А давайте-ка проверим: правда ли, что осенью 1833-го года в мыслях у Пушкина был державинский «Птицелов», текст которого я привёл в предыдущей главе? Для ответа рассмотрим элементы, которые Пушкин мог заимствовать из этого стихотворения и разбросать по своим произведениям. Берём, например, державинского старика с сетью и …спокойно находим его в пушкинской «Сказке о рыбаке и рыбке», где этот старичок ловит сетью рыб, из-за чего перед нами сразу же и высвечивается следующая переделка: у Державина птицелов, а у Пушкина рыболов! И при этом по корню «лов» вполне перекликающийся с «ловчим» Иваном, поймавшим жар-птицу.
Тянем ниточку дальше и спрашиваем: а может старик и сеть заимствованы Пушкиным не у Державина, а у братьев Гримм, сказка которых легла в основу «Рыбака и рыбки»? Начнём со старика, о котором М.К.Азадовский пишет: «В сказке Гриммов старик – только покорный муж…., у Пушкина - старик совершенно отделяется от старухи…» (1). И надо же, фольклористка Н.В.Зуева в своей книге «Сказки А.С.Пушкина» (2) без всякой проверки цитирует слова Азадовского о немецком старике. И это всё при том, что в сказке братьев Гримм никакого старика нет!!! Так же, как нет и сети, поскольку немецкий рыбак ловил рыбу удочкой. И вот теперь-то мы чётко понимаем, что именно из державинского «Птицелова» Пушкин заимствовал и старика, и сеть, которую в своей сказке он превратил в сеть рыболовную, т.е. в невод.
Ну, а если кто-нибудь подумает, что удочка была безвозвратно отброшена из немецкой сказки, то он сильно ошибётся, поскольку уже следующей осенью Пушкин-Плюшкин бережно передаст её в руки старика-прохожего из русской сказки об Иване-трапезнике, лже-автором которой до сих пор значится Ершов. А этот старик в свою очередь передаст её князю, который и поймает на эту удочку меч-рыбу. Ну, а мы, зная, что в немецкой сказке пойманная рыба была заколдованным принцем, вполне можем догадаться, что и меч-рыба из сказки об Иване-трапезнике должна быть мужского рода, и поэтому ни в коем случае не поддадимся на её определение отвлекающим словом «проказница».
Но самое-то главное, как обычно, в конце сказки! Т.е. когда «прохожий… вдруг из старика превратился в прекрасного юношу, и Иван узнал в нём Даждь-бога» (3). И вот тут-то мы и понимаем переделку, когда молодой и красивый греческий бог Эрот превратился у Пушкина в такого же молодого и прекрасного (но при этом русского!) Даждь-бога. Некоторые называют этого бога с эпитетом «солнечный». Ну, а когда известный фольклорист А.Н.Афанасьев сравнивает русского Даждь-бога с греческим богом света Аполлоном (4), а другие видят солнце в роли «отмыкателя лета», то мы и глубже понимаем слова из пушкинской сказки: «Свет наш солнышко! Ты …сводишь Зиму с тёплою весной». В «Коньке» же это солнце, как и его аналог из «Мёртвой царевны», тоже не знает, куда пропала царевна. Ну, а выйдя на Аполлона, мы неизбежно вернёмся к «Коньку», а точнее – к старшему брату Ивана, поскольку ранее уже обнаружили в его образе перекличку именно с этим греческим богом. А от Аполлона… Стоп-стоп! Так мы далеко уйдём от нашей темы.
И поэтому лучше посмотрим, а куда же Пушкин пристроил накладную бороду державинского Эрота? А он передал её дьяволу из рассказа Ивана: «Вдруг приходит дьявол сам, С бородою и с усам». Правда, у этой передачи есть и некоторая предыстория, поскольку в том же 1833-м году Пушкин закончил «Дубровского», в котором Александр Лацис по сочетанию слов «караульный» и «дозорный» справедливо нашёл перекличку с «Коньком». Ну, а мы по примеру Лациса в том же «Дубровском» найдём источник, использованный для стиха «С бородою и с усам». Так, вдова Глобова начинает рассказ о визите Дубровского (внимание!) так же, как и Иван, со слова «вдруг»: «вдруг въезжает ко мне на двор коляска. …входит ко мне человек лет 35-ти, смуглый, черноволосый, в усах и бороде» (5). Но услышавший это Троекуров вполне резонно сомневается, что Дубровскому 35 лет, а не 23 года, которые он знает и которые по приметам ему подтверждает находящийся тут же исправник. А в этих приметах для нас важно то, что Дубровский-то «бороду бреет». И если с «прошлого вторника», когда Глобова приняла его у себя «в усах и бороде», Дубровский к обеду у Троекурова вполне успел бы бороду сбрить, то вот вырастить её до визита к вдове он не мог. Почему? А из-за кратковременности, т.к. без всякой бороды (да и усов!) он примерно в это же время находился в доме Троекурова. И поэтому внимательные читатели могут догадаться, что борода и усы, создававшие для Глобовой видимость старшего возраста Дубровского, были у него накладными, т.е. приклеены или каким-либо образом привешены. Ну, а мы в свою очередь начинаем понимать, что ещё осенью 1832-го года Пушкин приделал накладную бороду державинского Эрота своему Дубровскому, добавив, правда, ещё и накладные усы, а следующей осенью весь этот комплект бережно передал (принцип «Пушкин-Плюшкин»!) «дьяволу» из рассказа Ивана.
Но почему же Александр Лацис этого не заметил? Ответ таков: он увлёкся своей версией о том, что Пушкину принадлежит только первая редакция «Конька», а все правки этой сказки якобы сделаны Ершовым. А раз так, то и вникать в смысл правок не стал по очень простой причине: он всё-таки пушкинист, а не ершовед! Признаюсь, и я бы мог так ошибиться, если бы вовремя не обнаружил, что все правки в «Коньке» пушкинские. А именно при правках у Ивана и появилась слово «чертёнок», глядя на которое смело можно спросить: а разве у чертёнка могут быть усы и борода? Конечно, нет, что прекрасно и видно на пушкинском рисунке при иллюстрации им своего «Балды», где чертёнок изображён и без бороды, и без усов! И вот с учётом этого у Лациса и могло бы возникнуть предположение: а уж не отвалились ли борода и усы после того, как дьявол-чертёнок скакал и «бился» под оседлавшим его Иваном? Ну, а если отвалились или просто отошли, то ведь тогда они накладные! И вот об этом-то и мог намекать лукавый выдумщик Иван.
Ну, а мы в свою очередь фиксируем в его рассказе намеренную ошибку, связанную с неуместным переходом от солидного по возрасту дьявола, который изначально был «с бородою и с усам», к безбородому и безусому чертёнку. Конечно, простому читателю это кажется мелочью. Тем более что применяемое к Ивану слово «дурак» как бы оправдывает те глупости, которые он выдумывает. Однако для исследователей каждая мелочь и каждое слово этого героя имеют значительный смысл. Так же, как и слова самого Пушкина, когда он во время написания им сказок, т.е. 30 октября 1833-го года, вдруг пишет своей жене: «отпустил я себе бороду; ус да борода – молодцу похвала; выду на улицу, дядюшкой зовут» (6). А мы уже по слову «дядюшка» видим сближение Пушкина с Пугачёвым из «Капитанской дочки», которое позднее отразится в словах Ивана Игнатьича, обращённых к Пугачёву: «Ты, дядюшка, вор и самозванец!» (7). И, конечно, слово «дядюшка» произносится Иваном Игнатьичем и на площади, и при людях, что полностью оправдывает пушкинскую фразу: «выду на улицу, дядюшкой зовут». Вот и назвали!
Ну, а поскольку накладная борода у державинского Эрота всё-таки седая, то уже весной следующего года, т.е. к моменту издания первой части «Конька», Пушкин не забывает написать жене: «Вообрази, что мне с моей седой бородкой придётся выступать с Безобразовым (8). Ну, а мы смотрим, что вскоре он должен отдать в печать и свою «Историю Пугачёва», законченную всё той же осенью 1833-го года и содержащую весьма примечательные слова о Пугачёве: «Чёрная борода его начинала седеть» (9), которые в будущей «Капитанской дочке» приобретут следующий вид: «в чёрной бороде его показывалась проседь» (10). И мы можем наблюдать, как Пушкин по такой примете, как борода, сближает себя и с дьяволом из «Конька», и с Пугачёвым, и с «генералом» Дубровским. А заодно и с державинским Эротом.
Тянем ниточку дальше и замечаем, что после слов о седеющей бороде Пугачёва Пушкин в своей «Истории Пугачёва» указывает и на то, что тот «был в верблюжьем армяке» (11). Однако этот армяк был на Пугачёве ещё до того, когда он объявил себя царём. Немедленно смотрим аналогичный момент в «Капитанской дочке», когда Гринёв при первой встрече видит на Пугачёве «оборванный армяк», а тот говорит ему: «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке!» (12). Но знаком ли нам подобный армяк? Конечно, знаком, т.к. и Иван из «Конька» носил армяк, из-за чего и стих №624 звучал до правок как «Спрятав руки за армяк». И это притом, что Иван был в тот момент довольно бедным крестьянином, о чём ему и говорил его старший брат: «Мы, сам знаешь, как бедны» (13). Ну, а у очень бедного крестьянина и армяк, конечно, не самый лучший! Но к чему это? А к тому, что слово «чуня» по примечанию использовавшего его Державина, - это «простонародное название худого крестьянского платья». Правда, после такого объяснения так и хочется спросить: «Гаврила Романович, но если чуня уже по одному определению худое платье, то зачем же лишний раз подчёркивать, что она “худая”? Ведь в этом случае получается, что она “худая” вдвойне! Да и вообще - откуда вы откопали это слово?»
А дело в том, что «чуня» малоизвестное слово, которое не найдёшь даже у Даля. И, вероятно, поэтому Пушкин не стал повторять это редкое слово, которое уже по одной своей необычности прямо указывало бы на державинского «Птицелова». А разве Великому Мистификатору это нужно? Ну, а сама по себе чуня, повторю, до правок первой части «Конька» перекликалась с армяком Ивана, а позднее – и с «худеньким армяком» Пугачёва. Повторю: «худеньким»! Однако спросим: а почему же при правках «Конька» общеупотребительное и неброское слово «армяк» было полностью убрано? Ответ таков: а потому, что при написании «Капитанской дочки» у Пушкина возник сюжет, связанный с резким переходом бродяги Пугачёва в статус царя-самозванца, который, конечно же, не мог носить пусть даже и новый, но всё же крестьянский армяк. И то же самое случилось и с Иваном после того, как он попал в царский дворец, где у него вдруг стало «разных платьев, Красных, с вышивкой цветов, Чуть не десять коробов» (14). И поэтому неуместный во дворце крестьянский армяк Ивана, как и «худенький армяк» ставшего «царём» Пугачёва, вполне закономерно был заменён Пушкиным на более солидный кафтан. И причём одного и того же красного цвета, о чём нам прямо говорят следующие слова из «Капитанской дочки»: «ехал человек в красном кафтане с обнажённою саблей: это был сам Пугачёв» (15); «Пугачёв сидел под образами в красном кафтане» (16); «На нём был красный казацкий кафтан, обшитый галунами» (17).
Однако, стоп! А какова же судьба галунов с кафтана Пугачёва? Куда их перенёс Пушкин? А всё туда же – в «Конька», где после правок у Ивана и появились «На рубашке прозументы» (18). Правильно же последнее слово пишется как «позументы» и по отношению к слову «галун» является синонимом, о чём легко можно посмотреть в Словаре Даля: «Галун - позумент, газ; золотая, серебряная или мишурная тесьма». Обычно такая тесьма нашивалась на одежду для украшения и придачи ей праздничного вида. Но ведь тогда и сам кафтан Пугачёва можно назвать праздничным?! И действительно, в 1836-м году, когда и была издана «Капитанская дочка», Пушкин в своей публицистике дважды использует словосочетание «праздничный кафтан», поскольку сначала у него появляется «Вольтер в праздничном кафтане» (19), а затем и «Солнце в праздничном кафтане» (20). Солнце же, перекликающееся в своём образе с Аполлоном, Даждь-богом и другими солнцами (да и с самим Пушкиным, названном после смерти «Солнцем русской поэзии»!), нам уже немного знакомо. А вот Вольтер - это в данный момент интересное направление, поскольку он, как это ни странно, может вывести нас и на Ивана из «Конька».
Но для этого мы вернёмся немного к предыстории, а точнее - к ранее установленному факту, что Иван не простой дурак, а дурак прикидывающийся. А точнее своего рода шут! И, конечно, при правках «Конька» у автора могло возникнуть желание немного смягчить т.н. «дурацкое направление» в характеристиках своего героя путём сокращения использования самого слова «дурак», что и заметил Лацис, который, правда, не совсем верно это истолковал. Но сейчас мы подошли к тому, что у автора правок, оказывается, была и ещё одна цель, о которой Лацис, видевший в этом авторе Ершова, и не подозревал. А ведь именно она и выводила к Пушкину, а точнее – к его автобиографическим намёкам.
Итак, биография и вопрос: что случилось после того, как Пушкин в октябре-ноябре 1833-го года написал «Конька»? Ответ прост: в декабре этого же года царь присвоил ему звание камер-юнкера, после чего Пушкин был обязан появляться в царском дворце в соответствующем мундире, частью которого (внимание!) был кафтан. Пушкин же почти сразу стал высказываться об этом кафтане иронически, что, например, прекрасно видно из его письма жене: «мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане» (21). Ну, а в 1836-м году Пушкин написал статью «Вольтер», в которой его герой и появился «в праздничном кафтане» и которую впоследствии Д.Д.Благой, хоть и частично, но всё же связал с Пушкиным. Вот замечательные слова этого пушкиниста: «Отнюдь не добивался он и придворного звания. Наоборот, мы знаем, в какое бешенство привело его то, что царь неожиданно «упёк» его в «камер-пажи», облёк в придворный «шутовской» - камер-юнкерский кафтан, ненависть к которому он испытывал до конца жизни. Соответствующее место статьи о Вольтере вообще особенно примечательно: “К чести Фридерика II скажем, что сам от себя король… не стал бы унижать своего старого учителя, не надел бы на первого из французских поэтов шутовского кафтана, не предал бы на посмеяние света, если бы сам Вольтер не напрашивался на такое жалкое посрамление”. В этих строках, конечно, не скрытый упрёк самому себе, а, несомненно, … до дерзости явный упрёк царю, в подобный кафтан его вырядившему» (22).
Вот он «шутовской кафтан», оказавшийся не только на Пушкине, но после правок «Конька» и на шуте Иване, который тоже служил царю и который тоже должен был являться во дворец по первому царскому требованию! Ну, а под маской Ивана, как мы уже знаем, успешно прятался «сам Александр Сергеич Пушкин». Однако «Вольтер» - это 1836-й год, а уже в 1834-м году Пушкин написал «Песни западных славян», в которых некий султан приказывает: «Дать кафтан Радивою! Не бархатный кафтан, не парчовый, а содрать на кафтан Радивоя Кожу с брата его родного». И тут же Пушкин делает издевательское примечание: «Кафтан, обыкновенный подарок султанов» (23), а мы, посмотрев как после правок «Конька» у Ивана в царском дворце вместо армяка появляется кафтан, догадываемся, что этот кафтан подарен ему царём и что этот царь может перекликаться с жестоким султаном из «Песен западных славян».
Но при этом Радивой отнюдь не перекликается с Иваном, поскольку в этом же цикле есть и стихотворение «Конь», герой которого по примеру Горбунка разговаривает со своим хозяином и, как и положено «вещему каурке», предрекает ему печальную судьбу, связанную со снятием с него кожи для использования вместо «чапрака»: «Кожей он твоей покроет мне вспотевшие бока». Ну, а глядя, что «чапрак» определяется как «Нарядная покрышка под седло, иногда заменяющая потник», и что для коня он может рассматриваться как своего рода кафтан, мы и понимаем причину появления у Пушкина в 1836-м году т.н. «праздничного кафтана». Указав же в стихотворении «Конь» о наличии у говорящего коня сбруи, Пушкин тем самым исключает наше удивление по поводу того, что у такого же говорящего Горбунка после правок вдруг появилась «узда стальная» (24). Одновременно же мы должны понять и то, что Пушкин в «Песнях западных славян» прячется отнюдь не под маской предателя Радивоя, а под маской его благородного брата, которого «до самых костей ободрали». Однако по поводу кафтана Ивана как царского подарка мне могут возразить тем, что, мол, Иван и сам бы мог купить новый кафтан, т.к. при продаже коней он получил за них «десять шапок серебра». Но это, конечно, не так, поскольку все деньги от продажи коней получил не Иван, а его старшие братья, которые сначала «отправились домой», а затем «Дома дружно поделились». И, конечно, весь этот делёж был без Ивана, который в этот момент находился в столице. И поэтому смело можно считать, что всё появившееся у Ивана во время царской службы было им получено от царя.
Однако я забыл про посох державинского Эрота, который осенью 1833-го года Пушкин, назвав словом-синонимом «клюка», бережно передал нищенке-старушке из своей «Мёртвой царевны». Но почему я уверен, что клюка этой нищенки произведена из посоха Эрота? Да потому, что в обоих источниках «Мёртвой царевны»: и в «Белоснежке» братьев Гримм, и в той русской народной сказке, которую Пушкин записал в михайловской ссылке, никакой клюки, посоха или иной палки у той женщины, которая пришла погубить царевну, нет! А в это же время в мыслях Пушкина уверенно присутствует державинский «Птицелов», в котором преображённый герой также отправляется в лес, но, правда, с посохом и с целью «ловить дичину». И при этом замаскировавшись под нищего. Почему нищего? Да потому, что он не только взял посох и прицепил бороду, но и одел «худую чуню»! А всё это в совокупности и даёт нам образ старого нищего.
Правда, у него ещё должна быть и соответствующая сума, в которой он мог бы, например, переносить пшеницу, предназначенную для приманки птиц. Тем более что нести пшеницу в карманах «худой чуни», которые тоже могли быть худыми, дело рискованное. Да и саму сеть удобней нести в суме. Но про суму Державин не упомянул, что за него позднее сделал Пушкин, у которого при этом не пропало и само слово «посох», т.к. он его вставил в стихотворение «Не дай мне бог сойти с ума», которое по данным Я.Л.Левкович датируется ноябрём 1835-го года (25). Ну, а когда Пушкин пишет там «Нет, лучше посох и сума», то мы и понимаем, почему прошлой осенью прохожий из сказки об Иване-трапезнике был не только «с костылём в руке», но ещё и «с сумой за плечами» (26). Да и внимательней присматривается к появлению в «Коньке» после правок слова «сума», а также - к стихотворению 1835-го года под названием «Странник», т.к. в сказке об Иване-трапезнике именно странником и называют старца-прохожего. Также мы замечаем, что в этой же сказке спокойно реализуется пушкинский метод «задом наперёд», поскольку вопреки Державину, который с самого начала маскирует юного Эрота под старика, Пушкин своего «юношу», замаскированного под старца, раскрывает лишь в самом конце. И если у Державина преображённый в старика Эрот «посох в руки взял», то, естественно, и у Пушкина старец-прохожий перемещается «с костылём в руке». Кстати, и в своей «Истории Пугачёва» Пушкин не забыл подчеркнуть нищенство Пугачёва словами: «но что ж удивительного в том, что нищий бродяга питается милостынею?» (27).
Но где Эрот, там, конечно, и эротика. И поэтому, обнаружив, что рассказ Ивана об его «ночном похожденье» строится сразу на двух эротических источниках: державинском «Птицелове» и пушкинском «Монахе», любой исследователь должен насторожиться и спросить себя: а причём же тут эротические стихотворения, если в рассказе Ивана вообще нет женщин?! И действительно, была бы вместо чёрта какая-нибудь чертовка, то вот тогда бы её покорение и могло носить некий эротический оттенок. Но прямого намёка на секс осторожный Пушкин не дал и никаких существ женского рода в рассказ Ивана не вставил. Однако этот рассказ всё же заставляет нас задуматься о неслучайном использовании в качестве источников сразу двух эротических стихотворений и о возможности косвенных намёков. И такой намёк есть! Ведь что делает Иван? А он в своём рассказе меняет кобылицу на чёрта. А это в свою очередь заставляет нас ещё раз присмотреться к источникам с целью поиска перекличек с покорением белой кобылицы. Смотрим-смотрим и видим, что в первоначальном варианте «Птицелова» вместо стиха «Вспорхнул – и к добыче пустился» у Державина было: «Вскочил из-за куста, вспрямился»! Этот вариант, я думаю, Пушкину был известен, свидетельством чего является хотя бы то, что в сцене ожидания Иваном «злого вора», которым оказалась белая кобылица, слово «куст» присутствует в качестве укрытия.
Примечания.
1. М.К.Азадовский «Литература и фольклор»», Л., 1938, с.74.
2. См. стр.111.
3. П.П.Ершов «Сузге», с.321.
4. «Дажьбог, упоминаемый Нестором, «Словом о полку Игореве» и другими памятниками в числе славянских богов, есть, следовательно, солнце, сын неба, подобно тому, как Аполлон почитался сыном Зевса».
5. П-3, 159.
6. Пс 854.31.
7. КД 325.4.
8. Пс 917.17 от 17.04.34г. из СПб.
9. ИП 15.9.
10. КД 290.13 или П-3, 243.
11. ИП 15.9.
12. КД 290.16 или П-3, 243.
13. Стих 1833-го года.
14. Первая редакция КГ.
15. КД 322.35 или П-3, 273.
16. КД 347.8 или П-3, 296.
17. КД 324.23 или П-3, 275.
18. Стих № 828.
19. Ж2 78.32.
20. Ж2 140.8.
21. Пс 961.10 от около 28 июня 1834г. жене из СПб.
22. Д.Д.Благой «Душа в заветной лире», М., «Советский писатель», 1979, с. 489.
23. ЗС 1.59, Прим. 6.1.
24. Стих №1958.
25. Н.Я.Эйдельман «Пушкин: из биографии и творчества», М., «Художественная литература», 1987, с.374.
26. «Сузге», с.303.
27. ИП 383.37.