Тьма, опять внезапно наступившая, скрыла от взора концы наших орудий. Натянутые веревки продолжали скрипеть, но тела, ими обмотанные, уже были не видны. Мне передали, что воздух стал достаточно густым, и можно было не бояться за наши жизни. Несколько часов.
Я снял свою маску жестокости. Ощутил, как тяжело давит на лицо оно – пространство, тягучее наполнение раковины, в которой мы оказались. Пузырь, частично нами заполненный, был прорван где-то недалеко нашими врагами. Они сейчас с тоской смотрели в безгласную черную стену. Они ничего не могли увидеть там, кроме того, что могло бы показать им любое зеркало.
Жажда крови. Жажда нашей смерти.
Я откусил воздух и проглотил. Холод закрался внутрь и стал медленно таять.
Пушки теперь уже потемнели до самого основания ствола, и я с неприязнью отдернул руку. Нужно было скрываться.
Внутри, в стеклянном шаре света, где сидели мои сослуживцы, было тепло, почти жарко. Понемногу разминали больные кисти рук и стопы. Кто-то усиленно тер глаза. Кто-то осторожно трогал виски, чтобы ненароком не пережать сосуд, но все же убедиться – живой. Он, живой, внутри, еще ворочается. Часовой механизм, заставляющий нас вставать каждое утро за орудие и целовать фитиль. Пламя еще не погасло.
Сейчас мы такие все напряженные, потому что стараемся не дать себе устать. Мы перематываем в головах мысли о предыдущей жизни. Потом начинаем болтать друг с другом. Вернее, требовательно убеждать. Мы пытаемся заставить собеседника запомнить нашу историю. А потом надо еще терпеливо выслушать и зазубрить чужую историю. С большой уверенностью могу сказать, что наши истории – это уже тысячу раз пережеванные истории других, перемешанные со словами третьих. Я боюсь, что когда-нибудь, в обозримую тысячу лет мы станем твердить друг другу одну и ту же историю. И тогда у нас будет полностью отсутствовать желание вспоминать свою, настоящую.
Я растираю ладонями воду. Стакан с ней передается от соседа к соседу. Мы часто проливаем её другим на ноги. Ведь это же тоже история. Приходиться снять брюки. Делать нечего, ведь вода ужасно больно касается кожи. Только на поверхности ладоней она выделяет легкое мерцание и что-то наподобие слабых электрических разрядов. Колени же она ужасно сильно жжет. А если вода попадёт на шею, голову невозможно будет повернуть без неприятного скрипа рвущейся кожи.
Я передаю стакан воды дальше. Рассудок мой помутнел. Лица, окружающие меня, утрамбованные специальной маской за долгие века в правильные, пусть и не совсем красивые черты, меня немного раздражают. Бесят.
Мы осторожно касаемся друг друга боками. Пузырь лопнет, мы знаем это. Ведь он уже проткнут. Я пускаю свою кровь из сильно набухшей вены на руке. Кровь медленно стекает по коже, но останавливается, не пуская свои капли упасть. Это здесь всегда так. Кровь высыхает прямо на руке. Больше, чем нужно, её не выйдет. Я опечален. Крови вышло мало. Сосед повторяет за мной. Он тоже расстроен. На том краю пустоты от жажды и какой-то извращенной неги ворочаются лежащие на земле, раскинувшие руки наши враги. Они всегда чувствуют. Как – не знаю. Они чувствуют нашу освобожденную кровь и от невозможности пригубить её бьют костями об пол, бьют друг другу по головам. Они тратят силы впустую, мы – следим за своим малым опустошением. Кровь, засохшая, смывается водой. Вода собирается в ядро – стеклянный шар, наполненный осколками других стеклянных шаров.
Нас было больше когда-то. С каждым разом нас меньше. Холод безнадежности. Остатки нашего времени не займут и половины вечности. И эта мысль губительна для тех, кто собирался пережить всю вечность, до конца, и даже, может быть, дождаться новой.
Откровения перестали спасать. Я выдумываю пошлость и говорю её всем. На меня смотрят косо. В их глазах я читаю недоверие. Лучше бы я не открывал рта.
Мы приближаемся к середине тьмы. Кто-то, зажмурив глаза, пытается выйти в обдуманный, обставленный воспоминаниями сон. Кто-то, как я, беззвучно шевелит губами, надиктовывая свою версию тишины поверх тишины общей.
Нам не страшно. Следующий бой будет закончен с тем же счетом, что и прошлый – мы все потеряем только время и еще немножко надежды. Если только каждый из нас доживет до света, дождется его возвращения.
Светлая оболочка нашего убежища кажется такой неестественной, ненужной. Её существование противоречит смыслу всей сетчатой вселенной, которую мы взялись покорить. Неудачно взялись. Я уже точно не знаю, чего мы ждём. Мы каждый раз глупо надеемся, что темнота продержится дольше, хотя сами прячемся от нее в лампочке спасения. Мы ненавидим свет, наполняющий большой пузырь, потому что он – призыв к сраженью.
Моя маска слегка помялась. Я стал слишком часто ее снимать. И я вижу, как мое лицо меняется. Это незаметно для других. Но в их глазах я вижу свое отражение. Моё лицо бессовестно обвисает, растягивается вниз, покрывается сетью синих сосудов и углублениями. Поры. Незаметные. Они тоже едят отравленный воздух извне. Через сломанную маску. И я чувствую холод, проникающий в мой часовой механизм.
Я расправляю ладонями свои липкие карманы. Они липкие от растаявшего отзвука. От пропавшего в их глубине гула выстрелов, дребезга взрывающихся шаров. Разлепляя стенки карманов, я насвистываю какую-то песенку из моего прошлого. Сосед спрашивает – какую? Я придумываю название и тут же его забываю. А сосед что-то недовольно жуёт своими тонкими губами.
Мы приближаемся к трем четвертям. Только четверть осталась. И даже в эту четверть непонятно, чем себя занять. Неужели мы заняли себя только битвой, пустой и грязной дракой? Я окунаю свои пальцы в чей-то неспешный разговор и перемешиваю линии сюжетов. Пальцам тепло, как от молочного пара. Но слушать нет никакого желания. Потом я потираю борт, вогнутую поверхность нашей лампы. Свет ее холодноват. Мне кажется, он слегка отодвигает мои ладони.
Скоро уже тьма упадет, стена разрушится. Увлечённые друг другом, мои соседи барахтаются в мыслях, обнимают второстепенные фразы и кувыркаются в процессах жизнедеятельности слов. Я потерял себя. Правда… без остатка. Вибрация моих внутренних частей куда-то пропала, стихла. Я ощущаю легкие покалывания в ногах. Долгие и протяжные боли, какой-то вой моего наполнения, нутра. Словно там кончилось масло, словно туда попали волосы. Смешно. Откуда мне знать, что такое волосы?
Обнаружил себя снаружи. Воздух по-прежнему густ. Маска придавлена к глазам. Пушка где-то рядом, под рукой, в темноте. Я снимаю маску и кладу её на каменный параллелепипед, что подпирает пушку. Пригодится кому-нибудь. Жадно проглатываю кус черного воздуха. Холод внутри. Ем, не отрываясь. Перед лицом моим появляется прозрачная пустота, в которую воздух течет уже неохотно. Пушка негромко стонет. Она хотела бы развернуться ко мне. Увидеть, рассмотреть меня своим глубоким жерлом. Уже слабо понимая зачем, я поднимаю мой стеклянный шар. Сухая кровь пересыпается меж стрекочущих стеклянных осколков. Шар прижимаю к груди. Прыгаю, скольжу по насыпи из полупрозрачного песка. Грубое приземление, резкая остановка. Поднимаюсь. Шар потерян. Вот я и в долине. Противоположная стенка пузыря кажется здесь еще более далекой. Мы осталось позади. Я один иду вперед. Пока идти не просто. Но вот светает. Ногам проще. Воздух мякнет. Я иду так долго, что без всякого испуга встречаю их тела. Усталые. Выбесившиеся своей жаждой и похотью. Жажда и похоть. Жажда и похоть.
Они покрыты крупной чешуей, из влажных щелей между которыми выглядывают движущиеся, блестящие черные волосы. Волосы. Волосы. Уверен, эта чешуя – их защита. Как моя маска. А под ней они мягкие, гибкие, плотные. Лица их обнажены и чем-то похожи на мое лицо. Складки кожи, свисающие с выпуклостей черепа. Сильно вдавленные глаза, едва прикрытые серой, подергивающейся пленкой век.
Я прохожу мимо. Слышу, как они начинают шевелить своими кожаными хвостами. Они скоро поднимутся. Они почуяли меня. Воздух уже прозрачен.
Я прохожу так далеко, что уже почти забыл, откуда я иду. Вокруг меня поднимаются с земли они и, хрипя горизонтальными жабрами, вставленными на место рта, потягиваются и раскачиваются на месте. Глаза их – бусинки – все чаще смотрят мне во след. А я приближаюсь к разлому. Месту прорыва материи. Вот оно.
Серое полотно перепонки расходится и оголяет невнятность запределья. Меня тянет туда. Кажется, подошвы моих стоп скользят сами по утоптанному до твердости и единства камня песку.
Совершенно не зря я здесь оказался.
Вот передо мной огромный разрез-разрыв. И мой взгляд тонет в его пучине. Там что-то шевелится. Да, это какие-то комья шерсти. Я присматриваюсь. За гранью пузыря существуют противные Они. Эти нелюди, недочеловеки. Мохнатые, свернувшиеся клубком. Они спят. Но свет изнутри их будит. Они расправляют свои грубые конечности. Рот их жадно открыт. Щель из жабр. Свет – их любимое яство. Они начинают ползти в мою сторону. Медленно, преодолевая слабость после прерванного сна. Я закрываю глаза. Это, может быть, страх. Мои веки закрыты, и за всем этим слипшимся мехом, за их угловатыми, недоделанными телами я вижу мир. Мир за границей. Он полон темноты, окружающей светлые пятна. Пятна – пузыри. Их много. Стены оказались мыльными, тонкой и легкой пленкой. Я хотел бы коснуться её края, провести по ней пальцами. Но они уже совсем близко. Вокруг меня.
Слышу свист. Стеклянный шар падает у моих ног. Он не разбивается. Моя пушка. Мой снаряд. В моём снаряде – моя засохшая кровь. Запекшаяся на осколках зеркала-стекла. Я поднимаю шар. Глаза мои широко открыты. Я еще чувствую в воздухе гул моего выстрела. Он приминает мои искусственные волосы, которых нет, он мог бы их примять. Шар, сдавливаемый пальцами моих рук, лопается. Блестяще-багровая смесь осыпается на мои ноги. И это последнее, что я точно помню. Они вытаскивают белую фасолину из моего тела, я выключаюсь. Сознание гаснет. Так должен приходить конец. В их мокрых от крови лапах белый комок ширится, растет, наполняется воздухом. И вот он уже давит их головы. Пушки дают одновременный залп. Все орудия. Грохот и гром. Поверхность пузыря разрывается. Его содержимое пускается в странствие по бездне. А я подсчитываю процент выполненных задач. Мне предоставлена вечность.