Огромный пласт проблем. Пустой, никчемный бег. Не видно ни конца, ни поворота.
Едва ли существует смысл. Повсюду – нежеланье жить. Всегда – полно работы.
Питающийся атомами воздуха и пылью.
Измученный словами, глубокий стон, не вздох.
Все видит клеть. Всё тащит клеть к себе, вовнутрь.
Но как спросить еще одну секунду?
Мир. Все перевернулось. На дне глубокой впадины, в складке морщины возле глаза, в ничтожном, неуказанном в пространстве координат мирке.
Я трогаю мелкую и редкую щетину. Волосы, которым не отрасти. Все время скользит моя рука мимо напряженной шеи, привыкшей голову поднимать глупо вверх. Осенний цикл пониманья бытия близок к своей точке вечной мерзлоты. Зима скоро, а все еще здесь, повсюду, нигде нет и тени чистоты.
Я отразил свои мечты в листке исчерканном бумаги. И отраженье показалось мне мертворожденным двойником. Я оживил его объемом легких, лёгким сотрясанием плеч и молчаливыми кивками, но напрасно. Я красил труп в цвета своих стремлений, и настроений, и мгновений, выжатых из жизни. Труп только тяжелел, он непригоден даже в пищу. Его касаться – отвратительный намек на самолюбовь, на эгоизм и пустоту ворчащего от недовольства мозга.
Открывая каждый раз свой цикл, как это делаю сейчас, я обещал себе не покидать обители сомнений и в колыбель тревоги лишь подбрасывать поленья, чтобы не сильно и горело, слегка тепло было и черным надымило. Глаз мой, отвыкший от осмотра чего-то твердого, стал медленно дрожать, все окруженье делая нечетким. Второй глаз, я в этом уверен, решил остаться до самого конца.
Край. Обрыв. Беспомощно повисшие сучья засохшего дерева, вцепившегося в камни своими горькими корнями. Оно висит давно кроной вниз. Виной тому – моё очередное паденье.
Мы спускаемся, рука держится за руку. Я и моя неудовлетворенность. Она строго цокает языком, когда я пытаюсь взглянуть назад, назад и вверх. Нет, там мы уже не нужны. Она тащит меня вниз. И со стороны, с большого расстояния кажется, что мы очень плавно спускаемся. На самом же деле мы идём от дна одного обрыва к краю другого. Раньше я не знал, где в этих сумерках последний шаг, ставящий стопу на твердь, а где – следующий, тянущий в бездну. Но теперь светло. Я только лишь могу сосчитать количество падений и удивиться их бессчётному множеству. Да, и здесь тоже были. Я вижу редкие записки, подложенные под булыжники. Белые уголки их видны, даже назойливы. Было время, и я шел с забитыми бумагой карманами. Казалось, с ней не так больно будет бокам, что она спасет от острых выступов. Нет, читая записки других павших, я напитывался только отчаянием. И боль возникала внутри, соединяясь с муками внешними, она раскалывала меня, моё сознанье на простейшие осколки. Не сложнее засохшего кома грязи. Пошлость, жадность, тщеславие, гордость. Плоский персонаж фильма, потерявшийся между хлопками спецэффектов.
Я знаю, что я не такой. Пространно объясняюсь. Сам себя убеждаю, сам себе пишу. В стол. Грубо, с отчаянием захлопывая ящик этого стола.
Вот оно, давление. В мозгу, в черепной коробке. Пришла ко мне моя корона. Коль я самопровозглашен королем, то как мне отказаться?
Частные, сухие руки подталкивают часть завершающую.
Взялись читать – читайте. Мои услуги – в помощь Вам.
Конец.