. И как сложилась бы его судьба! Мне почему-то кажется, что их семейная жизнь не стала бы предметом обсуждения не только в России, но и всего мирового сообщества, не было бы мучительного раздвоения и трагического побега из “Ясной поляны”. Во всяком случае “воображаемая жизнь” с Пашенькой-Кити в романе Толстого-Левина развивалась достаточно гармонично. Они вместе постигают тайну супружеской жизни. Образцом которой стал необыкновенно счастливый брак Алексея Сергеевича и Прасковьи Сергеевны (вот почему я выделила в образе Кити только то, что относится к Пашеньке, а не к Софье Андреевне). Они пронесли свою любовь до конца дней, воспитали чудесных детей. Четыре сына и две дочери выросли в трудолюбии, с чувством уважения к научным занятиям родителей, остались близкими им по духу.

После свадьбы Пашенька и Алексей немало времени проводили в родовой усадьбе, неподалеку от Мурома, в том самом славном селе Карачарове, которое мы знаем благодаря былинам об Илье Муромце. Усадьба досталась Алексею в наследство от отца, министра просвещения Сергея Семеновича Уварова, автора знаменитой формулы “православие, самодержавие, народность”, ставшей выражением той самой национальной идеи, что мы сейчас тщетно пытаемся обрести. И если мы знаем, что означает “православие” и что подразумевается под словом “самодержавие”, то смутное и расплывчатое понятие “народность” как раз лучше всего выразил своей деятельностью именно сын Сергея Семеновича.

В отличие от отца он не занимал никаких постов в правительстве, хотя мог бы при своих связях и способностях сделать блестящую дипломатическую карьеру. Но зато Алексей Сергеевич очень много сделал как общественный деятель, как ученый, стоящий у истоков отечественной археологии.

Но что самое главное — Алексей Сергеевич в числе первых заговорил об охране памятников. И не просто заговорил, но и составил толковую программу, как и с чего надо начинать долгую кропотливую работу: “Необходимо сперва интеллигентную часть народа освободить от равнодушия к отечественным памятникам, — писал он. — Тогда наверное найдутся люди, в состоянии объяснить и крестьянину, и ученику, как в народной школе, так и гимназии, значение отечественных древностей”. В какой-то степени именно благодаря этой стороне деятельности его можно назвать отечественным Шлиманом в том смысле, что найденный самоучкой-археологом золотой “клад Приама” всколыхнул весь мир и возбудил интерес обывателей к науке, которая до того считалась скучной и малоинтересной, уделом кабинетных ученых. Алексей Сергеевич тоже сделал все, чтобы привлечь внимание общественности к археологии и древностям, чтобы каждый человек проникся чувством причастности к истории своей Родины. “Провинция узнала и полюбила науку, — считает историк А. Титов, — благодаря энергии такого талантливого учителя, каким был покойный граф А. С. Уваров”. И его жена стала незаменимым помощником в этом деле.

После его смерти Прасковью Сергеевну избрали председателем Московского археологического общества (и она пробыла на этом посту в течение 35 лет!) не только потому, что она была богатой и щедрой меценаткой, но и потому, что оказалась блестящим организатором науки и сумела, благодаря “магической силе своей личности” (как написано в приветственном адресе), сплотить таких известных ученых, как Д. Н. Анучин, В. Ф. Миллер, Б. В. Фармаковский, Б. А. Тураев,
Ю. В. Готье, И. П. Машклов, И. Е. Забелин и многих других не менее ярких людей. Недаром ее называют второй Дашковой.

После революции Прасковья Сергеевна эмигрировала в Югославию и там до самой смерти (1924) работала над записками о Московском археологическом обществе. К сожалению, судьба этой работы неизвестна.

 

В поисках точки сборки

Рассматривая в храме Свято-Троицкого монастыря шелковый покров изысканного темно-сиреневого цвета с поблекшей от времени вышивкой, подаренный городу женой Федора Иоанновича, царицей Ириной, считавшей Февронию своей покровительницей, я невольно задумалась: удастся ли мне найти образец такой супружеской любви и верности в Муроме сейчас?

Служба уже кончилась, народ потихоньку расходился, и, видя, что женщины, торговавшие свечками и иконками, никуда не спешат, я обратилась к ним: знают ли они кого из прихожан, которые прожили в мире и согласии много лет, много сделали для города и других людей?

Мимо нас тяжелым шагом проходила женщина в темном монашеском одеянии, которую, как я слышала, все называли матушкой Верой. Она остановилась, прислушиваясь к нашему разговору, и, когда поняла, о чем идет речь, тут же вмешалась;

— Ишь, какая! — сердито начала выговаривать она мне. — По чердакам лазить хочешь! А супружеская жизнь есть тайна.

Обе женщины после слов матушки замкнулись, расспрашивать их далее было бесполезно. И я, вслед за остальными, вышла на залитую солнцем городскую площадь, по правую сторону которой тянулись старинные торговые ряды, и отправилась пешком по зеленым улочкам.

Несмотря на нетерпимый тон матушки Веры, я не могла не признать привлекательности такого — целомудренного — отношения к семейной жизни. (Сработала и привычка принимать высказывания духовных лиц как нечто непререкаемое.) И подумала, что и в самом деле, наверное, стоит отказаться от мысли “лазить по чердакам”. Тем более, что в городе и без того было немало примечательного. Здесь родились: изобретатель В. К. Зворыкин, уехавший в США в 1918 году и ставший “отцом телевидения”; основоположник нефтяной геологии И. М. Губкин; известный ученый-палеонтолог А. Н. Рябинин и его младший брат — врач, психолог, участник Трансгималайской экспедиции Н. К. Рериха; выдающийся гидробиолог В. И. Жадин. С этим городом связана судьба незаслуженно забытой поэтессы Серебряного века Сусанны Укше. Дом, где жил известный драматург
А. К. Гладков (его пьеса “Давным-давно” легла в основу фильма “Гусарская баллада”), — одна из достопримечательностей города. Точно так же, как и дом замечательного художника И. С. Куликова (ученика И. Е. Репина), заслужившего до революции признание поэтическим “теремным циклом”, где на всех полотнах угадывается портретное сходство героинь с его женой.

За каждым из них тянулся свой “ансамбль ассоциаций”. Записей у меня хватало. Оставалось только отыскать (если воспользоваться термином Кастанеды) “точку сборки”, вокруг которой весь материал сам собой начинает группироваться, соединяться в единое целое. Главное в этом случае — позволить течению вынести к нужному месту. Перебирая имена и события, я шла по зеленым улочкам, мимо утопающих в садах деревянных особняков, но чувство досады, вызванное словами матушки Веры, не проходило. Почему? Скорее всего, не только потому, что та позволила себе разговаривать таким непререкаемым тоном. К сожалению, дух осуждения, быть может, ставший формой выражения общего недовольства и какой-то безысходности, очень силен в России. Выйдет какая женщина в поселке или деревне в новой кофте — соседка, заметив ее из окна, тотчас фыркнет: “Ишь, нарядилась, как на свадьбу!” А пройдет мимо другая, в стареньком платье, и этой достанется: “Не могла по-человечески одеться!”

Так что услышать от кого-то выговор — дело привычное.

За моей досадой стояло иное. Обида на то, что другим странам, другим народам, а не нам, дана была традиция, которая обошлась без разделения человека на “духовный верх” и “греховный низ”.

Сохранившаяся и окультуренная на Востоке (та же Индия и прилегающие к ней страны) практика сексуальных отношений избавляла молодоженов от проблем физиологической несовместимости. Западная склонность “все выставлять на распродажу” в соединении с потребностью все методично исследовать обнажила корни конфликтов и во многом помогла супружеским парам вынести из избы тот самый сор, который мы упорно заметали под лавки.

И теперь, после того, как наши российские врачи и психологи получили в готовом, можно сказать, виде весь этот добытый с таким трудом опыт, необразованные, грубые “матушки Веры”, лишенные терпимости и доброты истинно верующих, вновь будут диктовать молодым парам решение всего комплекса вдруг вставших перед ними проблем: как избежать нежелательной беременности, как достичь гармонии в близости?!

Да разве дело только в этом! На память сами собой приходили “сцены из жизни” — как, скажем, огорчалась муромская журналистка и историк Инна Иванова, когда отнесла подготовленный к Дню города комикс на тему “Петра и Февронии” отцу Кириллу — настоятелю Благовещенского храма, а он “не благословил” ее радостный труд.

— Почему? — удивилась я. — Ведь икона — в сущности первый комикс, где из общего сюжета выделяются именно значимые моменты жизни святых, чтобы прихожане запоминали ее “в картинках”.

Муж Инны, Сергей, который отнесся к “отзыву батюшки” более философски, махнул рукой:

— Потому что в нынешних отцах церкви косности больше, чем было до революции. Этим они и отпугивают людей. Вот, к примеру, когда пошла мода все подряд освящать, на нашем “Муроммашзаводе” сдавали трактор. Разбили бутылку, все как полагается. А еще пригласили священника. Он взмахнул кадилом и начал “Освящается… — запнулся на несколько секунд и продолжил, — колесница сия!” Ну что за ханжество. Уж если пришел освятить трактор, то и называй его трактором. Причем здесь колесница?! И так во всем…

Я не заметила, как миновала центральную улицу и вышла на параллельную ей. И тут мой взгляд вдруг остановился на выведенной мелом детским почерком надписи на стене жилого дома: “Игорь плюс Таня”. И далее — ничего. Видимо, целомудрие не позволило одному из влюбленных закончить фразу. Еще не зная о том, что это “тайна”, они угадали, что не обо всем следует ведать “городу и миру”.

А чуть выше этой заветной формулы на стене висела табличка, свидетельствовавшая о том, что на первом этаже жилого дома расположился местный ЗАГС, посетителями которого в ближайшем будущем вполне могут оказаться повзрослевшие Игорь и Таня (если, конечно, сумеют сохранить свое чувство).

Мне не оставалось ничего другого, как отдаться течению. И я толкнула дверь. Девушка-секретарь провела меня в соседнее помещение, где я познакомилась с удивительно обаятельной, милой женщиной Ниной Дмитриевной Смирновой — заведующей ЗАГСом. Инженер по образованию, она какое-то время работала в райкоме комсомола и, когда ей предложили занять это место, даже колебалась — справится ли. Как показала жизнь — справилась, потому что полюбила свое дело всей душой. (И работает здесь по сей день — уже в новом здании, которое вместо сухого слова ЗАГС получило название “Гименей”).

Услышав мой вопрос, Нина Дмитриевна радостно улыбнулась. Словно, как в сказках бывает, только и ждала моего появления:

— Наконец-то кому-то понадобилось то, что мы делаем!

Оказалось, Нина Дмитриевна и ее сотрудницы по собственному почину, без приказа сверху начали вести, что называется, свой “учет”:

— Вот два альбома. В одном — фамилии тех, кто отметил серебряную свадьбу. А здесь те, кто отпраздновал “золотой” юбилей. Кого-то мы находим сами. Некоторые, узнав о нашем начинании, сообщают, что скоро у них будет годовщина. И мы приглашаем их, чтобы поздравить. Договорились с администрацией города, вручаем им подарки. К тем, кто болеет, не может прийти, едем сами. Сейчас люди не избалованы вниманием и благодарны за то, что мы отмечаем “негосударственную дату”. Вроде чисто семейный праздник. А тут цветы, музыка. У многих слезы от радости в глазах стоят. Мне кажется, это важно не только для них, но и для молодежи. Когда они видят такую пару, что-то в молодых людях меняется. Знаете, как настройка в телевизоре. Экран проясняется, и они видят картину будущей жизни более ясно, отчетливо.

 

Повесть о Петре и Наталии

Дом Петра Степановича Борисова и его жены Наталии Александровны Калабаевой я отыскала в “Собачаевке” — так называется поселок, что вырос неподалеку от железной дороги. Поженились они в 37-м году, пятидесятилетие совместной жизни отметили в 87-м.

— Я ее нашел в Кулаках, — с любовью глядя на жену, начал рассказ Петр Степанович. — Так называлась деревня. Там у меня друг жил, я к нему в гости пришел и увидел ее. Она жила с матерью, сестрой и братом. А отец у них уже умер к тому времени. И втянулся я. Чуть не каждый день по двадцать километров ходил. Я в Муроме на железной дороге машинистом работал. Однажды сижу у нее, в Кулаках, и никак мне не хочется уходить. Пора, а я все тяну... И тут слышу — гудок. На заводе в Муроме в полдень гудок всегда давали. А мне в депо надо быть ровно к часу — поезд уходил мой. И я скорей в Муром. Где шагом, где бегом, но пришел в срок, не опоздал.

Целый год я к ней вот так ходил. А потом мы поженились, и она переехала ко мне, — грубоватое, словно вырубленное топором, лицо Петра Степановича светилось, как будто это произошло только вчера.

Наталия Александровна, закутавшись в шаль, улыбаясь, слушала рассказ мужа. И держалась она так, будто родилась в княжеском тереме. Столько в ней было спокойствия, чувства собственного достоинства, и в то же время доброжелательности и чувства юмора. Словно и впрямь передо мной сидела такая же девушка, что когда-то сумела завоевать сердце князя и не ударить в грязь лицом за княжеским столом. У такой собранные со стола крошки и впрямь могли превратиться в ладан.

— Чем же это вы приворожили Петра Степановича? — спросила я.

— Ня знаю. — Лукаво глядя на мужа, ответила она. И даже этот легкий деревенский выговор, оставшийся в речи, придавал ее интонациям особенную прелесть. — Правда, я и пела, и танцевала. А какие проделки проделывала! Всю бедноту собрала, деньги мы сложили, и я поехала вниз по Оке, в Саратов, лошадей покупать. Кто с лошадьми был, те в колхоз не пошли. Купила на рынке лошадей — знала, как выбрать здоровых да крепких. На одной ехала, а двух на поводу вела. И моя лошадь так ко мне привыкла, так привязалась, пока мы до дому добирались, что других не слушалась. Только мою руку признавала. А на другой год — видят остальные, что у нас дела хорошо пошли, — уже побольше народу взошло, со своими лошадьми. Колхоз богатеть стал. Хотя сначала объединила я одну бедноту. А что мне было делать? Отец умер, мать осталась с детьми. Мы бедно жили. А когда я колхоз организовала — лучше стало. Меня председателем избрали. И все мне подчинялись, не спорили, когда я что-то требовала, — знали, что зря гонять людей не буду. Только по делу.

Сейчас, когда утвердилось мнение о том, сколько бед принесла России насильственная коллективизация, рассказ Наталии Александровны может показаться чересчур идиллическим. В “Истории Мурома” (коллективном труде работников краеведческого музея, выполненном по заказу администрации в 2001 году) приводятся частушки того времени:

Говорят в колхозе плохо,

А в колхозе–то на ять,

За похлебкой в очередь

По три часика стоят.

Но Наталия Александровна не “шла в колхоз”. Она сама его создавала, чтобы выбиться из нужды. И, быть может, на ее примере можно понять, как рождалась стихийная потребность объединяться. (На обратном пути при виде нынешних опустевших деревень и разоренных колхозов я иной раз ловила себя на мысли: неужто не осталось у нас таких вот “мудрых и предприимчивых девушек”, которые сами берут судьбу в свои руки?)

Наталья Калабаева не ждала, когда кто-то поможет сверху, и решительно взялась за дело. Ее веселость и общительность вызвали у людей доверие и уважение.

— У нас при железной дороге клуб имелся. А при клубе — духовой оркестр. Я в оркестре на трубе играл — альтистом. Иногда за тенора. Играю на сцене, а она в зале танцует. Она очень любила вальс. Я играю и любуюсь ею: “Вон, моя танцует”, — думаю, а сам глаз с нее не свожу.

— А во время войны, — воодушевляясь, вспоминала Наталия Александров-
на, — я к моему Петру даже в Кенигсберг приезжала. Да! Узнала, что поезд от нас туда пойдет, села и добралась до его части.

— Наш майор Дерюгин говорил ей: “Наталия Александровна, мы скоро ведь в Берлин уедем!” А она ему: “А я и в Берлин доеду!” Она хоть и пела, и танцевала, а сурьезная была. Всегда, сколько знаю, все называли ее по имени-отчеству. Только “Наталья Александровна” — и никак иначе. Как-то все боялись и уважали ее. И всегда она в общественной работе участвовала. В уличкоме ее много лет подряд председателем выбирали. Пьяницы при ней затихали, переставали спорить, не смели ругаться.

В манере держаться Наталии Александровны и сейчас угадывалась та “сурьезная молодая девушка”, к которой все испытывали невольное уважение и почтение.

— Это она теперь, последние два года, как на крыльце упала и шейку бедра сломала, нигде не бывает, ото всего отошла, — заметил Петр Степанович.

Недалеко от кровати стояло кресло, в котором Петр вывозил жену на ули-
цу — для чего прибил доски на крыльце — и кресло плавно скатывалось на дорожку, ведущую в небольшой садик.

— Петр за мной ня знай как ухаживает, — вздохнула Наталия Александров-
на, — теперь ему одному всякую работу приходится по дому вести.

— И зачем она только к соседям пошла! — сокрушенно покачал головой Петр. — Это из-за своего характера. Мы им вторую половину продали, зачем нам столько сейчас. И двух комнат хватит. Так она пошла проверить, хорошо ли они устроились, не надо ли им чего. А он, дьявол ленивый, крыльцо ото льда не очистил, вот она и упала. Хоть бы мне сказала, что идет, я бы ее проводил. Теперь вот лежит. У нее в ногах упору нет. Нетвердые ноги у нее. Все ничего, только топка мучает меня. Дали бы нам квартиру какую однокомнатную, чтобы не топить, — вот бы нам лучше стало.

— Жить-то осталось нямного, — и здесь проживем, — с достоинством остановила жалобы мужа Наталия Александровна. Она не привыкла уповать на других.

— По статистике, — говорила мне Нина Степановна, — одной из основных причин развода становится болезнь одного из супругов.

Петру Степановичу такая дикая мысль и в голову не могла бы прийти. Его тяготит лишь то, что Наталия Александровна лишилась возможности вести привычный образ жизни. В его глазах по-прежнему светится нежность, когда он смотрит на свою ненаглядную, и нетрудно представить, как смотрел он на нее в зале, когда играл на трубе вальс. Гордость за нее и восхищение.

Когда я приехала в последний раз, Наталия Александровна умерла. Через год умер ничем до той поры не болевший Петр Степанович. Он очень тосковал, каждый день ходил на кладбище. И несмотря на то, что жил теперь в семье дочери и не надо было ему заниматься “топкой”, ничто его не радовало. Он тихо угасал. “Без нее все ему было не в радость”, — сказала дочь.

 

Дом Герата

История семейной жизни Михаила Петровича Каменщикова — сухощавого, аккуратно подстриженного, сдержанного — в нем и по сей день угадывается военная выправка, — не так поэтична. Но за ее безыскусностью — своя красота. Познакомился Михаил Петрович с будущей женой по переписке.

— После войны меня отправили в пограншколу. Закончил я ее капитаном. Мы должны были получить распределение на таможню, а вместо этого меня отправили в Прибалтику, где тогда очень сложная обстановка сохранялась. “Лесные братья” не могли смириться с поражением. И на восемь лет меня там оставили. В Россию никак не выедешь. Отпусков нам не давали. На местных нельзя женить-
ся — разрешение трудно было получить. А девушка моя, пока я воевал на фронте, вышла замуж. Может, это и к лучшему. Как говорится, если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло.

Моя сестра училась в городе Горьком. Я с ней переписывался. А она жила в одной комнате с моей будущей женой Пашей. Сестра часто писала про свою подругу. Постепенно мы с ней сами завязали переписку. И когда они закончили институт, Паша решилась приехать ко мне. Ну и тут мы окончательно поняли, что нас свела судьба. Отправились в ЗАГС расписываться. А заведующая, оказывается, дома. Мы к ней. Она полы моет. Вытерла руки и расписала нас. Но ведь это не имеет никакого значения. Можно и пышную свадьбу сыграть, и в церковь сходить, а потом развестись. Мы очень скромно отметили начало совместной жизни, — голос его потеплел. Он помолчал какое-то время и продолжил: — После демобилизации мы приехали в Муром, меня назначили директором школы. В подчинении, сами понимаете, — женский коллектив. Заведующая хозяйством оказалась необыкновенной красоты женщина. Почему-то осталась одинокой. И вот все уверяли мою жену, что это моя любовница. Увидит кто мою Пашу на улице, остановит и начинает нахваливать меня: “Какой у вас красивый муж! Как вы с ним живете? Говорят, у него столько поклонниц!” Паша придет домой — на ней лица нет. А мы оба любили детей, и я старался не подавать ей никаких поводов для ревности. Хотя намеки ее расстраивали, но она верила мне. Потому и без ссор прожили. Главное в семейной жизни — доверие друг к другу.

У нас две дочери. Обе учительницы. Продолжили династию учителей. У меня жена и две сестры — учительницы. И внучка тоже стала педагогом — работает в Горьком. Одно только плохо — Паша страдает диабетом, но мужественно держится много лет. Самое удивительное, что мы ни разу с ней не поссорились. Осенью “золотую” свадьбу отметили. И за эти пятьдесят лет, представляете, ни одной ссоры!

Михаил Петрович вел меня по улицам Мурома и рассказывал о его достопримечательностях. Он знал каждый дом. И отмечал даже, где на окнах остались еще дореволюционные ручки или задвижки. Его давний интерес к прошлому сейчас получил “официальный” статус.

— После перестройки, как раз перед пенсией, начались все эти перемены. И я вынужден был победствовать. В Благовещенский монастырь меня привела дочь, она — регент хора. И мне предложили работать секретарем. При моем прошлом опыте это несложно. Но работы много. Во-первых, готовлю к изданию историю строительства нашего монастыря. Отец Кирилл — человек деятельный, образованный, сразу заявил о себе в городе, поднял общественность, нашел доброжелателей, помощников-добродетелей, сразу община организовалась. А я собираю всевозможные документы по истории Мурома. Прихожане приносят старые вещи, да и сам я давно собираю древности. Устроил здесь мастерскую по реставрации, чтобы подготовить достойную экспозицию.

В планах Каменщикова — “Музей православной истории Мурома”.

— При храме было кладбище. Столько известных в России людей нашли здесь упокоение: Языковы, Зубовы (один из фаворитов Екатерины II), многие дворяне, погибшие во время нашествия Наполеона.

Кладбище в советское время полностью разрушили. А памятники использовались для строительства, поскольку стройматериалов не хватало. Есть дома, где фундаменты полностью выложены из надгробий. Представляете, каково людям, которые знают, на чем стоит дом? Вот рядом со мной есть такой. Его выстроили в 47-м году. А я в своем живу с 49-го. Каждый день мимо хожу. И наблюдаю за ним. В народе его называют — по имени архитектора, потому, что проект авторский — “дом Герата”.

Мы подошли к трехэтажному типично “сталинскому” дому. Массивное здание с толстыми стенами, пока мы смотрели издалека, оставляло впечатление монументальности.

— Видите, при всей основательности, дом словно бы гниет, — Каменщиков показал мне на плесень, которая ползла по стене вверх, как космический пришелец из фильма “Чужой”. — Каждый год ремонтируют, буквально начиная от земли. Все без толку. Штукатурка отслаивается, плесневеет. Строители отшелушивают, штукатурят заново, а на будущий год — все то же. Если гранитный цоколь, то почему же гниет? Оказывается, не впрок.

Сколь бы кощунственным ни выглядело столь утилитарное отношение к надгробиям, нынешнее отношение к ним — не менее отвратительно.

— Когда мы два года назад на территории монастыря разгребали землю, обнаружилась масса обломков памятников. Мы их оставили просто так, без могил, и они стоят напоминанием о бывшем здесь кладбище. Попадалось и много костей. Мы собирали их в один гроб и перезахоранивали. При храме выстроили часовню, в которой постоянно идет молебен в память о всех погребенных. Среди найденных надгробий есть известняковые — древние, есть шестнадцатого века с каллиграфическими надписями, с характерным орнаментом. Весной я проходил, смотрю — нет надгробий. Не только иконы воруют, но и могильные камни. Недатированные лежат, а датированные — кто-то уволок. Видимо, немалый спрос на них имеется. Продают. И кто-то платит большие деньги. Вот как у них судьба сложится, хотел бы знать?

В книге “История Мурома и Муромского края” в главе, посвященной деятельности А. В. Ермакова, столько сделавшего для благоустройства города, приводится фотография надгробного памятника. Этот памятник тоже не сохранился. Не исключено, что украшает могилу какого-нибудь “нового русского”.

— Нельзя любить то, чего не знаешь, — отозвался на этот рассказ муромский краевед В. Богатов.

По семейным преданиям, кстати, его прадедушка и прабабушка почти дословно повторили “Повесть о Петре и Февронии”. Молодой человек — Владимир Дмитриевич Дубницкий проезжал по городу Мурому. А молодая крестьянская девушка Анна Васильевна Зверева в этот момент вышла за водой к колодцу. Увидел Владимир Дмитриевич девушку, влюбился и... женился. После революции о родне по дворянской линии в семье предпочитали молчать.. Зато “крестьянское происхождение” оказалось очень кстати. И. Богатов возглавил музей в самое трудное время, когда забота о сохранении “древностей”, исторического прошлого была делом лишь энтузиастов. Сын продолжил дело отца. Но одно дело — сохранение. Другое — установление живых связей с прошлым. Об этом — отдельный рассказ.

 

Окландия

Юрий Смирнов родился в Муроме. После окончания института уехал в Душанбе, преподавал в университете. И вернулся в родной город, когда в Таджикистане началась гражданская война.

— Конечно, я люблю Муром. Но и с Душанбе успел сродниться. Это был столичный город. Со всеми его преимуществами. Я не говорю о филармонии, театрах, музеях. В первую очередь речь идет о городских и личных библиотеках (свою я вынужден был бросить). Возвращение в Муром для меня оказалось делом нелегким. Вести научную работу без книг — немыслимо. В провинциальном городе ощущаешь себя отрезанным от всего мира. Очень трудно перестраиваться. И компьютер, хотя Интернет помогает преодолеть чувство отделенности, пока еще скорее похож на богатую витрину, в которой “око видит, да зуб неймет” — слишком многие нужные сайты платные.

Родные не могли понять, почему Юрий, вернувшийся в родной город, целыми днями лежит, отвернувшись к стене, хотя знали, что он пережил развод и предательство другой женщины.

— Как-то сошлось все вместе. И казалось, что мне не выбраться из этого состояния депрессии, ничего не мог с собой поделать, пока… — после короткой паузы закончил Юрий, — пока не нашел здесь Любу.

Во время разговора он несколько раз обращался к жене с немым вопро-
сом — согласна ли она с тем, что он говорит, нет ли у нее возражений. Такой безмолвный диалог ведут любящие и понимающие друг друга супруги. И, как часто бывает, они и внешне подходили друг другу. Тоненькая, изящная Люба чем-то напоминала тургеневских героинь. Коренастый Юра, поглаживавший чуть трону-
тую сединой бороду, со своим рассказом о долгом и непростом возвращении на родину — тоже вызывал невольное сравнение с интеллигентами прошлого века.

Взаимопонимание между ними обнаружилось почти мистическим образом:

— Мы вместе пришли в гости к друзьям. Взял я со стола стакан — из тонкого стекла, прошу отметить, — а он вдруг прямо у меня в руках ни с того ни с сего буквально взорвался. Ну, все стали приставать: “Как ты это сделал? Что за фокус такой?” Я смеюсь: “Секрет фирмы”. — “Ну покажи еще раз, я сразу пойму” — все допытывался хозяин дома. “Будем расходиться, — пообещал я, — покажу”.

Дело уже шло к двенадцати, начали все собираться. Женщины посуду убирают. И вдруг Люба берет стакан, а он — дзынь! — и тоже разлетелся у нее прямо в руках. Такое вот странное совпадение. Чтобы два стакана ни с того ни с сего прямо в руках взорвались... Мы с ней посмотрели друг на друга и...

— Поженились! — закончила я.

— И поженились, — сказали они хором и улыбнулись.

— Я понял, что надо искать что-то новое, незанятую нишу. Устроился работать в краеведческий музей. Коллектив у нас хороший. Но с деньгами, как и везде — туго. А мы задумали большой проект — работа с детьми. Ты сама привела мне фразу Богатова — нельзя любить то, чего не знаешь. Вот и мы тоже решили, что сейчас нет ничего важнее этого: пробудить у детей интерес к своей истории.

И Юра принялся рассказывать, как удалось организовать первую поездку детей в летний лагерь…

—… где они не просто в футбол гоняли и на солнышке загорали, но еще проходили практику: записывали рассказы, откуда пошло то или иное название, почему бытуют местные поверья, ну, и так далее. Ребята увлеклись. Иначе и быть не могло: как только чувствуешь аромат прошлого, как только начинаешь его руками щупать, оно сразу становится объемнее, понятнее, ближе. Родители нам после возвращения все телефоны оборвали; “А на будущий год будет такой же лагерь?!”

И вот мы сели, составили заявку и отправили ее на “Ярмарку социальных проектов Приволжского федерального округа” — она состоялась осенью 2001. Из поступивших на рассмотрение девятисот проектов получили поддержку восемьдесят. Из них три — представлены городом Муромом. Три! Потому что эти проекты стали продолжением того, что мы уже начали делать — и успешно завершили — в предыдущие годы.

Слушая оживленный рассказ Юрия, я вспоминала, каким трудным было для музеев последнее десятилетие. Они вновь переживали кризис, как в послереволюционные годы. А музеи в небольших городах — и прежде и теперь — всегда сплачивали вокруг себя увлеченных людей, становились “очагами культурной жизни”. Но последние годы, куда бы я ни приезжала, везде слышала только сетования на ужасное положение. Поэтому мне не сразу удалось поверить в сказанное.

— Собственно, вы продолжаете то, что Алексей Уваров считал самым важ-
ным, — пробудить у людей ощущение причастности к истории, живой связи с прошлым, личной ответственности за все.

— Оказалось, что это и по сей день — самое важное. И, главное, что это вполне достижимо, если по-настоящему захотеть. Представь, что переживают ребята (мы собрали не только тех, что живут в Муроме, но и из близлежащих поселков и деревень) на берегу озера Святое. Красота сказочная. По местным преданиям, стоявшая на его берегу церковь, ушла под воду во время одного из вражеских нашествий. И считается, что в тихий день даже можно услышать звон колоколов. Кстати, свою оперу “Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии” Римский–Корсаков написал после того, как побывал в этих местах, — напомнил Юрий. — Правда, таких озер, на дно которых якобы ушла церковь, в России на самом деле довольно много.

Ну вот, по выражению твоего лица вижу, о чем ты подумала. Нет, мы не только пересказывали ребятам легенды. Они занимались археологическими раскопками… И когда ребята берут в руки лопаты и под руководством Саши Бейлекчи (нашего археолога) начинают закладывать разведочные шурфы по всем правилам, которые разрабатывали Алексей и Прасковья Уваровы (первые раскопки они начинали вести в здешних местах), — то эти имена для них — вместе с мозолями на ладонях — перестают выглядеть абстракцией. Другие сами искали глину, которая подходит для обжига, чтобы вылепить посуду, выдумывали каждый свой узор. Девочек привлекали старинные костюмы, выкройки, вышивки, украшения. Нашлись энтузиасты, которых мы на автобусе вывозили в близлежащие деревни записывать рассказы старожилов. И вот что удивительно, — покачал головой Юрий, — фольклористам, сам не раз был свидетелем, не всегда удается за один заход разговорить бабушку. И я сначала боялся, что с детьми вообще ничего не получится. Какое там! Радостные старушки сами выносили какую-то оставшуюся утварь, дарили ее нам для музея и готовы были часами, без остановки рассказывать обо всем, что помнят.

Признаться, мы даже не представляли, что сразу получим такой результат. Дети, которые вернулись в поселки и деревни, уже никогда не позволят, чтобы какую-нибудь “находку” у речного обрыва или в развалившемся сарае выбросили. Они теперь грамотно будут обходиться и с предметами домашней утвари.

Основным недостатком тех “лагерей”, считает Юрий, было то, что, прожив в “особом режиме”, насыщенной жизнью месяц-полтора, мальчики или девочки потом возвращались в свои поселки и деревни. Связь с ними фактически прекращалась до следующего года.

— Сейчас нам удалось получить грант для того, чтобы мы могли сразу же обрабатывать материалы таких летних лагерей и публиковать их. А что еще важ-
нее — устанавливать связь по Интернету. Теперь дети смогут выполнять домашнее задание, искать нужный материал, общаться друг с другом. Одним словом, исчезнет информационный вакуум. Где в маленькой деревне наш семиклассник-историк мог находить ответы на свои вопросы? Нигде. А мы должны — раз уж начали — помогать ему развиваться, подниматься по ступенькам выше. И когда мы поставили перед собой этот вопрос — возник проект “Интернет-сообщества “Окландия””, объединивший несколько музеев.

Как в прежние времена, малые города начинают объединяться, чтобы выжить вместе.

Следующий проект — “Ладья”. На нашем фанерном заводе мы выстроили действующую модель старинного судна. На нем этим летом отправятся в плавание двадцать-двадцать пять школьников. Они должны будут выбрать идеальную (с точки зрения людей прошлого) стоянку для городища. Ребята всю зиму готовились к путешествию: находили в русских былинах описания того, что ели, что пили, как одевались люди в XIII-XV веках, каким оружием владели.

В пути им придется обходиться без картошки, помидоров, кукурузы и перца, а сесть на гречневую кашу с пареной репой, орехи и мед, самим печь ржаной хлеб, готовить квас. Потом они опишут с точки зрения человека того времени нашу жизнь, современную систему взаимоотношений человека и природы. А затем, сравнив две модели, предложат третий, альтернативный, вариант — свое представление об идеальном устройстве “города и мира”.

 

Как Владимира переименовали в Илью

Илья Муромец расправил богатырские плечи и произнес нараспев густым баритоном:

— “Ой вы гой еси, добры молодцы, добры молодцы да красны девицы, пожилые люди да почтенные, гостюшки славные да желанные. Позвольте вас приветствовать в нашем древнем граде, во Муроме. Славен город своими талантами. И в труде большом, и в бою лихом не жалели сил и жизни муромцы, и всегда здесь ценился труд. Недаром с герба града Мурома не мечи сверкают булатные, а калачи золотятся румяные…” Ну и дальше в таком вот духе, — закончил Владимир Александрович Лебедев.

Мы ехали по селу Карачарово. “Жигуль”, подскакивая на ухабах, медленно продвигался по улице Приокской. Не так давно на стене дома под номером 279 появилась памятная табличка: “Здесь по преданиям находился дом, где родился богатырь Илья Муромец”. (Инна Иванова первой начала хлопотать о том, чтобы на доме появилась табличка. Даже нашла резчика по дереву. Но когда дошла очередь до утверждения проекта, так получилось, что Инна отошла в тень.)

В этом доме живут Гущины. Слава о силе мужчин из этого рода дошла и до наших дней. В народной памяти утвердилась связь Ильи Муромца с этой семьей. Владимир Александрович никакого отношения к Гущиным не имеет. И никаких других родственных связей с Ильей Муромцем у него тоже нет. Но в городе все, кто встречался нам по пути, здороваясь с ним, называли его Ильей.

— Никто уж и не помнит, что меня зовут Владимир Александрович. Все Ильей называют, — останавливая машину против дома с деревянной резной табличкой, все тем же густым баритоном продолжил Лебедев.

Владимир Александрович много лет проработал директором клуба “Железнодорожник”. И на всех городских праздниках, на всех торжественных встречах, на всевозможных выставках в Москве и других городах, куда отправлялись делегации Мурома, неизменно исполнял роль Ильи Муромца.

— Это обязывает ко многому, знаете ли. И я так вошел в образ, что действительно считаю себя Ильей. Вроде он мне родной. К счастью, я на лошадь сел довольно рано. Так что мне не пришлось осваивать это дело заново. И кольчугу мне соответствующую изготовили местные мастера. Из шайбочек. Она невероятной тяжелины. И когда я встречал лермонтовскую родню — полный “Икарус” гостей из Австралии, из Америки, — они проездом тут были, ехали на юбилей в усадьбу, где Михаил Юрьевич вырос, — то после приветствия все ко мне бросились, начали щупать. А потом я двоих попросил — мужчин покрепче — помочь мне снять кольчугу. Так они ее в руках не смогли удержать, она упала. “Да, — говорят, — йес, йес!” Убедились, что кольчуга не декоративная. В такой можно на бой выходить.

— А как жена относилась к “дополнительной нагрузке”?

— Как и полагается жене богатыря. Терпела. Мы с ней познакомились, когда я ездил в другой город на свадьбу своего товарища. А она со стороны невесты выступала подругой. Все за стол, а мы, как увидели друг друга, так и не могли расстаться. Всю ночь ходили, разговаривали. А есть такое поверье: кто на чужой свадьбе свою суженую найдет, навсегда вместе останутся. Развод им не грозит, — широко улыбнулся Владимир Александрович. — Она вместе со мной все материалы про Илью собирала. Есть у нас и газетные статьи, в которых ученые опубликовали результаты своих исследований. Так вот, они, изучив мощи святого Ильи, которые находятся в Киево-Печерской лавре, пришли к выводу, что этот человек обладал невероятно могучим торсом, а вот нижние конечности у него менее развиты. Объясняют это тем, что богатырь и в самом деле мог перенести костное заболевание, которое называется “акромегалический синдром”. Известны случаи, когда болезнь проходила сама собой. Наверное, так оно произошло и с Ильей.

Прежде я чуть ли не каждый год ездил в Лавру. А когда в последний раз там оказался — вместо электричества опять свечи. Ничего не видно. Подхожу к тому месту, где мощи Ильи Муромца лежат, там монах стоит: “Ты куда?” — “Да, вот, — говорю, — пришел поклониться”. А он отвечает: “Только с Библией”. Я ему объясняю, что много лет исполняю в Муроме роль богатыря. “Нет!” Ну я и пошел. Что сделаешь? А очень жаль, когда теперь смогу выбраться? Здоровье уже не то. Я два инсульта перенес. Прошу: “Освободите меня от этой должности”. Не отпускают: “Нет, давайте, давайте. Надо марку своего города держать. Все к вам привыкли”.

Я долго искал подходящего парня себе в замену. Что было непросто. Смотришь, внешне вроде отвечает требованиям, а заговорит — голосок писклявый. Голос соответствует — фактура не та. И надо еще, чтобы интеллект не отставал. И поведением своим чтобы служил примером для остальных. Представьте, если он начнет хулиганить, жене изменять?! Нельзя, чтобы Илья Муромец вел себя недостойно. Он ведь любимый герой русских былин. Защитник слабых. У него развито чувство собственного достоинства, он даже киевскому князю обиду не прощал. Это должна быть личность, вызывающая уважение. Народ очень чувствует исполнителя, его настрой. Если сам не будешь верить, что ты Илья, кто же тогда будет тебя слушать?! Парень, на котором я остановил свой выбор, — Роман Виноградов, начальник автовокзала. Крупный парень. Красивое русское лицо. Очень подходящая фактура. И голос более или менее подходит, тоже баритон.

Владимир Александрович начал заниматься с Романом, передает ему свой трудный богатырский опыт.

— Я с вами не хочу к Гущиным заходить. Разве так можно? Вы посмотрите, что за дом — весь сикось-накось. Почему бы при въезде — ведь асфальта нет и не скоро проложат, — не устроить музей-заповедник? Разбирается старый дом — перевезите его сюда, отведите клок земли, поставьте сараи, чтобы там корова стояла, кони, соха, борона. Выложил я свою идею, а работники музея крик подняли: “Это фальшивка! И никаким историческим достоянием она не будет”. А при чем тут историческое достояние? Я ведь о развитии туризма в городе говорю. Тут ведь программа нужна. Представьте, привозят экскурсоводы иностранных гостей, а их встречают Гущины — потомки Ильи — квасом угощают, медовухой. Кухню можно продумать. Убранство тоже. У меня кое-что из утвари имеется. А если лыка надрать, мастера будут тут же лапти плести...

— Нам сейчас необходимо поднимать авторитет богатыря. Развивать систему патриотического воспитания, — с пафосом подхватил Сергей Иванов. — Устраивать соревнования среди новобранцев “Внуки Ильи”...

 

Первый спецназовец

Отец Михаил из церкви преподобного Ильи Муромца, что выстроена на пожертвования ракетчиков в подмосковном поселке Одинцово (съездить туда и привезти фотографию храма меня попросила Инна Иванова, которая собирает все материалы про Илью Муромца), ничего не зная о моем разговоре с Владимиром Александровичем и с Сергеем, заговорил на ту же тему — военно-патриотическое воспитание детей.

Отец Михаил не просто священник. Он относится к числу тех (а их число очень невелико), кто выезжает в командировки на места боевых действий. Не один раз побывал в Чечне:

— Там уже четыре священника погибли. За их убийство боевикам платят особо. Но, думаете, наши военачальники встречают нас с распростертыми объятиями? Ничего подобного. Церковь теперь отделена от государства, поэтому статус священника весьма неопределен. Любой лейтенант может не пустить к себе в отряд. Скажет: “А у нас нет верующих” — и все. Что может сделать священник? Ничего. Почему-то у нас всегда так — перекос в какую-нибудь сторону. Государство ведь не только отделиться должно. Оно не только дает каждому гражданину право свободы вероисповедания, но обязано сделать все, чтобы он имел возможность отправлять свои религиозные обряды.

Когда я ездил в командировку в Югославию, то видел, как поставлено дело у натовцев. У них есть помещение, на котором нет никаких опознавательных знаков. Внутри — кафедра. На столиках любые священные тексты — Библия, Талмуд, Коран и тому подобное. В определенное время приезжает тот или иной священнослужитель и проводит соответствующие обряды.

В этой поездке принимал участие и Юрий Шевчук, мы приехали от телевидения, чтобы показать, как разрушаются православные храмы. Кстати, когда мы показали наши пленки, — там уже сто десять церквей сровняли с землей, многие из них считались памятниками культуры, — мировое сообщество, наконец, зашевелилось. Стали их лучше охранять. Но тогда, во время одной из поездок, албанцы увидели, что мы снимаем, перегородили самосвалами горную дорогу, окружили наш БТР, стали кидать в нас камни. Мы задраили люк, сидим и ждем, когда они начнут бросать зажигательные смеси. А я в этот день получил из дома сообщение, что у меня родился сын. Представляете мое состояние? На наше счастье, мимо проезжали натовцы, увидели такое дело, вызвали подмогу. Отодвинули самосвалы, и мы смогли выехать. Шесть часов в осаде пробыли. И хотя, конечно, службу ребят в Югославии не сравнить со службой в Чечне, им все равно нелегко приходится.

Отец Михаил с неодобрением относится к молодым людям, бегающим от службы в армии:

— Из-за этого мужчины становятся женственными, а женщины мужественными. Это же ненормально. Вот у нас дети прихожан, да и не только прихожан, все, кто хочет, приходят заниматься в зал, не только на привычных по урокам физкультуры спортивных снарядах, но у них есть педагог, который тренирует ребят, они изучают приемы русского боя, мечи у них деревянные, копья. Летом они ходят в походы по местам боевой славы. И музей организовали, где их находки выставлены: котелки, фляжки, пулеметные ленты, пробитые каски. Эти мальчики не станут “косить” от армии. Они знают, что должны продолжать дело наших былинных богатырей: защищать Родину. Ведь Илья Муромец — в общем-то первый спецназовец.

Самое удивительное то, что город Муром явил России и поразительный женский характер — хранительницы семьи и мудрой правительницы, и образец самого мужественного мужчины, “первого спецназовца”, любимого героя русских былин. Наверное, это не случайное совпадение.

 

Третий завет

Листая в библиотеке дореволюционные муромские “Отчеты” земской управы, в которых добросовестно перечислялось, сколько денег ежегодно ушло на школы, больницы, приюты и библиотеки, то есть каждый в то время мог, при желании, просмотреть эти брошюры и составить представление о деятельности государственных учреждений, — я решила сравнить их с нынешними.

Начальник отдела городской статистики Александр Иванович Гуреев ответил, что и они выпустили сборник, в котором опубликованы все данные за 1991—-2001 годы. Тоже своего рода “повесть”, только на этот раз о “водворении капитализма в Муроме”: как шло падение производства, как увеличивалась безработица, падала рождаемость.

Но Александр Иванович считает, что нельзя все списывать на общий беспорядок:

— Все зависит от человека. Если во главе предприятия стоит дельный, любящий свое дело директор, он будет хоть как, но выкручиваться. В такой ситуации о процветании, конечно, говорить не приходится. Но он постарается, по крайней мере, удержаться на плаву. А у того, кто думает только о себе, всегда найдутся причины: почему рабочие не получают зарплату, а производство разваливается. Вот наш прежний мэр — Петр Алексеевич Кауров. В самое трудное время делал все, чтобы в городе дома отапливались. А какая в те годы неразбериха была! Трудно сейчас представить. В других городах — намного крупнее и богаче нашего Мурома — люди буржуйки в комнатах ставили. А мы не мерзли. Вот так и во всем.

Сейчас, по мнению Гуреева, предприятия, похоже, “стали раздышиваться”, какое-то медленное движение вперед начинается.

В поисках “точки сборки” случается, что, отправляясь за одним, получаешь совсем другое. Так вышло и в этот раз. Пока я в соседнем кабинете ждала, когда освободится Александр Иванович, взгляд мой упал на записку, что лежала между компьютерами. Это было обращение к курильщикам. И подпись: “Ответственный за атмосферу — Сергей Домнин”.

Одна из сотрудниц, обнаружившая записку, фыркнула. Наверное, и в самом деле трудно представить, что кто-то способен брать на себя ответственность за атмосферу. Оказалось, что Сергей “отвечает” не только за это, но и за все мироздание. Пишет философскую работу, в которой “объединяет и научный подход и религиозное мировоззрение”.

На следующий день я познакомилась и с самим Домниным, и с его женой Еленой, программистом. Внешне они совершенно разные. Сергей чем-то похож на примерного старшекурсника, его не заметишь в толпе, он не из тех, кто покоряет сердце женщины с первого взгляда. Елена — высокая, темноглазая, красивая женщина с теплой улыбкой. Какое-то время они работали вместе, в одном учреждении. Но открыли друг друга...

— ...во время поездки всем коллективом за город. Вечером, как обычно, одни танцевали, другие пошли погулять. А Сергей рядом со мной сидел и начал мне рассказывать про свою теорию. Он тогда только начал работать над ней. И я так удивилась. Какой глубокий, интересный, знающий человек рядом со мной, а я и не подозревала. Мы до глубокой ночи говорили... Ну и с тех пор...

Лена и Сергей переглянулись. Они поженились довольно давно, но и по сей день на работу идут вместе, на обеденный перерыв, он идет встречать ее и вечером тоже.

— Так что вы его полюбили “за муки познанья”, а он вас за “состраданье” к ним?

— Выходит так, — улыбнулась Елена.

Теперь “Эволюционная модель мира, или Третий завет” Сергея Домнина перестала выглядеть только теорией. Если она способна была покорить сердце такой красивой умной женщины, значит, в этой теории должно быть что-то особенное...

Сергей разложил на полу схему-таблицу и привычным жестом поправил очки. Елена села напротив меня и несколько напряженно, — сначала я не понимала почему, — тоже стала слушать.

— Модель основана на теории расщепления сред (общем законе эволюции), и я выявил такую же закономерность, как и Менделеев с весом атомов. Среда — это множество элементов, представляющих данную форму материи. Пока насчитывается семь общепризнанных форм: кварки, нуклоны, атомы, молекулы, клетки, животные, цивилизации. Общий закон эволюции гласит: элементы исходной среды взаимодействуют сначала на принципе своей внутренней связи, а затем реализуют принципиально новую, образуют более масштабные элементы очередной среды.

В модели Домнина имеется клеточка для 8-й формы — единой в масштабе Вселенной — системы развитых цивилизаций, взаимодействующих со сверхсветовой скоростью.

— Следующая — 9-я форма организации матери — суперкварки. Как видите сами, эта модель-таблица выводит закономерность следующих неизбежных этапов нашей эволюции. Зная это, мы сознательно можем способствовать процессу — реальному объединению людей. Оно может стать нашим общим делом. Объединение всех государств в жизнеспособное мировое сообщество возможно лишь при осознанном стремлении к этому жителей Земли на основе какого-то нового, универсального мировоззрения...

Чем больше увлекался Сергей, чем больше сыпал терминами, тем чаще кидала на меня быстрый взгляд темных глаз Елена, словно боялась увидеть пренебрежительно-ироническую усмешку. Ей не хотелось, чтобы Сергей наткнулся на стену недоверия и пережил разочарование.

Угадав, наконец, что беспокоит Лену, я объяснила ей, как отношусь к такого рода “теориям”: существуют — всемирно признанные — “наивные” художники, или самодеятельные, художники “воскресного дня”, — их именуют по-разному — вроде Анри Руссо, Пиросмани или Марии Приймаченко. И существуют — я не раз встречала — люди, которых отношу к категории мыслителей “воскресного дня”. Их нельзя назвать философами по той причине, что они не выстраивают своих теорий в той терминологической системе, что принята и установлена в классической — профессиональной — науке. Эти мыслители создают свою собственную систему, в которой их можно оценивать, используя правило: насколько эта система не противоречит сама себе, насколько она оригинальна и самодостаточна и так далее.

И некоторые даже признанные сейчас философы относятся, на мой взгляд, к разряду “наивных”. Например, Федоров. Мне трудно представить, как и каким образом у почитаемого сейчас всеми философа с его идеей “Общего дела” вообще могли оказаться последователи в то время, когда о генной инженерии даже речи не было. И среди этих последователей оказался, например, К. Циолковский, который настолько проникся пророчествами первого русского космиста, что стал разрабатывать теорию космических полетов только с одной целью: чтобы было где размещать людей, если идеи Федорова удастся реализовать.

Молодой ученый Арий Абрамович Штернфельд, живший в то время в Германии, стал изучать русский язык для того, чтобы прочесть работы Циолковского, вступил с ним в переписку, и стал “штурманом космических трасс”, как называют его космонавты, потому что он рассчитал орбиты, по которым должны взлетать корабли. Эти расчеты не устарели и по сей день. Ими пользуются не только у нас, но и во всем мире.

Штернфельд даже переехал в двадцатые годы в Россию, поскольку был уверен, что именно ей суждено стать пионером освоения космоса (и не ошибся).

Вот каким причудливым образом шло развитие выглядевшей такой абсурдной с точки зрения здравомыслящего человека федоровской идеи.

Но не об этом речь. В то время, когда большая часть интеллигенции оказалась в такой ситуации, когда им необходимо бороться за выживание, те, кто ощущают себя “ответственным за мироздание”, заслуживают уважения уже фактом своего существования. (К счастью, в родном городе к Сергею и к его идеям относятся настолько доброжелательно, насколько это возможно. В молодежной газете не только напечатали интервью с ним, но и предоставили свою страничку в Интернете. Сергей Иванов тоже дал Домнину возможность выступить по радио. Он не оказался в роли непризнанного гения.) И для меня присутствие в Муроме человека, который размышляет на такие темы, выделяет этот город среди других. Это и есть та самая “миссия противостояния”, о которой говорил М. Афиани.

Елена вспыхнула. Даже такое косвенное признание обрадовало ее, и она предложила попробовать вино, которое они делают сами.

— В 1980 году супруги Нерытовы вывели районированный сорт винограда и назвали его “Илья Муромец”, — Сергей, не без сожаления, поправил очки и начал складывать схему “Модели”. — Мы взяли у них саженцы, посадили у себя на даче. Они прижились. Выдерживают морозы. И теперь делаем свое вино, даже шампанское, по рецепту напоминающее “Клико”.

Он вышел за бутылкой. Лена быстро расставила на столе бокалы, а Сергей разлил золотистый напиток. Мне не доводилось пробовать “Клико”, но вино Домниных понравилось, оно очень нежно пощипывало нёбо. И почему-то я была рада тому, что кроме “эволюционной модели” у них есть и другие увлечения.

— Здесь жил астроном Спасский, он, кстати, занимался Тунгусским метеоритом. У него телескоп был уникальный. Благодаря ему мы приохотились к этому делу. Ждали, когда начнется — помните? — “парад планет”. Потом — появления кометы. Каждую ночь выходили смотреть на небо. Вот только настоящего метеоритного дождя не удается никак застать! — посетовала Елена. — И этот телескоп нам подарила его жена.

Они наблюдают не только за небом. Их любимое занятие — смотреть на Оку.

— Весной ждем, когда лед тронется. Перед работой и после — сразу к реке. Летом и осенью постоянно что-то меняется. Одно появляется, другое — исчезает. Смотришь, смотришь — не насмотришься, — продолжала Елена. — А летом, когда выдается возможность, — много ведь на огородах приходится возиться, — мы — прыг на велосипеды — и едем за реку. Там такие дивные места. Не описать.

В одном из сборников, посвященном проблемам провинции, говорилось, что люди, живущие там, ближе к природе, в большей с ней гармонии, чем жители столицы. Елена с Сергеем служили явным тому подтверждением. А наблюдая за небом, нельзя не предаваться размышлениям о вечности. О мироздании. О том, “кто мы” и “куда идем”.

— Конечно, раньше нам проще было выезжать в Москву, в Питер, бывать на выставках, — говорила мне Елена. Не заметив признаков нетерпимости, готовности во что бы то ни стало “разоблачить” или заклеймить “Третий завет”, она и сама стала держаться более доверительно. — Сейчас, особенно после очередного скачка цен, — это нереально. А если и вырвешься, приезжаешь — словно за границу. “Да, думаешь, Москва — точно столица. Только чьей Родины? Непохоже, чтобы нашей”.

Читающей интеллигенции в провинции тоже всегда было намного больше, чем в суетной столице.

— Сейчас книг меньше покупаем. И не только из-за денег. Распространители привозят только детективы, дамские романы и книжки-гороскопы. Всякую ерунду.

Мы выпили за издание книги Сергея, которое они готовят к печати. У них уже есть такой опыт, Лена помогала Нине, вдове Александра Епанчина, подготовить сборник краеведческих записок.

 

Матушка Тарифа

Нет, нет, я не оговорилась. Настоятельницу Свято-Троицкого монастыря, где находится храм с мощами Петра и Февронии, на самом деле зовут матушка игуменья Тавифа. Прозвище “Тарифа” — и в нем нет оттенка иронии или пренебрежения, — она получила не только потому, что во время реставрации храма и территории монастыря выполняла роль прораба — делового и знающего, что почем, билась за каждую копейку. Это было неудивительно, ведь матушка Тавифа до того, как поняла, в чем ее истинное призвание, работала и медсестрой, и слесарем, и водителем. Где только себя не пробовала. Работы по восстановлению монастыря закипели, когда ее назначили игуменьей.

— Здесь, на пустыре, до того, как стены появились, пьяницы, бомжи, весь муромский криминалитет базировался. Говорят даже, что местные мафиози разборки устраивали. И приглашали матушку Тавифу на свои “стрелки”. Ее слово было последним, — рассказывали мне.

Трудно судить, насколько верны эти истории. Я решила встретиться с матушкой Тавифой вовсе не затем, чтобы их проверить. В Муроме мне довелось не раз слышать современную легенду о Петре и Февронии — о недавнем чуде, которое явили святые покровители семьи и брака. И мне захотелось услышать эту историю от очевидца.

Я ожидала увидеть аскетично-строгую женщину, но матушка Тавифа скорее напоминала медсестру, привыкшую иметь дело с больными и страждущими. Деловая, спокойная, знающая себе цену, она не очень охотно разговаривала со мной, перебирая янтарные четки, — не ждала ничего хорошего от встречи с журналистом. И чувствовалось, что мысли ее заняты чем-то совсем другим.

— Да, действительно, несколько лет назад появился в нашем храме американец Джон Копински со своей русской женой. Она потребовала от него, чтобы он перешел в православие. Только после этого согласилась выйти за него замуж. Жили они дружно и хорошо. Но детей им Бог не давал. Вот и приехали они поклониться мощам Петра и Февронии. А через какое-то время раздается звонок от Джона — он сообщил нам, что жена его зачала... Потом родился второй, третий ребенок.

Джон стал благодетелем монастыря. На деньги, которые он пожертвовал, выстроен учебный корпус для шестидесяти девочек-сирот, которых привозят к матушке Тавифе со всех концов страны. Они живут при монастыре и учатся здесь же, в школе.

Так Петр и Феврония по-прежнему продолжают оказывать свое покровительство городу.

 

Тайное и явное

Обойдя немало домов в Муроме, выслушав немало рассказов, я пришла к выводу, что, вопреки утверждению Льва Николаевича, именно все счастливые семьи счастливы по-своему. Только в отличие от несчастливых пар, которые выставляют свои беды на всеобщее обозрение, — те, что находятся в ладу друг с другом, тем самым делают семейную жизнь недоступной взору посторонних.

И еще я убедилась в том, что в наше сложное и трудное время только семья осталась последним бастионом, где человек ищет и находит опору. Ситуация экзистенциального кризиса сложившейся системы ценностей в обществе, — как считает социолог А. Антонов (автор нескольких книг о кризисе семьи и депопуляции), — породила в стране целый ряд социальных кризисов, производных по сути от институционального упадка семьи. Но общественное мнение, увы, сосредоточенное на политических коллизиях, бедности, росте преступности, коррупции и других злободневных вопросах, не рассматривает упадок семьи как важнейшую из самых острых социальных проблем.

— Не понимаю, — недоумевала Нина Дмитриевна Смирнова в последнюю нашу встречу, — почему в России празднуют день святого Валентина и не отмечают день Петра и Февронии? Почему его не вносят в календарь, почему об этом не пишут в газетах и не говорят по телевидению? Ведь это наши национальные “герои”. Сейчас это так важно!

И в самом деле. “Тайна” именно счастливых супругов должна стать явной, а не тех, что не выдержали житейских бурь.

— Мы могли бы сделать этот день нашим государственным праздником, вручать именные медали знаменитым парам, которые не только прожили свою жизнь в мире и согласии, но и, выражаясь высокопарно, принесли пользу родине.

День святого Валентина у нас прижился не случайно. Не просто так. На него поработала индустрия СМИ. Судя по всему, неожиданно появившийся праздник будет отмечаться все с большим размахом. Не думаю, что утверждение календарного дня “Петра и Февронии” решит все вопросы семьи и брака. Чтобы преодолеть кризис, требуется долговременная, глубоко продуманная во всех отношениях программа. И все же…

Коли нам удалось учредить искусственный праздник, то отчего бы не возродить искусственно забытый свой собственный, вспомнить о том, что явил и сохранил России славный город Муром.

И если мы все еще ищем спасительную национальную идею — дорогу к храму, то можно ли забывать о том, что она начинается от родного дома, где живет твоя семья.