Дед Петруха захворал ещё с вечера. Хотя на дворе стояло сентябрьское вёдро с ласковым солнышком и липкими паутинками, ныли у старого кости, ломило и крючило поясницу. Всю ночь в доме не спали. Ворочался со стоном старик, глядя на его маету, не спала и бабка Марья, лезли в голову разные мысли. А под утро привиделся нехороший сон. Будто сидела она в мамкином, старом еще доме, под образами. Нарядная, молодая. А рядом с ней её Петруха, да только старый как теперь, да в рваном во всем. Тянет будто бы к ней руку, а на ладони раскрытой два зуба лежат, белые-белые, какие у молодого были. «Что это ты мне подаешь»,- спрашивает Марья, а дед ей говорит что-то, да понять невозможно. Напугалась Марья, руками замаха, да и проснулась. А потом до свету и не могла уснуть, все думала о том чудном сне, а чуть рассветало пошла к соседке, Прохоровой Настасье, сон разгадать. Думали, гадали - ничего конкретно не выходило, и решили – сон этот к гостям. Благо, что накануне телеграмма была, в которой старший сын Иван сообщал, что в дороге они оба с Петром и снохами, да внучатами, чтоб ждали их нынче к вечеру в родном гнезде. Старость не в радость. Седьмой десяток доживали старички, начавшие свою семейную жизнь ещё в прежние, довоенные времена.
Трудно жили, но не без радости. Детей подняли на ноги, а теперь вот и внуки, как молодые грибочки возле старых пней, в летнюю пору бывают с ними рядом. Прошла жизнь, а умирать не хочется. Ещё больше тревожит то, что уйдет один из них, другому не житьё…
Озорной был в молодости, кудрявый парень Петруха, бесшабашный, но весёлый и лёгкий на жизнь. Упрекали родители Марью за неоглядность её при выборе мужа, да и в зрелые годы нет-нет да и намекнут, бывало её на Петрухину непутёвость. Нет их и теперь, сама себе судья. Привыкла к мужниным чудачествам, хотя и приходится ещё порой схватиться за ухват да замахнуться на его непутёвую седую голову. Старость не в радость.
И строптивого коня до смертного дня. Видно слёг старик навовсе. Поднялась Марья чем свет, растопила печь, наставила к огню чугунов, а сама - к большому сундуку. Глянуть на смертное одеяние своё да дедово. Помирать не охота, да только смерть – то не горами, а за плечами. Случись такое, надо чтобы все готово было. Самой припасти, а людям до могилы снести. Пересмотрев и перетряхнув смертное и уложив стопочкой на лавке, - отдельно дедово, отдельно свое, начала бабка Марья по привычке перебирать все к ряду. А было в сундуке том одёжи, ещё десять таких бабок одеть. Бережливая была матушка, ещё бережливее оказалась сама Марья. Ни лихие годы, ни долгая жизнь не поубавили Марьиного богатства. Многое было целым еще от бабки Аграфены, дочки знаменитого купца Проигралина, торговавшего в прежние времена скотиной да шерстью. Да и покойная мамка Марья Фоминишна любила в молодости нарядиться к празднику, поплясать да попеть песни в хороводе.
В те времена умели наряды носить, а ещё больше умели хранить. Лежали в Марьином сундуке яркие, цветные шали да парчовые сарафаны, платки да полушалки, какие теперь разве что в музеях увидеть можно. Помнила бабка Марья, когда и при каком случае надевала ту или иную одежку. Укладывая и перетряхивая приданное своё, словно жизнь свою перелистывала страницу за страницей. Грустно, но спокойно становилось на душе у бабки. Жизнь прожита, но прожита не зря…
И появилась в бабкиной голове озорная мысль: коль отпустит хворь деда, да приедут жданные гости, одеться по- старинному, да пройти по деревни с гостями своими, сынами родными, да снохами.
Захлопнула крышку сундука, покрыла вышитой холстиной и отковыляла к засветившейся печке. Сухие дрова горели жарко, потрескивали, и захотелось бабке поскорее, пока дед немного забылся в дрёме, убраться в дому, чтобы успеть к открытию медпункта и сбегать деду за лекарством. Она принесла одежду, положила на видном месте деньги, завязанные в носовой платок, и принялась за дела. Перво-наперво надо было слить вишневую настойку, заказанную в письме гостями. Бабка достала из подпола завязанные тряпицами горшки да корчаги с вишнёвкой, принесла чистую посуду и стала сливать настойку в посудины, а вымокшие зёрнышки в поганое ведро. И опять на разуме дедова хворь. Уж кабы был здоров, крутился бы сейчас со своей кружкой, пробу снял бы с новья.
Управившись с делами, прикрыв задвижку в истопленной печи, бабка стала собираться. Второпях прихватила ведро с отходами, прикрыла сенную дверь, заложив на крючок, выплеснула через крыльцо помои и заспешила к медпункту.
В избах ещё дымились трубы, на улице показались редкие прохожие: то бабы с вёдрами, то ребятишки-школьники, спешившие в соседнее село в школу. Бабка низко кланялась всем, но не останавливалась: « Что это с бабкой Марьей нынче, строгая какая-то, не разговоришься, спешит куда-то спозаранок!»- недоумевали соседки. Как не спешила бабка, и всё-таки опоздала: и медпункт был уже открыт, и лавочка у крыльца была уже занята. Медпункт был тем местом в деревне, куда постоянно собирались вечно хворые старухи и подлечиться, и поделиться новостями. Бабка Марья хотела было даже мимо пройти, а затем вернуться домой, как ни в чем не бывало, да вышла в этот момент на крылечко медсестра Верунька, свата Андрея дочка. Увидев бабку Марью, Верунька сбежала с крыльца и прямо к ней. Тут уж Марье неловко вроде стало: шла в медпункт. А сделала вид. Что мимо.
«Баба Маня, не проходи мимо, зайди к нам»,- начала с ходу Верунька.- «Наши письма не прислали еще?- спросила девушка про Ивана со снохой Ниной, которая доводилась ей сестрой, да к тому же крестной. И рассказала бабка Марья, что телеграмма была вчера, что едут они в гости и ныне к вечеру должны быть дома. А заодно рассказала бабка и про горе своё, про болезнь внезапную дедову. И что пришла она в медпункт за лекарствами, и что дела по дому полно, гостей надо встречать, как положено, а дед слёг.
Верунька выслушала бабку, велела подождать, пока приготовит дедовы пилюли. А на лавочке уже шёл разговор о Петрухиной хвори. И вспоминали попутно дотошные бабки Петрухино ухарство, да озорство. «Ить, что удумал в те поры окаянный», - рассказывала бабка Пелагея Сорокина своим товаркам. – «Году, я чай, в тридцать восьмом было это. Ну, да, ещё финская не началась. Пошли они с моим Василием на охоту, значится. Ходили-ходили по лесу, как сказывали – нет зверя. А Петрухе в те поры было в рекруты, ну, и решили они зайчишку к столу, али птицу какую подстрелить. А вышло – не с чем из лесу идти. Банька у нас на задах стояла, а возле баньки всегда куры в золе копошились и наши, и соседкины. И что они окаянные удумали: двум курятам головы открутили, ощипали, да на углях в бане и опалили. Несут мне и говорят: «На, Пелагея, разделывай, двух тетерок подстрелили». Ну, удачливой охоте и я рада была. Разделала им тетерок, нажарила, а они литру на стол, стали Петруху в рекруты пропивать. И я с ними за компанию стаканчик выпила. Молодая была, веселья хотелось. А к вечеру стала курей собирать, – нет двух молодок. Пять раз посчитала - нет двух и вся недолга. Говорю своему Василию: « Что-то я давеча двух молодок не досчиталась, неужто потерялись?» А он мне и открылся. Петрухе, говорит, кланяйся - его выдумка. Хотела я Петрухе чуб его рыжий выдрать, да наутро его в волость в рекруты увезли. Вот он каков в молодости был Петр Никодимыч, разлюбезный наш старичок».
Молчала бабка Марья, будто её вовсе и не касался этот разговор, а у самой где-то внутри смешок маленьким бесёнком так и прыгал. И поверилось бабке Марье, что отудобит дед Петруха, встанет ещё и пройдет скорыми ногами по родной деревне, да не с подожком, как в последнее время, а руки на пояс, как прежде хаживал.
Выслушав Верунькин наказ: каких и сколько давать деду порошков и таблеток, сунула за пазуху лекарство и заспешила к дому. Трубы в избах уже не дымились, да и людей на улице уже не было видно: разошелся народ по своим колхозным делам. До дома до медпункта надо было опять пройти всей улицей, так как жили старки в крайнем доме на берегу оврага, заросшего ивняком да бурьяном. Но решила бабка свернуть в первый же проулок и дойти до дома задами. Не хотелось ей встретить какую-нибудь любопытную бабёнку, начнет расспрашивать, что да как. Небось про Петрухину болезнь вся деревня теперь болтает. Кто с сожалением, а кто- с усмешкой, мол, отпрыгал старый грешник. Так, огородами, а не околицей ходят в деревне с неудачливой охоты или рыбалки мужики, да чем-нибудь провинившиеся бабенки.
Подгоняемая скорбными мыслями, не заметила бабка как вышла на край деревни к своему родному подворью. Мелькнув пестрым платком за невысоким плетнём, вышла к крыльцу. Словно шаровая молния подкатилась к бабкиным ногам ещё одна нежданная беда. Белыми мурашками зарябило в глазах, остудило разгоряченную быстрой ходьбой кровь. Два красавца, два любимца – гусак с гусыней, оставленные в зиму с надеждой на весенний приплод, валялись бездыханные у крыльца, с вытянутыми шеями и лапками. Вначале мелькнула мысль, что кто-то зарезал их, даже кровь поблазнилась на земле. У крыльца. «Вот он сон-то и сбылся»,- мелькнуло в голове у бабки. Не удержавшись на ослабевших ногах, бабка рухнула на гусиные тушки, еще теплые, не закостеневшие и запричитала: «Родненькие мои гусыньки, болезные вы мои птащушки, да кто вас похерил, кто вас порушил?» И без того растревоженная болезнью деда, боль в душе бабки Марьи нашла здесь выход слезами.
Выплакавшись, она на минуту притихла и лежала с закрытыми глазами. Когда пошло оцепенение. Бабка открыла глаза и попыталась подняться. Алыми бусами зарделись на сырой земле вишнёвые ягодки, выброшенные давеча из ведра через крыльцо. Мысль о том, что это её оплошка. Ударила в голову и отрезвила разум. Так это выброшенных хмельных ягодок наклевались её любимцы и околели! Бабка проворно встала на колени, оглянулась по сторонам, не видел ли кто её слабости, хотела позвать Петруху, да вспомнила, что дед забылся давеча в дремоте от хвори, решила действовать сама.
Поднявшись с колен, она схватила гусей за холодные лапки и зашлёпала во двор. Решила так: гусей всё равно не оживишь, беды так и так не поправить. Хоть пуху надрать с них на подушку. Скорые мысли рождают скорые дела. Управившись за полчаса, бабка прибрала пух в старое решето, висевшее на стене, взяла гусей за окоченевшие лапки, и вдоль плетня через побуревшую крапиву потащила к оврагу, да и – в овраг. Перекрестилась украдкой, утёрла слёзы, да и в дом.
Дед спал, тяжело храпя грудью, болезнь цепко сидела в его нутрине. Бабка тихо сняла с себя верхнее, помыла руки и стала готовить еде и питье для деда. Решила деду пока ничего не сказывать. Надо было набраться сил, чтобы и виду не показать перед дедом, и в себе самой перебороть волнение и жалость… Весь день прошел в хлопотах, а к вечеру -вот они и гостички. Приехали на попутной машине, ездившей в сельцо за товарами для кооперации. Опять в слезы, теперь уж от радости. Кряхтя и кашляя сполз с печки дед. Собрались соседи, сватьи, кумовья, сели за стол. Поставила бабка Марья на стол свои нехитрые закуски, а уж вишнёвки – пей сколько хочешь. Угощает бабка гостей, наливает с краями в разномерную посуду, а у самой в глазах давешняя картина. Взглянет ли на булки белые - гуси мерещатся, возьмется ли за стакан, - красные ягодки на дне видятся. Оплошала старая, ох оплошала! И горя, и радость,- все смешалось, а каков будет конец? И почудилось в шумном застолье - загомонил у крыльца гусак. Голос его давно врезался в сердце. Приведет, бывало, все гусиное стадо домой, и, сели не поставлен в корытце корм, гаркнет гусак первым, чего, мол, бабка, копошишься, не видишь - нахлебники пришли.
Вспомнилось все это бабке в одну минуту и не дает ей покоя голос гусака. Знает ведь, что сама мертвых свалила в овраг, а вот поди же – позвал будто. И решила бабка проверить себя. Сняла с рук приникшего к плечу внучонка Сашутку, вылезла из-за стола будто подать ещё чего к столу, а сама в дверь да и на крыльцо.
«Господи, твоя святая воля!» - воскликнула невольно бабка. – Оба - и гусак, и гусыня стоят у крыльца, вытянув голые шеи и перекладывая на спине ощипанные крылья, просят есть. Легкий хмель, затуманивший было на радостях голову вмиг улетучился, как туман на ветру. Опять, как утром, ударило в голову, ослабели ноги, подкосились.
Судорожно хватаясь за перила, бабка сошла во двор. В пролившихся сумерках не так было видно бедовое положение гусей, но бабка-то знала, что пух и перья, ощипанные в второпях лежали в решете во дворе. Бабка Марья опустилась перед птицами на колени, принимая по очереди то одного, то другого к себе, но проголодавшиеся гуси требовали еды и вырывались из рук, тревожно гогоча и больно щиплясь. То ли спохватившись, что нет старухи, то ли услышав гусиный гогот, вышел на крыльцо дед Петруха и окликнул бабку. Не услыхав отклика, дед спустился с крыльца и увидел эту невесёлую картину. И повинилась бабка Марья, и рассказала всё, как было. «Оплошала я, отец, ох, оплошала сегодня», - только и вымолвила бабка в свое оправдание и снова в слёзы. Подумала: заругает теперь злой на язык Петруха, закорит, жалеючи гусей. Но то ли хворь смягчила дедову душу, то ли приезд гостей. Он вдруг повернул дело по-другому и решил утешить бабку. «Не плач, Маня», - сказал дед по-молодому. – гости у нас с тобой, а гостей с гостинцами встречают. С гостинцами и провожают. Да и тяжело тебе будет с ними в зиму-то. Загони их во двор, да дай им зерна. Худа без добра не бывает.
Послесловие
Этимологический словарь Фасмера поясняет: частушка, частуха - так же песня, исполняемая в компании, плясовая. Частушка произошла из обрядового припева танцевальной песни, у которой она переняла краткость, рифму и быстрый темп. Частушка - то, что часто повторяют.
Частушка жила всегда в русском и других славянских народах (польском, словацком и др.). Она рождалась и жила, как наиболее доступная форма самовыражения.
В гражданскую (читаем у И. Уткина):
По отряду ходит бой
В докторском халате.
Ваня, Ваня, что с тобой
И меня ребята.
У Твардовского в «Василии Тёркине» тоже частушечная форма стиха.
В советское время, особенно после войны, когда телевидение и радио не были доступны всем, гармошка и частушка были той отдушиной, к которой тянулась народная душа. Частушка шагнула в послевоенные годы вместе с народом, в надежде на лучшее время, светлую жизнь.
У актеров, музыкантов, певцов из народа рождалось высокое искусство, а у народа своё искусство – частушка. Сейчас, в начале 21 века мы видим как затухает огонь высокого искусства, затухает в народе и частушка. Почему? Что-то происходит с нашими душами. Очевидно, разъедает наши души «ржа» скопидомства, обогащения нетрудового, корысть.
А.Н.Скрябин предупреждал в 1912 году: «Наступит эра меркантильных интересов». Эта эра уже наступила: на дворе 2012 год.
;