Выбор

Любовь Голосуева
Семен посмотрел на часы: без четверти девять. Заходить раньше намеченного времени не хотелось, и он сел на диван у двери кабинета следователя. Думать тоже ни о чем не хотелось. На душе было тоскливо, скверно и одиноко, хоть «волком вой». По коридору ходили туда-сюда люди, иногда, поглядывая на Семена, здоровались кивком головы.   А он не замечал никого, сидел отрешенный от окружающего. Вдруг  он вспомнил то ли рассказ, то ли быль. Теперь трудно было сказать, где он читал об этом.
…Старая одичавшая собака-полукровка, смесь сторожевой овчарки и сибирской лайки, одиноко жила на заброшенном хуторе, недалеко от проезжей дороги. Откуда она взялась и как долго там жила, никто не знал и не помнил. Иногда на хуторе останавливались на ночлег проезжие машины. Шарья, а так прозвали шофера собаку, не любила людей и почти никогда не вылезала к ним из-под сарая. Жила она по своим, одной ей ведомым законам. Как появилась от Бога, так целиком и принадлежала ему всей своей сущностью.

Однажды ранней весной, в самую пору линьки, когда старая свалявшаяся шерсть висела клочьями по бокам, Он, ее покровитель, дал ей счастье: последний раз испытать материнство. Почувствовав зарождение новых жизней, Шарья стала готовиться к появлению детенышей. Теперь она без устали бегала по лесу, копала коренья, носила кости, выброшенные на свалку с местной скотобойни, и все это закапывала под сарай. Дикий инстинкт ожил в ней. Вероятнее всего, у нее никогда не было хозяина. Она больше не пугалась машин как прежде и, перелиняв, казалась моложе и бодрее.

Наконец, когда прошло четыре полных луны, наступило время родов. Лето было в самом разгаре. Днем стояла жара, и Шарья пряталась под сараем в прохладе, а по ночам тихий ветерок ласкал ее нежным, как парное молоко, туманом. Большая луна освещала поляну, на которой яркой сочной зеленью раскинулся ковер из трав и лесных цветов. Редкие синие колокольчики качали головками среди зелени. Кое-где распускались белые и розовые корзинки тысячелистника.

К утру у Шарьи появилось четверо крепеньких, похожих на мать как две капли воды, щенков. По прошествии трех дней Шарья дала им имена.

Первого, который сосал передние сосцы, назвала Жадный. Он был самым прожорливым из всех ее детей. Ел урча, а насытившись, засыпал, не выпуская изо рта соска.

Второго, выбравшего себе следующую вторую пару сосцов, назвала Хитрый. Хитрый первым, пока просыпались его братья, успевал высосать первые, самые полезные капли молозива со всего вымени.

Третьего, за его грубый нрав, назвала Коварный. Он мог любого оттолкнуть, куснуть, зарычать на мать, не принимая ни игры братьев, ни шлепки-поучения Шарьи.

Последнего из щенков, которому досталась самая крайняя пара сосцов, в которых было меньше всего молока, Шарья назвала Ласковый. Он единственный не скулил и не жаловался, даже если не наедался. Часто ползал вокруг матери и ласково смотрел ей в глаза.

Шарья всех любила одинаково, никого не выделяя ни лаской, ни наказанием. Когда щенки стали подрастать, Шарья начала приучать их к охоте на мышей-полевок и мелких зверьков, готовить к самостоятельной жизни. К такой же одинокой и бродячей, какую прожила сама, ибо другой она не ведала. Ближе к осени щенки подросли, окрепли и стали сами охотиться, принося свою добычу в логово под сарай.

Однако в ожидании чего-то неизбежного Шарья увела их в лес, подальше от людей. Но горе пришло совсем не от них. На полную луну ночью ее навестил тот, кому она была обязана своим счастьем. Это был Он, ее покровитель.
- Что самое дорогое для тебя? - спросил он Шарью.
- Мои дети, - ответила она.
- Одного я забираю к себе. Он станет жертвой твоего счастья. Решай, кого их четверых ты отдашь мне.
- Возьми мою жизнь, пощади моих детей.
- Нет, твоя жизнь – это не самое дорогое для тебя, - ответил он, - даю тебе сутки, думай. И Он исчез.

Целые сутки она лежала неподвижно. Она любила всех, все дети ей были дороги. Она не знала, как ей быть. Щенки, недоумевая, старались расшевелить ее, каждый по-своему.

Жадный не оставлял ее до тех пор, пока не наедался, затем ворча и переваливаясь смешно с боку на бок, шел на поляну к братьям или засыпал рядом с матерью.

Хитрый, не насытившись молоком, которого уже не хватало подросшим щенкам, бегал к сараю, раскапывал припасенные на зиму кости и, убегая подальше от всех, грыз их.

Коварный сердито рычал на братьев, кусал Шарью и, только наевшись досыта, был немного сносным.

Только Ласковый забыл о еде, он целый день ходил вокруг неподвижной матери, тыкался мордочкой в нее, пытаясь расшевелить и понять, что случилось, жалобно скулил. Так он просил ее не покидать их, потому-что больше своей жизни любил мать. Без нее все, что окружало его, не имело никакого смысла. Тоскливыми глазами он смотрел ей в глаза. Она понимала его взгляд, и от этого ей становилось еще больней. Ласковый страдал вместе с ней, хотел разделить ее боль.

На следующую ночь опять пришел Он.
- Каково твое решение, мать? – спросил он Шарью.
- Ты спросил, что для меня всех дороже? Я отвечу тебе тем же. Возьми то, что для меня дороже моей жизни.

Покровитель понял ее. Ласковый тоже понял и угасающим взглядом посмотрел на мать. Во взгляде не было ни укора, ни страха – в них она прочитала только прощение.

Ей было невыносимо больно, но законы жизни заставили ее принять такое решение.
Она предала Ласкового.

Умирая, Ласковый говорил ей взглядом, что простил ее. Иначе он не мог поступить, ибо, оставаясь жить, она страдала больше его.

«Там законы природы, естественный отбор, выживают сильные, жестокие, коварные  - думал Семен, - мы же люди. Почему я оказался тем четвертым? Я, свято веривший в партию, в незыблемость государства и правосудия».
- Сиверский Семен Станиславович, - прервал его размышления голос секретаря, - вам назначено на 9 часов, не опаздывайте, пожалуйста.