Разрушительность запретов
*
АВТОР: Игорь Гарин/
*
Думать запретить нельзя.
М.А.Булгаков
Когда в Поднебесной много запретов, народ беднеет.
Лао-Цзы
Культура начинается с запретов. Юрий Лотман писал, что чем дальше, тем культура требует больших отказов, больших стеснений, и поэтому людям малокультурным или угнетенным своей серостью, социальной униженностью, очень хочется сбросить груз социальных табу: «Для людей с интеллигентной психологией регулирующим свойством является стыд, а для людей бесстыдных регулирующим свойством является страх: я не делаю, потому что боюсь». Я разделяю эту мысль автора «Бесед о русской культуре»: вседозволенность действительно поощряет человеческую разрушительность, особенно — массовую или анонимную. В «Луденских бесах» Олдос Хаксли вопрошал: «Собственно говоря, что такое цивилизация? Можно дать такое определение: это систематическое ущемление прав индивидуума на варварское поведение».
Впрочем, есть два обстоятельства, входящих в противоречие с жесткой необходимостью заветов или запретов. Во-первых, запретный плод сладок, для человека вполне естественно желание сделать то, что ему запретили, искушение тем сильнее, чем строже запрет, чем больше запрещают, тем больше хочется. Введение запретов стимулирует их нарушение. Вольнодумец, инакомыслящий инстинктивно пытается отказаться от того, что ему навязывают силой.
В книге «Литература и зло» Жорж Батай, много занимавшийся исследованием иррациональных сторон общественной жизни, писал: «Люди отличаются от животных тем, что соблюдают запреты, но запреты двусмысленны. Люди их соблюдают, но испытывают потребность их нарушить. Нарушение запретов не означает их незнание и требует мужества и решительности. Если у человека есть мужество, необходимое для нарушения границ, — можно считать, что он состоялся. В частности, через это и состоялась литература, отдавшая предпочтение вызову как порыву. Настоящая литература подобна Прометею. Настоящий писатель осмеливается сделать то, что противоречит основным законам общества».
Во-вторых, мы родились и значительную часть жизни прожили в инквизиторской стране, главными скрепами которой были запретительство и доносительство. Здесь все кроилось по принципам Великого Инквизитора Федора Михайловича Достоевского. Репрессивный режим лимитировал не только продукты и товары в магазинах, но саму человеческая мысль: книги запрещали и прятали в спецхраны, гениальная музыка Шостаковича оказывалась «сумбуром», а живопись давили бульдозерами «на открытом воздухе». Запрещали не только Джойса или Кафку, но «Лолиту» Набокова, «Чевенгур» Платонова и «Доктора Живаго» Пастернака, музыку Шнитке и Губайдулиной, авангардистские картины Меламида, Рабина и Глезера, скульптуры Эрнста Неизвестного…. Оскар Рабин имел все основания сравнивать бульдозеры на Беляевском пустыре с танками в Праге, как символом репрессий режима, пугавшего его. Да что там книги или картины — лимитировали длину женских юбок и ширину мужского клеша, длину волос и цвета губной помады… Хорошо помню, как мильтон у входа в горисполком кричал женщине: «В штанях не пущу!», а ректор моего университета лично «не пущал» в здание юных студенток в юбчонках выше колен... Больше всего бесила мелочность совковых запретов: килограмм или пачка в руки, 6 соток, 7 квадратных метров, один этаж… Я так долго жил в стране запретов, что лозунг бунтующих студентов Сорбонны «Запрещено запрещать!» казался мне глотком свежего воздуха, а не выражением вольнодумства.
Я не случайно вспомнил об инквизиции, дремучих средневековых запретах и охоте на ведьм. Все тоталитарные режимы основаны на принципе «держать и не пущать!», формирующем рабский менталитет и животный страх пред наказанием. Фашисты, нацисты, большевики, хотя и были невежественны, действовали по принципу Мелиота, короля Перадора: «Мы находим, что эта песня слабо сочетается с королевской властью. Мы запрещаем ее на веки веков», переделав его на свой лад: «Всё запретить, со всех спросить и трупы закопать».
Если инквизиторы запрещали познание, то при Гитлере или Сталине существовал такой список «неззя», что каждый человек чувствовал себя участником садомазо, связанным по рукам и ногам. В «Дневнике Анны Франк» читаем: «Вся жизнь проходит в страхе, боюсь за что-нибудь браться — а вдруг это запрещено?». Всю жизнь подневольные люди натыкались на таблички: «Вход воспрещен», «Вход строго воспрещен!», «Вход категорически воспрещен!!!», и это естественным образом привело к новой, гласящей: «Выхода нет». Потому что возврат к средневековью не может не кончится коллапсом. Кстати, это поняли не вчера и не сегодня — лучшие люди издавна вопили об этом, когда мракобесы затыкали рты Копернику и Галилею или вводили запреты на использование микроскопа и телескопа, потому что они расширяли сознание людей. Астольф де Кюстин в исторической книге «Россия в 1839 году» писал: «Где недостает законной свободы, там изобилует свобода беззаконная; где на употребление наложен запрет, там господствуют злоупотребления; отрицая право, вы покровительствуете обману, отринув правосудие, облегчаете жизнь пороку»
Правящие идиоты по сей день не понимают, что ввести цензуру — значит оскорбить народ недоверием, изъять определенные книги — значит провозгласить сограждан дураками или рабами. Что опасно только запрещенное слово. Что дурные запреты снимают ответственность. Что запрещать свободомыслие — демонстрировать свою импотенцию. Что, как провидчески писал еще Пьер Абеляр, можно никогда не делать ничего запрещенного и быть при этом большим негодяем или подлецом (ибо именно нет запрета на подлость).
То, что сжимают, — расширяется.
То, что ослабляют, — укрепляется.
То, что уничтожают, — расцветает.
Кто хочет отнять что-нибудь у другого,
непременно потеряет свое.
Запреты — это недоверие, запреты — это провокации, запреты — это яркая демонстрация слабости и органической неспособности к диалогу. Агрессия, насилие запретительство, охранительство, особенно в наши дни, — это гигантский скачок в темное прошлое, обрекающий страны и народы на беспросветность, застой и упадок.
В наши дни запретительство, как это происходило в «темные века», становится чуть ли не главным государственным трендом. По словам политолога Георгия Бовта, нынешний общенациональный отъезд крыши в сторону реставрации самого дремучего совка — на сей раз с православно-клерикальным оттенком — происходит на поезде, не имеющем ни тормозов, ни вменяемых вагоновожатых. Запреты трансформируются в беснования: буйство законодательной дури в исполнении воинствующих невежд, принятие потока законов по ограничению, недопущению, запрещению и пр., поток конспирологических перехлестов, вездесущие заговоры и «иностранные агенты», «несанкционированные контакты с иностранцами», людоедский запрет на усыновление сирот иностранцами, закрытие доступа не то что к ролику – к платформам YouTube, «ВКонтакте» и др., запреты картин, спектаклей, выставок, массовое снятие произведений с официальных выставок, настоящий разгул псевдопатриотического неофитства, желание переиродить старых-страшных государственников — всё это в эпоху глобализации, все шире открывающегося мира, безвиза, массового доступа к информации…
«Запретительство не только не зазорно, никто не одергивает вошедших в раж, — оно всячески поощряется, оттого чуть ли не каждый день рождаются новые инициативы, что бы еще запретить или ограничить. Запретительство стало идеологией, а охранительство и реставрация — чуть ли не основным содержанием ее законодательной деятельности в восприятии большой части общества». И вот уже общественные группы и публичные фигуры выказывают свою преданность власти исключительно путем запретительных и карательных мер.
Вместо давно завоеванных цивилизованным миром ценностей свободы и достоинства человека, его неотъемлемых прав — фонтанирование все новых и новых, все более реакционных запретов или ограничений. Запретительство как идеология, а охранительство и реставрация как основное содержание законодательной деятельности…
Зачем церкви были необходимы «Индексы запрещенных книг» и поток запретительства-охранительства как такового? Дремучие попы понимали главное — что любое усиление интеллектуальной активности смертельно опасно для клерикального института, что при умном населении дремучесть функционировать не сможет. Впрочем, как и нынешним, им не хватило ума понять, что запрещать инакомыслие и изводить еретиков — задача элементарная, но ее «окончательным решением» явится исчезновение самих запретителей, происходящее всегда одинаково и как бы само собой…