Раннее утро. Небольшая по размерам, светлая кухня. Около окна, за столом сидит старик. Его седые волосы уже довольно редки. На нём рубаха, поверх которой надет джемпер. На левой руке были часы с кожаным ремнём. Правой же рукой он неосторожно теребит конверт, лежавший перед ним.То ли от волнения, то ли от возрастной болезни его пальцы дёргаются. Но он явно взволнован. Его дыхание становится всё более тяжёлым. Время от времени он смотрит на конверт, лежащий перед ним на столе, затем вверх, потом в окно, на природу, останавливая взгляд где-то на краю лужайки, у порога дома.
На конверте было написано: «Matthias Neumann, DDR, Drezden» от «Михаила Лугового, БССР, Гомель».
Положив обе руки на стол, решившись, сконцентрировавшись, старик развернул конверт. «Здравствуй, дорогой друг! Не могу передать, как я рад, что тебя нашёл. Я верил, ты будешь жить!». Матьяс знал русский. Его обучила мама. Не в совершенстве, но в целом, неплохо. После трёх предложений письма, голову его начало немного трясти, он положил письмо на стол. Из его глаз потекли прозрачные капли: 2-5-7…они стали стекать ручьями, попадая на губы, и далее, на ворот рубахи. Он уже не мог сдерживаться. Он рыдал, всхлипывая тихонько, опустив голову вниз. Он вспоминал…
Матьяс вспоминал, как не забыть ему ту адскую ночь, ночь мрака. Дьявольская ночь. Началась атака. Он был простым солдатом, пехотинцем, 20-летним ребёнком, совсем недавно весело флиртующим с девушками, улыбчивым, искренним, живущим идеалами чести, доблести, преданности.
Это был первый бой. В секунду умчался весь романтизм войны. Грохот, крики, стоны. У него онемели ноги, лицо выражало неподдельный испуг, шок. В глазах страх и растерянность. Едва он сделал один-два шага вперёд, подняв автомат, и пытаясь прицелиться хоть куда-нибудь, был сбит бегущими сзади. Угодив лицом в грязь, он попытался подняться. Уперевшись согнутыми в локтях руками в землю, он уже поднял голову вверх, и начал поднимать тело, как вдруг его ослепило, оглушило. Его поразило осколком снаряда, разорвавшегося в 7-10 метрах от него. Шинель была разорвана. Казалось, она вспорота ножом. На спине. От поясницы до левого плеча. И ещё несколько рваных дыр. Боль была дикой. Он завыл. Не мог двинуться. Он не помнил, как долго длился бой, выстрелы. Всё стихло. Его стон тоже стал тише. Он бредил. Он видел мать, сидевшую рядом с ним. Она его гладила по голове, которая , как ему казалось, лежала на подушке.
Возвращаясь, по привычке, последним с поля боя, советский солдат аккуратно осматривался по сторонам. Вокруг-кровь, ещё не впитавшаяся в землю, обугленное железо танков, холодные, остывающие тела, с застывшим в глазах вопросом: «Почему?». Внезапно, солдат услышал стон метрах в восьми от себя. Он подбежал, поднял голову врага и ужаснулся( на него смотрел ребёнок, вернее, подросток, максимум двадцатилетний, как выяснилось позже. Страх и безысходность были в его глазах. Он молил о помощи. Плакал. Он был почти сыном по возрасту русскому.
Оглядевшись по сторонам, Михаил принял решение: во что бы то ни стало, спасти мальчишку. Зная, что скоро подоспеют свои, чтобы проверить, добить раненых, Михаил аккуратно, понимая что немцу очень больно двигаться, взял его на ркуи, перевязав перед этим рану и понёс. Всю дорогу юноша был в бреду. Он звал маму. Он попал в мир, где развеялись все навязанные идеи о сверхрасе, где все возгласы патриотические растаяли в первом бою, где смерть каждую секунду дышит тебе в ухо. Для него это была неизвестность. Безысходность.
Михаил нёс его, не чувствуя усталости. Его руки застыли в этом положении будто навечно. Сухожилья сжались. Было тяжело. Но он нёс. В какой-то период раненый начал говорить. Не совсем связно, но два слова постоянно повторялись: « Matthias, Matthias Neumann…».
Пройдя через лес, до ближайшей деревни, Михаил приметил одиноко стоящую, судя по всему, заброшенную хату. Решил там обосноваться. Он положил раненого на нескольких досках, предварительно постелив солому. Солому он накрыл четырьмя мешками, которые лежали в углу. Матьяс не верил до конца, что какой-то русский, коммунист, о которых так много ему говорили нацисты, спасает ему жизнь. Тот, в которого Матьяс должен был стрелять, тот, кто должен был Матьяса застрелить. Забыв обо всё на свете, в исступлении, Матьяс, превозмогая боль, дотянулся до руки Михаила, когда тот обрабатывал рану лежачего. Взяв его руку за рукав сначала одной, потом второй рукой, тихонько подтянул к себе. Судорожно, всхлипывая от слёз, он принялся целовать руку советского солдата. При этом, вены на его лбу набухли. Ему было больно и тяжело. Михаил медленно и деликатно забрал руку обратно.
Михаил не помнил, как пришла ему в голову эта мысль…Он взял кусок бумаги, и карандашом написал: «Михаил Луговой, БССР, Гомель». И засунул в карман шинели Матьяса. Видя это, немец начал максимально чётко произносить своё имя и фамилию, приподняв правую кисть, прося его так же записать. Назвав себя, он несколько раз добавил с акцентом: «Дреездэнь, Дреездэнь». Михаил записал, положил в свой карман телогрейки, вшитый внутрь, слева…
Вспомнив этот момент, старик обернулся, неспешно, расторопно поднялся со стула, подошёл к шкафу со стеклянными дверями, открыл его и медленно потянулся к небольшой коробке из дерева: из красивого, натурального дуба, очень деликатно обработанного. К слову, он каждый день открывал этот шкаф, доставал коробку, и медленно, поворачивая в одну сторону, протирал белой салфеткой. Но сегодня он взял её в руки, закрыл шкаф, и сел за стол, поставив её перед собой, рядом с письмом.
Открыв крышку вверх двумя отдельными пальцами, он вновь увидел тот самый клочок бумаги, с пожелтевшими от времени краями, немного замазанный грязью и парой капель крови.
И те же буквы смотрели на старика. Смотрели с благодарностью, с чувством исполненного долга, ведь «обещали» беречь память о том, кто сберёг его жизнь.