Предисловие автора к рассказу "Чужой"
Итак. Первый, помещаемый рассказ, является отдельной мозаичной деталью, имеющей отношение к большой фэнтези-эпопее. Штука в том, что я очень люблю всех своих героев, а отрицательных персонажей, возможно, более других, и всегда даю им возможность себя реабилитировать… А иначе произведение кажется мне незавершённым.
Рассказ и самостоятелен, и не самостоятелен одновременно. Начат еще до большого перерыва – в 10 лет. Недавно завершён, но никак не отпускает. Предлагаю его Вашему вниманию – с надеждой, что наконец-то «вырвусь из потока» и смогу начать новое.
И еще. История «Чужой» имеется в двух вариантах. Этот, первый, имеет отношение к моему произведению, к моим персонажам, это – своё. Второй вариант – имеет в зародыше других героев, возникших в период увлечения группой «Мельница»… Возможно, когда-нибудь покажу и второй вариант. А пока – моё.
Глава 1
Сознание приходило к нему медленно и плавно, словно он просыпался после глубокого сна. Сначала в глазах как бы просветлело, ресницы задрожали, не желая больше смыкаться, задёргался уголок губы, нос осознал качество воздуха, который вдыхал – смесь грибной сырости, перегноя, травы, ещё чего-то непонятного. Затем в уши ворвался свист, трезвон, трели, шорох, шелест, гуд и жужжание. Лоб ожгло. Рука непроизвольно хлопнула по лбу, размазав что-то мокрое и мерзкое. По спине прошёл озноб – одежда намокла от влаги. Потом пришло ещё одно ощущение. Ощущение боли.
В груди словно бы колыхался тяжёлый огненный ком. Ушиб? Ожог? Что-то лежит на нём, вдавливая в землю?
Он решился и открыл глаза. В них разом ударил нестерпимо яркий свет – он зажмурился и снова открыл их. Свет слегка померк, зато он смог смотреть. Это, правда, мало, что дало ему. Потому что микромир вокруг него оказался немного расплывчатым, словно у него было слабое зрение. Странно, почему бы это? Его ослепило? Ничего, он встанет, привыкнет к свету, проморгается, и зрение восстановится. Ничего тяжёлого и горячего на нём не лежит. Пощупал – раны тоже нет. Значит, боль собственная, нутряная.
Он оглядел себя, сильно щурясь, и даже ощупал: стоптанные башмаки, потрёпанные штаны и куртка. Куртка на голое тело. Длинные спутанные волосы, многодневная щетина. Впалый от голода желудок. Покусанные насекомыми руки, распухшее лицо. Озадаченно почесал в затылке. Ничего не вспоминалось. В голове было пусто и легко, а вот в груди – тяжело и темно.
Что ж, пора оглядеться.
Он с трудом оторвал голову от хвойной подстилки. Упёрся локтями в землю, сел. Мир вокруг колыхнулся. Зрение не улучшилось. Мир состоял из расплывчатых пятен, мельтешения бликов, мелькания теней. В глазах рябило, в ушах стоял гул и звон. Гул и звон? Да это же шум ветра, шелест листьев и птичий гомон. Значит, он не в городе. Он начал усиленно моргать. Потёр глаза. Пелена не спадала, словно он смотрел сквозь склизкую плёнку. Ничего, привыкнет. Подумаешь, зрение немного ухудшилось. Близорукость, возраст…
Возраст? А какой у него возраст? Кажется, этот вопрос не самый главный. Важнее другой: кто он такой и как его имя? И самый важный: что с ним произошло? Он снова попытался напрячь память – нет, не вспоминается. Ни-че-го.
Он встал, пошатываясь, привыкая к вертикальному положению. Мир качнулся, сделал оборот и установился. Вот так. Он стоит на ногах. И не позволит больше себе упасть.
Итак, он стоял на опушке светлого берёзового леса. На зелёной, заросшей бурьяном лужайке. Бывшей зелёной. Потому что трава и листья на ближайших кустах были серыми и сухими, стволики обгорелыми, словно бы кто пал пустил по поляне.
По другую сторону лужайки начинался другой лес, смешанный: более тёмный и мрачный. И не обгорелый. Почему он в лесу? Почему вокруг картина летучего пожарища, а он – цел и невредим, без единого ожога? Почему его до сих пор не сожрали звери или насекомые? И, главное: как он сюда попал? Не с неба же свалился, в самом деле, вместе с метеором!
Так кто же он, как его имя и как он попал в чащу леса? Напали разбойники, стукнули по голове, ограбили? Тогда бы у него болела голова, а не грудь. Или напоили вином с дурманом в трактире, обобрали и бросили, оттащив подальше? Тоже, кстати, нагрузка на голову. Хорошо ещё, что не спихнули в реку, не закопали в чаще и не привязали голым над муравейником. Впрочем, открытые части тела были настолько искусаны, что сплошняком покрылись затверделыми волдырями.
Он усмехнулся: муравейник, чаща, разбойники… Он что-то помнит – и на том спасибо. Но любая версия вела к выводу, что человеческое жильё должно быть где-то поблизости, вряд ли злоумышленникам хватило терпения тащить его слишком далеко. Значит, нужно искать.
Эх, знать бы, что с него хотели поиметь?
Он повёл носом, точно зверь, пытаясь угадать, куда двигаться. Ни жильём, ни человеком не тянуло ниоткуда. Внимательно осмотрел поляну. Никаких особенных знаков, кроме потускневших трав и кустов. Две высоченные сосны с расщепленными, обугленными макушками – видимо, когда-то молния ударила – вот и объяснение «пала». Третья сосна лежала полусухая, но не горелая. Для леса – не приметы. Тропинок тоже не просматривалось. Хотя нет, вроде вот намечалась, звериная. А нужна ли ему звериная? По пути ли ему со зверем – зайдёт в чащу, ближе к логову, встреча со зверем неминуема, а он совсем не уверен в своих силах.
Он долго стоял, пошатываясь, пытаясь решить, в каком направлении двигаться. Косые лучи солнца – утреннего солнца, решил он, поскольку они были тёплыми, даже просвечивая сквозь белёсый туман, - указывали ему на восток. Плюс – мшистые одёжки на стволах, глядящие нестрого на юг. Туда, на юго-восток, он и направился, ни о чём не думая, не в состоянии сосредоточиться. Первым делом не мешало бы подкрепиться. Желудок подводило, неприятное сосущее чувство вызывало жжение – вот и объяснение боли во всём теле: отлежал, промок, продрог, проголодался. Только и всего.
Надо искать пищу. Ягоды, грибы, птичьи яйца, съедобное растение, ручей или родник с чистой водой, да хоть бы и бочажок болотистый. Что угодно, лишь бы забросить в «топку». Он раздвигал ветки, корявые, сухие и колючие, низко пригибался, непрестанно отмахиваясь от назойливых насекомых, осчастливленных нежданным появлением пищи. Вышел на обширную лужайку. Увидел в траве кровавую капельку – ягода! Вкусная. Он ползал, собирая по ягодке, следом пытался жевать их невкусные, суховатые листья, но только ещё больше проголодался. Спазмы в желудке усилились, ему пришлось переждать их, прислонившись к узловатому, белому стволу в чёрных корявых рябинах.
Ему повезло не сразу, но повезло. При выходе с поляны он наткнулся на развилку дуба, совсем на уровне его лица. Не сказать, чтобы глупая птичка свила гнездо чересчур низко. Это он был очень высок. Серо-сизые катышки в крапинку сфокусировались не сразу. «Вот и пища!» В гнезде было три маленьких синих яичка. Не наешься, и даже червячка не заморишь. Тем не менее… Он сглотнул набежавшую слюну. Наверное, он проглотил бы их целиком, вместе со скорлупой.
Но едва он протянул руку к гнезду, как услышал пронзительный «фьюить-фьюить», в котором смешались ярость и отчаяние. И тут же его руку чувствительно клюнули. Он хотел схватить смутно различимую птичку – но получил ещё один укус. А затем поднялся истошный трезвон, свист, шелест крыльев. Пикирующие птицы казались взвивающимися тёмными молниями, и он, со своей слабостью, едва не заработал головокружение. Он втянул голову в плечи и быстрым, вороватым движением схватил одно яйцо.
И сразу на него начали наскакивать сверху птицы покрупнее. Скоро вокруг уже летала целая стайка, пикировала прямо на голову, он услышал угрожающее «карр!» - и поспешно ретировался. Яичко в стиснутых ладонях треснуло, и тошнотворная густая жижа потекла сквозь пальцы. Он прикрыл голову руками, оттолкнулся от ветки и побежал прочь. Птицы угомонились быстро. В чащу за ним никто не полез. «Дурные твари в этом лесу! Ревнивые! Да и он не лучше. Вот дурак! Испугался – а они его немочь почуяли. Надо было хватать их и сворачивать шеи. Потом испечь. Испечь? Ну да, добыть огонь и запалить костёр».
Легко сказать – добыть огонь. Ему ни разу не доводилось добывать огонь в лесу подручными средствами. Прежде он нисколько не задумывался о том, огонь добывался легко, очень легко, запросто, безо всяких раздумий. Но как это происходило – от процесса в голове ничего не осталось. Он шёл и шёл, проваливаясь в мох, карябаясь о сучки, спотыкаясь о лесины и пеньки. Потом левая нога, ушедшая в подушку мха, вдруг смачно «чпокнула», и он выругался. Вода! Бурая, затхлая. Даже не напьёшься. Начиналось болото. А болото лучше обойти.
Он попробовал пройти ещё сотню метров в выбранном направлении, и понял, что дальше ходу нет. Вернулся назад, по тем же кочкам и гниловатым стволикам, тщательно обходя гиблые бочажки и плывуны, покрытые обманчивым изумрудным мхом. Красиво, но несъедобно. Жаль.
Он повернул и пошёл по касательной к болоту. Ему пришлось забирать всё время влево, петляя по капризной кромке болота, и часа через два он запутался: идёт ли вперёд, или возвращается к месту, где нашёл сам себя. Определяться по мху – занятие ненадёжное. Он растет, как ему заблагорассудится, не думая о случайных путниках, и на юго-востоке, и на юго-западе. Значит, считай, путь его удлинился.
Вдруг ему пришло в голову, что вернее будет, если он станет ходить кругами вокруг того места, где очнулся. А как его отыскать? Он снова выругался. Голова билась о загадки, как рыба об лёд, а ноги шли, шли, шли. Болото давно сменилось обманчиво светлым осинником с подлеском из колючей и совершенно несъедобной по причине незрелости ежевики, потом – смешанным лесом, пересечённым ручьём. Он наконец-то напился, спустившись в овражек, по камням перебрался на другой берег, продрался сквозь папоротники, едва не наступил на змею, шарахнулся от дупла, где гудело и жужжало встревоженное осиное воинство.
Внезапно он насторожился: в глубине чащи, где-то справа, послышался долгий звук, походящий на стон. Через минуту звук повторился, уже ближе. Протяжный, с переходами, неприятный. Не иначе, волк. Почему волк? Потому что всплыло в памяти название зверя: волк. И норов: свирепый и голодный. Значит, волк и есть. А с волком лучше не связываться. И он, встряхнувшись и сосредоточившись, пошёл в противоположном от звука направлении как можно скорее, стараясь ступать по возможности тихо.
Это не помогло. Новый шорох прорвал тишину зарослей внезапно и поблизости, словно кто-то сделал резкий рывок или скачок. Это не птица. Это зверь. Тот самый. Который выл. Волк. От волка не спастись. Если зверь голоден, он непременно нападёт.
Он напрягся и приготовился принять бой, хотя это выглядело чрезвычайно глупо. Какой из него воин? Зато он примет свою гибель, как положено мужчине. Да и бежать здесь, собственно, некуда.
Наконец зверь вышел на поляну. Это был крупный сизо-серый экземпляр. Толстый, опущенный хвост. Почти что собака, только очень грозная. Волк ощерился – и он тоже ощерился. Волк скользнул вперёд, сверкнув очами – он тоже пригнулся, растопырив руки, и впился глазами в зверюгу, сверля её взглядом, вкладывая во взгляд страстное желание напугать, отогнать. И захрипел, имитируя звериный рёв.
Зверь вдруг сдавленно рыкнул, а скорее, хрюкнул, неподобающе волку, словно поперхнулся, и попятился. Потом заскулил жалобно, развернулся и рванул прочь, треща сучьями, не пытаясь даже двигаться бесшумно.
Он понял, что зверь испугался его. Почему? Неужто он так ужасен или отвратителен, что даже зверь не желает иметь с ним ничего общего? Или же он испугался того раскалённого паука, что плетёт паутину в его груди? Вот чудеса.
Как бы там ни было, надо продолжать движение. Движение – это жизнь.
Ему снова повезло. Лес начал редеть, появились вырубки, потом появилась просека – он вздохнул с надеждой и облегчением: значит, он двигался в верном направлении, в сторону жилья. Просека выведет его, если не к населённому пункту, то к лесничеству – наверняка.
Но прошло ещё не менее трёх часов прежде, чем он куда-то вышел. Он успел получить два укуса от ос, изорвать фуфайку в клочья об ежевику, стереть кровавые пузыри на ногах везде, кажется, где только можно, в этих мерзких, жёстких башмаках. Если бы ему довелось шагать по полю то он, не задумываясь, сбросил бы эту гадость…
Единственное, что помогало ему идти, была заунывная, затейливая мелодия, которую он выводил дрожащим, охрипшим голосом. Она немного утишала жар в груди, успокаивала невесёлые мысли, ложилась на шаг размеренным и бодрящим аккомпанементом, помогая ему восстанавливать ритм после спотыкания или краткого отдыха. Мелодия вылетала изо рта как бы сама собой, и он решил до поры не вдаваться в размышления, откуда она взялась. Просто напевал – и всё.
Ближе к вечеру, еле волоча ноги, ободранный и грязный, он вышел к новой опушке, вдоль которой шла плотная проезжая грунтовая дорога. А вдалеке расстилалась волнистая равнина – с оврагами, перелесками, разделанными полями и покосами. На одной из обширных луговин паслись коровы – по всему, молодые, шалые телки. На другой копошился одинокий тракторок. Он едва подавил желание отогнать тёлку, чтобы наесться мяса.
Ещё полчаса хода – и вынырнула деревня, длинно расположившаяся вдоль извилистой речушки. Он прибавил, сколько мог, ходу, хотя ноги уже отказывались идти. Деревня – это люди, еда, знание, наконец. Возможно, здесь он уяснит, откуда взялся в лесу, и что с ним стряслось. Возможно, он обязан именно этой деревне своим несчастьем. Но сначала он спустился к реке и тщательно, с наслаждением обмылся. Прохладная вода утихомирила зуд в волдырях и расчёсах, подарила ощущение свежести. Он растянулся на небольшом пляже, подставляя ноющее тело позднему солнышку. И то удивительно, как он смог столько времени блуждать, будучи истощённым? Значит, было у него когда-то и силы не мерено, и выносливости, и куража.
Подле аккуратного, вполне надёжного моста, он увидел раскидистый куст симпатичного растения, усыпанного сиреневыми цветками, жужжащего пчёлами и шмелями. Цветы показались смутно знакомыми. «Лиловейник?» Он засмеялся: «лиловейник» - это его собственное словотворчество. Как ещё называть цветок лилового цвета? Он наклонился и стал рвать букет из тёмно-лиловых, мрачноватых цветов. На всяком стебельке было по нескольку тяжёлых выпуклых сфер, каждая состояла из множества мелких трубочек-соцветий. И запах – пряно-терпкий, загадочный.
Нести букет было приятно. Хотя он и мешался в руке. Приятно представлять, что он совсем не потерянная душа, что он просто отлучился на несколько суток, и вот возвращается, да не пустой, а с букетом.
Так, с букетом цветов с нелепым, но весёлым названием «лиловейники» он и вошёл в деревню. Вошёл с дальнего конца, с тупичка, потому что заканчивалась деревня, лужком, за которым высился новый лес – светлый, берёзовый. Конечно, деревня среди бела дня было почти пуста – все крестьяне на работе, в поле, в огороде или в саду. Почти все, потому что он первым делом, свернув налево, чтобы обогнуть стог сена (почему бы и не налево – не всё ли равно, куда сворачивать в незнакомом селенье?) наткнулся на девушку, которая, только что, выполоскав в речушке бельё и уложив его в корзинку, поднималась с мостков вверх, где они и столкнулись. Девушка коротко охнула и едва не выронила корзинку – он успел вовремя её подхватить и поставить на траву.
Она уставилась на него широко раскрытыми прозрачными глазами, он уставился на неё, и некоторое время они стояли так друг против друга, в полном безмолвии. Поскольку она стояла совсем близко от него, он сумел её разглядеть. Голубые глаза, рыжеватые волосы, смуглая кожа – скорее всего, от солнечного загара, сильные голые руки, крепкие ноги. Вполне симпатичная крестьяночка. По всему, она должна была испугаться оборванного, искарябанного, мокрого и обросшего бродяги с нелепым прищуром, но не испугалась вот, а сильно удивилась. Ему захотелось улыбнуться ей и сделать приятное.
Он подумал так – и улыбнулся, и протянул букет ей: ведь девушкам всегда дарят цветы, не так ли?
Только девушка не зарделась и не смутилась от удовольствия. Она отшатнулась, вытянула вперёд ладони, отгораживаясь. На лице её отразился ужас. Неужели он настолько пакостно выглядит?
- Ты что, ты что? – залепетала она.
- Что? – удивился он, глядя на свои руки, сжимающие подвядший букет, потрогал щетину на щеках, нащупал на лбу расчёсы, смахнул с волос хвою.
- А ты не знаешь?
- Даже не догадываюсь.
- Эти цветы не дарят девушкам, - она опустила дрожащие руки и добавила: – Это обидно. И опасно.
- Почему? – Он тоже опустил руку и нахмурился: в этой деревне, конечно, свои привычки и обычаи. Но цветы – это всего лишь цветы. Девушка тем временем пришла в себя и принялась объяснять глупому незнакомцу: - Это синеголовики, они приносят несчастье. Ты разве не знал? Такое поверье: если синеголовик подарить девушке, она долго… долго не выйдет замуж.
- Нет, не знал, прости, но ты разве так сильно хочешь замуж?
- Этого хотят все девушки, - она явно обиделась и поджала губы.
- Что в этом хорошего – не понимаю. В смысле – выйти замуж?
- И не поймёшь! Ты же не девушка! А очень глупый… глупый… глупый и несносный пришелец!
Он со вздохом досады отбросил букет далеко от себя.
– Теперь лучше?
- Кто ты такой, незнайка? – девушка немного смягчилась. – Почему такой замызганный и изодранный? Такой заросший? Точно зверь. Как тебя зовут?
Он пожал плечами.
- Имя, твоё имя? Вот меня зовут Янка, а тебя?
Он покачал головой и засмеялся: - Нет.
- Что – нет?
- Имени нет.
- У тебя нет имени? Совсем?
- Имя-то, конечно, есть, но я не могу его вспомнить.
Янка растерялась, хмыкнула, поправила прядку рыжеватых волос.
- Вот чудеса, разве такое возможно?
- Стало быть, возможно.
- А что ты ещё не помнишь?
- Всё. Ничего не помню.
- Ну, это ты точно привираешь, – недоверчиво протянула девушка. – Такого быть никак не может. А лет тебе сколько? Понять не могу. Не то молодой, не то старый… Просто чумазый.
Он напрягся, сосредоточился.
- Наверное, очень старый. Очень-очень.
- Откуда же ты взялся, такой очень старый?
- Из леса. Я там… спал. Или умирал.
Янка ойкнула испуганно: - Может, на тебя напали бандиты? Ударили? Или вы вместе сидели у костра, и они тебя опоили зельем?
- У меня была такая мысль, - признался он. – У меня всё время болит и жжёт вот тут, - он ткнул себя в грудь.
- Тебя ещё и побили? – сочувственно всплеснула руками Янка. – Бедненький, бедненький. Вдруг перелом? К врачу надобно!
Он увёл разговор от врачей.
- А что, часто в вашей местности озоруют?
Янка сосредоточенно подумала, наморщив лоб: - Да не слишком. Бывало прошлым летом – дезертиры объявились, то тёлку угонят, то снасильничают… но их давно переловили, зимой им деваться некуда. Но ты же не с прошлого лета плутаешь?
- Наверняка.
- Знаешь, тебе срочно нужно отдохнуть. Идём-ка ко мне в дом.
- А меня пустят?
- Хе, кто же может не пустить? Я живу одна. Я вполне самостоятельная! – похвасталась Янка.
- И не боишься меня? Вдруг я сам – тот самый дезертир, который чудом перезимовал?
– Не больно похож. Солдаты такими не бывают.
- Какими такими?
- Длинными. Глупыми. Да и на бывалого не похож. Бывалый тут бы давно всё изучил. Может даже, и прижился бы в какой деревне. Так что не ерепенься. Давай договоримся – я буду звать тебя, скажем, Стран. Ну, временно, конечно, пока не вспомянешь. Ведь человека нужно как-то называть, верно, как же ещё тогда с ним разговаривать? Согласен?
Он пожал плечами – Стран так Стран. Конечно, рано или поздно он припомнит своё настоящее имя, иначе быть не может.
И когда жалостливая и непугливая Янка протянула ему руку, он позволил ей взять себя за руку, провести по деревне, под удивлённые взгляды ворчливых старушек, высыпавших за калитку, а затем ввести в дом. Чистенький и скромный. Дом стоял на краю деревни, одним боком упираясь в мостки на берегу крошечного тёмного прудика, на котором гуси кругами плавали, другим боком подпирая не менее игрушечную берёзовую рощицу. «Хорошо, что с краю», - отметил он, хотя и сам не знал, почему это хорошо.
Изба была под черепичной красной крышей, выкрашенная в светло-зелёный, с антенной, большими окнами и крыльцом. Небольшая – для большой семьи. Большая – для одного человека. Потому что включала в себя коридор, упирающийся в горницу, кладовую, и довольно обширную кухню. Всё это он отметил краем глаза, пересекая в три шага расстояние от крыльца до большой комнаты, смежной с кухней. Здесь главенствовала печь, которой, похоже, пользовались только в морозы, ибо к ней примыкал довольно большой масляный обогреватель. На втором месте шли: большая и высокая кровать, узкий топчан вдоль печи и прочный дубовый стол. На третье место, по праву, можно было бы поставить люстру – пять голубых рожков (один побитый) с жёлтенькими цветами.
Милое девическое жильё. Занавесочки в горошек, коврики, маленький телевизор с антенной на столе, а посередине - вазочка со свежесорванными ромашками. Стран мимоходом подумал, что лиловые синеголовики гляделись бы тут ничуть не хуже.
А в красном углу, на высокой резной тумбе, торжественно расположился разукрашенный деревянный идол женского рода, увешанный настоящими украшениями. Не иначе, оберег дома, личное божество Янки. За домом простирался сад, вишнёвая ветка заглядывала в окно, где-то далеко невидимо квохтали куры.
- Ну, как? – спросила Янка, сияя, с нетерпением ожидая ответа.
- Мило, мило, да, - пробормотал он. Интересно, он тут будет спать? И его взгляд скользнул по топчану, затем – по кровати. А на печи спать можно?
Янка перехватила его взгляд и тут же поспешно сказала: - Только не думай, что у меня спать негде. Я тебя в пристройке положу, в сараюшке, там нормально, всё, что надо. И не жарко. Извини, что не в горнице – чужаков туда не кладут. А мне тут сподручнее – кухня рядышком. Слушай, а ты мне дров потом наколешь?
- Зачем тебе дрова? – удивился Стран. – Вы разве до сих пор дровами топите?
- Иногда с электричеством перебои случаются, тогда и протапливаем, и сготовить в печи можно – знаешь, какая каша в печи получается? А молоко топлёное? Пальчики оближешь! Ох, что же я тебя разговорами развлекаю, ты же, наверное, голоден! Отощал с дороги, – спохватилась Янка. – Но всё же, первым делом, я тебе воды вскипячу, помоешься, мазью от укусов намажешься. А то на тебя взглянуть страшно. А после поешь.
Стран терпеливо дождался, покуда нагреется в бане бак с водой – хорошо ещё, что вода согревалась электричеством, - и с наслаждением принялся плескаться под душем, мыться чистой водой, мылиться душистым мылом. Потом оделся в чистую одежду, мужскую, между прочим. Откуда у девушки чистая мужская одежда? А ну как братова или отцова? И зададут ему мужики, вернувшись с поля. Одёжка оказалась впору. Вполне комфортная одёжка, натуральная, из серого полотна. Стран осмотрелся в зеркало и подумал, что теперь его не отличишь от местного крестьянина или от обитателя лазарета. Одно портило вид – красные пятна болячек и мерзкая щетина. Не найдётся ли у Янки чего-нибудь такого, чтобы её вывести? Не ходить же ему такому, заросшему! Стран, так же, как и многого другого, не мог припомнить, ходил ли он прежде с бородой, или нет: уж больно какая-то невнушительная казалась его щетина, хилая, из такой длинной бороды не вырастить. А может, на самом деле, не так уж много времени он провёл, лёжа на траве, не успел сильно зарасти.
Он выглянул из бани, осторожно вышел – и направился прямиком к дому: желудок прямо-таки сводило от голода. Отлично, он уже ориентируется. Янка встретила его в дверях, радостно улыбаясь: - Я как раз утром много сготовила. Думала – мне на два дня хватит, а теперь как раз нам на двоих.
Стран уселся за стол и с жадностью набросился на еду. Принялся уминать всё подряд: густую грибную лапшу, котлетки, огурцы, варёную морковку, суховатый серый хлеб, запивая компотом. Опомнился он только тогда, когда отяжелел до неприличия: неужто он перебрал лишку? Ай-яй-яй! Как стыдно… Он искоса глянул на Янку – та сидела с широко раскрытыми глазами и слегка кивала головой и шевелила губами, словно в такт его глотательным движениям. Стран осторожно отодвинул пустую тарелку, смущённо кашлянул: - Очень вкусно. Спасибо.
- Правда, вкусно? – Янка засмущалась. – Вообще-то я не слишком хорошо готовлю. Не люблю. Да особо и некогда. Вот бабушка моя – мастерица была.
- Ты сама-то, почему одна живёшь? Да на самом отшибе. Не боишься?
- В нашем селе люди хорошие, да и в лесу спокойно, плохие к нам не захаживают, Богиня следит. Дезертиры не в счёт, то случайность. Да и то сказать – они тоже люди. Наши бабы их хлебушком подкармливали, на идолище оставляли…
- За что ж дезертиров кормить?
- Так те же сельчане, у многих мамки, жёнки, детки остались, хозяйство.
- Что ж к ним не шли, а озоровали?
- Так дома-то их сразу ловили. Да в тюрьму, или на самую передовую линию, там и убивали…
У Янки задрожали губы. Страну почему-то стало неловко.
- А вот я, например, чужой да побитый, кто меня знает, что вытворить могу?
- Но не вытворишь же, верно? – Янка с надеждой смотрела на него, бесхитростно и ясно. – Тебе люди худо сделали, значит, ты человек хороший, раз пострадал.
- Да отчего же ты так решила?
- Ну, хорошему защититься труднее, он бить не умеет…
Стран неожиданно расхохотался. Ну и ну, совершенное дитя. Глупое.
- Значит, ты любого бы в свой дом ввела, накормила, напоила, спать уложила?
- Не любого, - Янка насупилась. – Тебя жалко стало. Ты такой… такой…
- Какой?
- Несчастный. Лицо растерянное. Глаза шальные, смотришь, щуришься, словно разглядеть пытаешься, – значит, видишь плохо. Походка тоже. Неуверенная. И…
- Обжора?
- Ты много ел, но тощий – значит, голодный был, точно, голодный.
- Так-то и разбойник выглядеть может, и бомж, проигравшийся в прах, и воришка хитрый. Ты о себе-то расскажи. Сам о себе рассказать не могу, так хоть тебя послушать.
- История моя простая. Я сирота, - охотно начала Янка. – Папу на войну забрали, он и не вернулся. Мама пошла Богине помолиться, а Богиня ей и сказала: «Хочешь, чтобы дочка счастливой была, иди ко мне в услужение». Мама поплакала, поплакала, да и пошла.
- Как это так – пошла? Куда пошла?
- К Богине в чертог.
- То есть, ты хочешь сказать, что вами правит некая Богиня, и твоя мама ушла к ней во дворец служанкой?
- Да нет, ты не понимаешь. Она встала посреди святилища, Богиня протянула руку и взяла её. Мама и исчезла. Маму в тот год королевой выбрали. Вот она и понравилась Богине…
- Ерунда. Такого не может быть.
- Почём ты знаешь? Ты же беспамятный, не помнишь, как оно может быть!
Стран пожал плечами: - Да, ты права, конечно, откуда мне знать, что тут у вас творится. И часто такое у вас случается? Что люди пропадают?
- Не слишком часто, - Янка пожала плечами. – Ну, может, раз в год. Или в два…
«Ага, это какая-то аномалия в святилище, не иначе, может, стоит на метеорите или на разломе, магией напиталось», - подумал Стран. - И никто этим не обеспокоился?
- Все беспокоятся, только куда ж от воли Богини денешься?
- Стало быть, Богиня ваша недобрая. И как вы позволяете ей?
- Сказывают, ещё в давние времена обещались ей. Зато тишина в деревне, покой.
- Это точно. Тишина кладбищенская. А что, если молодую выберут – её тоже забрать может? И та исчезнет?
Янка пожала плечиком, кивнула и закусила губу.
- А ты не боишься?
- Боюсь, – призналась Янка. – Но ведь там – мамка моя. А теперь ещё ты со мною. С тобой не так страшно будет.
Теперь пришла очередь Страна вздохнуть: этого ещё не хватало – нянчиться с девчонкой.
- А что же дальше было?
- Жила с бабушкой. Бабушка померла в одночасье. Вот и осталась одна.
- Как же ты хозяйство своё поддерживаешь одна-одинёшенька? Неужто справляешься?
- Где не справляюсь – соседи помогают. Или старейшины назначают помощника. Это пока я замуж не выйду.
- Ужели к такой милой девушке с приданым не сватались? – удивился Стран.
Янка вспыхнула: - Сватались. Старые и ворчливые. Не по нраву оказались, - отрезала она.
- А я, видать, так понравился, что к себе пригласила?
Янка вскочила, тяжело дыша: - Да что ты о себе воображаешь? Тощая жердяка с длинным носом! Ты, знаешь, на кого похож? На ворону драную, вот! – Янка разволновалась, и Страну стало стыдно: ну, вот, обидел девушку. И он постарался замять неловкость.
- Вороны драные бывают по одной причине: либо оперенье меняют, либо дрались, своё отстаивали, либо порченую или слабую стая гнала. Знать бы про себя, отчего я такой. Увы.
…За разговорами время незаметно подошло к вечеру. Стран почуял, как наваливается усталость, слипаются глаза. Янка тоже заметила: - Пошли, провожу в сараюшку, не то свалишься носом в тарелку.
Стран еле добрёл до саней, в которых на душистом сене была устроена на редкость уютная и мягкая постель, рухнул и отключился. Он не чувствовал, как Янка укрывала его, задёргивала занавески, потом долго стояла в раздумье, не закрыть ли чужестранца на ключ, не пойдёт ли он колобродить, выспавшись, по дому. Решила, что не пойдёт – куда ему, вон как спит, точно убитый, не шелохнётся. Повздыхала – и пошла кормить кур и доить коз…
…Он проснулся среди ночи с тяжело и нестерпимо быстро бьющимся сердцем. Словно что-то большое и грозное затаилось, закрепилось внутри него в ожидании прорыва, и время от времени делало попытки освободиться. Стран ворочался и стонал в попытке устроиться поудобнее, чтобы не так сильно давило. Не устроился.
Стран поднялся, покинул пристройку, постоял возле, любуясь на небо, потом не утерпел, зачем-то сунулся в дом. Темно, лишь над дверью, ведущей за дом, в огороды, тускло светилась лампочка, созывая на бесславную гибель насекомых. Стран вышел насквозь, в палисад, полюбовался на редкие огоньки деревенских домов – оказывается, и тут имеются полуночники, подивился на сочные яркие звезды, помочился на травку, пошлёпал комаров и поспешно воротился в дом.
Зачем-то заглянул в большую комнату – дверь скрипнула. Увидел на кровати постанывающую во сне Янку – она спала крепко и сладко после трудового дня. Он подивился, что не закрылась она от пришельца, и его не заперла. Доверяет. Доверяет первому попавшемуся, пришлому, незнаемому. Пусть он и тихий пока, но кто знает, какие черти внутри притаились? Вот дурёха несмышленая! Разве ж так можно? Видно, вся деревня такая, как она – непуганая. И дезертиры не проняли.
Стран тихонько попятился, толкнул задом дверь и выскочил наружу. Вернулся в сараюшку, лёг и снова уснул – на этот раз без помех и несносных сновидений – до самого утра…